Русский треугольник

На платформе было пусто, пахло травой, гарью от рельсов и сыростью. Сразу же за платформой начинались кусты, глинистый склон, дальше – узкая река с ивами.

Павлов подумал, что именно в таком месте утонула некогда Офелия. Вот рута, а вот и розмарин. Ещё Павлов подумал о том, что Шейла Петерсен нравится ему несколько больше, чем следует.

Она стояла метрах в трёх от него, рядом с мужем, сорокалетним американцем шведского происхождения, специалистом по всякого рода аномалиям, – и Павлову представлялось, что такой союз уже сам по себе аномалия: флегматичная, томная девушка Шейла Петерсен, двадцати трёх лет от роду, и её вечно странствующий муж, на счету у которого уже три неудачных брака, пять открытых в разных концах света аномальных зон и теперь вот – шестая.

Деревни Малые Кишки, Головино и Тёмное (Кировская область, зимой – снега по пояс, летом – тёплая влажность, комарьё, ласковые размытые звёзды на бледно-фиолетовом небе) образуют Кировский треугольник, о котором не писал в наши времена только ленивый. Впервые о нём заговорили в разгар перестройки, когда местная молодёжка опубликовала беседу с поселянами. Ближе к Тёмному, над идеально круглым озером, жители стали замечать дымящиеся красные шары, неестественно густой слоёный туман и большой зелёный глаз, который якобы моргал. Кроме того, у всех, кто посещал треугольник, стабильно пропадали почему-то спички, вообще бывшие тогда в дефиците.

Из Москвы в треугольник снарядился замглавного «Честной жизни» и по совместительству спецкор «Мистера Фикса». Гостеприимные поселяне, угощая столичную знаменитость солёными рыжиками, рассказали о голубоглазых телятах с длинными чёрными ресницами, о непонятных звуках в лесу и о том, что два больших холма между Головиным и Кишками в зависимости от погоды меняют размер. «Честный Фикс» всему поверил и лично в лес не пошёл. Бесед с поселянами ему хватило на три специальных репортажа.

Но тут на зелёный глаз купился Петерсен, а Петерсен был неостановим. Исколесив, исплавав и исползав пять своих аномальных зон, он приехал в Россию в твёрдой уверенности, что во времена великих перемен тут не может не открыться очередная. Денег у него куры не клевали. Свои деньги Петерсен заработал в том числе и разнузданной антисоветской деятельностью, составлявшей его госдеповский заработок. Мало кто знал, что главный интерес его жизни – отнюдь не международные, а более таинственные контакты. Россия отплатила ему сторицей. Таких аномалий он не встречал даже в Сомали, где, по слухам, местная змея на хорошем английском однажды предсказала ему крах одной из сверхдержав.

Он, несомненно, остыл бы к Кировскому треугольнику, если бы в первую свою экспедицию, когда пять дней кряду ничего не происходило, не наорал на повара. Повара он нанял специально – кашеварить по очереди в экспедициях такого уровня не принято, – а молодой вспыльчивый кухмистер плюнул на привередливого босса и на его бабки. Он зашагал к станции, но, когда проходил мимо озера, увидел, что оно кипит.

В первый момент молодой человек решил, что вода попросту парит от жары. Приглядевшись, он заметил, что рыбы поспешно вылезают из воды и расползаются по кустам. Некоторые из них чуть слышно чирикали. Смертельно перепугавшись, повар затрусил назад к боссу – пока снаряжали камеры, то-сё, озеро успело остыть, и ничто ни о чём не напоминало; Петерсен совсем было собрался оторвать повару голову, но тут из кустов выползла запоздавшая рыба, с юрким повиливаньем добралась до берега и, довольно урча, плюхнулась в тёмно-синюю воду. Так Петерсен уверовал, а уверовавшего американца шведского происхождения не может остановить ничто.

