Этот день начинался так, что никто не сумел бы угадать, как он продолжится и где завершится.

Возможно, то был последний по-настоящему погожий день лета. Лето уходило. Оно, как торпедированный лайнер, стоймя проваливалось в глубокий, уже придонный август. Ни одна душа не могла сказать, какой из всевозможных прогнозов, кишащих в сети, отгадает будущее, и найдется ли такой вообще. Может быть, безоблачное небо, лазурным праздничным фейерверком полыхнувшее с утра, и солнце, вдруг вздумавшее пригреть, точно мамина ладонь, задержатся с людьми на несколько дней, а может, изменят им уже к вечеру. Может, поджидающая в пучине октября осень, успевшая ощупать своим длинным щупальцем середину июля, завтра, как спрут, навалится всей своей холодной мокрой тушей.

Вовка не выдержал.

Когда Сима собралась уходить, он, пряча глаза, мучаясь совестью и неумением убедить ее в том, что он на нее вовсе не наплевал, косноязычно и нелепо пригласил ее погулять. Она засмеялась: я и так уже тут, а на улице дождь. Он не хотел, чтобы она уходила, и не знал, что делать, если она не уйдет. Уже темнело, близился вечер. Мысль ее проводить показалась ему где-то гениальной и, во всяком случае, новаторской донельзя. Он дождался с нею ее автобуса; довез, а потом и довел ее до дому, одной рукой неся опустошенную сумку, а другой закрывая от дождя теть-Наташиным зонтом. Сима больше молчала, шла себе, сунув руки глубоко в карманы куртки, и думала невесть о чем; а все, что приходило в голову для беседы ему, отчего-то неизменно оказывалось рассчитанным на совершенно родного человека, он успевал это сообразить, не сказав и слова, дергал себя назад, как сосед за поводок свою излишне дружелюбную таксу, и тоже, получилось, всю дорогу отмалчивался. Только у двери в подъезд она повернулась, откинула капюшон и подняла к нему лицо; ее глаза и губы оказались не по-чужому близкими. «Зайдешь? Со своими познакомлю…» – «Ну что ты!» Она усмехнулась – ему показалось, что грустно. Или разочарованно. Или будто говоря: я так и знала. «Я что-то не заметила, – небрежно спросила она, отворачиваясь, – ты мою сегодняшнюю бумажку уже выкинул?» – «Нет, конечно…» – «А-а… Ну, у тебя еще масса возможностей». – «Да не выкину я больше!» – «Если позвонишь – поверю». Он задумался, потом сказал: «Вот дождик кончится, будет тепло – я опять позову тебя погулять». «Гулять так гулять», – двусмысленно ответила она, аккуратно отобрала сумку (он совсем про нее забыл, так при сумке и ушел бы), повернулась и оставила его под дождем. Только грохнула дверь подъезда.

Тоска выедала его, как ненасытный червяк, вместо души оставляя пустышку. Лежа ночью без сна, он буквально чувствовал неутомимо грызущие усики, челюсти и жвала, и как кольцеобразными волнами пробегает по белесому жирному тельцу перистальтика, перегоняя все, что было в нем, Вовке, хорошего, в нечистоты: обиду, неверие, бессилие. Приехала мама и прожила тут больше недели, и в первый вечер он все-таки захлюпал носом при ней, роднее ее все равно же никого не было; но он чувствовал, что Журанков ей давно чужой, и, в общем, ей все равно, что с ним случилось. Она даже попробовала ляпнуть, что он-де сбежал. Ей было жалко одного Вовку. Когда выписали из больницы теть-Наташу, мама только посмотрела на нее и сразу предложила Вовке уехать отсюда совсем, поселиться у них с Фомичевым. А он отказался. И тогда она уехала одна. И он остался один.

Он умирал изнутри. Ему надо было забыться жизнью.

Совесть подалась и надломилась с хрустом, как деревце под лавиной жидкой грязи, сброшенной потопом.

Он был поражен, что она не удивилась его звонку. Она ответила так обыденно и с такой спокойной готовностью, будто не четыре с лишком недели прошло без единого слова друг другу, а, наоборот, они по десять раз на дню созванивались потрепаться. Она согласилась немедля. И, поскольку день вдруг оказался настолько летним, насколько это вообще было возможно, и от этого дня, раз уж пошла такая карта, следовало взять все, они решили закрыть купальный сезон. Прямо на городском пляже, на всегда переполненном песчаном откосе. Конечно, лучше было бы отъехать от городка и поискать место поуютней и побезлюдней, но время уже и так шло к полудню, и пока будешь кататься взад-вперед и выискивать угодье по сердцу – не то что конец погоды, а День народного единства подскочит.

В первые минуты она не знала, какой быть, чему резонировать, и готова была к любому, даже самому траурному раскладу. Но с облегчением и радостью обнаружила, что Вовка стал, вроде бы, каким она помнила его по детству и по январскому его приходу в школу – хотя к лучшему у него, как говорили, ничего не изменилось. Вовка в последнее время был персонажем многих слухов и пересудов Полудня, и все они были печальны. С самого начала Сима оказалась благодарна ему за то, что последний лучезарный день года, который мог оказаться – она, безропотно соглашаясь на встречу, вполне отдавала себе в том отчет, – чем-то вроде нескончаемого подметания любимой могилки, сразу стал, да так и остался в ее памяти, развеселым, беззаботным, сверкающим карнавалом. Столько она, наверное, не смеялась ни разу в жизни. А может, дело было не в количестве. Наверное, лучше сказать: ТАК она не смеялась ни разу в жизни. Даже когда она не смеялась, в ней все смеялось. Она словно на широко распахнутых крыльях парила головокружительно высоко в прогретых землей восходящих потоках счастья. Простого и такого исконного – как теплый хлеб.

Они еще до берега не дошли, когда ей в кроссовку попала какая-то вредная, острая то ли щепинка, то ли хвоинка; кособоко вихляясь на одной ноге и поджимая разутую другую, она пыталась вытряхнуть ее и раз, и два – и всякий раз, как обувалась, та снова принималась колоть ее больно и зло, точно кончиком шприца. На первой попавшейся лавке она уселась, стащила обувку и уже капитально принялась избавляться от успевшей осточертеть проблемы: била подошвой об землю, переворачивала, трясла и снова била, растопыривала кроссовку и заглядывала ей в душу пытливо и придирчиво, становясь похожа на дотошного ларинголога (скажите «А-а-а!»), залезала пальцем внутрь и скребла ногтем. Вовка, чуть расставив ноги, мирно стоял рядом и любовался. Девочка была чудо. Что-то ему напоминали ее энергичные действия; он не сразу вспомнил, потом до него дошло: примерно так, наверное, Аладдин тер свою лампу.

– Ты что, – серьезно спросил Вовка, – джинна выколачиваешь?

Она недоуменно замерла. Какое-то мгновение она не могла переключиться; но, сообразив, увидев себя со стороны, захохотала так, что заплескала руками и выронила кроссовку. Вовка стремглав ее подхватил, поднял и, пав на колени, на двух ладонях, как драгоценность на блюде, подал хозяйке. Протяжным утробным басом заголосил:

– Я – раб тапки!

