Нина Цюрупа
ОШЕЙНИК
— Уберите свою низку, молодой господин! — вызверилась бабка в лиловом капоре. — Может, она у вас бешеная! А вы ее без намордника выводите!
— Во-первых, не «низку», а сабу. Во-вторых, все прививки сделаны.
Солнце еще не встало, но небо уже налилось синевой, а месяц побледнел. Бабка вывела своего шпица в сквер, которым как раз шли к автостоянке Лев Ильич и Олюшка. Шпиц надрывался, исходил хрипом, скакал вокруг них, пытался прикусить за ноги. Олюшка отмахнулась — за это и получила ушат дерьма.
— Собаку свою уберите, — посоветовал Лев Ильич, взяв Олюшку за руку. — Пока я ее не прибил.
Бабка со стуком захлопнула рот.
Мело поземкой, топорщилась замерзшая трава, Олюшка зарылась поглубже в меховой воротник и прижалась ко Льву Ильичу.
— В мое время, — бросила им вслед бабка, подхватив шпица на руки, — старшим не хамили! И низок на поводке водили, если бешеные!
— Не обращай внимания, — шепнул Лев Ильич, — у нее нарушения на фоне одиночества.
— Я и не обращаю. Хотя, может, она такая и была.
— У нее Хозяин умер два года назад. Осталась одна — и съехала.
— Тебе ее жалко, Лев Ильич?
— Ни капли.
Сторож высунулся из будки, узнал их, кивнул приветливо. Машину на ночь присыпало снегом, Лев Ильич поставил ее прогреваться, достал щетку и принялся чистить. Олюшка забралась в салон, вытащила из «бардачка» флешку с музыкой, вставила в разъем магнитолы.
— Кстати, про жалость и отклонения. — Лев Ильич подобрав полы пальто, сел на водительское место и за хлопнул дверь. — Много у тебя сегодня на приеме?
— Вот на утро совсем — Макарова Вика, потом на обед — Савченко.
— Опять? — Лев Ильич мягко вырулил с парковочного места. — Сам пришел?
— Нет, снова жена привела. Ее не поймешь: хочет чтобы работал, чтобы «мужчиной был», а сама же егс ломает.
— Пролетариат, — выругался Лев Ильич. — Хотя Олюшка, ты к ней несправедлива. Этого Савченко даже ты задоминируешь. Он же — тряпка. Лишай ник. А при жене худо-бедно хоть живет, небо коптит.
На выезде на кольцевую подсвеченный и очень яркий рекламный щит приглашал на «Парад ЗСРБ» держались за руки длинноволосые андрогины, украшенные цветами, а над их головами нарочито строгие буквы складывались в лозунг: «Свобода! Равенство! Братство! Шествие за права ЗСРБ 21 декабря».
— Ровняшки, — заметила Олюшка. — Надо же, и не стесняются же.
Лев Ильич едва заметно пожал плечами, не отвлекаясь от дороги. Олюшка прибавила громкость — играла одна из самых любимых ее песен — и постукивала пальцами по колену, стараясь попадать в ритм.
До «Нижнего космоса» ехали полчаса, не дольше.
Лев Ильич припарковался у подъезда. Вышли в мороз и ветер. В двухэтажном доме центра кое-где горел свет, дверь была открыта, и курила на крыльце, кутаясь в пуховый платок, дежурная санитарка, Галя. На ногах у Гали были толстые гамаши серой шерсти и войлочные тапки. Из-под платка виднелся синий форменный халат.
— Здравствуйте! — крикнула Галя и отбросила сигарету. — Лев Ильич, какими судьбами?
— Доброе утро, Галя. Вот, буду консультировать сегодня.
— Савченко?
— Дался вам всем Савченко! Этот ошейник не снимет. Я Оле уже объяснял: жена ему необходима. Макарова просила о юридической консультации.
— Ой, Лев Ильич, бросьте! Макарова эта никогда не разведется, она и не собирается. Она только…
— Галя, не стыдно о пациентах сплетничать? — Олюшка поднялась по крыльцу, чмокнула Галю в красную холодную щеку и поспешила внутрь, в тепло.
— Лев Ильич все понимает, — добавила она, не оборачиваясь.
Холл «Нижнего космоса», освещенный только торшером у стойки регистрации, оформляли прежде всего как уютное и безопасное место: акварели на стенах, пастельные тона, толстый бежевый ковер, уютные диваны, аквариум в полстены. Олюшка сняла пальто, пристроила на вешалку в углу, размотала шарф.
— Кофе будете? — спросила Галина. — На кухне пока никого, но я чайник недавно вскипятила.
— Будем, — решил Лев Ильич. — Работайте, девочки. Оля, занесешь мне кофе в кабинет?
На ковре остались следы от его ботинок.
— Суров, — заметила Галя и осторожно опустилась в кресло. — Оль, я — жертва доминантного насилия.
— С чего это?
— Да, блин, выпорол — сидеть не могу…
— За дело или удовольствия для?
— Ты же меня знаешь… За дело. За курение опять попало. А я не могу, понимаешь? Ладно бы запретил — я бы тут же и бросила, а то не запрещает же. Вот и дымлю. Дымлю — и считаю. Вчера полпачки. Сегодня сидеть не могу.
— Ну не сиди. Или бутылочку найти. Это — не насилие…
— Ты чего такая серьезная?
Галя подалась вперед, положив на стойку пухлые руки, и улыбнулась. Сверкнула золотая «фикса» — Галя утверждала, что это придает ей шик, и потому не делала нормальную керамику. Однако весь персонал «Нижнего космоса» знал: золотой зуб Галя носит в память о первом Хозяине, психе, каких мало, избившем ее семь лет назад до потери сознания и реанимации. Тогда Галя оказалась в «Нижнем космосе» — сначала в качестве пациентки, а затем — в качестве служащей. Здесь же, в приюте, она нашла нынешнего мужа — коллегу Льва Ильича.
— Сама не знаю, — Оля придвинула к себе регистрационный журнал и листала его, — утром бабка сумасшедшая обхамила. Потом еще «ровняшек» плакат видела. И как-то мне все это вместе… Вот они, Галь, за равные права борются.
— Извращенцы, — с готовностью кивнула Галя.
— Ну да… Наверное. Они за права борются, а меня бабка обхамила.
— А за тебя Верх борется.
— Ага… Пойду я к себе в кабинет. Ты Макарову сначала ко мне направь, а потом уже ко Льву Ильичу, хорошо?
Галя вздохнула и кивнула.
— Счастливая ты, Олюшка. И дело у тебя свое, и муж — лучше некуда. Знаешь, что я тебе скажу? Я намного тебя старше, ты уж послушай. Детишек вам надо. Тебе и Льву Ильичу. Он — мужчина уже в возрасте… А тебе в самый раз.
— Да у меня полон приют детишек, — с кривой улыбкой отшутилась Олюшка. — Что Савченко, что Макарова, что Данишкина с ее двойней… За всеми и не уследишь.
Она развернулась, чтобы идти, но спохватилась:
— Кофе! Кофе-то Шорохову!
* * *
— Можно?
Нет, это была не Вика Макарова, приглашенная на девять утра. В дверной проем протиснулась Елена Геннадьевна Савченко, верхняя и законная хозяйка пресловутого Савченко.
— Входите, Елена Геннадьевна. Анатолий где?
