Книга Терезы О’Нил выдержана в респектабельном жанре страшилок об ужасах жизни в прежние времена и рассказывает преимущественно о телесной, физиологической стороне жизни женщины в XIX веке. Поступательно двигаясь от всевозможных ухищрений, призванных придать женщине привлекательность в глазах противоположного пола, в сторону бытовых тягот супружества. О’Нил широкими мазками рисует картину бедственного положения женщины в эпоху, которая многим представляется изысканной и галантной. Впрочем, драматизм того, о чем она пишет, отчасти скрадывается легким и обаятельным тоном повествования: всевозможные ужасы перемежаются у О’Нил шутками и остроумными параллелями с сегодняшним днем, призванными убедить читательницу в несравненном превосходстве ее образа жизни над тем, который выпал на долю несчастных викторианок.

Что же такого ужасного в жизни женщины XIX века? В первую очередь, конечно, страшно неудобная одежда и полное отсутствие гигиены. Женщины практически не мылись (мытье головы было рекомендовано в среднем раз в месяц, а теплые ванны считались излишеством и верным путем к распущенности), а их одежда - за вычетом нижних рубашек - не предполагала стирки и при этом носилась годами. В многослойных роскошных нарядах, которыми мы любуемся на портретах, было одновременно удушающе жарко и чудовищно холодно, поскольку вплоть до начала XX века штанины женских панталон не были сшиты, то есть, попросту говоря, еще каких-нибудь сто лет назад в любую погоду и во все дни месяца женщины ходили без трусов. А еще, разумеется, от женщин пахло, и тяжелые запахи немытого тела приходилось заглушать не менее тяжелыми парфюмерными ароматами.

Уход за собой был практически недоступен, косметика жестоко порицалась обществом (и небезосновательно - самые лучшие белила того времени делались на основе смертельно опасного свинца), а лучшим способом сохранить цветущую молодость кожи считалось сырое мясо - его рекомендовалось привязывать к лицу на ночь.

Удивительно, но при таких исходных данных женщины еще ухитрялись находить себе спутников жизни. Впрочем, по мнению О’Нил, с этого момента -собственно, с первой брачной ночи, во время которой стыдливая невеста должна была по мере сил изображать бесчувственное бревно, - и начинались настоящие женские страдания, по сравнению с которыми сырое мясо на лице могло показаться праздником. Бесконечное рождение детей (из которых выживала едва ли треть), возведенные в статус нормы измены и тирания со стороны мужей, хлопоты по хозяйству, отсутствие квалифицированной медицинской помощи служат лишь преддверием к неизбежному итогу -одинокой старости, болезням и чудовищно ранней по нашим меркам смерти.

Книга О’Нил в самом деле вызывает сначала оторопь, а вслед за ней -прилив острейшей благодарности за тот комфорт и свободы, которыми женщины наслаждаются сегодня. Однако если «Это неприлично» - не первая историческая книга, которую вы читаете, вы без труда разоблачите ее главный - и, в сущности, единственный - недостаток. Автор с наивным позитивизмом полагает (ну, или делает вид, что полагает), будто количество удобств напрямую транслируется в количество счастья, и игнорирует способность человеческого мозга многие аспекты повседневности воспринимать некритично, как должное. Иными словами, показывая, как несчастливы были женщины викторианской эпохи по сравнению с их ухоженными, чистыми и самостоятельными праправнучками, О'Нил совершает типовую ошибку начинающего историка, привычно меряющего прошлое единой меркой сегодняшнего дня, и самодовольно ахающего от того «скотства» и «зверства», которое мерещится ему в прошлом.

Еще одна важная вещь, касающаяся книги Терезы О’Нил, которую нечестно будет утаить от русского читателя, - это очень низкое качество перевода и редактуры. Некоторые фрагменты, похоже, пошли в печать вовсе без вычитки, поэтому в том случае, если уровень английского вам позволяет, а тема кажется интересной, лучше и надежнее сразу обратиться к оригиналу.

Американка Энн Холландер - автор; умеющий видеть моду одновременно в двух измерениях: левым глазом она смотрит на нее как на сложный и комплексный общественный феномен, а правым - как на высокое и самодостаточное искусство. Прошлая опубликованная на русском книга Холландер, фундаментальная и классическая монография «Взгляд сквозь одежду», исследовала сложную природу взаимоотношений трех объектов -человеческого тела, одежды и их визуального отображения в искусстве. Нынешняя, куда более компактная как по объему, так и по количеству затронутых тем, обращается к феномену сравнительно локальному, а именно -к мужскому костюму.