С того и пошло. Часа четыре они пробыли в том состоянии, когда палец покажи – и валишься впокатушку. До слез, до потери дыхания. Когда захотелось пить, он купил в киоске бутылку воды, Сима отвинтила ей голову, запрокинула лицо и, сделав глоток, загляделась в небо. Вовка на всякий случай тоже посмотрел вверх, потом спросил:

– Сокол охотится? Боишься, воду у нас стащит?

– Нет. Соколы из бутылок не пьют…

– Это русский сокол Вася. Камнем вниз из поднебесья, цоп баллон когтями и – ходу, ходу!

И она снова смеялась, и задыхалась от нежности, и хотела быть песком под его ногами.

Украдкой она следила за ним, когда, расстегнув пуговку на позвонке, через голову смахивала легкий сарафан. Она простить себе не могла, что из уважения к его бедам зачем-то надела самый закрытый купальник. Будто в церковь собралась или на кладбище… Надо было – наоборот, чтобы все кругом попадали, у нее же есть и такой. Уже ясно, что ему было бы приятно. Она, конечно, старалась не подавать виду, что замечает, но и не замечать не могла: когда она блаженно потягивалась перед ним или, раскинувшись на спине, поворачивала голову, невзначай подставляя лицо губам лежащего рядом мужчины, и вообще вытворяла то, в чем у нее не было ни малейшего опыта, и единственно юный женский инстинкт семафорил ему ее телом – у него надувались плавки.

И тогда у нее жарко взрывалась вся кровь, и даже кончики пальцев ног прожигало изнутри – так, словно это произойдет прямо сейчас. Прямо здесь, на заваленной мешками чужих тел узкой полосе грязного песка, под пульсирующий крикливый гомон, под перекрестное буйство аудиотехники, со всех сторон стучащей по мозгам, под громогласную матерщину мужественно хлебающих пиво из горлышек убогих подростков, уверенных, что это и есть свобода, под рев моторок и гидроциклов, пашущих реку едва не по головам купальщиков, нещадно окатывая их черными облаками дизелей и взбалтывая охапками пены, – под весь этот шум нескончаемой битвы людей за то, чтобы заглушить голос своего естества, тихонько требующий любви и смысла.

Если он хотя бы не дотронется до меня, думала она, значит, я уродина и холодная дохлая рыба. Ну почему, почему я не надела голый купальник?

Он не дотрагивался. Ни в воде, когда они купались и барахтались вместе, ни на суше, когда лежали, загорая, бок о бок. Даже если это вполне могло получиться случайно, не допускал. Балагурил, рассказывал байки, смешил ее, тешил, как младшую сестренку – и все. И все.

Около пяти купаться стало зябко, и солнце скисло.

Народ потянулся с пляжа. Сима готова была лежать и мерзнуть тут хоть всю ночь, лишь бы не расставаться; такие дни не знают повторов. Восходящий поток вдруг ослабел, и счастье, только что летевшее в полную силу, завалилось на крыло и стало падать. На душе сделалось отрешенно и невыносимо грустно. Наверное, так чувствует себя до смерти благодарный лету пожелтевший осенний лист перед тем, как оторваться.

– Ну, наверное, и нам пора? – спросил он.

– Да, – не упираясь, согласилась она. – Холодает.

И поднялась первой. Если что-то кончилось – оно кончилось, его не продлить, даже если длить. Того, что кончилось, все равно уже не будет, но вдобавок не случится и того, что началось бы. Надетый сарафан стал началом прощания; это не колышущийся на ветру подол коснулся ног, а упавший лист медленными зигзагами поплыл к земле, задевая нижние ветви.

– Володя, а я правда подмерзаю чего-то, – сказала она, когда они шли к остановке. – Не рассчитала одежку… До тебя тут ближе. Напоишь горячим чаем?

Он словно растерялся.

– Сима, а вон кафе… Не хочешь?

– Не хочу в кафе, – с отчаянной храбростью сказала она. И непроизвольно добавила, чтобы хоть как-то спрятаться: – Там опять все будут бубнить и матюгаться.

Он заглянул ей в глаза беспомощно и виновато.

– Сима, но у меня…

– Что? Грязные трусы по всему дому?

– Нет, – сказал он. Подумал. Она шла, глядя вперед, и видела, что как раз подкатывает его автобус. – Хорошо, – сказал он. – Только… – запнулся.

– Скажи еще: только пеняй на себя.

– Именно.

– Я взрослая девочка, – сказала она.

– Кто бы сомневался, – ответил он. – Но тут другое… Хорошо. Как скажешь. Едем. Я раб тапки.

Она улыбнулась, благодарная за то, что он последней фразой на миг вернул безмятежное, так много обещавшее утро. Она понятия не имела, что делать дальше.

Только вот там действительно оказалось другое.

Дверь он открыл своим ключом, но, как принято в дружелюбных семьях, на звук открываемой двери из своей комнаты вышла встречать Наташа.

За эти пять недель она постарела лет на десять, рывком превратившись из таежной феи в еще не дряхлую, но уже видавшую виды, опытную, в летах шаманку. Она расцвела улыбкой и светом глаз, но то были глаза и улыбка пожилой женщины.

– Вовка, – будто успокаиваясь после многочасового нервного ожидания, сказала она. – Долгонько…

– Добрый вечер, мам, – сказал Вовка, целуя ее в щеку. – Загорали до последнего, пока можно. Познакомься, это Сима. Сима, это моя мама, Наталья Арсеньевна.

– Какая красавица, – удовлетворенно оглядывая Симу, сказала Наташа. – Здравствуйте, Сима.

Внезапно севшим голосом Сима ответила:

– Здравствуйте, Наталья Арсеньевна.

– Вовка, ты папу не встретил? – спросила Наташа. – Он тоже вышел пройтись, и все нет и нет. Я уже беспокоюсь прямо.

– Нет, мам, – ответил Вовка, идя в ванную мыть руки.

– Наверное, опять придумывает что-то, – сказала Наташа. – Неугомонный. Проходите, Сима, не стесняйтесь.

– Мы чайку, мам, попьем? – спросил Вовка из ванной.

– Конечно. Могу и супчик разогреть, супчик вкусный. Сима, обедать будете?

– Спасибо, Наталья Арсеньевна, – сказала Сима. – Нет, вы знаете, мы на пляже всякой сухомяткой намякались. А вот пить хочется. Ну, и согреться, конечно.

– Я вам свитер свой дам, – озабоченно предложила Наташа. – Хотите? Потом занесете или отдадите Вовке при случае. А то в таком платьице вечером…

– Я буду вам очень благодарна, – сказала Сима. – Завтра же занесу.

– Ну, договорились. Сейчас выдам, – Наташа пошла к себе.

Сима, провожая ее взглядом, непроизвольно заглянула в комнату. На столе были раскиданы бумаги, и горел дисплей ноутбука. Наташа открыла платяной шкаф, и дверца закрыла стол.

– Сима, рули на камбуз, – позвал Вовка.

– Иду, – сама не своя, отозвалась она. Но Наташа уже шла назад, неся яркий теплый свитер.

– Примерьте, – сказала она. – Пойдет?

