Мэгги

В переговорной комнате за пределами первого яруса Шэй взобрался на стул и начал беседовать с мухами.

– Налево, – командовал он, повернув голову к вентиляционной решетке. – Давай. Ты сможешь.

Я на миг оторвала глаза от своих записей:

– Это ваши питомцы?

– Нет, – ответил Шэй, спускаясь со стула.

Волосы у него были спутаны, но только с одной стороны, и из-за этого он в лучшем случае выглядел рассеянным, а в худшем – психически больным. Я не знала, как мне убедить его причесать волосы перед завтрашним выходом в зал суда.

Мухи кружили по комнате.

– У меня дома живет кролик, – сказала я.

– На прошлой неделе, перед тем как меня перевели на первый ярус, у меня были питомцы, – отозвался Шэй и покачал головой. – Это было не на прошлой неделе. Это было вчера. Не помню.

– Не имеет значения…

– Как его зовут?

– Что-что?

– Кролика.

– Оливер, – ответила я, вынимая из кармана то, что приготовила для Шэя. – Я принесла вам подарок.

Он улыбнулся мне, и его взгляд вдруг стал острым и ясным.

– Надеюсь, это ключ.

– Не совсем.

Я протянула ему пакетик, в котором лежал карамельный пудинг:

– Наверное, в тюрьме вас не кормят сладким.

Он развернул фольгу, лизнул пудинг, потом снова завернул и положил в нагрудный карман со словами:

– Там есть масло?

– Должно быть.

– А как насчет виски?

– Сомневаюсь, – улыбнулась я.

– Это плохо.

Я смотрела, как он откусывает первый кусочек.

– Завтра нам предстоит важный день, – сказала я.

Поскольку Майкл испытывал кризис веры, я связалась с рекомендованным им свидетелем – академиком Иэном Флетчером, которого смутно помнила по телешоу с его участием, где он разоблачал заверения людей, якобы различавших Деву Марию в рисунке подгоревшего тоста и тому подобное. Поначалу мне показалось, что, выставив его свидетелем, я безусловно проиграю дело. Но у него была степень доктора философии, полученная в Принстонской теологической семинарии, и, как свидетель, этот бывший атеист мог сыграть мне на руку. Если уж Флетчера удалось убедить в существовании Бога – Иисуса, Аллаха, Яхве, Шэя или другого, – то можно и любого из нас.

Шэй доел пудинг и вернул мне пустую упаковку.

– Фольга мне тоже нужна, – сказала я.

Меньше всего мне хотелось бы через несколько дней узнать, что Шэй смастерил из фольги ножик и поранил себя или кого-то другого. Он покорно достал фольгу из кармана и протянул мне.

– Вы действительно знаете, что произойдет завтра? – спросила я.

– А вы не знаете?

– Ладно. О суде… – начала я. – Все, что от вас требуется, – терпеливо сидеть и слушать. Многое из того, что вы услышите, может показаться вам лишенным смысла.

– Вы нервничаете? – спросил он, внимательно посмотрев на меня.

Да, я нервничала – и не только потому, что это было резонансное дело, для которого могла или не могла найтись конституционная лазейка. Я живу в стране, восемьдесят пять процентов населения которой называют себя христианами и примерно половина регулярно ходит в церковь. Религия для среднего американца – не частное дело, а причастность к общине верующих. Мое намерение в целом противоречило общим правилам.

– Шэй, – сказала я, – вы понимаете, что мы можем проиграть?

Он рассеянно кивнул:

– Где она?

– Кто?

– Девочка. Та, которой нужно сердце.

– В больнице.

– Тогда нужно поторопиться, – сказал он.

Я медленно перевела дух:

– Правильно. Я лучше пойду подготовлюсь.

Встав, я позвала надзирателя, чтобы тот проводил меня из переговорной, но меня окликнул Шэй.

– Не забудьте попросить прощения, – сказал он.

– У кого?

К этому моменту Шэй уже снова стоял на стуле, переключив внимание на что-то другое. И я увидела, как на ладонь его вытянутой руки одна за другой сели семь мух.