Скучный, однообразный, классический, офисный - весь набор эпитетов, применяемых нами для описания гендерной мужской униформы, говорит о том, что костюм по большей части воспринимается сегодня как максимально консервативный вариант одежды, свидетельствующий в лучшем случае об отсутствии у его носителя фантазии и готовности следовать за модой, а в худшем - о его косности и даже ограниченности. Что же касается постепенного заимствования традиционных элементов мужского костюма женской модой, то мы привычно и бездумно вписываем их в контекст борьбы женщин за равноправие, отказывая им тем самым в каком-либо эстетическом или эротическом значении.

Энн Холландер в своей книге развеивает мифы о «консерватизме» и «однообразии» мужского костюма, а заодно и о том, что его взаимодействие с женской модой продиктовано исключительно социальными соображениями. В ее исполнении история костюма, истоки которой она прослеживает в эпохе позднего Средневековья (именно тогда пригнанные по фигуре латы начали понемногу трансформироваться в специфически мужскую одежду, призванную подчеркнуть и едва ли не обнажить достоинства фигуры), оборачивается динамичным триллером.

В то время, как до начала XX века женская одежда оставалась областью, почти не подверженной изменениям, мужская одежда, напротив, проделала колоссальную и рискованную эволюцию. А тот насыщенный и энергичный, то скрытый, то явный диалог, который она на протяжении без малого трехсот лет ведет с женской одеждой, Холландер рисует в лучших традициях эротической «битвы полов», в которой тайная цель каждой из сторон состоит в том, чтобы в конце концов уступить противнику.

«Пол и костюм» едва ли можно назвать легким чтением, поэтому браться за него в надежде на яркие исторические анекдоты (они в книге присутствуют, но исключительно в качестве иллюстраций к авторской мысли) и простые концептуальные объяснения сложных явлений определенно не стоит. Однако если ваша цель - понять и осмыслить тот комплекс феноменов, которые сама Холландер именует «работой моды», то лучшего источника вам не найти.

Книга Клэр Хьюз относится к почтенной категории так называемой «малой» истории, оперирующей не великими событиями и эпохальными тенденциями, но локальными, обозримыми понятиями из сферы быта, нравов и материальной культуры. Однако хитрость книг этого типа часто состоит в том, что скромные предметы и их, с позволения сказать, биографии оказываются плотно интегрированы в историю большую, глобальную, общечеловеческую.

Ровно так устроены «Шляпы»: на страницах книги судьбы головных уборов на протяжении XVIII, XIX и XX века тесно переплетаются с событиями куда большего масштаба. Так, неутолимая нужда в бобровом мехе (он, или, вернее, его мягкая фракция - так называемая подпушь - требовалась для изготовления фетра, основного материала мужских шляп) вынудила заготовителей этого сырья, практически полностью истребив европейского бобра, перенести свою активность за океан - в Северную Америку. Там, постепенно продвигаясь от Восточного побережья к Западному и постоянно повышая спрос на бобровые шкурки, европейские мехозаготовительные компании спровоцировали братоубийственные и жестокие войны между индейскими племенами, конкурировавшими за лучшие охотничьи угодья. А мода на соломенные мужские шляпы, охватившая Британию в 1880-х, стала важным маркером общей демократизации английского общества: в отличие от аристократического цилиндра, соломенная шляпа была головным убором без выраженной классовой принадлежности.

Клэр Хьюз рассматривает шляпу как перекрестье материального ремесленного мира и возвышенного мира идей: на протяжении последних трех веков шляпа сочетала в себе прагматичную функцию защиты от холода и дождя с функцией символической. Зачастую именно она лучше других предметов гардероба определяла общественное положение и доход своего владельца, его семейный статус, а иногда даже политические взгляды. Производство шляп, шляпная мода, но в первую очередь - сама идея шляпы, ее социальное и культурное значение в интерпретации Хьюз оказывается предметом в высшей степени увлекательным, многогранным, но главное - куда менее легкомысленным, чем кажется изначально.

Несмотря на легкомысленную обложку книга британского историка Джудит Фландерс - чтение вовсе не легкомысленное, и по-хорошему органичнее всего она смотрелась бы в высоколобой серии «Культура повседневности» издательства НЛО. Хотя и там, пожалуй, ее присутствие потребовало бы некоторых разъяснений, потому что внимание Фландерс сконцентрировано не на эволюции интерьера или, допустим, дверных ручек, но на самой идее (чтоб не сказать эйдосе) дома - частного, укромного пространства, для обозначения которого в русском языке нет даже отдельного слова. Именно само это слово -английское «home» и его аналоги в финно-угорских и других германских языках - становится своего рода демаркационной линией, позволяющей автору говорить о фактическом сосуществовании в Европе двух параллельных цивилизаций: «домашней» и «недомашней». К числу «домашних» стран Фландерс относит в первую очередь Англию и Голландию, а также другие регионы, в которых существовали отдельные слова для дома в значении «постройка» и для дома в значении «очаг». В число «недомашних» же попадают страны, где говорят на славянских и романских языках, не знающих такого различия.