— В холле сидит, упырь.
Елена Геннадьевна прошествовала к кушетке и рухнула на нее, ломая руки. Крупная, с обвисшими щеками и ярко-рыжей химической завивкой, в кольцах и ожерелье, она страдала с излишней театральностью. Елена Геннадьевна держала бельевой магазинчик, была занята круглосуточно, и с двумя ее детишками сидел муж.
— Оля, помогите мне! Мне нужна психологическая помощь!
— Но у нас центр помощи сабам…
— Да я с ним скоро свихнусь! Я с ним скоро низкой… Прости, Оля, сабой стану! Я с ним скоро в дурку загремлю! Ничего не хочет, скотина! Ни-че-го. Сидит сиднем, работать не идет, дети об него ноги вытирают. А тут еще сын. Дочка-то в меня, домина. А сын? Низок. Как папаня, никчемный. Его же никто не возьмет, кому такое несчастье кроме меня нужно?!
Олюшка потерла переносицу.
Елена Геннадьевна откинулась на подушки, устремила в потолок измученный взгляд. Она тараторила без роздыху, бросая на Олю короткие взгляды.
— Нет, Оля, ты не понимаешь! Я же за него, дурака, отвечаю! Я же за всех за них отвечаю! Одна! Надорвусь же!
— Но Анатолий — саб, и естественно, что он не несет ответственности даже за себя, тем более он не может отвечать за вас, Елена Геннадьевна.
Елена Геннадьевна издала протяжный стон, подалась вперед и вцепилась в свои волосы.
— Оооо! Но вот ты, Оля, помогаешь же Верху. Делом занята! А этот?! Ирод! Кровопийца! Бездельник!!!
Скрипнула дверь, и «кровопийца» сунулся в кабинет. Оле он только кивнул, подмигнув, сразу сосредоточился на супруге. На тощей, грязноватой шее с плохо выбритым кадыком болтался «тактический» ошейник — брезентовый, цвета хаки.
— Еленочка? Заечка, что ты плачешь, кто обидел мою хозяюшку?!
— Вон! Во-он отсюда!
Елена Геннадьевна вскочила и кинулась на саба с кулаками. Оля отвернулась.
— Вон отсюда! Дай с доктором хоть!
— Еленочка, а ты бы мне двадцатку дала, я бы пока за пивком… Похмелиться бы…
— Пивко?! Ах, пива тебе?! Я тебе сейчас покажу пивко!
Она ухватила саба за шкварник, выволокла в коридор. Олюшка вздохнула, потянулась к телефону и вызвала охрану. Семейные разборки — дело верха и саба, но крики Елены Геннадьевны могли травмировать пациентов «Нижнего космоса». Следовало со спокойной настойчивостью препроводить пару на улицу.
Галя принесла Оле кофе и личное дело Макаровой. К первой странице была пришпилена записка от Льва Ильича: «Олюшка! Она к нам не за помощью ходит, а мозги поклевать! Разрешаю послать нафиг!»
Олюшка улыбнулась, аккуратно закрыла папку и отодвинула ее на край стола.
Макарова пришла через пятнадцать минут, опоздав на полчаса.
— Оля, доброе утро, извини, пробки.
Вика, по обыкновению, смотрела снизу вверх и вид имела замученный. Она не стала присаживаться, засеменила по кабинету, теребя кончик длинного шарфа. У Вики была одна серьезная проблема: отталкивающая внешность. Если в Елене Геннадьевне осталось еще что-то от стройной симпатичной девушки, но длинноносая, с фигурой гусеницы, Вика никогда привлекательной не была, а с возрастом и вовсе подурнела.
Подведенные синим глаза, аквамариновая тушь, осыпающаяся на мешки под глазами, ярко-розовая помада на тонких губах, безжизненные, абсолютно прямые волосы — сизоватый блонд.
Оля крутила в пальцах карандаш. Вика семенила взад-вперед, вздыхая.
— Он — извращенец, извращенец! Все кончено! Ты не представляешь, что он со мной творит! Один раз по попе шлепнул — ив постель. Три минуты фрикций — и спать. А это первый секс за два месяца. А уж сессия…
— Вика, ты хочешь ошейник снять?
— Нет! Нет, нет, ты что! Я хочу знать, что мне делать. Я хочу экшна. Хочу секса.
Оля мотнула головой. Набрала в грудь побольше воздуха.
— Послушай, Вика. Ты не думала, что дело в тебе?
— Как это может быть, что ты такое говоришь, Оля? Он же — извращенец, он не учитывает мои потребности, это же — жестокое обращение с сабой. Оля, если бы ты знала, как это тяжело!
Карандаш сломался с треском. Вика ойкнула и замолчала, уставившись на Олю. Оля поднялась, оперлась руками о стол. Глаз у нее слегка дергался.
— Значит, так. — Очень тихо начала психотерапевт. — Ты, Вика, ходишь ко мне месяц. Ты ходила на консультацию ко Льву Ильичу. Ты что-нибудь делала из того, что рекомендовали? Ты на фитнес записалась? Ты собой занялась?
Вика открыла рот, Оля яростно замотала головой.
— Молчи! Можешь не говорить! Твой верх просто не может тебя бросить. Он за тебя отвечает. Но это не значит, что он хочет тебя трахать. Или экшны проводить. У него, может, не стоит уже на тебя. У него, может, в твоей заднице ротанг вязнет!
Она разревелась: губы расползлись оладьями, слезы покатились по выпуклым щекам, оставляя синие от туши дорожки.
Оля перевела дыхание. С силой ткнула кнопку громкой связи. Раздались гудки.
— Мы, Вика, отказываемся с тобой работать. Это — решение Шорохова. А как Лев Ильич сказал, так и будет. Если надумаешь прийти за помощью, а не повампирить эмоционально — приходи. Но пока десять кило не скинешь, мы с тобой разговаривать не будем.
— Слушаю, — сказала по громкой связи Галина.
— Галя, тут Макарова хочет уйти. Проводи ее, пожалуйста.
— Сейчас, Оля. И тут посетительница.
— Пусть подождет, у меня перерыв.
— Оль, ты лучше сама посмотри.
Оля подошла к взахлеб рыдающей Макаровой, взяла ее под локоть и вывела из кабинета.
Гали за стойкой в холле не оказалось: она сидела на диване рядом с худенькой незнакомой девочкой. Посетительница смотрела прямо перед собой и покачивалась. Губы у нее растрескались в кровь, а под глазом наливался фиолетовым «бланш». Галя поглаживала девочку по плечу.
— Что случилось? — Оля присела перед диваном на корточки, заглянула в лицо посетительнице. — Что с вами?
Худую шейку охватывал дорогой ошейник — черная замша, узор из стразов. Одета посетительница была в толстый свитер домашней вязки, джинсы и пляжные тапочки-вьетнамки.
— Он меня убьет. Не говорите ему, что я здесь. Он меня убьет.
— Зови Шорохова! — приказала Оля Галине. — Тебя никто не тронет, милая. Ты в безопасности. В «Нижнем космосе» тебе обязательно помогут.
* * *
Содранная кожа на запястьях — то ли потертости от слишком жесткой веревки, то ли следы от кандалов; синяк под глазом; черно-фиолетовая гематома на правом боку — врач сказал, что у пацйентки сломано ребро; истощение. Новая клиентка «Нижнего космоса» на все вопросы только мотала головой и повторяла: он меня убьет, не говорите ему, он меня убьет.