Для каких нужд он таскал с собой молодую жену, толком было не понять: в аномальных зонах они принципиально спали в разных палатках, ибо, с точки зрения Петерсена, никогда не знаешь, каким может получиться плод, зачатый в аномальной зоне. Он вообще принадлежал к какой-то странной конфессии, которую Павлов толком не идентифицировал. В целом Петерсен ему нравился мало. Он и поехал с ним только потому, что поездка была сама по себе занятная и сугубо бесплатная. Остальные газетчики подобрались кто откуда, народ славный, – Петерсен считал необходимым условием успеха набрать с собой максимум русских журналистов для освещения экспедиции. Пить во время своих выездов он запрещал начисто, но русским журналистам столько раз запрещали пить, что никто особенно не пугался.

…До озера они добрались через полтора часа, когда солнце уже начинало помаленьку жарить и в лесу пахло августовской уксусной сыростью. Для подкрепления боевого духа кто-то предложил сделать на берегу кратковременный привал, а разбить палатки предполагалось ещё через пять километров, ближе к Кишкам, названия которых, кстати, не мог объяснить никто из местных. Они уже допивали кофе из термосов, когда самый безалаберный и молодой человек в экспедиции, подвизавшийся в газете «Крики любви», подошёл к воде и на некоторое время оцепенел.

– Ни… чего себе, – выдохнул он.

Павлов вглядывался дольше остальных – мысли его были слишком заняты Шейлой, – но и он заметил, что вода в озере медленно закручивается вдоль берега и ходит по ровному кругу, образуя в центре пупообразную воронку. Вода заплёскивала всё выше и выше по берегам и непостижимым образом затягивала.

– Don’t look! – закричал Петерсен. – Keep quiet and step back! Don’t look!

Шейла ухватилась за брезентовый рукав мужниной куртки; Петерсен неожиданно резко отшвырнул её назад и заслонил от неё озеро. Всё улеглось так же внезапно, как и началось, так что они еле успели заснять водоворот.

…Несмотря на то что всю местную воду двадцать раз проверяли на радиоактивность, у Петерсена начался от неё понос. Воспитанный в пуританских традициях, он то и дело выбегал ночами из палатки, уверяя, что услышал таинственный звук. После этого он исчезал в кустах и сам издавал несколько таинственных звуков. Днями Петерсен с камерой и дозиметром обходил окрестности, а Павлов поражался тому, как мало в экспедиции толку от Шейлы. Её происходящее интересовало меньше всего. Уникальна была её способность целыми днями валяться на траве с книгой, а чаще без книги. Она одинаково радушно приветствовала всех, улыбалась опять же всем поровну и решительно ни к чему не проявляла интереса. Впрочем, в известном смысле именно такая жена идеальна для первопроходца.

Однажды к их палаткам вышел меланхолический заяц, посмотрел и неспешно удалился. Петерсен предположил, что это контакт, и хотел догнать зайца, но тот словно растворился среди деревьев. В Кишках Павлову ничего особенного не рассказали – разве что одна местная девчонка поведала, что как-то во время грозы ливень застал её на холме и холм под ней слегка подрос, словно вспух, увеличившись попутно и в обхвате. Она еле скатилась вниз и прибежала домой, себя не помня.

Обо всём этом Павлов доложил Петерсену, но тот выслушал холодно. С остальными членами экспедиции он разговаривал совсем не так. Павлов не слишком задумывался о причинах этой неприязни: взгляды, которые он кидал на Шейлу, были вполне недвусмысленны, и не замечала их одна Шейла, но, поскольку из этого всё равно ничего не могло проистечь, ревновать было совсем уж глупо.

Павлов думал о том, что вот ему двадцать пять лет и за все эти двадцать пять лет он ни разу не встретил человека, с которым ему хотелось бы прожить остальные сколько их там будет. Шейла Петерсен вполне устраивала его в этом качестве. Она ничего не делала и почти не разговаривала, но у неё были понимающие глаза, а по ироническим ухмылкам, которыми она реагировала на реплики мужа, ясно было, насколько ей забавен этот вечно неофитский энтузиазм. Петерсен интенсивно общался с местными, производил фотографирование и замеры, уходил в шесть утра и приходил к семи вечера, ел мало и горел интересом ко всему. Прошло три дня.