Вовка разлил дымящийся чай, прислушался. Потом, поставив чайник на подставку, тихонько прикрыл кухонную дверь.

– Поняла? – почти шепотом спросил он.

– Нет, – тоже вполголоса ответила Сима.

– Видишь, она работает. После больницы она все время работает, вроде одна статья даже выйдет скоро, но… От главных потерь она заслонилась наглухо. Два сдвига. Первый – что папа просто вышел пройтись и вот-вот вернется. Когда я прихожу, а она дома, она всегда спрашивает, не встретил ли я его. А когда я дома, а приходит она, то всегда спрашивает, не звонил ли он. Ни с кем об этом не говорит, а со мной… вот так.

– Господи… – потрясенно прошептала Сима.

– А второе – она уверена, что я ее сын. Когда она это первый раз сказала при маме…

Он осекся и не договорил.

Сима долго молчала, глядя ему в лицо, и глаза ее, и так-то огромные и темные, сейчас стали полной страдания бездной.

– Пей, – сказал Вовка, – остынет.

– А знаешь, – в полном шоке пробормотала она, – ведь про вас всякое говорят.

– Что?

– Ну… всякое. Даже что ты молодую мачеху взял в любовницы.

У него резко выпрямилась спина и напряглись скулы. Теперь уже он несколько секунд вглядывался ей в лицо с отчужденной, почти враждебной пытливостью, а она все понять не могла, что же она такое сказала не то, что натворила. Он жестко спросил:

– И ты напросилась в гости, чтобы проверить?

Она обмерла.

– Нет, Володя… Нет! Я… совсем не… Я просто… Господи, – едва не плача, сдалась она, – да я просто с тобой еще хотела побыть!

Он медленно обмяк.

– Все равно я ее не брошу, – убежденно сказал он.

Она хотела спросить: а меня? Но постеснялась. Нельзя бросить то, что не взял.

– Она папу любила очень, – задумчиво сказал Вовка. – Просто вот очень. Она же его спасла, когда он из-за меня вены себе вспорол. Если бы не она…

Умолк. У нее опять кровь пошла взрываться по всему телу. Она подождала, потом сказала тихонько:

– Володя, ты, наверное, забыл, но я ведь ничего этого не знаю. Ты говоришь, а я не понимаю ни слова. Столбенею, и все.

Он будто очнулся.

– Да, – сказал он. – Смешно. Мы так давно знакомы, что мне, наверное, кажется, будто это все было у тебя на глазах. Сейчас расскажу.

И рассказал.

Потом оказалось, что чай остыл, и Вовке пришлось его разогревать и доливать кипятком то, что было у них в чашках. Потом пришла Наташа и, одобрительно посматривая на Симу, все-таки уговорила их поесть с чаем печенья и выставила коробку. Потом ушла. А они все молчали.

– Знаешь, – наконец проговорила Сима, – я недавно историческую книжку читала. Я вообще-то не любитель, такое читаю только между делом… Извини, в туалете и иногда за едой. Но тут… Если бы я была историк, я бы только вот этим и занималась. Связью природы и культуры. Там было про чуму в Европе. За полтора века после первой вспышки – чуть ли не каждые десять лет. Вроде бы нигде так часто не было. Не знаю, почему. Скученность, грязные города… В Европе ведь в ту пору насчет гигиены было хуже, чем где-либо. А может, что-то еще… Нигде, кроме. А кто вымирал в первую очередь?

– Кто?

– Верные мужья и жены. Любящие дети и родители. Самые храбрые и честные доктора. Самые набожные и добрые священники, до последнего выполнявшие долг перед паствой и несшие утешение умирающим. Все, кто не бросал больных, а старался быть с ними и помогать. В общем, такие, как ты. Как, наверное, Наталья Арсеньевна, как твой папа… А выживали те, кто, как в «Декамероне», удирал куда подальше и там изысканно веселился. И называл это присутствием духа. Мол, не будем унывать из-за трудностей и бед. Полтора века селекции! А потом бац – и, откуда ни возьмись, Ренессанс. Гуманизм, индивидуализм, человек – мера всех вещей, личное выше общественного, будем смеяться над нелепыми иллюзиями, никто никому ничего не должен, я не хочу ходить в стаде, ибо я свободная личность…

Она помолчала, потом спросила невесело:

– Интересно, правда?

– Еще как, – сказал Вовка, с уважительным удивлением глядя на нее. Потом потер щеку ладонью. – Получается, у нас теперь какая-то своя чума, а? Коли из нас троих я один остался?

Она помолчала, потом сказала тихо:

– Береги себя.

Он усмехнулся. Оглянулся на окно, посмотрел на Симу исподлобья.

– Темнеет… – неловко пробормотал он.

– Да, – спокойно и безжизненно ответила она. – Я сейчас пойду.

– Я провожу.

– Как хочешь.

Он помедлил и смущенно спросил:

– Почему ты стала грустная?

Она пожала плечами:

– Нет. Просто я все про тебя сообразила. Ты же отвлечься сегодня хотел. Просто забыться. Пожить нормально хоть несколько часов. Мужчина в отчаянии – вот ты кто. Тебе бы шлюху и литр водки. Я бы поняла. А ты целый день веселил маленькую дуру, которая тебе на фиг не нужна, с которой только и можно, что играть в Машу и медведя, или смеху ради придуриваться и… – она задохнулась и не договорила. Перевела дух. – Скажи честно: зачем?

Он втянул голову в плечи; глаза его сделались виноватыми и такими безрадостными, что она едва-едва сдержала себя и не полезла сама, очертя голову, к нему целоваться.

– Прости, – сказал он. – Получается, я тебя все-таки использовал, да? – Он покачал головой, будто молча вынося себе какой-то приговор. – Но, понимаешь… Когда ты смеешься, и мне как-то легче…

Она глубоко вздохнула. Подождала еще, но он уже смотрел в сторону. Она встала.

– Я пошла.

Надев взрослый свитер, она сделалась взрослее, шире в кости и до странности напоминала теперь молодую Наташу – какой та была еще несколько недель назад. Вовка, чуть недоверчиво глядя на теть-Наташу на Симиных ногах и с Симиной головой, открыл дверь на лестницу, но Сима вдруг сказала:

– Сейчас.

Осторожно постучала.

– Ау? – приветливо ответила Наташа с той стороны. – Кто там, не стесняйтесь!

– Постой тут секунду, – сказала Сима.

Она вошла. Притворила дверь за собой. Но, конечно, Вовке было слышно, что она говорит.

– Спасибо вам, Наталья Арсеньевна…

– Да за что же, Симочка? Вы и не поели ничего!

– За сына замечательного спасибо. Вовка у вас такой хороший – просто сердце в клочья. Правда. Вот что я хотела вам сказать. До свидания.

Потом ему послышалось, будто они поцеловались. И Сима вышла не сразу после того, как перестали доноситься слова. А выйдя, глянула на Вовку настороженно, даже чуть испуганно: она не знала, слышал он или нет.

И, положа руку на сердце, даже не знала, чего бы ей больше хотелось: чтобы он слышал или чтобы нет.

– Вовка, – крикнула Наташа, не вставая из-за компьютера и лишь обернувшись к открытой в коридор двери, – ты надолго?