Когда мне было пять, я мечтала лишь о рождественской елке. У моих подруг они были, а менора, которую мы зажигали с вечера, бледнела в сравнении с ними. Мой отец подчеркивал, что мы получали по восемь подарков, но подруги получали даже больше, если добавить те, что лежали под елкой. Однажды холодным декабрьским днем мама сказала отцу, что мы с ней поедем в кино, но вместо этого привезла меня в торговый центр. Мы ждали в очереди вместе с другими маленькими девочками с лентами в волосах, одетых в красивые платья с кружевами, чтобы посидеть на коленях у Санты и попросить у него «моего милого пони». Потом мама купила мне карамельную трость, и мы пошли на выставку рождественских елей. Там их было пятнадцать – искусственные белые, со стеклянными шарами, и зеленые, увешанные красными бусинами и бантиками; у одной на верхушке была фея Динь-Динь, а в качестве украшений – все диснеевские персонажи.

– Вот так, – улыбнулась мама, и мы улеглись на пол среди этих елей и глазели на мигающие огоньки.

Мне казалось, что ничего более красивого я не видела.

– Я не скажу папе, – пообещала я, но мама заметила, что это не важно.

Она объяснила мне, что мы вовсе не поменяли религию. Это просто украшения, убранство. Можно восхищаться упаковкой, не вынимая то, что внутри коробки.

После встречи с Шэем я села в машину и позвонила маме в ее салон.

– Привет, – сказала я. – Что ты сейчас делаешь?

Она ответила не сразу.

– Мэгги? Что случилось?

– Ничего. Просто хотела тебе позвонить.

– Что-то случилось? Тебе нехорошо?

– Разве я не могу позвонить маме просто потому, что хочется?

– Можешь, – ответила она, – но не звонишь.

Что ж, с реальностью не поспоришь. Сделав глубокий вдох, я ринулась вперед:

– Помнишь тот раз, когда ты отвезла меня к Санте?

– Только, пожалуйста, не говори мне, что ты собираешься обратиться в другую веру. Это убьет твоего отца.

– Никуда я не обращаюсь, – сказала я, и мама с облегчением вздохнула. – Просто я вспоминала тот случай, вот и все.

– И ты позвонила сказать мне об этом?

– Нет, – ответила я. – Я позвонила, чтобы попросить прощения.

– За что? – рассмеялась мама. – Ты ничего такого не сделала.

В этот момент я вспомнила, как мы лежали на полу торгового центра, глядя на зажженные елки, и над нами склонился охранник. «Дайте ей еще несколько минут», – попросила его мама. Передо мной мелькнуло лицо Джун Нилон. Может, в этом и состоит обязанность матери: тянуть время ради ребенка, что бы там ни было. Даже если ей приходится делать что-то помимо своей воли, даже если она чувствует себя беспомощной.

– Да, – ответила я. – Знаю.

– В стремлении к свободе вероисповедания нет ничего нового, – встав перед судьей Хейгом, сказала я на открытии дела Шэя Борна. – Один из наиболее знаменитых процессов произошел более двухсот лет назад и не в нашей стране, потому что страны еще не было. Группу людей, осмелившихся придерживаться религиозных верований, отличных от статус-кво, принуждали принять политику Англиканской церкви – и взамен этого они двинулись в незнакомые земли через океан. Но пуритане так сильно полюбили свободу вероисповедания, что держали все в себе, зачастую преследуя людей, не веривших в то, во что верили они. Именно по этой причине основатели новой нации Соединенных Штатов решили положить конец религиозной нетерпимости, сделав свободу вероисповедания краеугольным камнем этой страны.

Суд проходил без участия присяжных, а это означало, что я должна отчитываться только перед судьей. Тем не менее зал суда был полон. Присутствовали репортеры из четырех вещательных компаний, предварительно одобренных судьей; адвокаты по защите прав жертвы; присутствовали сторонники смертной казни и ее противники. Единственной стороной, выступающей в поддержку Шэя, – и моим первым свидетелем – был отец Майкл, сидящий как раз позади стола истца.

Рядом со мной сидел Шэй в наручниках и ножных кандалах, прикованных к поясной цепи.

