Глава 19

– Анатолий Федорович просил прощения, он вынужден был отлучиться по весьма важному государственному делу. Так что мы с часик его подождем? Он сказал, если не приедет через этот час, можем начинать обедать без него!

С этими словами Артем встретил на веранде прибывшего к назначенному времени Успенского. Артем уже как два часа стоял здесь, сначала наблюдая восход не успевшего вчера закатиться солнца, готовящегося к торжеству июньских белых ночей; потом вдыхал пряный аромат распускающихся в саду роз, намазывая его маслом на хлеб своей памяти, понимая, что в любой момент может пробудиться от этого странного сна. О том, что Кони убыл по делам, его оповестил управляющий – ливрейный лакей, довольно странный персонаж, одетый в форменный мундир с шитьем и галунами, но с повадками обломовского Захара.

– Ну, что поделать, Сергей Аркадьевич, государева служба обязывает. Мы, так сказать, с пониманием и надеждой… – Успенский улыбнулся и снял шляпу. – Будем ждать!

– Я предложил бы пить чай, ожидая его возвращения, или обсудить тему, не связанную с реинкарнацией и записью сознания. Это Анатолий Федорович просил без него не обсуждать, как вы помните.

– Темы для бесед найти несложно. Но… меня разбирает любопытство, Сергей Аркадьевич. Вы понимаете, о чем я? – Успенский понизил голос.

– Честно говоря, не совсем… – Артем решил не поддаваться на провокации, касающиеся его прибытия из будущего; он на 99 % был уверен либо в своем сумасшествии, как плохом варианте, либо в пребывании во сне – как хорошем. – Я хотел с вами поделиться мучающим меня вопросом, касающимся одного судебного дела…

Артем сделал пару шагов по ступеням скрипучей лестницы веранды и предложил Успенскому проследовать к выросшей в саду группе чайной мебели, призывно белевшей на фоне ярко-красных розовых кустов.

– Дело одно с присяжными… – продолжил он. – Молодая особа обвиняется в том, что отравила своего мужа кислотой. Точнее, ее любовник был исполнителем, а она вроде как организовала покушение и ему способствовала. Так вот…

– Я читал об этом вашем деле, – сказал Успенский, и его пронзительный взгляд прошил Артема насквозь.

– Простите, что? – Каховский оторопел.

«Как это читал? О чем он? Он хочет вывести меня на разговор о будущем? Или он сам оттуда? Господи, Артем, не неси ерунды, тебе совсем плохо, похоже?» – такие мысли огненными искрами возникали и тут же сгорали в голове Каховского.

– Я читал о деле Евдокии Вольфрам, – не понимая волнения Артема, объяснил Петр Демьянович. – Это та дама, что из ревности или чего-то там, связанного с любовью, чуть не отправила на тот свет своего законного супруга. Из вашей речи следовало, что она его хотела убить или просто наказать из-за сильной любви. Кхе… Присяжные же ее оправдали, не так ли? Это было… Я был точно совсем маленький. Лет пять или шесть мне было. А прочел про это дело буквально вчера, роясь в подшивке старых журналов. Каюсь, Сергей Аркадьевич, хотел узнать о вас побольше…

– Да… Она его отравила… Точнее, хотела отравить… – Артем никак не мог понять, как ему реагировать. Он давно читал об Андреевском, в которого каким-то странным образом вселился, и практически ничего не помнил, кроме того, что тот был другом Кони и хорошим оратором-психологом.

– Да-да – азотной кислотой! – Успенский продолжал хвастаться своей осведомленностью. – И вы мастерски сказали, что азотная кислота – ерунда, не опасная совсем. Хотела бы отравить – травила бы соляной. Я представляю, как вы запутали присяжных, Сергей Аркадьевич! Для них что соляная, что азотная, все – не водка, а яд. И вам поверили на слово, что азотная не такая опасная, а значит, не хотела убивать, ибо любила.