– Нет. Не очень. Провожу Симу и назад. Ну, может, мы пройдемся немного… Не беспокойся, пожалуйста.

– Если папу встретишь, поторопи, ладно? Я уже два раза обед грела. Невкусно будет.

– Конечно, мам, – сказал Вовка. – Обязательно.

Молча они спустились в лифте; его теснота и отъединенность намекали, провоцировали. Стоя лицом друг к другу, они старались смотреть в сторону и даже дышали словно бы украдкой. От Симы пахло свежестью – солнцем, цветами и рекой. Хотя какие тут могли быть цветы, какое солнце, кроме нее самой?

А внизу Вовка вдруг сказал:

– Я тоже хочу еще с тобой побыть.

– Опять на улице? – улыбнулась она.

– Нет. Интереснее.

– Звучит многообещающе… – сказала она, чуть растерявшись. Но он, уже не отвечая, лишь поднял палец – тише, мол, мыши, кот на крыше. И вынул мобильник. Щурясь в сумраке загустевающего вечера, некоторое время попискивал кнопками.

– Наиль Файзуллаевич? Здравствуйте. Это Володя. Извините, что беспокою, но вы сами дали мне этот номер…

Наиль дал ему этот номер на другой день после исчезновения отца. Это мой личный, пояснил он тогда, тут я всегда на связи. В любое время, если что-то случится с вами или что-то выяснится о нем – звони. И держись. И Вовка держался. И вот теперь позвонил.

– Нет-нет, ничего, к сожалению. Так до сих пор и ничего. Но я совсем по другому поводу… Я хочу провести еще одно тестирование. И вообще надо как-то возобновляться и на что-то решаться, вы не находите? Я? Ну да, я. А знаете, это как с автомобилем. Конструировать новые модели я бы не смог, но водитель уже неплохой.

Сима смотрела ему в рот, ловя каждое слово, но ничего не соображая. Трубка в Вовкиной руке заверещала, забубнила. Вовка слушал долго. Потом снова заговорил:

– Я бы еще Алдошину позвонил, но не знаю, как он сейчас… А, понял. Перевели на реабилитацию? Ну и славно… Нет, конечно, инфаркт не шутка, я понимаю. Я потому и не решился его беспокоить. Я с ним обязательно проконсультируюсь, как только он сможет меня принять. Если увидите его или будете созваниваться – передавайте приветы от нас, пожалуйста. Да, спасибо. Держимся… До свидания.

Он дал отбой и подмигнул Симе.

– Ни фига не поняла, – честно сказала она. – Что ты надумал?

– Увидишь. Идем к институту.

Он повернулся и широко зашагал знакомой дорогой, по которой столько раз ходил по утрам с отцом.

– Ну ты темнила, Вовка… – с трудом поспевая за ним, выдохнула Сима.

– Лучше раз увидеть, чем семь раз услышать, правда? Тебя ждет ни с чем не сравнимое удовольствие. Его не описать.

У нее все обмерло внутри, и дальше она уже молчала, и только послушно, преданно бежала за ним в свете зажегшихся уличных фонарей, как покладистая такса.

Прикладывание ладони и сканирование сетчатки произвели на нее неизгладимое впечатление. Стараясь не терять присутствия духа, она попробовала сострить:

– У тебя что тут, филиал разведцентра?

Вовка не поддался. Лишь ответил серьезно:

– Наоборот.

Они вошли.

Вовка остановился на пороге.

Он не был здесь ровно столько, сколько был без отца.

Пыль. Везде пыль какая. Пять недель прошло.

Всего лишь пять недель… Пятьдесят пять лет, не меньше. Совершенно иная жизнь.

В сумерках нуль-кабина была похожа на громадного, широко растопырившего бесчисленные колени паука, нависшего над серединой зала.

Сима молчала. Он любил ее голос, он любил то, что она говорит и как она говорит, но сейчас был благодарен ей за молчание.

Озноб неуверенности тряхнул его, когда он, стиснув зубы, начал запитывать установку. В теории он был не мастак; отец, конечно, находил ему, что почитать о ветвлениях, о туннелировании, о спутанных состояниях, и рассказывал подробнейшим образом о механике наведенного резонанса склеек, но все это пока оставалось для Вовки просто набором фактов, каждый из которых сам по себе; они не формировали для него многомерного, причудливо увязанного обшей жизнью пространства представлений, каждое из которых, при всей своей сногсшибательности – лишь грань целого. Они в нем не жили, не ветвились, не сплетались. А от таких слов, как «декогерирование», у него вообще начинали ныть зубы. Но это ладно. Он – водитель. Он сам так сказал. Он не раз уже водил эту машину; только вот впервые садился за руль без шанса доехать до ремонтной мастерской. Если что-то не так – некого спросить.

И, главное, его неуверенности ни в коем случае не должна почувствовать та, что в недоумении стояла сейчас у него за спиной.

– Хочешь увидеть Таити? – хрипло спросил он.

– Таити? – испуганно переспросила она.

Это было уже слишком. Она даже отступила назад; ее лопатки прижались к закрывшейся бронированной двери. Ей подумалось, что он тоже спятил от потрясений. Если бы он мог слышать ее мысли сейчас, он, наверное, узнал бы голос, который так старался накачать его водкой перед ее первым приходом.

Вовка обернулся к ней. Его улыбка сдула страх, как теплый ветер сдувает пух с одуванчика.

– Ну, Таити, – сказал он мягко. – Остров такой. Неужели не хочешь? Райское место…

– Да что ты мне объясняешь про Таити! – за то, что она на миг разуверилась в нем, она сейчас на него разозлилась. – Ты за кого меня принимаешь! Просто с чего вдруг Таити?

– А ты успокойся, – сказал он. – И прислушайся к себе. Лазурный океан… Коралловый пляж… Не то что наша речка.

– Всегда мечтала, – призналась она.

– Молодец. Нормальная девочка. Встань сюда.

– Вот под это все?

– Ага.

– Слушай, ты меня собрался пытать электрошоком, что ли? Так я тебе и так всю правду скажу, спрашивай. Партизаны слева под кустом.

– Я тебе объясню. Потом.

– Если захочешь, – машинально пошутила она, чтобы вернуть себе ощущение реальности. Фраза Калягина из «Вашей тети» всегда помогала безотказно. Но Вовка был невменяем. Даже не улыбнулся.

– Непременно захочешь, – бросил он, что-то выделывая с кнопками и клавишами на пульте. – Ну?

Вообще-то она готова была выполнить любое его желание. С тем же успехом, что и «встань сюда», он мог бы, например, сказать: «прыгай из окна». Если бы окно оказалось невысоко, она бы прыгнула, и пусть знает. Но все же она предпочла бы выполнять те его желания, которые были ей понятны и, главное, совпадали бы с ее собственными. О, с какой самозабвенной радостью она бы их выполняла!

Закусив губу, она встала в нуль-кабину.

– И-и… раз! – сказал он и что-то там нажал.

