Люций

Люди подчас думают, что знают, чего им больше всего будет недоставать, если они поменяются со мной местами и окажутся в тюремной камере. Еда, свежий воздух, любимые джинсы, секс – поверьте, я все это слышал, и все это неправда. Чего больше всего не хватает в тюрьме, так это выбора. У тебя нет свободы волеизъявления: волосы тебе стригут так же, как и всем. Ешь то, что дают и когда дают. Тебе говорят, когда можно принимать душ, испражняться, бриться. Даже наши разговоры предписаны: если в обычной жизни кто-то толкнет тебя, он скажет «извини». Если кто-то толкнет тебя здесь, ты скажешь «какого черта, урод», не дав ему даже рта раскрыть. Если этого не сделаешь, то превратишься в мишень.

Причина, по которой мы теперь лишены выбора, заключается в том, что в прошлом мы сделали неверный выбор. Вот почему всех нас так взволновала попытка Шэя умереть на своих условиях. Казнь оставалась казнью, но даже это мизерное преимущество превосходило то, что мы имели ежедневно. Я мог лишь мечтать о том, как изменился бы мой мир, получи мы возможность выбирать между оранжевым и желтым комбинезоном, между ложкой и вилкой во время еды вместо универсальной пластиковой комбинации того и другого. Но чем больше нас вдохновляла эта возможность, да, возможность… тем удрученней становился Шэй.

– Может быть, – сказал он мне как-то днем, когда сломались кондиционеры и мы буквально подыхали в камерах, – надо просто дать им сделать то, чего они хотят.

В качестве акта милосердия надзиратели открыли дверь в тренировочную камеру, чтобы вызвать сквозняк, но этого не случилось.

– Почему ты так говоришь?

– Потому что подумают, будто я начал войну, – ответил Шэй.

– Ну уж конечно! – рассмеялся Крэш. – Это я здесь упражняюсь в стрельбе.

Днем Крэш вколол себе бенадрил. Многие заключенные мастерили самодельные шприцы, которые затачивались о спичечный коробок. Бенадрил выдавала тюремная медсестра, можно было накопить лекарство и потом, открыв капсулы, высыпать содержимое в ложку и разогреть его над горелкой, сделанной из банок из-под газировки. Получалась наркота, но из-за буферных веществ, содержащихся в лекарстве, можно было и свихнуться.

– Что скажешь, господин мессия? Ширнуться хочешь?

– Наверняка не хочет, – ответил за него я.

– По-моему, он разговаривал не с тобой, – сказал Шэй мне и потом Крэшу: – Давай.

Крэш рассмеялся:

– Думаю, не так уж хорошо ты его знаешь, педрила. Разве я не прав, смертник?

У Крэша не было нравственных ориентиров. Когда это отвечало его нуждам, он равнялся на «Арийское братство». Он рассуждал о террористических атаках, и он аплодировал, когда мы смотрели репортаж о разрушении Центра международной торговли. У него был список жертв на тот случай, если бы он когда-нибудь вышел из тюрьмы. Он хотел, чтобы его дети, когда вырастут, стали наркоманами, торговцами или шлюхами, и говорил, что будет разочарован, если они станут кем-то другим. Однажды я слышал, как он описывал свою встречу с трехлетней дочерью: чтобы гордиться ею, он велел девочке стукнуть другого ребенка в детском саду и не приходить, пока она не сделает этого. И вот я смотрел, как он подбрасывает Шэю наркоту, тщательно спрятанную в разобранный аккумулятор с жидким бенадрилом внутри. Шэй прижал иглу к сгибу локтя и поднес большой палец к поршню.

После чего выдавил драгоценное зелье на пол галереи.

– Какого дьявола! – взорвался Крэш. – Верни сейчас же!

– Разве ты не слышал? Я Иисус. Мне надлежит спасти тебя, – заявил Шэй.

– Я не хочу, чтобы меня спасали! – завопил Крэш. – Хочу назад свои погремушки!