Артем, наконец, пришел в себя. Собеседники присели в плетеные кресла, укутавшись в пледы и утреннюю ароматную свежесть сада. «Захар» в ливрее с торжественностью дворянского лакея принес чай и разливал его в чашки.

– Петр Демьянович, я удивлен вашей способности видеть невидимое и узнавать давно забытое. Вы уникальный человек, Анатолий Федорович прав. – Артем взял чашку чая и посмотрел на изображение на фарфоре. Оно было таким же, как и вчера. Артему попалась та же чашка – или его воображение рисовало ее одинаково. «Нолик, нолик, единичка, нолик, – подумал про себя Каховский. – Чашки в прорисовке сюжета не важны. Могут быть одинаковые».

– Спасибо, я тронут. Комплимент от Кони – это как охранная грамота. Правда, умысел мой на преступление пока не направлен, – Успенский улыбнулся. – Итак, вы хотели задать вопрос касательно своего дела, давно удачно завершенного?

– Да… – Артем опять задумался над формулировками. – Вот я так и не понял, что есть любовь. Да, преступление, на которое пошла Елизавета… Простите, Евдокия… Вольфрам… Это все от любви. Но любовь между мужчиной и женщиной – это в вашем понимании что? Если мир не такой, как мы его видим, значит, нет никакой женщины и никакого мужчины? Что есть любовь тогда?

Успенский с удовольствием вытянулся в кресле, закинув руки за голову. Потом он, видимо, осознал, что вести себя так тридцатилетний интеллигент в присутствии шестидесятилетнего именитого адвоката не должен, и вернулся в позу, приличную статусу и характеру беседы.

– Любовь… Самый непростой вопрос. Точнее, один из самых непростых. В ряду других вопросов современности у нас есть ужасный «половой вопрос». Это вопрос целиком из быта двумерных существ, живущих на плоскости и движущихся по двум направлениям – производства и потребления.

– Как бы то ни было, для людей существует вопрос «о любви», – попытался направить мысль собеседника в нужное русло Артем.

– Да… Я как раз и пытаюсь ответить на этот вопрос… Любовь – это индивидуализированное чувство, направленное на определенный объект, на одну женщину или на одного мужчину. Другая или другой не могут заменить любимого. А «половое чувство» – это не индивидуализированное чувство, тут годится более или менее подходящий мужчина, всякая более или менее молодая женщина. Говоря иначе, любовь – это орудие познания, она сближает людей, открывает перед одним человеком душу другого, дает возможность заглянуть в душу природы, почувствовать действие космических сил.

Артем задумался.

– Петр Демьянович… Скажите, как могло такое случиться? Женщина любит мужчину, два года мучается вопросом «полового чувства» к другому, а решение убить любимого мужа принимает мгновенно? Выходит, это…

– Это извечная борьба божественного с дьявольским. Орудие отбора против орудия вырождения. В вашем случае орудие вырождения в ее голове победило, – Успенский закатил глаза к небу.

Артем поерзал в кресле и спросил:

– Вы вчера говорили о простой бабе, способной отличить камень из стены тюрьмы от любого другого камня. Простая баба отличит настоящее чувство любви от фальши. Получается, любая баба знает и в чем смысл любви и брака? Любая деревенская баба в составе коллегии присяжных знает, почему Евдокия Вольфрам хотела убить своего мужа? Может, потому что тот не хотел детей?

Петр Демьянович пожал плечами и ответил:

– Смысл брака во взаимном дополнении друг друга. Женщина мужчине дает ласку и побуждает на творчество, мужчина женщине – детей и безопасность. Если подумать и быть честным, то почему мужчина стремится к женщине? Он что, думает о детях или любви? В основном, он ищет наслаждения или бежит от одиночества. Во всяком случае он ищет чего-то для себя. И женщина тоже ищет счастья для себя. Дети появляются как бы сами по себе. Точно так же идеи, которые возбуждает женщина. Она рождает в мужчине идеи, но это совсем не значит, что она что-нибудь сознательно дает или хочет дать. Она тоже может искать только личного наслаждения, брать мужчину для себя, для своего желания, для своей безопасности – и этим самым давать жизнь новым идеям. И может совсем ничего не искать, даже не знать, не видеть мужчины, пройти мимо него и не заметить его и одним своим существованием оплодотворить его фантазию на всю жизнь.

