Неожиданная встреча

Однажды, то ли на второй, то ли на третий день моего пребывания в батальоне, в нашу избу ввалился огромного роста детина – весь обросший, в щетине, похожий на медведя. Но мы сразу узнали друг друга!

– Рыжий! Вот это да! Приветствую вас, курсант Александр Рыжиков!

Обнялись, радуясь встрече! Вышли на улицу, сели на бревно у забора, и Сашка рассказал о себе. Пуля зацепила его в первом же бою, попала в руку, кость не задела, но вырвала солидный кусок мышцы и обожгла кожу:

– Мог и без руки остаться, но пронесло, только вот заживает медленно – не помогает «товарищ риванол»!

Мы счастливо захохотали.

– А где твоя гитара? – спросил я.

– В бой с собой не возьмешь, осталась в обозе.

– Может, вечером придешь споешь? Все будут рады.

– Можно, – согласился Рыжий.

Заговорили о наших, выясняя, кто где. Я рассказал о гибели Шурки и Женечки. Рыжий назвал еще имена: Саша Пушкарев, Юлик Герц, Сережа Кожевников, Феденька – все они погибли. Феденьку не любили в казарме, не могли простить фискальства за мармеладки, но все равно было жалко парня. Погиб он страшно. Их рота форсировала Волгу, немцы сопротивлялись отчаянно, стремясь сбросить наших с берега; во время переправы Федор и погиб – то ли его достала немецкая пуля, то ли не смог удержаться за протянутый канат и свалился в реку а выбраться уже не смог.

Первые бои, а грустная выходила картина. Кто из нас представлял, что так будет? Мы едва-едва начали свой боевой путь – неужели всех нас перебьют?.. И все-таки все честно выдержали проверку на личность. Не знаю случая, чтобы кто-то из наших дрогнул или совершил дурной поступок. Но с каждым днем, с каждым новым рассказом и новой встречей я убеждался, что судьба – это не мое, не твое, не наше – определяет ее нечто свыше.

Вечером к нам пришел Рыжий. Я представил его. Потом он пел – «В нашем городе», «Черного ворона» и, конечно, «Девушку из маленькой таверны» – звезду довоенного фольклора. Каждую песню принимали на ура. Выложили на стол угощение, что у кого было, Рыжий, не стесняясь, лопал все подряд – видно, изголодался. Когда он пел «Девушку из маленькой таверны», в избу вошел комбат Токмаков. Старшему лейтенанту понравилось пение Рыжего, но он заметил:

– Нынче, ребята, уже другие песни поют, – и привел слова из популярной фронтовой песни на стихи Ярослава Смелякова:

 

Песню петь-то надо с толком,

Потому что между строк –

И немецкие осколки,

И блиндажный огонек…

 

Да, настало время иных песен – с этим нельзя было не согласиться.

Рыжего, потеснившись, пригласили жить в нашей избе.

Солдатские «разговорчики»

На политзанятиях в помещение набивалось с полсотни раненых, сидели на широких подоконниках, в сенях, на полу. Комиссар попался злющий как черт, да и балбеса, равного ему, я не встречал. Занятия он проводил своеобразно: задаст вопрос – и сам же на него отвечает, причем, как правило, цитатами из речей товарища Сталина. Тупость его поражала. Однажды его спросили:

– Почему мы так долго не можем взять Ржев?

Комиссару вопрос был неприятен, но он быстро нашелся и спокойно ответил:

– Верховный Главнокомандующий не скрывает, что немцы крепко обороняются. Но нужно понимать: это они от отчаяния и от страха наказания за совершенные преступления.

После этого случая комиссар перешел к новой тактике в проведении занятий: не позволял себя перебивать и старался уложиться точно в отведенное время, после чего быстро уходил.

Между тем я чувствовал, у всех накопилась тьма горьких и страшных вопросов, камнем лежали они на сердце людей. Как, у кого спросить об огромных потерях? Или почему не хоронят убитых? Почему авиация не прикрывает пехоту? Почему артиллеристам не удается поразить огневые точки противника? Что происходит в тылу – почему полны ужасной безысходности письма из дома? А лютое поведение многих командиров, комиссаров, особистов – почему все чаще солдат говорит: «Не бойся чужого – бойся своего»?..