– Иди и забери, – сказал Шэй, просунув под дверь гильзу, которая оказалась прямо на площадке. – Эй, офицер! – позвал он. – Идите посмотрите, что придумал Крэш.

Вошли надзиратели, чтобы конфисковать наркотик и выписать Крэшу направление в карцер. Тот шарахнул кулаком по металлической двери:

– Клянусь, Борн, когда ты меньше всего будешь этого ожидать…

Его прервал голос начальника тюрьмы Койна, долетевший из внутреннего двора.

– Я только что приобрел чертову каталку для перевозки трупов! – прокричал Койн, переговариваясь с кем-то, кого мы не видели. – Что с ней делать дальше?

И когда он замолчал, мы все кое-что заметили – или отсутствие кое-чего. Непрекращающиеся стук молотков и звон пил, раздававшиеся в течение нескольких месяцев, пока тюрьма сооружала камеру для казни Шэя, вдруг смолкли. Мы слышали лишь полную блаженную тишину.

– …ты подохнешь, – закончил свою мысль Крэш.

Однако мы усомнились, что это окажется правдой.

Майкл

В Хелдретче, штат Мичиган, преподобный Арбогат Джастус читал проповеди для автомобилистов. Воскресным утром они прибывали в церковь Бога во Христе на машинах и получали голубые флаеры с соответствующими дневной службе отрывками из Писания и советом настроить приемники на AM 1620, чтобы лучше слышать его преподобие, когда он встанет за кафедру, которая прежде была барной стойкой в автокинотеатре. Я мог бы посмеяться над этим, но его приход насчитывал шестьсот человек. Это убедило меня, что в мире есть немало людей, пожелавших оставлять листки с молитвенными просьбами под стеклоочистителями и получать причастие из рук служек на роликовых коньках.

Полагаю, ему не потребовалось больших усилий для перехода от большого экрана к маленькому, и поэтому преподобный Джастус также вел духовный кабельный телеканал под названием SOS («спасите наши души»). Я несколько раз попадал на него, переключая каналы. Меня это пленяло, так же как пленяла «Неделя акул» на канале «Дискавери». Мне было интересно узнавать новое, но с безопасного расстояния. На телевидении Джастус пользовался подводкой для глаз и носил костюмы в цветовом диапазоне леденцов на палочке. Когда наступало время петь гимны, его жена играла на аккордеоне. Все это казалось пародией на веру в моем представлении – тихую, умиротворяющую, без излишней пышности и театральности, – поэтому я всегда в конечном счете переключал этот канал.

Однажды, когда я поехал навестить Шэя, мой автомобиль застрял в потоке других недалеко от тюрьмы. От машины к машине пробирались люди с сияющими обветренными лицами жителей Среднего Запада. На них были зеленые футболки с названием церкви Джастуса на спине, выведенным поверх поблекшего изображения кабриолета «шевроле-кабриолета» пятьдесят седьмого года.

Ко мне подошла девушка, и я опустил стекло.

– Господь вас благослови! – С этими словами она протянула мне желтую бумажку.

На листке был изображен Иисус с дружественно поднятыми руками, парящий в овале зеркала заднего вида. Надпись гласила: «Предметы в зеркале ближе, чем вам кажется». А ниже: «Шэй Борн – волк в овечьей шкуре? Не дайте лжепророку ввести вас в заблуждение!»

Наконец вереница авто с пыхтеньем поползла вперед, и я свернул на парковку. Пришлось поставить машину на траву – все места вокруг были заняты. Толпы, ожидающие Шэя, и пресса, освещающая его историю, не рассеялись.

Однако, подойдя к зданию, я понял, что в тот момент внимание большинства было привлечено не к Шэю, а к мужчине в костюме-тройке цвета лайма с пасторским воротничком. Он стоял достаточно близко, и я заметил грим на его лице и подведенные глаза. Мне стало ясно, что преподобный Арбогат Джастус переместился в сферу сателлитного пасторства… избрав первой остановкой тюрьму.