Шорохов хмурился, порывался обратиться в полицию, пытался разговаривать, но саба замыкалась, от верха отшатывалась, и Шорохов ушел к себе, оставив Олюшку наедине с новенькой.
В палате, обставленной под крохотную квартирку, пахло дезинфекцией и йодом.
— Мне нужно хотя бы знать твое имя, — сказала Оля и открыла папку с личным делом — пока практически пустую, не считая медицинского заключения. — Не волнуйся, без твоего согласия мы никому и ничего не скажем. Но мне нужно хотя бы твое имя. Ты сейчас взволнована, тебе нужна помощь, и я готова тебе помочь. Но если ты не расскажешь, не доверишься, я не буду знать, как это сделать. Ты же уже решилась, пришла в «Нижний космос», теперь ты в безопасности.
Девушку колотило ознобом, аж зубы клацали. На журнальном столике стыл чай, но пациентка не могла даже взять чашку… Гербера в похожей на колбу вазе, тюлевые занавески, полка с книгами и дисками, музыкальный центр, маленький телевизор, вместо больничной койки — раскладной диван. Ковер. Два кресла. В углу, у окна — компьютерный стол, правда, без компьютера. Есть санузел.
Полное уединение, почувствуйте себя как дома — «Нижний космос», здесь вам помогут.
— Я… М-меня з-зовут Аня.
Оля подвинула к ней чашку с чаем и вазочку с печеньем.
— М-мне дев-вятнадцать.
Аня согнулась, скорчилась, сунула руку в рот, вгрызлась в ногти. Через несколько секунд попыталась сесть прямо, убрала пальцы от лица. Она не смотрела на Олю, ковыряла заусеницы и молчала.
— Давно ты с ним? — спросила Оля.
Аня кивнула.
— Год? Два?
— Три. С шестнадцати. Я… Мне надо рассказать. Не могу.
— Не спеши. Говори, когда будешь готова. — Оля потянулась через стол и коснулась тонкой израненной руки. — Попробуй попить чаю. Пожевать. Это успокаивает. Как давно ты не ела?
— Я ела… Просто… ну, мало. Нервы.
Оля записала в карту: «Систематическое недоедание». Аня глубоко вдохнула, запрокинула голову и начала говорить, глядя в потолок, едва слышно, без интонаций, ровным, немного хриплым голосом:
— Он намного старше. У него деньги. Связи. Я его имя не могу сказать. Когда школу закончила — пошла к нему под ошейник. Почти даже не встречались. Он сразу как-то… Он умеет быть убедительным. Он меня просто загипнотизировал. Подчинил полностью.
Оля завистливо вздохнула, поерзала.
— Под себя… Родителей нет, я одна. Поступила в институт. А потом он начал. Все табу… Все запреты… Если я боялась — он делал. Если я не могла — он делал. Если я умоляла — он не слушал. Он решил, я плохая. И стал воспитывать. Это через год. Мне семнадцать было. Запер дома. Я сначала раскаивалась.
Она резко выдохнула, взяла чашку и залпом выпила чай.
— Сначала раскаивалась. А потом поняла: я неправильно выбрала. Не его. Я неправильно выбрала себя. Я не могу настолько подчиняться. Мои желания и мои возможности имеют значения. Меня нельзя ломать, я человек.
Оля вздрогнула, отвела взгляд. Сцепила руки на колене.
— И он начал меня… Он меня начал пичкать лекарствами. Чтобы — покорная. На цепь, на хлеб и воду. И бить, бить, бить. Не пороть. Бить. Он меня мучил постоянно. Чтобы я прогнулась. Два года. Я пыталась. Но я — не саба.
— Ты ему говорила?
— Ты меня осуждаешь?
Оля встала, прошлась по комнате, остановилась у окна — спиной к Ане. Обняла себя за плечи.
— Нет. Я не представляю, как жить не на своем месте. Я не представляю… Ты ЗСРБ?
— Я просто человек. Что такое «зэсээрбэ»?
— За свободу, равенство, братство. Такое… движение. Объединение. Их еще «ровняшками» называют.
— Не слышала… У меня не было Интернета. Я не общалась с людьми. Кроме него.
— Почему ты не сняла ошейник?
Оля обернулась. Аня коснулась ошейника.
— Я… не могу. Я очень зависимая. И очень боюсь. Он меня найдет и убьет. Если сниму… нет, он мне не даст.
Оля пожевала губу, пристально посмотрела на Аню. Посетительница поднялась, приблизилась к ней, заглянула в лицо, тронула за плечо:
— Пожалуйста. Ты же не осуждаешь меня?
— Нет, что ты! — Оля будто очнулась, обняла девушку, прижала к себе. — Что ты! Просто такая жуткая история. Мы тебе поможем. Мы — твои друзья. Теперь ты в безопасности, Аня, честное слово, в безопасности.
Аня плакала у нее на плече.
* * *
— Лев Ильич?
Шорохов отвлекся от компьютера, обернулся к сабе. Олюшка сидела на краю разобранной постели, расчесывала длинные волосы и улыбалась. На ней были коротенькая ночнушка и ошейник.
— Сегодня вечером шла из магазина. А там ров-няшки устроили агитацию. Диски раздавали: мы научим вас получать удовольствие без боли.
— И? Продолжай, продолжай, я тебя внимательно слушаю. — Лев Ильич встал из-за компьютера, подошел к Олюшке и навис над ней, сунув руки в карманы домашних брюк.
Олюшка потупилась.
— И я взяла диск. Может, посмотрим?
— Порнушку? Ровняшек?
— Ну… Ну да… Интересно же.
— Хорошо. Где диск?
— У меня в сумочке.
Лев Ильич вышел в коридор и вернулся уже с диском — держал двумя пальцами, улыбался иронично.
— Надеюсь, вирусов не наловим. Ну, извращенка моя, давай смотреть.
Олюшка соскользнула с кровати и устроилась у ног хозяина перед телевизором. На экране показалась молодая дама без ошейника на фоне все того же плаката.
— Мы привыкли жить в мире, лишенном равноправия. Мы привыкли делегировать права на себя… Сперва за «низку» или «низка» отвечают родители, потом — хозяин. Всех устраивает такое положение дел. Спросите себя, хотелось ли вам бороться за свои права? Если вы верх, вы — рассмеетесь. Низ, или, как принято писать в документах, саб, пожмет плечами: а зачем? Какие права кроме неотчуждаемых конституционных права на жизнь и права снять ошейник могут быть у саба? Мы грабим сами себя. Подчинение, унижение, боль — основа нашей жизни…
— Перемотаю, — поморщился Лев Ильич. — Если это и про секс, то исключительно в мозг.
Губы диктора зашевелились беззвучно. Прошла нарезка из знакомых Олюшке и Льву Ильичу по работе кадров — изувеченные тела, как сабов, замученных неадекватными садистами, так и верхов, нарвавшихся на бессмысленный и жестокий бунт… Снова появилась диктор, на этот раз она была не одна, а с юношей (тоже — без ошейника), и обстановку студии сменил интерьер вполне цивильной, хоть и несколько глянцевой, спальни.
— Ого! — оживился Лев Ильич. — Сейчас нам покажут и расскажут!
Он включил воспроизведение.