Со всех сторон бледно мигнуло. Из-под ног у Симы словно выдернули твердое; сердце ухнуло, точно самолет пошел на посадку. И тут же раздумал. Вновь выскочивший пол заставил колени чуть подогнуться. На стремительном пролете, так что не понять – было? не было? – по глазам хлопнула дурманящая опаловая ширь рассветного океана, продавивший ее темный контур широкого клыкастого горба вдали и на полнеба – золотая полоса нездешней зари. Сима едва подавила вскрик.

– Все, – сказал Вовка. – Выходи. Можно оправиться и закурить.

На чуть дрожащих ногах она вышла из нуль-кабины.

– По лицу понимаю, что видела, – сказал Вовка. Он весь лоснился от непонятного удовлетворения. – Поздравляю, Сима. Я так и чувствовал. Ты – поводырь.

– Чи-иво? – тоненьким противным голосом спросила она.

Он засмеялся.

– Садись вот сюда, – сказал он. – Буду рассказывать. Только смотри: это все военная тайна. Ты у меня теперь будешь посвященная. Ты физикой интересуешься, может, мало-помалу все это лучше меня переваришь. Ты вот говорила, отец в сети давно статей по струнам не выкладывал…

Когда он закончил, она долго молчала. То вдруг начинала озираться и разглядывать приборы, то, показав Вовке гривастый затылок, задирала голову и мерила взглядом зависшего в воздухе темного паука; потом опять смотрела на Вовку и опять молчала. Потом сказала наконец:

– Су-упер…

Как будто примерила красивую кофточку, и та ей подошла.

– Вот бы его материалы посмотреть, расчеты… – мечтательно протянула она.

Вовка не ответил.

– Володя, – серьезно спросила она тогда, – это что, правда?

Он пожал плечами.

– Я ж говорю, лучше один раз увидеть. Куда бы ты хотела прыгнуть? Так вот запросто, погулять еще часок.

– Да куда угодно. Блин. Париж, Рим… Прага…

– Туристский набор.

– А что такого? – ощетинилась она. – Да, я молодая и глупая, ты прав.

– Ты чего? – удивился он.

Она перевела дыхание и вдруг улыбнулась.

– Это от удивления, – призналась она. – Крыша едет. Не сердись.

– Могу и в Париж… – сказал он.

Она помолчала.

– Знаешь, я сто лет хотела пройтись по улицам, где маленькая бегала, – смущенно сказала она. – К своему дому подойти… Ужасно давно не видела. Вот как раз на часок.

– Будет исполнено, повелительница, – сказал Вовка и поднялся. – Я раб тапки.

Она повернулась на стуле, глаз не отводя от его деловито удаляющейся спины.

– Ты даже не спросишь, где я жила? Я совсем тогда не поверю.

– Еще как спрошу. Посиди минутку, я настроюсь. Это же не чудеса, а работа.

Через минуту он и впрямь позвал ее к одному из боковых пультов. На двух соседних дисплеях узнаваемо рябил каравай Москвы, так мелко нашинкованный беспорядочными разрезами улиц, будто кромсал его обезумевший от бессильной злобы ненавистник Московии; на один картинка шла с ГЛОНАССа, на другом – гугловская трехмерная спутниковая карта.

– Показывай.

Сима присмотрелась.

– Вот тут увеличь.

Такие вещи всегда увлекают. Сверху все такое странное; помесь игрушечного и настоящего… Они в два счета отыскали площадь Индиры Ганди.

– Вон на том круглом пруду меня чуть не похитили, – не удержалась Сима; ей тоже было о чем рассказать. – И, знаешь, уже потом мужик, который нас с папой тогда выручил, почему-то застрелился…

Вовка сосредоточенно рулил и пробормотал только:

– Не забудь напомнить, когда мимо пойдем.

Нашли дом. Она даже вспомнила этаж.

– Отлично, – сказал Вовка, запуская расчет ориентации. – В Москве у нас шесть засечек, быстро проинтегрирует… А мы проверим, какой ты поводырь. Ты встанешь в кабину. Я останусь тут. А ты постарайся хотеть, чтобы мы там оказались вместе. Помнишь, я говорил, как нас в какой-то момент удивило, что мы не оказываемся в точке переклейки голыми? Папа сказал потом, это оттого, что мы даже не задумывались. Одежда и одежда, куда ж она денется. Мои штаны, моя рубаха! Вот так примерно постарайся про меня думать.

– Легко, – ответила Сима, многозначительно заглянув ему в глаза. Он смутился, отвернулся к пульту.

– Пошла, – скомандовал он через пару минут. Она уверенно, твердо направилась к кабине и уже привычно встала в фокус лазерной накачки. – Жму стартер.

И нажал.

Они стояли на лестничной площадке. Потрескивая, мигала лампа дневного света. Дверь слева, дверь справа… Дверь лифта. Просто площадка.

Обычная, совершенно обычная.

– Ну, нормально, – удовлетворенно сказал Вовка. – Одного человека ты, по крайней мере, берешь без проблем.

– Супер… – тихо повторила Сима. Огляделась. Помедлила. – Вот за этой дверью я была маленькая…

Она подошла ближе и положила руку на металлическую поверхность. Постояла так секунду, потом оглянулась на него.

– Вовка, – потерянно улыбнувшись, сказала она. – Вовка… Этого же не может быть. Это же чистые глюки. Ты мне что, в чай конопли подсыпал?

– Ага, – ответил он. – Конечно.

Она тихонько погладила дверь.

– Не верю, – сказала она.

И опустила руку.

– Если это все так…

– Я теперь сам не знаю, что с этим делать, – сказал Вовка. – И Наиль не знает. Это и в секрете держать немыслимо, и сказать нельзя. Это совершенно иной мир. Не так уж много людей на земле хотят, чтобы мир стал настолько иным. Понимаешь?

– Пока не очень, – призналась она. – Но…

Умолкла. Будто просыпаясь, оглядела замызганные стены.

На двери лифта красовалась жирная черная свастика.

На бежевых кирпичах стены было крупно намалевано: «Срал вам в ладони».

– В мое время так не было, – неловко отводя взгляд, проговорила Сима.

– Пошли отсюда, – сказал Вовка.

– Давай на смотровую сходим, – предложила Сима. – Раз уж мы в Москве. Я в детстве ужасно любила смотреть с Воробьевых… Тривиально, да?

– Есть тривиально, – ответил Вовка, – но никого это от еды не отпугивает. Наоборот. Я всегда оттуда сталинские высотки считал. Как засечки вдали. Посмотришь – и сразу знаешь, где что. Красиво. Пошли.

Они, почему-то не желая лезть в лифт сквозь свастику, не сговариваясь, пошли вниз по безлюдной лестнице – и она, точно свиток, полный сокровенных знаний о мире, стала разворачиваться у них перед глазами. «Школа – говно!» «Весь мир – с антиФа!» «Fuck off!» «НБП – for ever!» «Фашизм не пройдет – Кавказ всех русских убьет!» «Ave Satan!» «Толян – лох!» «Смерть хачам!» «Долой власть чекистов!» Казалось, дом, как щепку, бьет на тупо хлещущих одна в другую встречных, бессмысленных и оттого особенно злых волнах. Уже на третьем этаже Сима перестала водить глазами по стенам и сосредоточенно уставилась перед собой. А Вовка не выдержал. Шагнул к стене, достал ключи и споро, размашисто процарапал: «С + В = Л». Оглянулся на Симу – видит ли? Она видела. У нее полыхнула шея и засветились глаза. Но она ничего не сказала. Он не сказал ни слова вслух – и смолчала она.