– Чудеса ничего не значат, – объявил Джастус. – Мир переполнен лжепророками. В Откровении говорится о звере, одурачивающем людей с помощью чудес, которым они поклоняются. Знаете, что происходит с этим зверем в Судный день? Его и всех одураченных бросают в огненное озеро. Вам этого хочется?

Из толпы вырвалась вперед женщина.

– Нет! – прорыдала она. – Я хочу идти с Господом.

– Иисус слышит тебя, сестра, – произнес преподобный Джастус, – потому что Он здесь, с нами. Не внутри тюрьмы, как лжепророк Шэй Борн!

Новообращенные ответили ревом. Но не молчали и те, кто не отступился от Шэя.

– Откуда нам знать, что вы не лжепророк? – выкрикнул молодой человек.

Женщина рядом со мной крепче прижала к себе больного ребенка. Взглянув на мой пасторский воротничок, она нахмурилась:

– Вы с ним?

– Нет, – ответил я. – Определенно нет.

– Хорошо, – кивнула она, – мне не нужны советы от человека, проповедующего с буфетной кафедры.

Я собирался возразить, но меня отвлек дородный мужчина, который стащил преподобного Арбогата Джастуса с импровизированной кафедры и вытолкнул в толпу.

Камеры, разумеется, продолжали снимать.

Недолго думая и позабыв о репортерах, я бросился вперед и спас Арбогата Джастуса из лап толпы. Задыхаясь, он схватился за меня, и мы выбрались на гранитный бортик, ограничивающий парковку.

Оглядываясь назад, я теперь не понимаю, зачем выбрал для себя роль героя. И уж совсем не понимаю, зачем сказал следующие слова. С философской точки зрения мы с преподобным Джастусом были из одной команды, пусть даже преподносили религию в разных стилях. Но я также понимал, что Шэй – возможно, впервые в жизни – пытался сделать что-то достойное. И он не заслуживал, чтобы его за это порочили.

Наверное, я не верил в Шэя, но я верил ему.

Я почувствовал, как ко мне повернулся широкий белый глаз телекамеры, а потом еще несколько других.

– Не сомневаюсь, преподобный Джастус пришел сюда, полагая, что говорит вам правду. Что ж, Шэй Борн тоже. Перед тем как покинуть этот мир, он хочет сделать одно-единственное дело – спасти жизнь ребенка. Иисус, которого я знаю, наверняка одобрил бы это. И, – добавил я, обращаясь к Джастусу, – Иисус, которого я знаю, не стал бы посылать людей в огненный ад за то, что они пытаются искупить свои грехи. Иисус, которого я знаю, верил, что должен быть второй шанс.

Когда преподобный Джастус осознал, что я, возможно, спас его от толпы, чтобы вновь принести в жертву, у него покраснело лицо.

– Только Божье слово истинно, – провозгласил он хорошо поставленным голосом, – а у Шэя Борна не эти слова на устах.

Что ж, с этим не поспоришь. За все время нашего общения с Шэем он ни разу не цитировал Новый Завет. Скорее уж он мог выругаться или вдруг начинал рассуждать о хантавирусах или правительственном заговоре.

– Вы совершенно правы, – сказал я. – Он пытается сделать что-то, чего никогда не делал прежде. Он задает вопросы о положении вещей. Он пытается предложить другой путь – лучший путь. И он согласен умереть за то, чтобы это произошло… И да, я готов поспорить: у парня вроде Шэя Борна может найтись много общего с Иисусом.

Кивнув, я спустился с гранитного бортика и стал проталкиваться сквозь толпу к пункту охраны, где меня встретил надзиратель.

– Отец, – сказал он, качая головой, – вы понятия не имеете, во что ввязались.

И как подтверждение зазвонил мой сотовый: рассерженный отец Уолтер звал меня немедленно вернуться в церковь Святой Екатерины.

Я сидел в первом ряду церкви, а отец Уолтер вышагивал передо мной.

– А что, если я выдвинул эти обвинения, поддавшись Святому Духу? – предположил я и получил в ответ испепеляющий взгляд.