– Благодаря зачинателям, создавшим конституцию, любой житель этой страны облечен свободой исповедовать собственную религию – даже заключенный-смертник в Нью-Гэмпшире. Фактически конгресс издал Акт о религиозном землепользовании и закон институциализированных лиц, которые гарантируют заключенному отправлять любой религиозный культ, коль скоро это не угрожает безопасности других людей в тюрьме и не мешает функционированию тюрьмы. И все же штат Нью-Гэмпшир отказывает Шэю Борну в конституционном праве исповедовать свою религию… – Я взглянула на судью. – Шэй Борн не мусульманин, не виккан, не секулярный гуманист и не член секты бахаи. По сути дела, его система верований может отличаться от любой из обычных религий, сразу приходящих на ум. Но это все же система верований, в которой – для Шэя – спасение зависит от возможности после казни пожертвовать свое сердце сестре его жертвы… Такой исход невыполним, если штат воспользуется в качестве казни смертельной инъекцией. – Я вышла вперед. – Шэй Борн был осужден, вероятно, за самое ужасное преступление, бывшее в истории этого штата. Он подавал апелляцию, но ему было отказано – и все же он не оспаривает это решение. Он знает, что его ожидает смерть, Ваша честь. Все, чего он просит, – это соблюдение законов нашей страны, в частности закона, устанавливающего право каждого исповедовать свою религию, где бы то ни было, когда бы то ни было и как бы то ни было. Если штат согласится на его казнь через повешение и обеспечит последующее донорство его органа, то безопасность прочих заключенных не пострадает, работа тюрьмы не будет нарушена. Но это будет весьма весомый персональный результат для Шэя Борна: спасение жизни девочки и одновременно спасение его собственной души.

Сев на свое место, я взглянула на Шэя. Перед ним лежал большой блокнот. Шэй нарисовал пирата с попугаем на плече.

За столом защиты сидел Гордон Гринлиф, а рядом с ним комиссар Департамента исправительных учреждений Нью-Гэмпшира, мужчина, волосы и лицо которого были цвета картофеля. Гринлиф дважды постучал карандашом по столу.

– Миз Блум упомянула отцов-основателей нашей страны. Томас Джефферсон в тысяча семьсот восемьдесят девятом году написал в письме такую фразу: «Разделительная стена между Церковью и государством». Он объяснял Первую поправку, в частности пункты относительно религии. И его слова многократно использовались Верховным судом. Фактически тест Лемона, принятый в суде с тысяча девятьсот семьдесят первого года, говорит о том, что конституционный закон должен иметь светскую цель, не должен ни продвигать, ни запрещать религию и не должен приводить к усложнению взаимодействия государства с религией. Этот последний пункт весьма интересен, поскольку миз Блум, с одной стороны, приписывает отцам-основателям нации благородное отделение Церкви от государства, а с другой – просит Вашу честь объединить их. – Гринлиф встал и вышел вперед. – Если вы всерьез воспримете ее заявление, то поймете, что она намерена манипулировать приговором, имеющим обязательную юридическую силу, с помощью лазейки, называемой религией. Что дальше? Приговоренный наркоделец просит об отмене своего приговора, потому что героин помогает ему достичь нирваны? Убийца, требующий, чтобы дверь его камеры была обращена в сторону Мекки? – Гринлиф покачал головой. – Суть в том, Ваша честь, что данное прошение было подано Союзом защиты гражданских свобод не потому, что это проблема, требующая решения, а потому, что оно целенаправленно вызовет большую шумиху вокруг первой за шестьдесят девять лет казни в нашем штате. – Он махнул рукой в сторону переполненной галереи. – И присутствие здесь всех вас – доказательство того, что это уже работает. – Гринлиф бросил взгляд на Шэя и продолжил: – Никто не воспринимает смертную казнь легко, и меньше всех – комиссар Департамента исправительных учреждений штата Нью-Гэмпшир. Приговор в деле Шэя Борна – казнь путем смертельной инъекции. Именно к этому подготовлен штат, что и намерен выполнить – с достоинством и уважением ко всем вовлеченным сторонам. Давайте рассмотрим факты. Что бы ни говорила миз Блум, не существует организованной религии, поощряющей донорство органа после смерти как средство попасть в загробный мир. В соответствии с досье Шэй Борн рос в приемных семьях, поэтому он не может утверждать, что воспитывался в одной религиозной традиции, поощряющей донорство органа. Если он обратился в какую-то иную религию, заявляющую, что донорство органов – одна из ее доктрин, то мы утверждаем перед судом, что это полная чушь. – Гринлиф развел руками. – Мы знаем, что вы внимательно выслушаете свидетельские показания, Ваша честь. Но суть в том, что Департамент исправительных учреждений не обязан подчиняться прихоти каждого заблуждающегося заключенного, входящего в его двери, в особенности того, кто совершил чудовищные убийства жителей Нью-Гэмпшира – ребенка и офицера полиции. Не позволяйте миз Блум превратить серьезное дело в спектакль. Дайте возможность штату исполнить приговор, утвержденный судом, как можно более цивилизованно и профессионально.

Я взглянула на Шэя. В блокноте он пририсовал свои инициалы и эмблему рок-группы AC/DC.

Судья водрузил очки на нос и взглянул на меня:

– Миз Блум, можете вызывать вашего первого свидетеля.