Играла легкая музыка, девушка и юноша, улыбаясь, раздевали друг друга. Оля отвела взгляд.
— Ты смотри, смотри, стеснительная моя! — смеясь, приказал Лев Ильич. — Ты смотри, что они делают!
На экране двое легли в постель и обменивались влажными нежными поцелуями.
— Хочешь так же, Олюшка?
— Но, Хозяин, это же… Лев Ильич, но я так не пробовала… Я не знаю…
— И не любопытно? Равноправие, уважение, как они его видят. И никакой боли.
— Если ты приказываешь…
— Нет, я предлагаю. Решай сама, любимая.
Олюшка поднялась, глянула на телевизор (юноша медленно и ласково любил девушку в миссионерской позе).
— Хорошо, Лев Ильич. Давай попробуем. Интересно.
— Ошейник только сними. Ну ты чего? Расстроилась? Это же на время. Игра. Разнообразие в личной жизни.
Оля всхлипнула, завела руки за затылок и расстегнула ошейник.
Она слегка дрожала.
Лев Ильич шагнул к жене, на секунду замер в нерешительности, потом положил руки на плечи и поцеловал. Олюшка ответила на поцелуй. Ошейник упал на пол.
Они оторвались друг от друга и смущенно рассмеялись.
— Если будет перебор, скажи, — предупредил Лев Ильич. — Или если что пойдет не так.
Он поднял Олюшку на руки, отнес к кровати, положил. Стянул футболку. Олюшка смотрела на него, глаза ее поблескивали. Лев Ильич, нервно улыбаясь, забрался в постель. Погладил Олины бедра, коснулся груди. Оля сняла ночнушку.
Лев Ильич целовал ее: веки, нос, щеки, шею, губы скользнули ниже: ключицы, грудь, впалый гладкий живот, бедра (следы от «кошки» еще не поджили), колени, пальцы ног. Оля застонала. Лев Ильич развел ее ноги в стороны, Оля попыталась закрыться, слезы выступили на глазах:
— Нет, не надо, это перебор уже…
— Тогда… — Он покосился на экран. — Смотри. Ты посмотри, давай так, а?
Пара ровняшек лежала «валетом».
— Ой. — Оля села. — А как это они? А зачем?
— Потому что равенство.
— А… А, ну да. Лев Ильич, может, ну его, эти извращения?
— Нет уж. Начали — надо закончить, — твердо произнес он. — Что-то я только не пойму, как они так приладились?..
* * *
Олюшка взбежала по ступенькам, запыхавшись, влетела в холл «Нижнего космоса».
— Опаздываешь, — заметила санитарка Галя, — тебя Савченко ждет.
— Опять?!
Она расстегнула пальто, размотала шарф. Взгляд дежурной задержался на Оле. Галя шумно сглотнула, зажмурилась, мотнула головой.
— Галь, ты чего? Из-за Савченко? Да ладно, приму… А как там Аня? Которая вчера поступила?
— Оль… Я понимаю… Забыться в работе. Но ты бы хоть намекнула. У вас же еще вчера все внешне хорошо было.
Санитарка вышла из-за конторки, прислонилась к ней, скрестив руки на груди. Цветастый теплый платок поверх вечного халата, гамаши и тапочки, короткие темные, с проседью волосы. Уголки губ скорбно опущены.
— Я думала, мы подруги, Олюшка. Конечно, разница в возрасте… Но почему ты не намекнула? Не хочешь об этом разговаривать?
— Галь, ты о чем?!
Дежурная покачала головой.
— Я понимаю, тебя травмирует. Сапожник без сапог… врач с редким заболеванием…
Оля кинулась к ней, схватила за плечи, встряхнула. Губы у нее дрожали.
— Галя, Галя, о чем ты, что случилось?!
Галя сгребла ее в охапку, прижала к груди, покачала из стороны в сторону:
— Ты поплачь, если хочешь. Ты пойми, нельзя в себе держать. Из-за чего, Оля, чем ты Шорохову не угодила? Из-за чего он с тебя ошейник снял?
Олюшка вывернулась из объятий санитарки, ощупала шею.
— Черт. Забыла надеть. Галь, Шорохов с меня ошейник не снимал, я просто вчера сняла, а утром забыла надеть.
На лице санитарки появилась робкая, недоверчивая улыбка.
— Ну правда же, Галя! Правда!
— Ты хоть шарф тогда обратно намотай, а то люди же подумают, слухи пойдут… И тебе неприятно, и Лев Ильич разозлится.
— Не буду я шарф наматывать, — возмутилась Оля, — что я за психолог такой буду — в шарфе? Ничего, Галь, никто и не заметит. А если заметят — спросят, я объясню.
— Ты, конечно, Олюшка, смотри сама. Но могла бы и послушать, я все-таки старше, опытнее.
Оля дернула плечом, чмокнула дежурную в щеку, забрала со стойки личные дела и отправилась на утренний обход.
Центр «Нижний космос» занимал три этажа: на первом — холл, столовая, кухня; на втором — кабинеты Олюшки и Шорохова, медсестры, массажная комната и маленький спортзал — несколько тренажеров, беговая дорожка; на третьем — жилые помещения.
Олюшка заглянула на кухню, открыла свой кабинет, сгрузила на стол папки с личными делами и поднялась на третий этаж. В общей гостиной, перед телевизором, маялся Савченко: переключал каналы, вздыхал, ерзал. Услышав Олины шаги, он вскочил, задергал кадыком.
— Оля, я вот к тебе…
— Давай попозже чуть-чуть, я с обходом закончу.
— Я, в смысле, я хочу… У тебя десятки не будет?
— Не будет, Анатолий. А будете себя так вести, я вас в наркологичку сдам. Елене Геннадьевне позвоню. Уяснили?
— Нечуткая ты, Оленька… Ой. Извини. Я не знал.
— О чем ты не знал? О том, что у нас центр помощи пострадавшим от произвола Верхов, а не кредитный союз?
— О том, что ты… Что ошейник…
— Забыла. Надеть. Утром, — отчеканила Оля. — Извини, у меня обход. Через полчаса я готова принять тебя в своем кабинете.
Развернулась на каблуках и пошла по коридору к жилым комнатам. Сейчас заняты были только две: в одной — новенькая, Аня, в другой — Данишкина с новорожденными сыновьями. Данишкина, тихая, мышеобразная, почти не выходила и ни с кем не общалась. Когда Галя помогала с малышами, молодая мама спускалась что-нибудь перекусить. Шорохов собирался нанять ей няню, но Данишкина противилась: «Не нужно, я сама, не хочу обременять, счастлива материнством».
Ее Верх о близнецах, похоже, и слышать не хотел.
Лев Ильич представлял в суде интересы Данишкиной и детей, но брать с непутевого мужа было нечего — пил он, и пил крепко. А когда напьется, избивал сабу. И во время беременности тоже — чудо, что Данишкина выносила мальчишек.
Оля глубоко вдохнула и постучалась к ней.
— Войдите! — раздался слабый голос.
Тут же заплакал один мальчик, а через секунду присоединился второй.
В комнате пахло присыпкой и детским кремом, на пеленальном столике была навалена куча детской одежды, а в двух кроватках надрывались совершенно одинаковые младенцы. Данишкина метнулась к сыновьям:
— Чшшш! Чшшш! — Она обеими руками покачивала кроватки. — Тихо-тихо-тихо!