На четвёртый Павлов не выдержал. Он вернулся в лагерь раньше остальных и увидел, что Шейла по-прежнему в задумчивости лежит рядом с палаткой, книга – нечто по социологии – валяется поодаль, а больше вокруг никого нет.

– Вы тут скучаете? – спросил он на своём весьма посредственном английском, которого, однако, хватало для повседневного общения.

– Никогда не скучаю.

– Почему?

– Мир всегда о чем-нибудь говорит.

После этой вполне скаутской банальности Павлов было расхотел общаться дальше, но произнесено это было с таким значением, что он попытался конкретизировать:

– Вы что-то наблюдали?

– Я всё время что-нибудь наблюдаю. Олаф – идиот, я давно это заметила.

Такая откровенность Павлова покоробила, но покоробила приятно.

– Почему?

– Он не туда смотрит.

– А мы все?

– Никогда не говорите «мы все», – сказала Шейла и, перевернувшись на спину, зажмурилась. Солнце так и било в просветы листвы. На их поляне вообще было сегодня солнечно.

– Хорошо. Я спрошу о себе.

– А вы всё делаете правильно, – она говорила без улыбки. – Правильно, но медленно. Я слыхала, что это русская черта.

Павлов начал было соображать, что всё это значит, но тут поднялся ветер. Ветер был странен: он не задевал крон, шёл понизу, на уровне головы Павлова; деревья вокруг так и стояли, застыв. Всё утихло по обыкновению неожиданно, словно и не было ничего.

– Вечером будет забавно, – сказала Шейла и ушла к себе в палатку. Павлов остался на поляне в полной растерянности.

Ничего забавного вечером не произошло, если не считать того, что Петерсен говорил с Павловым холоднее обычного и услал его одного на холмы.

– Вы позорно мало сделали для экспедиции, – говорил он в несвойственной ему резкой манере; слово «shame» звучало у него квакерски. – Ваше участие минимально, – и слово «participation» выходило у него с четырьмя ударениями. – Вы даром тратите время. Сегодня мне рассказали, что по вечерам над холмами появляется глаз. Я собираюсь ночью снимать озеро, говорят, что в полнолуние с ним что-то происходит, – а вас прошу исследовать холмы. Местные говорят, что они как-то реагируют на луну.

…В лунном свете поле, посреди которого округло возвышались холмы, выглядело готически. Домысливались ведьмы, вересковые поляны, клочья туч (небо было до такой степени безоблачно, что в лесу запросто можно было искать грибы, и луна светила ярче и чище обычного). Павлов поймал себя на том, что патологически ничего не боится – казалось бы, запаниковать самое время, но он ощущал прилив странной радости.

Он легко вскарабкался на ближний к нему холм, постоял в задумчивости, оглядывая поле, – и тут только сообразил, что значило Тёмное. Едва поняв это, он обрадовался ещё больше – и, верно, больше, чем когда-либо в жизни: подпрыгнул на месте, хлопнул себя по лбу и победоносно обернулся на Тёмное, лежавшее километрах в пяти к северу.

Над Тёмным висел большой зелёный глаз. Правда, он не моргал. Он глядел на Павлова в упор и, казалось, выжидательно. Потом исчез.

Утром Шейла заговорила с ним первая. Петерсен, мрачнее тучи (видимо, ничего не заснял ночью на озере), ушёл в Головино. Остальные ботанизировали в окрестностях. Павлову никто не препятствовал заниматься, чем ему заблагорассудится.

– И как вчера на холмах? – спросила Шейла.

– Ничего особенного. Пришла кое-какая мысль.

– Насчёт названий?

В первый момент Павлов обмер.

– Слушайте, Шейла, – сказал он после паузы. – Я сильно подозреваю, что вы – самое аномальное, что есть в этом треугольнике.

– А иначе зачем бы Олаф таскал меня с собой?

– Что вы хотите этим сказать?

– Только то, что говорю.