– Вот, просил без меня не обсуждать темы устройства мироздания! – с шутливой укоризной воскликнул входящий в сад Кони.

– А мы и не обсуждаем, мы о любви-с только лишь, – с той же шутливой интонацией кающегося грешника ответил Успенский.

Кони сел в свободное плетеное кресло, отказался от чая и приказал немедленно накрывать обед.

– Простите меня, господа, дело государственной важности, точнее, дело о болезни персоны государственной важности, без которого государство существовать может, но функционировать будет не так эффективно, как того требует государь-император. Заболел Иван Иванович Шамшин, коллега по Госсовету и, как вы знаете, первое лицо уголовного судопроизводства России, можно сказать, мой… ну, вы понимаете. Пришлось хлопотать о докторе, как раз тут неподалеку отдыхает на даче замечательный хирург, вот отправлял его в Петербург ближайшим поездом…

– Что-то серьезное? – спросил Артем больше из вежливости, так как о Председателе уголовного суда России Иване Шамшине он знал еще меньше, чем об известном судебном ораторе Сергее Андреевском, в теле которого сейчас пребывал.

– Похоже, что так… Вот ведь напасть… Петр Демьянович, вот вы как раз и сможете мне объяснить, что такое происходит? Говорят, что беда не приходит одна… Я заметил, что если что-то случается с моими близкими или друзьями, то почему-то почти всегда одновременно. Один умер, другой лишился должности, третий заболел, вчера вот Сергей Аркадьевич испугал своим приступом и до сих пор, видите, мало что помнит… сегодня Иван Иванович. Как это вы можете объяснить с точки зрения вашей многомерной теории мироздания, о которой вы читаете лекции?

В этот момент начали подавать обед. При виде устриц на серебряном блюде, засыпанном мелкой крошкой льда, Артем поморщился, хотя устрицы к его сегодняшнему положению не имели никакого отношения. Кони замахал руками на слугу и приказал выбросить «этих французских посланников ада» на помойку. Собеседники принялись за суп со стерлядью, который на вид, вкус и запах был действительно «свежайшим» и исконно русским.

Во время трапезы Успенский несколько раз пытался начать отвечать на вопрос Кони, но тот не давал ему такой возможности, говоря, что «вопросы вселенской важности подождут, а то остынет».

Когда подошло время десерта, а водочные рюмки сменились пузатыми коньячными бокалами, Кони сам повторил свой вопрос:

– Так вот, дорогой Петр Демьянович, это случайное совпадение, когда проблемы поражают окружение человека одновременно, так что он начинает думать о сглазе?

– Сглаз тоже может быть причиной проблем. Но мы говорим о разных вещах. Сглаз может стать причиной проблемы одного человека, но это как если бы случайный прохожий сорвал лист с дерева: самому дереву от этого ни холодно, ни жарко, да и соседним листьям тоже. А вот если тот же прохожий зацепил ствол дерева, например, подпилил его, то листьям, очевидно, грозит опасность. Всем и одновременно.

– Я вас не совсем понимаю, Петр Демьянович, – сказал Кони. – И мой коллега, судя по его выражению лица, тоже.

Артем пожал плечами Андреевского и пригубил коньяк. Вкус был знакомым, несмотря на разницу в столетиях.

«По качеству – классика жанра, – подумал Каховский. – Я пил пятидесятилетний французский коньяк в ХХI веке. Сейчас начало ХХ века. Никакой разницы. Или это как с чашкой и пастушкой? Прорисовка?»