— Давайте, помогу. — Оля взяла одного младенца, Данишкина — другого. — Как у вас дела? Почему гулять не ходите?
— Холодно, Оля… Чшшш! Тихо, маленький! Доктор говорит, это нормально, что они такие беспокойные. А я думаю — это из-за того, что я нервничала. И стул у них, знаете, такой зернистый, боюсь, дисбактериоз…
Оля поморщилась. Она мерно покачивала вопящего младенца, мальчик выгибался, сучил ножками. Данишкина смотрела на сына в чужих руках, лицо ее застыло плаксивой гримасой.
— Доктор говорит, я слишком над ними трясусь. Но они — смысл моей жизни! У меня ничего нет, кроме мальчиков, я обременяю собой вас, я всем надоела, никому не нужна…
— Вы нужны детям, Лида. И вы нас не обременяете — «Нижний космос» был создан, чтобы помогать сабам, попавшим в беду. Все наладится. Попросить Галю посидеть с малышами? Вы бы позавтракали, на массаж сходили.
Нечесаная, в байковом халате, Данишкина не отреагировала. Она по-прежнему не отрываясь смотрела на мальчика:
— Вы так мне помогаете, так помогаете! А что я? Зачем я? Иногда, Оля, я думаю: ну за что? Чем я такая плохая? Что необразованная, что не того выбрала? А может, я сама его доводила, а? Провоцировала?
— Не говорите ерунды. Он — совершенно невменяемый человек, и мы это скоро докажем. Он не соблюдал ни одного основополагающего принципа нашего общества. А вы ни в чем не виноваты.
Данишкина убаюкала малыша, опустила его в кроватку и забрала второго у Оли. Мальчик зачмокал завертел головой, Данишкина присела на диван, ого лила грудь, дала сыну.
— Молока, кажется, не хватает, а смеси не хочу Не могу я так, Оля. Вот хоть вы мне скажите, как правильно! Или Лев Ильич пусть скажет. Я не знаю как жить.
— Просто жить. Радоваться сыновьям, получат] образование, искать работу.
— Я не умею. Я… Олечка, я же брошенная! Раньше хоть он за меня все решал, раньше хоть ничего от меня не зависело, а теперь в свободном плаванье, как ровняшка. Я так не умею!
Оля присела рядом, сложив руки на коленях.
— Лида, вы сейчас придете в себя, мальчики чуть подрастут — и обязательно найдется верх, который наденет на вас ошейник. И все снова будет хорошо. А пока вам нужно просто отдохнуть.
— Ох, Оля… Вы не представляете, как это. Вы такая благополучная. За Львом Ильичом — как за каменной стеной. — Данишкина взглянула на нее и осеклась. — Оля! А что?..
— Забыла. Надеть. Просто забыла надеть. У нас все хорошо. И у вас, Лида, обязательно будет. Знаете, мы так толком не поговорим. Зайдите ко мне сегодня после обеда, Галя с ребятами побудет. Договорились?
— Договорились. Если вам это удобно…
— Это — моя работа, и это удобно. Я пойду, Лида. Если что, помните, вы здесь не одна. Всегда можно позвать меня, Галю, Анастасию Михайловну, Розочку. Просто поговорить, посидеть с малышами, пока вы отдыхаете. Понимаете?
— Понимаю. — Лида опустила голову, на засыпающего у ее груди малыша закапали слезы. — Спасибо, спасибо вам большое!
Оля поднялась, постояла несколько секунд, переминаясь, и вышла.
Савченко теперь торчал в коридоре, прямо под дверью, Оля чуть не сбила его.
— Ой. Анатолий, ты подслушиваешь? Я тебе сказала: позже. У меня в кабинете.
— Так я пока жду, за пивком бы, а? Олюшка, ну плохо же мне, совсем плохо! — Савченко взял ее за рукав. — Она же меня, змея, со свету сживает! Ну Олюшка!
Оля вырвалась.
— Анатолий, ты что себе позволяешь? Ты вообще соображаешь, где находишься? Я охрану сейчас позову!
— Понял, понял! — Анатолий поднял руки вверх. — Все, угомонился, отстал! Я уже ушел!
* * *
Аня лежала на неразобранном диване, свернувшись калачиком, лицом к спинке. Когда Оля вошла и окликнула ее, девушка даже не пошевелилась. Она не спала — спина подрагивала, как от рыданий.
— Я не вовремя? Мне уйти?
Аня всхлипнула, повернулась и села, прижав колени к груди и спрятав лицо.
— Вовремя… Простите…
— Ты пила успокоительные? Которые доктор прописал?
— Нашло вот. На меня нашло. Можно рассказать, Оля?
— Конечно, — она придвинула кресло поближе к дивану и уселась. — Это моя работа — слушать.
Аня сходила в ванную, умылась и, когда вернулась, была уже совершенно спокойна.
— Понимаешь… Я начну издалека. Мы привыкли судить о человеке по ошейнику. Есть ошейник — это не самостоятельный человек, а придаток верха. Нет ошейника — верх, личность сильная, ответственная. Просто человека мы не видим. Ведь сколько неадекватных верхов? Не зря же вы открыли свой центр.
Понимаешь? Верхи — не всегда сильные. Мы люди. Мы не ошейники. Понимаешь?
Оля кивнула.
Ее собеседница вскочила, обошла комнату, присела на подоконник.
— Ты сегодня без ошейника.
— Забыла надеть.
— И как? Они все смотрят на тебя, да?
— Но ты свой не сняла.
— Да. Я не сняла. Не могу. Он меня убьет. Он узнает и меня убьет. Я от него завишу. Я не могу. Когда я о нем вспоминаю — так страшно. И все равно я даже не скучаю. Я не живу. Мне нужно от этого избавиться.
— Конечно-конечно, — Оля нахмурилась, покусала костяшку пальца. — Конечно. Знаешь, ты во многом права. Да. Они действительно на меня смотрели, как на пострадавшую. А ведь я не изменилась. Я просто забыла аксессуар дома.
Аня просветлела лицом:
— Да! Ты понимаешь! Мы — люди! Просто люди! А это — это не правильно! Не по ошейнику надо! Не по роли в постели! Все навязывается! Ты свободная! Я — свободная! Но нам внушили рабство, и мы сидим, понимаешь? И мы не можем вырваться из рабства! Ломаем себя, калечим, лишь бы верхам. А ведь верхи не лучше.
— Я знала одного саба, — медленно сказала Оля, — руководителя крупной корпорации. Одного из руководителей.
— Но он был недееспособный, да? И подписывала его домина, да?
— Да, конечно, как же иначе.
— Иначе? Иначе — просто! Человек. Он — человек. Ты. Я. Мы сильные. Часто сильнее верхов. И мы сами себя держим. В рабстве. Так?
— Наверное, так.
В дверь постучали и тут же, не дожидаясь ответа, открыли ее. На пороге мялся Савченко.
— Девчата, а девчата? Соседка? У тебя десятки до завтра не будет?
* * *
Давки в метро уже не было — схлынул поток спешащих домой офисных служащих. Оля задержалась на работе на час — возилась с документами.
Она стояла, уцепившись за поручень, прикрыв глаза. Прямо перед ней сидела пара: девушка в строгом ошейнике и ее хозяин.