– Не понимаю, – сказал отец Уолтер. – Ради всего святого, зачем вам было говорить нечто подобное… в прямом эфире…

– Я не хотел…

– …когда вы знали, что от этого пострадает наша церковь?

Он уселся на скамью рядом со мной и откинул голову назад, словно молился деревянной фигуре Иисуса на кресте, возвышавшейся над нами.

– Майкл, серьезно, о чем вы думали? – тихо спросил он. – Вы молодой, красивый, честный парень. Вы могли бы спланировать свою карьеру в церкви – получить собственный приход, дойти до Рима… стать кем угодно. И вместо этого мне присылают из офиса генерального прокурора копию письменных показаний, утверждающих, что, будучи духовником Шэя Борна, вы верите в спасение посредством пожертвования органа? А потом я включаю дневные новости и вижу вас на импровизированной трибуне, говорящего в духе какого-то… какого-то…

– Чего?

Он покачал головой, но воздержался и не стал называть меня еретиком.

– Вы читали Тертуллиана, – добавил он.

Мы все его читали в семинарии. Это был знаменитый ортодоксальный христианский историк, чье сочинение «О прескрипции против еретиков» было предвестником Второго Вселенского собора. Тертуллиан выдвинул идею о залоге веры – о том, что мы воспринимаем учение Христа и верим в него, ничего не добавляя и не отнимая.

– Хотите знать, почему католицизм существует две тысячи лет? – спросил отец Уолтер. – Благодаря людям вроде Тертуллиана, понимающим, что следует бережно обращаться с правдой. Люди были обескуражены изменениями Второго Ватиканского собора. Папа даже восстановил мессу на латыни.

– Я полагал, что, как духовный наставник, должен сделать так, чтобы Шэй Борн встретил смерть с миром, и не должен принуждать его поступать как добрый католик.

– Боже праведный! – вздохнул отец Уолтер. – Он приручил вас.

– Он не приручил меня, – нахмурился я.

– Он заставил вас есть у него из рук! Посмотрите на себя. Сегодня в новостях вы держались практически как его пресс-секретарь…

– Скажите, ведь Христос умер во имя чего-то?

– Разумеется.

– Тогда почему Шэю Борну не позволено сделать то же самое?

– Потому что Шэй Борн умирает не за чьи-то грехи, а лишь за свои, – ответил отец Уолтер.

Я вздрогнул. Что ж, разве я не знал этого лучше любого другого?

Отец Уолтер снова вздохнул:

– Я не одобряю смертную казнь, но одобряю данный приговор. Борн убил двоих. Полицейского и маленькую девочку… Спасите его душу, Майкл. Не старайтесь спасти его жизнь.

Я поднял взгляд:

– Что, по-вашему, случилось бы, если хотя бы один апостол бодрствовал в саду с Иисусом? Если бы они не позволили Его арестовать? Если бы попытались спасти Его жизнь?

У отца Уолтера вытянулось лицо.

– Вы ведь на самом деле не думаете, что Шэй Борн – Иисус?

Я так не думал.

Или думал?

Отец Уолтер откинулся на спинку скамьи и, сняв очки, потер глаза.

– Майкл, – сказал он, – возьмите отпуск на пару недель. Поезжайте куда-нибудь и помолитесь. Подумайте о том, что вы делаете и что говорите. А пока я не хочу, чтобы вы посещали тюрьму в интересах нашей церкви.

Я оглядел церковь, которую успел полюбить, – с ее отполированными скамьями, и брызгами света из витражей, и шуршащим шелком над потиром, и пляшущим пламенем свечей.

Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше.

– Я не пойду в тюрьму в интересах церкви Святой Екатерины, но пойду ради Шэя, – сказал я и удалился по центральному проходу мимо святой воды, мимо доски объявлений с информацией о маленьком мальчике из Зимбабве, которого поддерживала наша конгрегация.

Когда я вышел в двойные двери церкви, меня на миг ослепил яркий свет, и я не видел, куда иду.