Вопросы – без ответов. Одни страшились спрашивать: глядишь, сообщат куда следует; другим было до лампочки, третьи не верили, что услышат правду. Умным был тот, кто сказал: «Какой правды вы ждете, если тотже комиссар или командир уверены, что среди их слушателей обязательно найдется «свой» из особистов?» Выходит, не очень-то мы доверяли и себе, и другим. Конечно, были и такие, кто ни с кем не спорил, придерживаясь старого правила: плетью обуха не перешибешь.

И все же трудно постоянно молчать, и солдаты говорили.

Здесь, в батальоне выздоравливающих, я прошел еще один курс военного университета, может быть, самый важный – человеческий. Среди нас оказались солдаты из разных полков и батарей, но больше всего – новобранцев. И стало понятно, почему их так много среди раненых, они рассказали сами. Их привезли из Пензы ночью, высадили из вагонов и уже ранним утром, что называется с ходу, погнали на штурм высоты. Писари не успели даже внести их имена в списки, повара – покормить. В военном деле это были полные неумехи – обучали их не больше месяца. Потери среди них были огромны, как и число раненых. С тех пор, когда привозили новобранцев, о них говорили: «Пенза пришла…» Сколько их полегло – не сосчитать!

…Наступает ночь. Не спится. Поначалу царит полное молчание, каждый предается собственным мыслям. И вдруг, как тоненький ручеек весной, кто-то заговорит, и польются рассказы… Часто говорили о прошлом, каждый припоминал что-то светлое – как не поведать про свой дом, свою хозяйку, мальца, коровушку-кормилицу, что молоком поила подчас всю деревню. Вспоминая свою прошлую жизнь и один, и другой, и сотый раз, человек всякий раз отыскивал что-то новое, радостное, согревающее его душу.

А фронтовые впечатления! Сколько их накопилось у каждого, если учитывать, что многие из попавших в батальон начинали свой боевой путь от Москвы. Один вспоминает, как стал опытным разведчиком: с первого раза, забравшись в немецкие траншеи, приволок жирного, как окорок, вахмистра – с того и началось… Другой не может забыть, как комдив поцеловал его и наградил медалью «За отвагу» – никто лучше не мог с первого-второго снаряда уничтожить вражеский дзот.

Как не рассказать и такого случая. Командир послал солдата за почтой. И встретил его не какой-нибудь затюканный почтовик, а милая девушка – самая что ни на есть любушка! Но, как ни очаровывал ее солдат, какие высокие слова ни говорил, как ни хвастался медалью «За отвагу» – в общем, как ни наступал и в лоб, и с флангов, оборону девичьего сердца прорвать не смог! Сколько всего пришлось придумать для командира, чтобы к вечеру опять его отпустил на почту – и командир отпустил-таки: уж очень сам он ждал письма от родных из осажденного Ленинграда. А солдат – настойчивый был мужик! – добился-таки своего.

Как видно, наступает в разговоре такой момент откровенности и доверия, когда душа раскрывается настежь, когда хочется выговориться свободно, легко, не ожидая ни от кого гадостного поступка, ни на что не оглядываясь. И вправду! – все свои; кто знает, может, и живем-то последние денечки… В батальоне четверо раненых уже по второму разу, один говорит: «Бог миловал. А вот обернется ли господь добротой в третий раз – неизвестно…» Вот и льется, течет нескончаемый солдатский разговор, и не было такого случая, чтобы кто-нибудь отвернулся, не принял участия. Такой искренности, правдивости, душевности, стремления понять себя и других, пожалуй, не часто встретишь в жизни. Как жаль, что многое из тех золотых словесных россыпей ушло из памяти.

– …Наступали мы, значит, в лоб на деревню. Какую? Ахрен ее знает какую! Только отжилья прежнего в ей одни головешки пооставались. Так нет, чтоб обойти энти головешки и влепить, значит, немчуре в задницу. Наш ротный, едри твою гудрон, прямиком нас всех – на пулеметы. Фриц-то не дурак! Подпустил поближе – и стал сечь. За полчаса, значит, чуть не целый батальон накрыл. И ротного. Его-то чего жалеть – был балбесом, таким и остался. А вот ребят жалко.