Но то было единственное на всю лестницу объяснение не в ненависти, а в любви.

В Москве оказалось прохладнее. Но было бы нелепо из-за таких пустяков сразу убегать назад. Когда они вышли на улицу, Сима, чуть поежившись, оглянулась по сторонам и глубоко вздохнула, точно все то время, что они спускались по лестнице среди залепивших стены духовных испражнений, она брезговала дышать.

– Ого, понастроили… – сказала она, глядя на высовывающиеся с Мосфильмовской яркие, в бесчисленных искрах окон громады.

И потом они долго молчали. Медленно подошли к площади. Миновали памятники великим индийцам, перешли на улицу Дружбы; когда показался пруд, Сима сказала только: «Вот тут…» – и снова отрешенно умолкла, словно напряженно думала о чем-то.

Тормошить ее Вовка не стал. Они просто гуляли, а значит, можно и не трещать без умолку. Они не отличались ничем от других парочек и группочек, еще фланировавших кое-где, несмотря на довольно поздний час; разве что одеты были легковато. Но, в конце концов, кому какое дело. А как они сюда добрались, чтобы прогуляться, на них и вовсе не было написано. Крутил пыль и листья темный, уже совсем сентябрьский ветер; шепелявый механический гул переполненных магистралей давил сзади, подгонял, а впереди уже открывался полный далеких огней простор – точно огромный плоский стол ночного ресторана, заваленный грудами светящейся икры.

– Значит, мышка убежать смогла, а кошка мышку съесть – нет? – вдруг спросила Сима.

Вовка не сразу понял, о чем она. Потом сообразил.

– Именно так.

– А вы биографии тех трех человек, которые тоже увидели Таити, изучали?

– Не знаю, – сказал Вовка. – Не было разговора. Я – нет.

Она, продолжая глядеть прямо перед собой, покачала головой, будто мудрый учитель, огорченный небрежностью даровитого, но безалаберного ученика.

– Твой папа как-то объяснял все эти эффекты?

– Может, как-то и объяснял, – ответил Вовка. – Но ничего не говорил. Может, ничего еще не придумал, может, придумал, да не додумал и не хотел болтать прежде времени. Понимаешь, вот буквально перед самым его исчезновением более или менее приличная статистика набежала. До этого и анализировать-то было нечего.

– Понимаю, – сказала она и снова надолго умолкла.

Становилось зябко, но она так ушла в себя, что не замечала треплющего ей волосы и хозяйничающего под сарафаном ветра. Ей было не до пустяков – она думала. Вовка тревожился; он был уверен, что она вот-вот замерзнет, но все не мог решить – обнять ли ее за плечи, чтобы хоть так укрыть от когтисто нападавшей из темноты осени, или это тоже нельзя. Ничто иное ему не шло на ум. Сима с досадой передернула плечами.

– Совершенно загадочна суть процесса, – сказала она. – Жизнь положу, чтобы разобраться, обещаю. Но уже сейчас, если попросту… Посмотри, кто поводыри. Твой папа. Я его не знала, но все, что ты рассказал… Да и по тебе судя… Очень хороший человек.

– Ну…

– Наталья Арсеньевна. Я ее видела. Очень хороший человек. Чтобы так переживать за мужа и за… Добрая, как святая. Теперь – ты. Ну, ты вообще лучший человек на Земле.

Она произнесла это, как если бы между делом упомянула общеизвестную истину. У него перехватило горло.

– Бережный русский богатырь, радетель сирот и вдов, бескорыстный заступник родной земли… Я не прикалываюсь. Так это все и называется, если не стесняться называть вещи своими именами. Только не задавайся.

– И ты… – чуть хрипло сказал он.

– И я, – согласилась она. – Ну, про себя трудно говорить. Может, я столько про тебя думаю и так из-за тебя переживаю, что во мне меня теперь меньше, чем тебя… А может, и нет. Может, я сама ангелица. Папа меня вечно зовет: шестикрылая… У меня родители тоже замечательные, их бы попробовать… – мечтательно сказала она. – Очень интересно было бы встретиться с этим твоим Фомичевым. И те трое… И мышка с кошкой. В общем, у вас получилось то, о чем в каждой второй сказке рассказывается. Хорошего человека слушается, плохого – нет. Спасти может, погубить – нет. Помочь можно, повредить – нельзя. Это не оружие. Его бессмысленно секретить и надеяться использовать в разведке или, скажем, для террора. Понимаешь? Оно не пригодится никакой сволочи. Ни один урод не сможет им воспользоваться.

– Сима, это очень трудно доказать. Попробуй ляпни все это Наилю.

– Понадобится – ляпну. Попробуй доказать, что я не права.

– Материала мало.

– Да, с этим надо работать. Для начала очень тщательно разобраться с Фомичевым, раз уж он тоже, прямо скажем, член семьи. Потом с теми тремя… Но на основании того материала, которым мы располагаем, можно с достаточной вероятностью предположить, что я права. Больше того, на основании этого материала ничего иного и предположить нельзя.

– Ну у тебя и хватка, – с немного озадаченной улыбкой он покачал головой. – Я тебя такой еще не видел.

– Ты меня много какой не видел, – тихо сказала она после паузы совсем иным тоном. Искоса вскинула на него короткий просящий взгляд, опять уставилась вперед и опять замолчала. Обиделась, панически подумал он. И на этот раз ошибся. Она уже опять думала.

Они забыли, зачем пришли; ночная панорама с ее красотой и едва ли не круглосуточным веселым многолюдьем, каруселью автомобилей и шелестящим пролетом рейсовых автобусов оказалась им не нужна. Они свернули в одну из аллей.

– Ты сказал, что ни ты, ни Наиль не знаете, что делать? – наконец подала голос Сима, и у него отлегло от сердца: не обиделась.

– Ну, в общем…

– Я вам сейчас скажу. Только не смейся. Ты в шпионов веришь?

Он даже сбился с шага.

– То есть?

– Ну ты в шпионов веришь? – Фраза казалась ей такой элементарной и однозначной, что она даже не потрудилась ее как-то переформулировать.

– Что они – черти, что ли? – с некоторым раздражением ответил он вопросом на вопрос. – Верить в них еще… Они нам вон когда жизнь уже портили.

– Думаешь, они тогда были, а теперь их нет?

– Ну, в принципе…

– Раз тогда были, то и теперь есть. Да если бы даже их тогда и не было, все равно. Неподалеку от такого дела кто-то обязательно дежурит. Может, и не один. Космос же. Мы сейчас не можем доказательно предполагать, что именно они успели выяснить. Но, скорее всего, про нуль-Т они не знают. Интересуются по старинке ракетами.

– Сима, тебя несет.

– Погоди. В какой-то книжке персонаж говорил: мне пришла в голову мысль, отчего бы ее не высказать?

– Ну, высказывай.

– Или ты полагаешь, что у бабы только волос долог?