– Конечно, я бы прочел вам по этому поводу целую лекцию, если бы это не было так скучно, – Успенский поерзал в кресле; видно было, что он готовится осуществить сказанное.

– Я кое-что читал из ваших публикаций, Петр Демьянович, – Кони улыбнулся. – Вы думаете, мы штудируем лишь сухие строки судебных уложений?

– Вы – точно нет, Анатолий Федорович. Иначе бы не пригласили меня на обед. Кстати, замечательный! – Успенский приложил руку к сердцу и чуть склонил голову в поклоне.

– Не стоит, – Кони расплылся в довольной улыбке. – Итак, Петр Демьянович, соблаговолите поведать ваше мнение кратко, как если бы вы рассуждали сами с собой. Мы додумаем, мы поймем, мы очень толковые.

Пока Успенский объяснял Кони свою теорию многомерности мира, мысли Артема переключились с божественной темы мироздания на нечто более приземленное. Артем просто разглядывал лицо Кони, сравнивая его по памяти с портретом на стене в университете. Борода у Анатолия Федоровича была седая и ухоженная, а вот усов, какие обычно принято носить вместе с бородой, – не было. Оттого Кони спокойно окунал губы в чашку с чаем, не боясь намочить усы, и не вытирал их в отличие от самого Артема, для которого пышные усы Андреевского были сущей пыткой. Сам Артем в свое время носил усы и бороду, но после одного оправдательного приговора сбрил, так как проспорил результат суда коллегам. Артем тогда был уверен в проигрыше дела не столько из-за понимания своего бессилия, сколько из-за удручающей статистики оправдательных приговоров в России ХХI века. В то же время коллеги Каховского настояли, что, если подзащитного оправдают, Артем сбреет растительность на лице, что он с удовольствием и сделал, так как все равно собирался.

– Сергей Аркадьевич! – прервал сравнительный анализ мужских лицевых аксессуаров гладко выбритый Успенский. – Давно хотел вас спросить, просто не решался… Вы отказались выступать обвинителем по делу Засулич. Это ведь не простое решение… конец государевой карьере. Вы меня давече спрашивали, как можно было принять решение убить супруга, когда дама даже изменить ему долго не решалась. А как вы решились пойти против власти? Вы ведь стремились к ней, раз пошли в прокуроры?

Артем из учебного курса университета помнил, что Андреевский отказался обвинять Веру Засулич в суде присяжных, и дело закончилось оправдательным вердиктом. В 1878 году Засулич пришла на прием к петербургскому градоначальнику Трепову и выстрелила в него из револьвера. Так как Трепов оказался ранен, а не убит, то Засулич грозило до двадцати лет тюрьмы. Обвинение вместо отказавшегося Андреевского поддерживал прокурор Кессель. А вот председателем суда в этом процессе был как раз Анатолий Кони, который при вопросе Успенского о деле Засулич громко крякнул прямо в чашку с чаем, слегка его расплескав.

Успенский повернул голову в сторону Кони и ехидно спросил:

– Или на ваше решение повлияла позиция Анатолия Федоровича, как и на позицию присяжных? Я читал, Анатолий Федорович, после этого процесса за вами – и, видимо, по заслугам – закрепилась слава бескомпромиссного судьи.

Кони посмотрел на Артема, как бы вопрошая, будет ли тот отвечать, но по выражению глаз Каховского-Андреевского стало понятно, что ответа придется ждать долго.

– Я вам расскажу, Петр Демьянович, как было дело, – сказал Кони. – Я эту историю знаю лично. Сергей Аркадьевич всегда уходит от ответа на этот вопрос. А зря.

Каховский благодарно кивнул.

