Побеги. Как это было

Наш полк стоял в обороне на левом берегу Волги, до немецких позиций было максимум двести метров, разделяли нас только скованное льдом русло и крутые в этом месте берега реки. Близость противника породила новую волну побегов. Бежали в одиночку, вдвоем, группами.

Набраться храбрости и бросить оружие – уже психологически чрезвычайно сложно. Но перебежчика ждали и другие трудности. Он должен был выбраться из траншеи на бруствер и спуститься по обледеневшему склону к реке, перебежать по неровному ребристому льду к противоположному берегу, взобраться по скользкому склону наверх – что уже потруднее, а потом – что еще тяжелее и опаснее – переползти минное поле и достичь немецких траншей. И все это нужно сделать незаметно для своих и одновременно дать знать о своих намерениях немцам.

Часов в пять утра, когда еще не отступила долгая зимняя ночь, когда еще темно и все погружены в самый крепкий предутренний сон, а внимание часовых притупляется, беглец оставлял в окопе винтовку, патроны, гранаты, документы и пускался в путь, стараясь как можно скорее добраться до противоположного берега и взобраться наверх, а далее действовал строго по указаниям немецкихлистовок. Но еще раньше, как только он добирался до противоположного берега, даже еще не успев взобраться на него, – он уже находился под охраной немецких пулеметчиков и снайперов, которые, если затевалась погоня, немедленно открывали заградительный огонь, не позволявший преследователям высунуть головы из траншей. Кроме того, стараясь облегчить перебежчикам дорогу, немцы сделали несколько проходов в минированной зоне, снабдив их плакатами: «Подними вверх руки и пропуск. Спокойно иди к траншеям!» И, как правило, беглецам удавалось добраться до вожделенной цели.

А начиналось все с вечера.

Ближе к ночи над передним краем обычно раздавалось знакомое всем пощелкивание микрофона, и вчерашние красноармейцы, бежавшие к врагу, обращались по радио к своим бывшим товарищам:

– Говорит солдат 1-й роты 1-го батальона 673-го стрелкового полка рядовой Серега Хмельной. Здравствуй, Ванек, слушай, милый человек! И передай всей роте. Приняли меня как положено. Живу в тепле, сыт. Избавился от жидов и комиссаров. Через три недели обещали отпустить в деревню к Соньке.

Сразу же следовало второе радиообращение. Теперь говорил немец, неплохо владеющий русским, по интонации – твердой, уверенной – угадывалось, что говорит офицер:

– Солдаты Красной Армии! Переходите на нашу сторону! До шести утра обстрела не будет. В шесть тридцать завтрак. Если не придете – пропадете…

С этим текстом немцы выступали ежедневно – два-три раза за день.

Третье радиообращение. Опять перебежчик:

– Здравствуй, Василек! Я – Денис. Давай, друг, бросай свою хреновую житуху и переходи к немцам. Приличная публика, не то что наши матерщинники. Кормят нас французским шоколадом, голландским сыром, датской ветчиной. Не жрали такого при Советах. Вот так. Служу в обозе. Обещали весной отпустить домой. Давай, смелей двигай, браток! Не пожалеешь!

Сначала во время побегов и ночных речей полковая артиллерия открывала огонь по бегущим, разбивая лед, но долго продолжать стрельбу не могли – берегли снаряды. Однако полыньи снова замерзали, а немцы временно переносили радиоустановку в другое место, чтобы спустя время вернуться обратно, и опять мы слышали имена тех, кто раньше был с нами, а теперь против нас: Василек, Петюха, Джанбай, Гриць, Армен…

На переднем крае вражескую радиопропаганду глушить было нечем, и каждую ночь все мы – командиры, комиссары, сотни солдат – вынуждены были слушать эти гадюшные речи. Я-то понимал: не солдатский в них язык – чужой, подсказанный немцами. Но понимают ли это солдаты? Уверенности не было. Одни презирали и посулы немцев, и перебежчиков; другие посмеивались, особенно на медовые речи о французском шоколаде; некоторые вовсе не реагировали – мол, все это нам до фени. В то же время я видел, как внимательно вслушиваются отдельные солдаты, пожилые и молодые, в каждое слово с другого берега.

Как влезть с чужую душу, распознать, что движет человеком? Может быть, я как командир да и другие что-то упускаем, не доделываем, потеряли с бойцами простой человеческий контакт?..

Между тем поступила новая директива. Какие-то идиоты сверху рекомендовали периодически обыскивать солдатские вещмешки в поисках немецких листовок, якобы это поможет сократить число побегов. Для себя я отверг этот совет как абсурдный и безнравственный, считая, что это приведет к еще большему числу побегов. Обыск вещмешка наглядно покажет бойцу, что я не доверяю ему, а это породит ответное недоверие. Кажется, у Тарле я прочитал, как после сражения под Аустерлицем встретились Наполеон и Александр I, и русский царь попросил французского императора показать ему свою гвардию. Встретившись с солдатами-гвардейцами, Александр I попытался заглянуть в солдатский ранец, гвардеец отстранил царя, не позволив даже дотронуться до своего ранца. Александр I возмутился и пожаловался Наполеону, тот ответил: «Я не имею права это сделать. Французский солдат – свободный человек, а ранец – его личная собственность». Вот бы внушить это каждому командиру! Чтобы не трибунал, а взаимное уважение правило бал!

Чепэ в соседней роте! Побег – сразу троих! Командир роты чуть не потерял рассудок. Приказал во что бы то ни стало догнать беглецов и уничтожить из автоматов. Но только успели наши вылезти из траншей, как с двух сторон застрочили немецкие пулеметы. Безрассудная затея обезумевшего комроты обернулась двумя ранеными. Тогда комполка Глухов, которому доложили о чепэ, отдал приказ артиллерии: разбить лед и помешать беглецам добраться до противоположного берега. Но и это не помогло. Перебежчики спокойно отошли берегом подальше от разрывов, переждали и ночью благополучно перебрались к немцам. Следующей ночью мы уже слышали их голоса: Ванек, Серега, Демьян… Командира роты и взводного, у которых служили беглецы, отстранили от должности, трибунал осудил их на десять лет и отправил в штрафной батальон. Взводному было девятнадцать лет – мальчишка, еще не нюхавший пороха, не дождавшийся своего первого боя.

Такая сложилась ситуация на нашем фронте. Казалось, возникла черная дыра, которая поглотит всех нас, командиров, в своем ненасытном чреве.