Верх за что-то отчитывал сабу, строго, вполголоса. Губы сабы уже дрожали.
Он глянул на Олю и похлопал свою нижнюю по коленке:
— Уступи место госпоже.
Девушка поднялась, сделала короткий жест в сторону Оли:
— Садитесь, госпожа!
Оля замерла. Медленно кивнула и с достоинством опустилась на нагретое сиденье. Верх улыбнулся ей, подмигнул:
— Воспитывать и воспитывать.
— Да-да, — вежливо откликнулась Оля.
Достала из сумочки книжку и погрузилась в чтение.
Щеки ее пылали.
Через две остановки пара вышла, Оля закрыла книжку и откинулась на спинку сиденья. Напротив на стене висела реклама дизайнерских ошейников: «В ошейнике мне удобно. В ошейнике я свободна. В ошейнике я — Его».
Объявили следующую остановку, Оля вышла, у эскалатора — ей надо было на другу ветку — влипла в пробку, потолкалась, орудуя локтями, чтобы не задавили.
— Госпожа!
Рядом оказался совсем молодой мальчик, лет двадцати, в короткой замшевой куртке и пушистом шарфе.
— Госпожа! — Он дотронулся до Олиной руки. — Почему вы грустите? Вы такая красивая, Госпожа. Извините наглость, но вы свободны?
— Нет.
— У вас есть саб? Госпожа, я просто хочу познакомиться с вами. Вы прекрасны.
— Я замужем.
— А разве это препятствие? Закон разрешает держать нескольких сабов. А сессионно… Госпожа, не отвергайте меня сразу!
— Ты пьян?
— Нет… Немного, — он улыбнулся белозубо, — сессию закрыл, «хвост» доедал.
— Я не буду с тобой знакомиться, — Оля улыбнулась в ответ. — Извини. Я люблю своего мужа. Мне не нужен саб.
Она ввинтилась в толпу, протиснулась к эскалатору и побежала вверх, слегка задыхаясь. На ходу позвонила, вызвала такси до дома. Серо-черные по зимнему времени люди вокруг посматривали на Олю с любопытством. Кто-то — алчно, кто-то — в недоумении, кто-то хихикал. Ее оранжевое пальто казалось костром, а русые с рыжеватым оттенком вьющиеся волосы вспыхивали искрами. Оля, стремительная, раскрасневшаяся, выбежала на улицу.
Машина подъехала через пять минут, все это время Оля стояла на месте, слегка притоптывая и дыша на пальцы.
Таксист распахнул перед ней дверь, помог усесться.
— На метро быстрей бы добрались, — предупредил он.
— Там люди. Надоело. Сегодня уже общалась, больше не хочу.
— Расстроили они вас?
— Мальчишка пристал…
— Никакого уважения у низов в наше время.
Ему было за пятьдесят, усы щеточкой, пиджак поверх водолазки, запах дезодоранта и сигарет.
— Курите? — Оля помотала головой. — Не будете возражать, если я закурю?
— На здоровье.
— Раньше было строже, а сейчас распоясались. За равенство все. Сегодня не пори — настроения нет, иголки убери — синяки остаются, о подвесах забудь — суставы будут болеть, в попу не дам — по телевизору сказали, что это вредно. Еще одна низка? Куда там! Скандал, слезы, тарелки бьет. Представляете? Тарелки. В хлам, в осколки. Целую стопку. А потом — сердечный приступ, «скорая», ах, я умираю, довел, садист, обращусь в центр помощи! Тьфу!
— И не говорите, — деревянным голосом отозвалась Оля.
— Вот. Вы меня понимаете. Тоже проблемы с низком? Небось: я в доме хозяин? Я — мужик? Слышал недавно такое. Посиделки, и один низок как завел: да я больше ее зарабатываю, да я мужчина, да все ее доминирование — только меня отшлепать, а так я все решаю. Я на него смотрю так, думаю: а не ровняшка ли ты часом? Не, ведь не ровняшка. На митинги не ходит. А хозяйку доминировать порывается.
Они ползли в «тянучке», Оля смотрела в окно, таксист продолжал:
— И дальше что? На что он рассчитывает, такой до-минатор? Что ошейник на хозяйку наденет? И у всех, у всех одни и те же проблемы. Хоть ты дворник, хоть президент. А почему? А потому что пропаганда.
Город украсили к Новому году: светящиеся гирлянды на деревьях и над проспектом, елочные базары, лотки с украшениями, киоски с глинтвейном и медовухой, с блинами и пончиками, с сувенирами и всякой всячиной, сделанной, конечно же, в Китае. Огни машин и окна домов — часть праздничной иллюминации. Прохожие никуда не спешат, несмотря на мороз, и улыбаются чаще.
И — рекламная растяжка.
Улыбающиеся парень и девушка.
Цветы.
Свобода. Равенство. Братство.
Оля коснулась шеи под шарфом.
* * *
Пока Олюшка искала в сумочке ключи, Лев Ильич услышал шебуршание и открыл дверь.
— Проходи, любимая, проходи, — ласково позвал Лев Ильич и посторонился.
Олюшка проскользнула в квартиру, чуть задев Льва Ильича плечом. В руках у Верха была кастрюля с прозрачной крышкой. Под крышкой что-то белело.
— Разувайся, раздевайся, не спеши, — продолжил Шорохов. — Проходи. Я тебе, любовь моя, устрою сеанс бытового доминирования.
— За что, Лев Ильч? — игриво поинтересовалась Олюшка.
Всмотрелась в его лицо и умолкла. Уши у нее покраснели.
— Понимаешь, дорогая, я хотел пообедать. Нашел в холодильнике мясо. Смотрю — кастрюлька, думал, в ней макароны. Открыл крышку — не макароны. И даже не рис. Подогревать пока не стал. Что это за эксперименты Александра Флеминга, Олюшка?
Она потупилась.
— Я не помню, Лев Ильич…
— Не помнишь — что?
— Что это было не помню… Я забыла про кастрюльку.
— Оля, она стояла на средней полке. Как можно было про нее забыть?
— Прости, Лев Ильич, мне очень стыдно.
— Сты-ыдно? Ах, стыдно? А в микроволновку ты давно заглядывала? Ты ее мыть вообще пробовала?
— Я помою, Лев Ильич…
— Конечно, ты помоешь.
Он сунул Олюшке кастрюльку.
— И это тоже помоешь. Сейчас. Потом покормишь меня обедом, а вечером, Оля, я тебя накажу, потому что так нельзя. Совсем распустилась.
— Прости, Лев Ильич… — Держа кастрюльку в вытянутых руках, Оля прошла на кухню и крикнула оттуда: — Лев Ильич, ты не сердись, я сегодня ошейник забыла надеть. После извращений.
— Еще и ошейник? — он заглянул на кухню. — Смелая ты женщина, Олюшка. Бесстрашная, я посмотрю. Чего ты у нас вообще боишься? Однохвостки не боишься, ротанга не боишься, кошки — тоже не особо. Розг? А. Знаю. Электрошокера.
— Ой, Лев Ильич! — Олюшка вздрогнула. — Не надо, пожалуйста!
— Надо, Оля, надо. Во-первых, для твоего же блага. Во-вторых, я этого хочу.
Оля всхлипнула, развернулась к мойке, занялась посудой. Лев Ильич, склонив голову к плечу, любовался ею.