Кони продолжил:

– Как-то утром, когда Сергей Аркадьевич, совершенно безмятежный, пришел на службу, его позвал товарищ прокурора Жуковский и, не то посмеиваясь, не то сострадая, сказал: «Знаешь? Тебя ждет Лопухин (прокурор Санкт-Петербургской судебной палаты. – Прим. автора). Он тебя решительно избрал обвинителем Веры Засулич. Ради приличия он предложил эту обязанность и мне, как исправляющему должность прокурора, но он мечтает именно о тебе». Конечно, Жуковский лукавил, он просто отказался от предложения стать обвинителем по личным мотивам, он посчитал, что участие в деле повредит его брату-эмигранту. Но Сергей Аркадьевич поверил, что ему и только ему решили доверить карающий меч обвинения. Бесконечно взволнованный, как он мне сам потом рассказал, он пошел к Лопухину.

Тот встретил, как водится в таких случаях, с распростертыми объятиями и сказал: «Когда я настаивал на передаче дела Засулич в суд присяжных, я имел в виду именно вас. Я часто слушал ваши речи и увлекался. Вы один сумеете своею искренностью спасти обвинение». Вместо того, чтобы броситься в объятия министра и разрыдаться благодарными слезами от оказанного доверия, Сергей Аркадьевич ответил так: «Ваше обращение ко мне – величайшее недоразумение! Конечно, Вера Засулич совершила преступление, и если бы вы, как мой начальник, предписали мне обвинять ее, то я не имел бы права ослушаться. Поэтому я прежде всего желал бы знать, беседуем ли мы с вами формально или по-человечески?»

И что, вы думаете, ответил Лопухин? Он не отдал приказание, а зачем-то решил поговорить с Сергеем Аркадьевичем по-родственному.

На что и получил вполне ожидаемый и, я бы сказал, наглый ответ: «Обвинять Веру Засулич я ни в коем случае не стану, и прежде всего потому, что кто бы ни обвинял ее, присяжные ее оправдают. Потому что Трепов совершил возмутительное превышение власти. Он выпорол “политического” Боголюбова во дворе тюрьмы и заставил всех арестантов из своих окон смотреть на эту порку… И все мы, представители юстиции, прекрасно знаем, что Трепову за это ничего не будет. Поймут это и присяжные. Так вот, они и подумают каждый про себя: “Значит, при нынешних порядках и нас можно пороть безнаказанно, если кому вздумается? Нет! Молодец Вера Засулич! Спасибо ей!” И они ее всегда оправдают. Никакая обвинительная речь тут не поможет».

Кони дружески похлопал Артема по колену. Артем скромно и с достоинством улыбнулся, будто это он послал подальше большого начальника и лишился государственной карьеры по принципиальным соображениям.

– Да, – Успенский задумался. – Так никакого принципа? Здоровый прагматизм. Логика. Вы просто понимали, что будет. Ушли, но не проиграли дела. Хотя… Я думаю, остались бы и проиграли – карьера все равно бы состоялась. Кто там запомнил бы – выиграл, проиграл… Был обвинителем в таком-то деле, был судьей, был адвокатом такой-то персоны – вот что остается в истории и памяти народа.

– Вероятно, вы правы, – согласился Артем. – Подробности дела мало кто помнит. Но когда библиотеки станут доступны любому человеку в любой точке земного шара, будут иметь значение подробности. Когда каждый может получить информацию, не приходя в библиотеку, не читая подшивок случайных газет…

Артем запнулся, видя, как его собеседники удивленно уставились на него.

– Вы нам про свой сон, Сергей Аркадьевич? – вкрадчиво спросил Кони. – Голубчик, вам надо отдохнуть. Идите прилягте, мы пока с Петром Демьяновичем потолкуем о его поездке на восток в поисках чудесных откровений, а вечером предлагаю пройтись к озеру. Погода располагает. Как думаете, а, Сергей Аркадьевич?

Кони настойчиво как-то подмигнул и улыбнулся, взглядом выпроваживая Артема.

Артем покорно встал, попрощался с Успенским и пошел в предоставленную ему спальню. Поднимаясь по лестнице, сквозь скрип ступеней он слышал, как Кони и Успенский говорят на повышенных тонах.