Именно на «домашних» странах Фландерс концентрируется в первую очередь. По ее мнению, для них характерно более раннее, по сравнению с южной и восточной Европой, формирование нуклеарной (состоящей из одной супружеской пары и ее детей) семьи, более поздние браки, более независимое положение женщины и более человечное отношение к детям, а также привнесенное из протестантизма представление о преуспеянии как признаке благочестия и божественного одобрения. О том, как все эти тренды проявляли себя в разные эпохи и - главное - как они прорастали в сферу жилого пространства, Джудит Фландерс рассказывает в первой - наиболее объемной - части своего труда.

Авторская эрудиция (более: чем просто широкая) изливается на читателя щедрым, но ошарашивающе бурным потоком. Автор то рассуждает о том, насколько не соответствовали историческим реалиям чудесные и такие на вид реалистичные голландские жанровые полотна XVII века (совсем не соответствовали, если кому интересно, - ни в целом, ни в частностях), то пытается (впрочем, довольно безуспешно) раскрыть загадку «плевательной простыни» (этот предмет интерьера неоднократно упоминается у писателей XVII—XVIII веков, но никто не знает, для чего он был нужен), то вдруг пускается в рассуждения о происхождении такого элемента интерьера, как коридор (практически неведомого европейским архитекторам до начала XVII века). Мысль Фландерс порхает с предмета на предмет, и, чтобы сопутствовать автору в ее рискованных кульбитах, от читателя требуется изрядная интеллектуальная гибкость и тренированность.

Вторая (и последняя), куда более компактная и, вероятно, в силу этого куда более упорядоченная часть «Сотворения дома» посвящена той роли, которую всевозможные технологические приспособления играют в организации домашнего пространства. Связь между гигиеническими практиками, водоснабжением и эпидемиологической опасностью, или та диковинная трансформация, которую в середине XX века претерпел камин, превратившись, по сути дела, в телевизор. - вот примерный круг тем, которые Фландерс рассматривает этом разделе.

«Сотворение дома» - не столько концептуальный труд, предполагающий однозначные и легко вербализуемые выводы, сколько причудливое и довольно путаное нагромождение разнообразных сюжетов, имеющих то или иное отношение к пространству дома. Впрочем, одна важная идея из книги Фландерс всё же вытекает вполне однозначно: те обыкновения и устои, которые мы привыкли считать вековыми и незыблемыми, в лучшем случае насчитывают 100-150 лет от роду. Те же порядки, которые и в самом деле можно считать исконными, едва ли понравятся даже самому записному ретрограду, консерватору и адепту «традиционных ценностей».

«Английский дом» Люси Уорсли - книга бытовая, легкая и по-хорошему развлекательная. В некотором смысле ее можно использовать в качестве картинки к «Сотворению дома» Джудит Фландерс - она настолько же доходчива и иллюстративна, насколько книга Фландерс концептуально перегружена и сбивчива.

Композиция «Английского дома» повторяет планировку жилища: четыре ее части посвящены спальне, гостиной, ванной и кухне соответственно. При этом каждый раздел представляет собой, по сути дела, не монолитное целое, но сборник разрозненных виньеток, иногда связанных с заявленной темой -помещением - только по касательной. Так, раздел про спальню охватывает всевозможные аспекты интимной жизни - от деторождения и грудного вскармливания (крайне непопулярного в XVIII и XIX веках - считалось, что кормление грудью можно и, более того, необходимо препоручать профессиональной кормилице) до чтения и секса. Лейтмотив раздела, посвященного ванной, - эволюция человеческих представлений о гигиене. А из главы про кухню мы узнаем о противоборстве женской и мужской прислуги, о способах хранения продуктов до изобретения холодильника и о практиках подачи пищи. Кстати, патриотически настроенным читателям будет интересно узнать, что традиционная манера сервировки пищи в богатых домах, при которой каждый из собравшихся за столом получает свою порцию с общего блюда или из супницы, стоящей на отдельном сервировочном столике, в английской традиции называется «русской подачей». Такой способ подавать еду распространился лишь в 30-х годах XIX века и пришелся англичанам по сердцу как более экономичный - до этого же блюда сервировались по принципу шведского стола.

Обаятельные, легкомысленные анекдоты, собранные на живую нитку рисуют, тем не менее, вполне достоверную картину тех диковинных захватывающих превращений, которые произошли с человеческим жилищем за последние триста лет И в этом смысле «Английский дом», пожалуй, в наибольшей степени соответствует ожиданиям тех читателей, кто, как и я, любит книги про быт и нравы любовью отчасти практической и концептуально незамысловатой.