— Лев Ильич, так я рассказать хотела, — не оборачиваясь, перекрикивая шум воды, начала Оля, — меня без ошейника незнакомые люди за домину принимали, представляешь?
Он не ответил, только хмыкнул. Оля выключила воду, вытерла руки, села на табуретку чуть ли не посреди кухни. За спиной Шорохова стояла микроволновка с распахнутой дверцей, и Олюшка смотрела туда, а не на мужа.
— То есть, я от домины отличаюсь только ошейником.
— Не только.
— Лев Ильич, умоляю, дослушай меня, а?
Он встал, подошел к Оле и опустился перед ней на колени, обняв за ноги.
— Рассказывай.
— Ты чего, Хозяин?!
— Рассказывай. Я догадываюсь, что ты скажешь.
— Да ничего такого… Просто… Понимаешь, во мне не видят человека, видят только ошейник. А без него я — такая же, как домина, даже, может, лучше, смотря с кем сравнивать. А так получается, что я хуже той же Савченко. А я не хуже.
— Ты не хуже. Ты — лучше всех. Не бойся, говори. Я все пойму.
Оля отвернулась, снова шмыгнула носом, вцепилась в табуретку.
— Я не хочу носить ошейник, — тихо сказала она. — Я тоже человек. А не манекен для ошейника. Я хочу, чтобы во мне видели человека.
— Я вижу в тебе человека.
— Нет! Ты видишь во мне низку! Грязную кастрюлю вот видишь, а меня саму — нет.
Он поднялся, прошелся по кухне, встал у окна, опершись руками о подоконник. Было очень тихо, слышно, как дворник шваркает лопатой и как капает вода в ванной. Шорохов открыл форточку, сквозняк подхватил клок пыли и покатил его по полу.
— Я вижу в тебе человека. Решай сама, Оля. Если ты хочешь снять ошейник и уйти…
— Я не хочу уходить! — выкрикнула Оля.
Он не смотрел на жену.
— Хорошо. Если ты хочешь снять ошейник, если ты хочешь стать равной мне — я не буду препятствовать. Я люблю тебя. Это ты должна решить сама.
* * *
Оля не успела раздеться — Галя, санитарка, перехватила ее у входа, вцепилась в плечи:
— Оля! Беда!
— Что случилось?!
Но Галя повторяла только: беда, беда! — и слезы катились по бледным щекам, размывая пудру. Оля дышала часто, будто ей не хватало воздуха. Галя отбежала к конторке, трясущимися руками налила себе стакан воды, выпила залпом, икнула.
— Аня. Новая наша пациентка. В больнице. Суицид.
— Что?!?
— Таблетки стащила из врачебного кабинета и выпила все. Хорошо, ночью Данишкиной помощь с ребятами понадобилась, она по-соседски к Ане заглянула, а та без сознания. Вызвали Скорую. Увезли. Сейчас там… Адрес вот. — Она протянула Оле листочек с криво накорябанным номером больницы.
— Почему не позвонила?!
— Я звонила. Ты трубку не брала, Шорохов не брал, домашний выключен.
Оля вздрогнула.
— Прости. У нас тяжелая ночь была. Вызови такси, я к Ане поеду, нехорошо ее там одну оставлять.
Галя часто закивала.
Дверь распахнулась, и с мороза, раскрасневшийся, наполнив комнату ароматом перегара и пота, вошел Савченко. Он прохрипел:
— Олечка! Галечка! — и рухнул на колени у порога, протянув к женщинам руки.
Его кинулись поднимать, но Савченко пополз вперед, цепляясь за полы одежды и бормоча невнятно. В распахнутой куртке виднелась его впалая, безволосая грудь (под верхней одеждой у Савченко была только майка-алкашка). Савченко, запрокинув голову, дергал кадыком.
— Толя… А где твой ошейник? — всплеснула руками Галя.
— Выгнала! Прочь, говорит! Девочки! Родные! Помогите!
— Чем тебе помочь? — скрестила руки на груди Оля. — Двадцатку на пиво?
— Пить не буду! Ничего не буду! Вылечусь! Работу найду! Помогите, пропаду без нее, совсем пропаду! Не могу я без нее! Не знаю ничего, как жить — не знаю, куда идти — не знаю, а она меня прогнала! Не любит она меня!
Женщины переглянулись. Оля прикусила губу, Галя, охая, потянула Савченко с полу.
— Вставай, вставай, дурак, не плачь ты, что-нибудь придумаем, она же добрая у тебя, вот ты завяжешь, работу найдешь, а там обратно попросишься, у вас же детки, да и она тебя любит.
— Мне ехать пора, Галь. Вы тут сами, а? Анатолий, ты не волнуйся, все наладится. Ты пока у нас поживи. Галя тебе комнату сейчас покажет.
Оставив их, Оля выскочила на улицу, добежала до проспекта, встала у обочины, подняла руку. Мимо проносились, слепя фарами, машины, было влажно и холодно, ветер трепал полы пальто и концы шарфа, рыжеватые волосы Оли развевались. Остановилось такси:
— Куда?
— В шестую горбольницу, — Оля села, пристегнулась, — пожалуйста, быстрее.
— Несчастье? — посочувствовал таксист.
— Да. Несчастье.
Она вынула из сумочки сотовый, включила его. Набрала Шорохова.
— Лев Ильич… Лева, у нас беда. У нас Анечка в больнице, новая девочка.
— Что случилось?
— Суицид. Я еду к ней. Ты приедешь?
— Нет, Оля, я не приеду. Это — твоя ответственность. Я буду дома.
— А если что-то, а если я не справлюсь?
— Ты попросишь — и я помогу. Равные поступают так.
Оля нажала отбой. Она смотрела перед собой на блестящий асфальт проспекта, кусала губу и хмурилась. Таксист тактично молчал. До шестой больницы доехали быстро, минут за пятнадцать, машина остановилась у проходной, Оля выскочила, сунулась в будочку охранников, но там никого не было, тогда Оля побежала к ближайшему корпусу по скользкой дорожке, петляющей между сосен. Больничный парк сейчас, в зимней предрассветной темноте, казался густым нетронутым лесом. Лишь впереди оранжевым светились фонари.
В приемном покое Олю выслушали и объяснили, куда идти. Она взяла бахилы и халат, поблагодарила сбивчиво, прижимая сумочку к груди, поднялась на лифте.
Больница. Оживленные коридоры — снуют медсестры и врачи, больные бредут на анализы и процедуры, пахнет манной кашей и подгоревшим какао. Оля попыталась отыскать нужную палату, но выяснилось, что ей не сюда, а этажом выше, и она снова поспешила к лифту, втягивая голову в плечи.
На четвертом суеты не было. Пустой коридор, продавленные диванчики вдоль стен. На одном — пожилой мужчина. Спина прямая, взгляд остановившийся. Оля процокала, морщась при каждом звуке, вперед, остановилась рядом с посетителем. Он сидел прямо перед дверью нужной ей палаты. Оля пожала плечами, потянулась к ручке.
— Вы куда это?! — Медсестричка в белом халате и черном ошейнике кинулась на перехват. — Вы к кому? К Беленькой? Туда нельзя!
— Извините… Да, к Анне Беленькой, я из центра «Нижний космос»…
Мужчина на диванчике засмеялся, будто закряхтел, и поднялся.