– Я раб тапки. Говори.

– Надо, чтобы обо всем как можно скорее узнали основные державы мира. И не через газеты, которым то ли верить, то ли нет, а они еще приврут и приукрасят, и наболтают черт-те чего… Чтобы не обыватель узнал, а сначала ответственные чины. Чтобы они не кормились слухами. Чтобы им не шарахнуло в их дурные бошки за нуль-Т бороться, воровать у вас секрет, совершать преступления, кровь лить… А это удобнее всего через разведку. Называется – организованная утечка. Есть, мол, такая вещь, о которой все мечтают. Есть дорога к звездам. Есть дорога к абсолютному транспорту. Есть дорога к совершенной экологии, не нужны ни нефть, ни бензин, ни керосин… Но. Пользоваться могут только очень хорошие люди. Вот такие, как ты. Каких один на тысячу. По уши в идеалах культуры с ее добротой, жертвенностью, бескорыстием… Русской культуры.

– Симка!

– Нам скрывать нечего. Уэлкам. Хотите на Альфу Центавра без ракеты? Легко. Зубрите Достоевского, хамье, и забудьте, что это непрактично.

– Симка, остановись. Ты спятила.

– Да, а что? Ты такой мужчина – просто свел меня с ума.

Он не знал, что сказать. Сердце у него билось мощно и часто, точно перед прыжком: скорость выровнена, ветер боковой умеренный, люки настежь, уэлкам. Надо только решиться. А если струсишь, то сомневаться уже не приходится: вот эта пигалица пихнет в спину и прыгнет следом без парашюта, чтобы быть рядом.

– Это все надо доказывать и доказывать…

– Я тебе направление дальнейших исследований предлагаю. Ориентир. Сколько можно тыкаться вслепую? И если подтвердится – тут единственный выход из тупика. Единственный способ, чтобы все эти, в погонах, чужих или наших, вас не пристукнули, прежде чем разберутся, что для их дел нуль-Т неприменима.

Он еще сам не понял, что загорелся. Но лихорадка погони за лукаво выглянувшим из-за угла ребенком познания, бог знает где прятавшимся несколько недель, уже вспенила кровь. С минуту он молча обдумывал.

– Не поверят, – сказал он потом с сожалением. – Ни один разведчик не пошлет в центр такую ахинею, и ни один центр не поверит разведчику, если он такое пришлет.

– Ну, это уж их проблемы, – азартно возразила она, но он отрицательно покачал головой.

– Нет, погоди. Это наши проблемы, только наши… Погоди… Я знаю! Нужно разбросать информацию, выждать, дать время, а потом провести несколько реальных показательных акций, спасти кого-то через переклейки. С затонувшей подлодки, из горящего самолета… Внаглую, не скрываясь. Чтобы случились необъяснимые чудеса, про которые раструбят на весь мир. А в разведках уже знают объяснение, только не верят. А когда чудеса попрут, то поверят, никуда не денутся.

– Супер, – сказала Сима. – Ты еще умней меня.

– Ну, знаешь… Если бы не ты…

– Ага! – закричала она, уже откровенно веселясь и озорничая. Вернулось счастье, казалось, безвозвратно оставленное днем на маленьком горячем пляже. – Признаешь мои заслуги в распространении русского дела по видимой части вселенной? Говори, как на духу, что для него полезней: с бутылками и ножиками по митингам шляться и пугать честной народ, или придумать такое, чтобы все люди захотели стать русскими? Нет, я больше скажу – чтобы сами русские опять захотели быть русскими? Ну? Говори!

– Признаю! Я раб тапки! Твои заслуги, о несравненная принцесса Будур, необъятны, как море, и неисчислимы, как звезды на небе!

– Тогда цалуй! – лихо велела она и, повернув в его сторону надутую пузырем щеку, повелительно указала на нее пальцем.

С Вовки будто одним резким движением сдернули все возбуждение и всю радость. Наваждение рассеялось. Он растерянно, виновато посмотрел на Симу исподлобья и отвернулся.

Тогда и она погасла.

Сразу стало понятно, что кругом ветрено и холодно, что кроны деревьев шумят измученно и уныло, точно глубокой осенью, что словно из иного мира немощно светит, кое-где слипаясь в мерцающие комья, крошево окон в неприкаянно высунутых вдали новых высотных башнях, а тут – уже совсем тьма, и никого нет, ни души, лишь из глухого нутра стонущих под ветром зарослей впереди, совсем недалеко, на аллею выныривают один за другим молчаливые, тоже, видать, припозднившиеся ребята…

– Ну что такое? – тихо и безнадежно спросила Сима. – Володя, зачем ты меня так обижаешь?

– Сима… – едва не плача, сказал он. – Ну Сима же! Ну нельзя! Ну если я… Ведь получится, что я тебя тогда ДЛЯ СЕБЯ спасал!

Она даже не сразу поняла. Потом глаза у нее раскрылись так, будто увидели, что кто-то идет по воде.

– И только в этом дело? – ошарашенно спросила она.

Он затравленно кивнул.

– Ну ты и ду… – начала она и осеклась. И вдруг прыснула. – Слушай, Вовка, я все понимаю, но нельзя же быть настолько русским! Что я тебе – Южная Осетия?

Настал его черед задуматься над ее словами.

Они были так увлечены друг другом, что опоздали заметить, как их окружили.

Вовка спохватился первым. Их было семеро, и, пожалуй, ни одному не перевалило за двадцать. И лица их не были лицами дебилов или выродков, у двоих ладно сидели культурные очки. Молодые интеллектуалы новой эпохи. Перед Вовкой полукружьем встали четверо, а трое отлаженно скользнули ему за спину и ждали теперь там; он их не видел, но, включившись наконец в ситуацию, чувствовал привычно и четко.

Дюжий, плакатно русокудрый вождь в нашпигованной блестящим металлом почти комиссарской кожанке покровительственно улыбнулся Вовке.

– Ты, брат, иди себе, – дыша пивом, ласково проговорил он, – а чучмечку нам оставь. И подумай на досуге о том, что чистоту крови надобно беречь смолоду…

Петля времени, понял Вовка; молодость настигла. Сейчас мы достойно с ней простимся. В груди начал ровно бить массивный молот, напрягся живот и подобралась мошонка. Семеро. Многовато… Тем более что плохо-бедно боевые искусства у этих все-таки дают, он помнил. Если, конечно, они из этих, а не просто резвящаяся накумаренная шпана. Вряд ли шпана, не похоже. Значит, будут ножи. В голове замельтешили, споро складываясь в хорошо пригнанную чехарду, прикидки скоротечного боя. Не оборачиваться; тех, что сзади, пока фиксировать только на чутье. Пусть расслабятся. Смотреть на вожака, пусть думают, что Вовка, если начнет – начнет с него. Троих за спиной вырубить сразу, чтобы уже не встали. Потом резко вправо и вон того умника в очках, с арматурным прутом, он к Симе ближе всех. Непрерывно двигаться, путать их, плясать вокруг нее, как на резинке. Ни одна сука, пока я жив, до нее не…

Сима бесшабашно шагнула вперед.

– Я не чучмечка, а жидовка, – сообщила она.

