Майкл

Шэй вышагивал по камере восьмерками.

– Вы его видели? – дико вращая глазами, спросил он.

Я опустился на табурет, который приволок с контрольного пульта. В этот день я был какой-то вялый – не только потому, что голова гудела от вопросов о прочитанном, но и потому, что впервые за год не совершал богослужение на ночной мессе.

– Кого видел? – рассеянно спросил я.

– Салли. Нового парня, соседа.

Я заглянул в соседние камеры. Слева от Шэя по-прежнему сидел Люций Дефрен, в камере справа от него, до этого пустой, кто-то появился. Правда, в тот момент Салли там не было. Находясь на прогулочном плацу, он, наклонившись вперед, непрерывно бегал через небольшой прямоугольный двор и, раскинув руки, прыгал на дальнюю стену, словно пытался пробить ее ударами ног.

– Меня собираются убить, – сказал Шэй.

– Мэгги как раз сейчас составляет ходатайство…

– Не штат убьет, – перебил Шэй. – Один из них.

Я не разбираюсь в тюремной политике, но между паранойей Шэя и тем, что могло сойти за правду, существовала тонкая грань. Благодаря своему иску и безумию СМИ Шэй пользовался бóльшим вниманием, чем любой другой заключенный. Вполне вероятно, что он мог стать мишенью для преступников.

За моей спиной прошел надзиратель Смайт – в бронежилете, с уборочным инвентарем и со шваброй в руке. Раз в неделю заключенные были обязаны наводить полный порядок. Уборка делалась поочередно в каждой камере под наблюдением надзирателя, который стоял в дверях, потому что здесь даже чистящее средство могло стать оружием. Я видел, как открылась дверь пустой камеры и Смайт оставил там тряпку, швабру и прочее, а потом пошел в дальний конец яруса, чтобы привести с прогулочного плаца нового заключенного.

– Я поговорю с надзирателем. Попрошу, чтобы тебя защитили, – сказал я Шэю, и он вроде бы успокоился; меняя тему разговора, я спросил: – Что ты любишь читать?

– Вы что, теперь вместо Опры? У нас клуб книголюбов?

– Нет.

– Хорошо, потому что я не читаю Библию.

– Знаю, – ухватившись за этот выпад, отозвался я. – Почему нет?

– Это ложь, – с пренебрежением махнул рукой Шэй.

– Ты читаешь что-то такое, где нет лжи?

– Нет, – ответил он. – Все слова как будто завязаны узлом. Мне нужно долго пялиться на страницу, чтобы что-то понять.

– «Есть свет внутри человека света, и он освещает весь мир», – процитировал я.

Шэй замялся.

– Вы тоже это видите? – спросил он и поднес руки к лицу, внимательно разглядывая кончики пальцев. – Свет от телевизора – та штука, которая в меня вошла, – все еще там. Она светится ночью.

– Это из Евангелия от Фомы, – вздохнул я.

– Нет, я уверен, что из телевизора…

– Слова, Шэй. Слова, которые я только что произнес. Они из Евангелия, которое я читал прошлой ночью. Как и многое из того, что ты мне говорил.

Он встретился со мной взглядом.

– Что вы знаете, – тихо произнес он, и я не понял, утверждение это или вопрос.

– Я не знаю, – признался я. – Вот почему я здесь.

– Вот почему все мы здесь, – сказал Шэй.

Когда вы рождаете это в себе, то, что вы имеете, спасет вас. Если вы не имеете этого в себе, то, чего вы не имеете в себе, умертвит вас.

Это высказывание Иисуса из Евангелия от Фомы, и об этом же сказал мне Шэй, объясняя, зачем ему понадобилось пожертвовать свое сердце. Неужели действительно так просто? Может ли спасение быть не пассивным принятием, как я привык думать, а активным стремлением?

Возможно, для меня спасение – это чтение молитв по четкам, Святое причастие, богослужение; для отца Мэгги – это встреча с преданными прихожанами, которых не отвращает от молитвы отсутствие храма; для Мэгги – это усовершенствование своих слабых сторон. А для Шэя, возможно, это пожертвование сердца – в буквальном и переносном смысле – матери, которая из-за него потеряла свое много лет назад.