— Ну, я вас оставлю, — пробормотала медсестра и вернулась на свой пост.
Оля протянула руку, представилась:
— Ольга Шорохова.
— А я — отец Ани.
Имени он не назвал. Обошел Олю вокруг, рассматривая и качая головой.
— Значит, вы из центра. Ну, вы не знали.
Оля коснулась голой шеи.
— Как — отец? Она говорила, нет родителей.
— А так — отец. Что же вы по базе не пробили? Больна моя Аня. Давно больна. Если бы не Игорь, не его настойчивость, она бы из больниц не выходила.
— Я не понимаю…
Дверь палаты распахнулась, из нее быстрым, энергичным шагом вышел верх лет сорока, подтянутый, седой, с жестоким, но печальным лицом. Оля ойкнула. Игорь Борисович Успенский часто появлялся на экране телевидения, не узнать его было невозможно.
— Я… Здравствуйте, Игорь Борисович, я…
— Дамочка из «Сабспейса», — усмехнулся отец Ани.
— Ага. — Медленно произнес политик. — Давайте присядем. Как вас зовут?
— Оля.
— Ольга?..
Она снова коснулась голой шеи.
— Ольга Александровна. Лучше без отчества.
— Шорохова?
— Да-а..
Успенский в упор посмотрел на нее и усмехнулся. Оля покраснела.
— Ладно. Ольга. У меня пока что к вам один вопрос, хотя, наверное, его стоило бы задать Льву Ильичу — имел честь быть знаком с вашим супругом, правда, шапочно, пересекались по делам. Так вот. Почему мне не сообщили, что Аня у вас?
— Она… Фамилии разные. Больше ничего не сообщила. Даже фамилию и имя поначалу не хотела. Просила никому. Она…
Оля зажмурилась, сделала несколько глубоких вдохов-выдохов.
— Позвольте быть с вами честной, Игорь Борисович. Аня обратилась к нам за помощью. Я работала с ней недолго, и, раз допустила попытку суицида, непрофессионально. Я готова ответить перед законом. Но Аня просила нас не сообщать вам о ее местонахождении. То есть она просила никому не говорить. Она опасалась за свою жизнь. И поэтому я здесь. И, раз вы здесь, давайте разбираться как цивилизованные люди…
Отец Ани снова рассмеялся и закрыл лицо руками. Игорь Успенский склонил голову к плечу.
— Что же она рассказала? Что я ее бил? Истязал? Держал на цепи? Пичкал лекарствами? Она больна, Оля. Аня — шизофреничка. Тяжелая форма заболевания, почти без улучшений. Вроде бы мы добились стойкого результата, но она сбежала, снова сбежала — не в первый раз. И каждый раз находятся те, кто ей помогает. Каждый раз она придумывает новые жизни, новую беду, каждый раз прячется от меня.
Оля отвела взгляд.
— Посмотрите на меня, Оля. Я похож на бытового садиста? На избивающего несчастного ребенка? Она отказывается от пищи, в период обострения почти не ест. Она обманывает меня, не принимает лекарства. Я ее люблю. Она портит мою репутацию, я не могу показываться на публике со своей молодой очаровательной женой. Я не могу приглашать гостей. Но я ее люблю. Я трачу целые состояния на ее лечение. Я надеюсь. Я несу за нее ответственность, однажды взяв.
Оля принялась ковырять заусенцы. На Успенского она не смотрела.
— Посмотрите на меня. Ну же?
Оля подняла лицо.
— Я. Похож. На психа. Избивающего жену?
— Н-нет, что вы, но…
— Она убедительна. Ей всегда верят. Она глубоко несчастна. Но не только я люблю ее и отвечаю за нее — она тоже любит меня. И когда лекарства подействуют, вспомнит об этом.
Оля дернулась, будто ее ударили.
— Хотите к ней зайти? — спросил Успенский.
— Да.
* * *
Шорохов курил в форточку. Оля остановилась в дверях, обеими руками держась за косяк.
— Лев Ильич?
Он обернулся.
— Мне нужен твой совет. Очень нужен. Ты мне поможешь?
— Конечно, — он с удивлением посмотрел на сигарету в пальцах и щелчком отправил ее на улицу. — Может, разденешься?
Оля неловко освободилась из пальто, запуталась в шарфе. Шорохов стоял, скрестив руки на груди, и наблюдал за нею.
— Чай будешь, Оля?
— А у нас ничего нет, вина там, а?
Он покачал головой, открыл бар, вытащил бутылку вермута, из морозилки достал лед.
— Все, что прикажет моя госпожа.
Оля вспыхнула, потупилась. Присела на табуретку. Шорохов налил вермут, бросил лед, поставил стакан перед ней.
— Лев Ильич, у меня проблема. Аня Беленькая — это девичья фамилия. Она Успенская.
— Да. Мне только что звонил Игорь Успенский. Лично, заметь. Выразил сожаление по поводу моего распавшегося брака. Посетовал на моральную деградацию низок как класса. Ты ему хамила?
— Просто я была без ошейника, прости, Лев Ильич.
— За что же ты извиняешься? Это — твое решение. Успенский мне все рассказал про свою Аню. Знаешь, мне его жаль.
— А мне… — Оля схватила стакан и залпом выпила половину, вытерла губы тыльной стороной ладони. — А мне жалко ее. И его тоже. И ее отца. И себя.
— А себя-то ты что жалеешь? И что же ты без тоста, как алкашка? — он пригубил напиток.
Оля вскочила, схватила с подоконника пачку сигарет, сунула одну в рот, нервно пощелкав зажигалкой, закурила, подавилась дымом. Шорохов наблюдал за ней с интересом.
— Лев Ильич, что мне делать? — не глядя на него, простонала Оля. — Я зашла к ней в палату. А она просит… Она просит меня быть ее верхом! Раз уж я сняла ошейник, она ко мне под ошейник просится теперь!
— Ну и? Вернешь себе дееспособность — это не сложно. И бери ее под ошейник.
— Но… Лев Ильич! — Оля рывком развернулась к мужу, он поднялся навстречу. — А мы с тобой? А как же? Лев Ильич, я не хочу брать ответственность за чужого больного человека!
— Не хочешь? — вкрадчиво переспросил Шорохов.
— Не могу!
— Оля, есть только два типа отношений: либо ты за кого-то отвечаешь, либо кто-то отвечает за тебя. Если ты достаточно сильная, чтобы отказаться от ошейника, если ты достаточно сильная, чтобы быть самостоятельной, если ты считаешь себя равной, а значит, верхом, тебе ответственности не избежать.
Оля кинулась к нему, обняла, но Шорохов отстранился.
— Я за тебя отвечал и, наверное, отвечаю. Я не прогоню тебя и всегда приду на помощь, если позовешь. Но это, любимая, ты должна решить сама. Решай сама.
Он отодвинул Олю и вышел из кухни. Она побрела следом, заметила тлеющую сигарету, вернулась, бросила ее в раковину, остановилась, покачиваясь, обхватив себя руками. Хлопнула дверь мужниного кабинета.
Оля слепо развернулась, пошатываясь, доковыляла до спальни, выдвинула правый верхний ящик трюмо. Там, на бижутерии, лежал ошейник. Оля взяла его обеими руками и посмотрела на себя в зеркало.
— Что мне делать? — спросила она у отражения. — Что?
Отражение не ответило.