Вождь глянул на нее с удивлением и интересом: редкий случай, сама нарывается. Похоже, будет даже веселей, чем сперва показалось. Когда плесень, не въехав в реал, начинает понты колотить, типа спасать друг друга и всякое такое, всегда веселей. Надо же, а они нынче и не собирались ничего, просто отдыхали; как поперло-то под конец дня.

– Совсем ай-яй-яй, – с мягкой укоризной сказал он.

Вовкины мышцы, натянувшись, тетивами замерли в напряженной неподвижности, точно целый взвод лучников изготовился к прицельному залпу. Вот сейчас. Команда пошла.

Сима обернулась и увидела его лицо.

Они стояли в лаборатории.

Вовку качнуло.

Он не сразу понял, что произошло.

Он шагнул к ней. Она начала было ему улыбаться – несмело и немного вопросительно: видишь, у меня опять получилось, ты доволен? Он сгреб ее за плечи у самых ключиц, грубо смял и скомкал ворот свитера, точно хотел задушить; так он сегодня дотронулся до нее в первый раз. В ее глазах мелькнул ужас. Адреналин фонтанировал и горел в его крови, как огонь в аду.

– Никогда, – чуть хрипя от ледяной ярости, сказал он. – Никогда, поняла? Никогда не смей мной так управлять!!

Несколько мгновений они стояли неподвижно; обоих заклинило. Стиснутый железными пальцами воротник пережал ей шею, и у нее стало темнеть в глазах. Не понимая, в чем она снова провинилась, но заранее готовая просить прощения, она постаралась обратить все в шутку. Резко наклонила голову набок, закатила глаза и вывалила язык – все, мол, кирдык Дездемонке. Это его чуть успокоило; зверь, которому сорвали прыжок на защиту слабых, начал, теряя порыв, топтаться и примащиваться на мягкой подстилке логова перед тем, как снова лечь. И когда Вовка заговорил, в голосе уже не было ненависти, только отчуждение:

– Никогда. Не смей. Так. Мной. Управлять. Поняла ты или нет?!

Шутки кончились. Мозг задыхался. Из почти уже упавшей тьмы она посмотрела на Вовку серьезно, искренне. Будто на взбесившуюся собаку.

– Я вспомнила, что ты сказал в школе, – выговорила она, едва слыша себя. – Что, когда их много, надо убивать. Володя, ты спаситель, а не палач.

И тут его отпустило. Руки бессильно съехали с ее плеч и рухнули, он ссутулился. Кровь ударила ей в голову, как нефть из скважины. С горловым всхлипом она перевела дух.

– Иногда это неразделимо, – проговорил он глухо.

– Это раньше было так, – сказала она, глядя ему в глаза. – Этого больше не будет. Мы это изменим.

Потом они долго молчали, нелепо и неловко стоя лицом к лицу, вплотную, точно их сковало. Оба понимали: надо уже покончить с тем ужасом, что вспучился между ними, покончить немедля, не сходя с места. Нельзя было распасться, оставив его посреди – он бы уже не дал сомкнуться снова.

Понимали, но не знали, как. Лавина сошла слишком внезапно, они растерялись.

– Помнишь, – тихо сказал Вовка потом, – ты мне свой стих читала. Млечный путь, а Млечный путь…

– Еще бы, – так же тихо ответила она.

– Я тоже стих придумал, – сказал он. – Вот прямо сейчас. Рассказать?

– Расскажи.

Он помедлил.

– На лыжах пер я быстро так, что вам, наверно, и не снилось. И шестикрылая жена на перепутье мне явилась.

Помолчал, чуть улыбнулся.

– Все.

– Гениально, – с неподдельным восхищением сказала она. У нее снова перехватило дыхание, но теперь это было не жутко, а сладко. – А жена, – робко уточнила она, – это в смысле просто женщина или в смысле…

– В смысле, – сказал он.

Ее взгляд как бы расфокусировался, словно она, глубоко задумавшись, некоторое время смотрела сквозь Вовку. Потом сфокусировался снова.

– Я тебе отвечу, – проговорила она. – Готов?

– Да.

– И Бога глас к тебе воззвал: возьми дорожный интеграл, нажми стартер, и виждь, и внемли все многочисленные Земли. На каждой будет Серафима тебя любить, тобой любима.

От нежности у него жгуче защипало где-то в глубине переносицы. Боясь дышать, словно Сима была готовым погаснуть от первого же дуновения огоньком свечи, он с благоговением всматривался в ее глаза еще несколько мгновений, а потом сказал:

– Пошли.

А на второй планете звезды Эпсилон Андромеды (солнцеподобная, спектральный класс G6, расстояние до Земли сто десять световых лет) растут цветы, пыльца которых сверкает, как бриллиантовая пыль.

В южном полушарии лето. Бескрайняя степь под нежно-голубым в вышине и чуть фисташковым по горизонту небом почти сплошь застелена пышными коврами тяжелых золотисто-алых фестончатых соцветий на высоких, иногда почти по пояс, мягких ворсистых стеблях; косматое неподвижное пламя разлилось по отлогим холмам на десятки километров, но столько и не надо. Если легонько ударить ладонью, лепестки словно взрываются, вскидывая в воздух медленно клубящийся протуберанец. А если раздеться и с гиканьем, с улюлюканьем, или просто хохоча, понестись голышом, сам в пять минут превращаешься то ли в перламутровую статую, то ли в бегучий фейерверк или сгусток полярного сияния, а позади надолго остается висеть, едва заметно для глаз оседая и растворяясь в теплом безветрии, слепящая переливчатая призрачная гряда.

И когда они, набегавшись и от восторга ошалев, догнали друг друга и рухнули в распахнувшуюся кроткую, неломкую мякоть, от каждого прикосновения выдыхающую праздничный свет, казалось, это две радостных радуги, сомкнувшись, слились в одну, вдвое ярче.

Потом Сима долго лежала, отдыхая, пропитываясь пережитым, осознавая свою новизну, и смотрела в небо. А Вовка, обхватив колени руками, сидел рядом и смотрел на нее – на разводы словно бы перемешанной с алмазной крошкой подсыхающей крови на нежной коже бедер, на немилосердные синяки, которыми он, сам того не заметив, хозяйски заклеймил ликующую грудь желанной зверушки, когда его губы наконец до нее дорвались, на задумчиво приоткрытый, припухший вишневый рот и все еще влажные глаза, отрешенно глядящие вверх.

И думал: странно. Анатомически все люди вроде бы одинаковы. И физиологически одинаковы. И все можно описать, как заводской процесс, токарную штамповку: эрекция, фрикция, эякуляция… Тюбинг, блюминг. Лизинг, блин, маркетинг, консьюминг, мерчандайзинг… Тогда и эффект должен бы быть одинаков, кого бы ни отконсьюмил. Но не от этого же вскипает легкое и властное, как ветер, чувство всемогущества, и цветами распускаются белые крылья за спиной, и ты действительно летишь и можешь все… Вот как сейчас. А еще говорят, что человек – это животное! Гады, вруны, отбирают самое главное – крылья!

Я не выдержал и спросил тихонько: а кто, собственно, говорит-то?

Он услышал и задумался.