Но Шэй Борн – убийца, пусть кто-то и вообразил его мессией. Он подумал, что по его венам течет какое-то фосфоресцирующее вещество, после того как однажды ночью от телевизора его ударило током. Мне его слова показались полным бредом.

Шэй взглянул на меня и сказал:

– Вам надо уходить.

В этот момент раздался скрежет открываемой на прогулочный плац двери. Офицер Смайт привел обратно на первый ярус нового заключенного.

Это была гора мышц с татуировкой в виде свастики на голове. Короткостриженые волосы пробивались сквозь эту свастику, как мох. Дверь его камеры закрылась, и с него сняли наручники.

– Правила тебе известны, Салли, – сказал надзиратель.

Он стоял в дверном проеме, пока Салли не спеша взял флакон с чистящим средством и принялся мыть раковину. Я слышал скрип бумаги по металлу.

– Послушайте, отец, вы смотрели вчера игру? – спросил Смайт, а потом вдруг выпучил глаза. – Салли, что ты делаешь? Не надо подметать…

Неожиданно швабра в руках Салли превратилась в сломанное копье, которое он вонзил в горло офицера. Смайт схватился за шею, издавая булькающие звуки. Глаза его закатились. Спотыкаясь, он сделал шаг в сторону камеры Шэя и рухнул у моих ног. Я зажал ему рану руками и стал звать на помощь.

Ярус ожил. Заключенные разом зашумели, желая посмотреть на происходящее. Рядом со мной оказался надзиратель Уитакер, который помог мне подняться и наклонился к товарищу, а другой офицер принялся делать Смайту искусственное дыхание. Мимо нас пробежали еще четверо надзирателей с перцовыми баллончиками. Прыснув Салли в лицо, его выволокли с яруса под нескончаемые вопли. Подоспел находящийся в тюрьме врач-психиатр, которого я видел здесь раньше. Но к этому времени Смайт уже затих.

Казалось, никто меня не замечает – произошло что-то ужасное, и многое было поставлено на карту. Психиатр пытался нащупать пульс на шее Смайта, его рука стала скользкой от крови.

Приподняв запястье надзирателя, врач покачал головой:

– Он умер.

Ярус погрузился в гнетущую тишину, заключенные напряженно смотрели сквозь окошки в дверях на лежащее тело. Кровь больше не текла из раны на шее Смайта, он был абсолютно неподвижен. В это время на пульте управления появились парамедики «скорой помощи», которые приехали с опозданием и пытались получить допуск на ярус. На ходу надевая бронежилеты, они поспешно вышли на галерею и опустились на колени перед телом Смайта, повторяя те же бесполезные действия, которые проделал психиатр.

За моей спиной раздались рыдания.

Повернувшись, я увидел Шэя, скорчившегося на полу своей камеры. Его лицо было измазано слезами и кровью. Он просунул руку под дверь камеры, поглаживая пальцы Смайта.

– Вы здесь для соборования? – спросил меня прибывший медик, и, казалось, впервые до всех дошло, что я нахожусь с ними.

– Я… гм…

– Что он здесь делает? – пролаял Уитакер.

– Кто он такой, черт побери?! – спросил другой офицер. – Я с другого яруса.

– Да-да, я могу уйти, – сказал я. – Сейчас уйду.

Я еще раз взглянул на Шэя, который свернулся клубком и что-то шептал. Не знай я его, мог бы подумать, что он молится.

Пока парамедики готовились положить тело Смайта на каталку, я молился над ним.

– Именем Бога, Отца Всемогущего, создавшего тебя; именем Иисуса Христа, искупившего твои грехи; именем Святого Духа, благословившего тебя. Упокойся ныне в мире, и пусть местом твоего упокоения будет рай Божий. Аминь.

Я осенил тело крестным знамением и стал подниматься на ноги.

– На счет «три», – сказал парамедик и, взявшись за лодыжки убитого офицера, начал считать: – Раз, два… – но, почувствовав сопротивление мертвеца, вскрикнул: – Какого дьявола!

Одним из доказательств бессмертия души является то, что мириады людей верили в это. Они, правда, верили и в то, что Земля плоская.

Марк Твен. Записные книжки