– Но как вы сообразили насчёт названий?

– Это очень просто. Вы, русский, не обращаете на них внимания. Треугольник вытянут к северу. Южнее всего голова. Далее – живот, эти kishki… А ещё ниже по карте – Тёмное. И всё это особенно забавно, если учесть, что холмы расположены между Головиным и Кишками, – eh?

– То есть я прав.

– То есть вы позже меня сумели представить себе лежащую женскую фигуру – вот и всё.

– С озером вместо пупка?

– И с Тёмным вместо того, о чём вы на самом деле подумали.

– Кстати, Тёмное – место, где почти не отмечается аномалий.

Шейла лениво усмехнулась:

– Это понятно. Там не бывает ничего необычного.

Павлов помолчал.

– Это ничего не объясняет, если вдуматься.

– Почти ничего.

Он посмотрел на неё со злостью: эти дразнилки надоели ему. Если она понимала всё, что здесь происходило, – можно было как-нибудь догадаться и о том, что вот уже пятые сутки он хочет её самым бесстыдным образом и почти ни о чём другом серьёзно думать не в состоянии. Не успев сообразить, что делает, Павлов поцеловал Шейлу Петерсен и в ту же минуту буквально вдавил её в землю, по-русски заорав:

– Ложись!

Дело в том, что едва он оторвался от её губ, как в трёх метрах от них ахнула бесшумная воронка и ветерком прошелестела удаляющаяся взрывная волна.

Шейла полежала на траве, потом села и, тряхнув головой, посмотрела на него:

– Unexpected?

– Что вы имеете в виду?

– Что вы этого не ждали. Очень напрасно.

– Объясните, в чём дело. Это всё вы делаете?

– Это всё делаем мы.

– Не понял.

– Ещё раз.

Теперь она поцеловала его сама – надо сказать, не слишком умело, но нежно, он успел удивиться этой нежности после пяти дней ровного равнодушия, – и воронка, теперь уже метрах в полутора, закидала их комьями земли.

– Эта ваша лесная женщина реагирует только на происходящее, – спокойно сказала Шейла. – Ей самой ничего не нужно. Всё происходит благодаря нам. Я это поняла после той истории с поваром, когда Олаф впервые сюда приехал. Он страшно наорал на мальчишку, у того прямо слёзы потекли. А мальчишка был злой. Вот оно и закипело.

– Озеро?

– Да.

– А когда мы приехали… когда крутилась вода… что это было?

– Полагаю, наш первый взаимный интерес.

Павлов протёр глаза:

– Вы всё замечали?

– Вы совершенно ничего не можете скрыть.

– Подождите, Шейла, – Павлов всё ещё не представлял картины в целом. – Но почему так катастрофично? Я допускаю, что под воздействием любви могут расцветать цветы, могут, я не знаю, птицы петь… Но почему ветер, почему взрывы?

– Знаете, что меня трогает в России? – сказала она с неожиданной ответной злостью. – Вы сильно преувеличиваете свою speciality. Вся ваша speciality – в нежелании видеть вещи такими, каковы они есть. Вы в России изобрели себе любовь и решили, что это сплошное удовольствие. Если страдания, то красивые страдания. Если взаимная тяга, то цветы и птицы. Вы не хотите понимать, что любовь – это катастрофа, вот почему у нас все нормальные люди давно пытаются её избегать. Знаете, чего больше всего боялись девчонки с моего курса? Любви. Сплошные проблемы! Было принято спать с нелюбимым человеком. Перед любимым начинаешь заискивать, от него зависишь – перед нелюбимым нет ни страха, ни обязательств. Это у вас все двинуты на любви (и это «crazy about love» вышло у неё особенно брезгливо). У вас не хотят понимать, что, если вы встречаете кого-то, к кому вас по-настоящему тянет, – у этого кого-то наверняка кто-то уже есть. Начинаются драмы, разрывы, ложь, бегство, кровь, – всё рвётся, всё рушится, начинается катастрофа… Посмотрите на себя. Вы можете себе представить, что будете когда-нибудь без меня обходиться?

