Глава тридцать седьмая
Нетвердо ступая, Бладшот брел прочь – прочь от дома Джины, от ее совершенной, счастливой семьи, от ее безупречной реальности, в которой ему нет места.
«Мустанг» 64-го года с откинутым верхом стоит на раскаленном асфальте военного аэродрома. В знойном мареве, прислонившись бедром к дверце машины, Джина выглядит непринужденно прекрасной – в точности как одна из красоток с плакатов шестидесятых.
Он чувствовал себя незваным гостем, инородным телом, вредоносной клеткой. Он существовал в мире насилия и безумия, ее же мир был миром домашнего покоя, тепла, уюта и безмятежности – именно такой жизнью и должны жить настоящие взрослые люди…
«Мустанг» мчался по полупустому, прямому, точно стрела, участку Тихоокеанского шоссе. Слева сияла золотом линия горизонта над океаном, далеко внизу бились о скалы океанские волны, отливавшие жидкой, расплавленной сталью, но Гаррисон всей этой красоты даже не замечал. Взгляд его был устремлен на жену. Вполне профессионально управляясь с рычагом передач, Джина гнала старенький «масл-кар» вперед, и ее волосы развевались в токах теплого встречного ветра.
Бладшота мутило, лихорадило, усиленное, укрепленное нанитами тело покрылось каплями пота. «И что теперь у тебя осталось?! Что?!» – вопил внутренний голос.
Ничего. Ничего…
Взмокший от пота, Гаррисон лежал рядом с Джиной на скомканных простынях. В номере царил полумрак, неярко мерцали свечи. На грани дремы, уже засыпая, Гаррисон понемногу переводил дух: посткоитальный пыл уступал место тихому, уютному довольству. Предложи ему сейчас оказаться в любом месте, где только душа пожелает – он, не задумываясь, остался бы здесь, в гостиничном номере, рядом с женой.
Мир закружился, в глазах все поплыло. Ультрамодный европейский район, полный кафе, баров, людей, щеголявших торчащими кверху, с макушки, пучками волос, был так далек от всего пережитого, что с тем же успехом мог оказаться еще одной симуляцией, еще одним глюком…
Вся его жизнь – ложь.
Джина привязана к креслу, стоящему посреди бойни. Охвачена ужасом, но взгляд ее говорит, что она любит Гаррисона, пусть даже Барис приставляет к ее виску ствол пневмопистолета.
И сам он ненастоящий. Он – симуляция, выдуманная Хартингом, составленная из фрагментов, частиц Рэя Гаррисона.
Стальное дуло пневмопистолета касается нежной кожи Джины.
Мартин Эйкс плотоядно ухмыляется Гаррисону, лучится довольством.
Он – просто экспериментальная оружейная платформа. Ствол с имплантированной ложной памятью о гибели жены вместо спускового крючка.
Теперь к голове жены приставляет пневмопистолет безымянный старый китаец.
Бывшая жена, Джина, его больше не любит. Он слишком долго заставлял ее ждать… а ради чего?
Кто он такой, Рэй Гаррисон?
Упругий щелчок пневмопистолета. Хруст кости под натиском стали. Фонтан крови.
Нет никакого Рэя Гаррисона.
Есть один только Бладшот.
Ультрасовременный, хищного вида черный клинок поликарбонатного ножа пронзил кожу. Лезвие глубоко, почти не встретив сопротивления, вошло в тело. Бладшот рухнул на мостовую, забился в судорогах, точно припадочный. Вены его почернели, мускулы съежились, плоть начала атрофироваться: заряд ножа взломал защиту нанитов в его крови.
Выступивший из темного переулка, тянувшегося вдоль дома Джины, Тиббс смерил жертву бесстрастным взглядом. В этом-то и заключается проблема Дальтона: он из всего тщится устроить спектакль. Гонится за славой, будто охотничий пес, пусть даже всей этой славы – только хозяйское одобрение. А ведь порой нужно просто тихонько подойти, сделать дело и убраться восвояси. Без шума, без пыли…
– Есть контакт, – доложил Тиббс в ларингофон. – Связь на счет «три».