Павлов внимательно посмотрел на неё и понял, что не сможет. Его привязывало к ней что-то труднообъяснимое: и не ах какая красота, и не ох какая духовная близость. Но чем внимательнее он на неё смотрел, тем ниже клонилась ель на краю поляны – и, когда Павлов решительно сказал: «Нет», – корни её уже выворачивались из земли. Хорошо, что это была не слишком большая ель.

Земля вздрогнула – земля, но не Шейла.

– Теперь представьте дальнейшее. Он не даст мне развода. Я не смогу приезжать, потому что живу на его деньги. Вы будете искать любых путей, чтобы выехать ко мне хоть на сутки. Расходы эти вам не по карману, придётся работать втрое больше. Все ваши коллеги будут убеждены, что вы приударяете за американкой только ради выезда. Мои подруги, естественно, отвернутся от меня немедленно, как только что-то узнают – а они узнают всё. Заметьте, сильная любовь всегда вызывает ненависть окружающих, особенно если в дело замешаны две страны. Каждая наша встреча будет крепче привязывать нас друг к другу. Кончится это тем, что вы уедете ко мне – и ни жить, ни работать у нас не сможете.

– А вы в меня влюблены? – глупо спросил Павлов.

– Вы вернётесь, и Олаф наконец отпустит меня, – не удостаивая его ответом, продолжала Шейла. – Я поеду к вам, и мы попробуем устроить себе подобие жизни. Это будет через два или три года, которые вы смело можете считать потерянными – для карьеры, роста и счастья. И когда я наконец снова окажусь в России и окажется, что мне здесь невыносимо плохо – потому что я терпеть не могу вашу идиотскую страну и её население, – мы либо возненавидим друг друга, либо начнём мучительно привыкать жить вдвоём, а двум таким монстрам, как мы с вами, это не слишком легко удаётся.

– И чем всё кончится?

– Не знаю. Я знаю только, что всё происшедшее – катастрофа. И не пробуйте с вашей русской тупостью называть это иначе.

Павлов закурил.

– Кстати, Шейла, – проговорил он после паузы. – Вам не кажется, что кое-какие цунами происходят от того, что некий японец повздорил с японкой из-за недоваренного риса?

– Или не поладил в постели, – усмехнулась Шейла.

– А землетрясением и извержением своего вулкана Помпеи были обязаны греховной страсти раба к госпоже.

– А Вторая мировая разразилась из-за того, что где-то в Польше еврей и католичка не поняли друг друга.

Он засмеялся.

– Однако мы наделали дел.

– Благодарите Бога, что на катастрофы вроде любви реагирует не вся ваша территория, а только особо чувствительные зоны.

– И всё-таки! Вы не можете не знать, что будет потом.

– Я знаю только, что любовь – это страшная и унизительная вещь, когда без самого заурядного человека физически не можешь существовать. Для взрослой женщины, выросшей в свободной стране, это совершенно неприемлемо.

Павлов обиделся за себя и за родину. Он встал, резко подхватил Шейлу на руки и понёс в палатку.

– Эй! – она впервые за время разговора испугалась по-настоящему. – Что вы собираетесь делать?

– Just something, – пропыхтел он: всё-таки она была тяжеловата, или уже и сила тяжести вмешалась, пожелав воспрепятствовать? – Something specially Russian, bear-like, wild and politically incorrect. Some-thing unexpectable.

Через минуту деревья вокруг палатки валились в радиусе двадцати километров. Неподалёку застигнутый бурей Петерсен лежал в овраге и с ужасом догадывался о причинах происходящего. Он ведь тоже был не так глуп, Петерсен, он уже побывал в африканской песчаной буре, когда его жена отстала от экспедиции вместе с проводником…

Любимая, эту дурацкую историю я придумывал для тебя, имея в виду разделяющие нас пять тысяч километров, нашу невыносимую ситуацию и её вполне катастрофические последствия, но стол трещит, и лампа мигает, и ой что это?

2. vii.1996

iностранец