– А деревню-то взяли? – раздается голос из темноты.

– Взяли, взяли. Да ежели за всякую деревню класть по батальону, дойдем ли до Неметчины? Вот мой, значит, вам резон: думать командиру надо – может, тогда и толку больше будет.

В разговор вступает, вероятно, связист:

– А чего ему думать, когда он загодя все придумал, а как бой – так со связью беда. Все знают: бьют нас гады подряд, по катушкам распознают, даже снайперов насылают. Убьют одного, ползет другой – они и его, а ты все равно ползи, пока «Ромашка» «Белку» не услышит. А бывает и похуже. Раз послал меня комполка отыскать батальон – связь не отвечает. Полз я долго, страха натерпелся ой-ой! – головы-то не поднять, пашу носом. И, надо же, прямо наткнулся на пулеметчика, обрадовался, спрашиваю: «Где батальон?» А он на меня: «Какой… батальон?! Ты что… не видишь?! Воттебе – батальон!» Тут я голову-то приподнял – а вокруг все завалено нашими ребятами. А пулеметчик кричит: «Один я остался! Давай, доберись до полка, сообщи, пусть подмогу пришлют! Фрицы хотят меня живым взять! Не дамся им, сволочам! Да ведь они потом дальше покатятся. Ты понял?» Так что прав, думаю, пехотинец: не умеем как следует, с умом воевать; может, немецкие генералы научат.

Кто-то грубо обрывает солдата:

– Ты, Васька, говори, да не заговаривайся: за такие разговорчики сам знаешь, что бывает.

– Это точно, пехота без танков – ноль! – вступает в разговор танкист.

Ему возражают:

– Какая от вас польза?! Танки сами по себе, а пехота сама по себе. Нет, товарищ танкист, считай, мы пока еще не сдружились.

– Это как понять? – защищается танкист.

– Атак, – звучит целый хор голосов. – Пока доберетесь до немецких траншей – то сядете на карачки в болоте, то гусеницей угодите в овраг, то «юнкерсы» вас разбросают по полю, как спички из коробка. Быстро немеете: кончились боеприпасы.

Вмешивается артиллерист:

– Хреново вы, пехота, помогаете нашим наблюдателям, а без них какая стрельба? Что бы вы без нас, мужики, делали? Артиллерия, известно, «бог войны». Снарядов бы побольше – и дорога на Берлин открыта.

– Вот-вот! У немцев снарядов – куры не клюют, а у вас – хорошо, если по десятку на пушку схлопочете. Какой уж тут «бог». Немцы никогда не экономят – бьют и бьют. Солдаты не смерти ждут, а конца обстрела.

– Ты помолчал бы, пехота: за такие суждения – трибунал!

– Не дергайся, артиллерия. Вот тебе примерчик из твоей епархии. Фрицы засекли по блеску стереотрубу твоего наблюдателя, шарахнули по окопам. Четверо ваших отдали концы, а меня всего засыпало – одни ноги торчали, еле откопали.

– Чего-то я не понимаю, – вопрошает кто-то. – Фрицы болтают, будто воюют за свое Отечество – это на нашей-то Русской земле. И мы воюем за Отечество – опять же на своей, не на их территории. Это что же они, червяки вонючие, нашу землю считают своим Отечеством?

– Ну, ты даешь петуха! – смеется сосед. – Задай-ка этакий вопрос комиссару.

Ночная свободная дискуссия продолжается. Солдаты, не стесняясь младшего лейтенанта, переходят к обсуждению своих командиров – выше роты никто не берет, да мало кто и знает командира полка или дивизии.

– Наш ротный – зверюга. Будто в лесу народился. Один солдат не выдержал, влепил ему перед боем по чайнику: пусть рассудит, как обращаться по-людски с нашим братом. Вроде бы одумался и с тем парнем, что влепил ему, не стал тягаться.

– А наш выдрючивается перед начальством, да так, ангидрид твою перекись марганца, что готов лизать ему все места ниже спины.

– Наш тоже не лучше: и в деле говенный, и человек так-сяк.

– А у нас – балаболка, так и прозвали его: «Бебе».

– А наш как прикажет, так держись руками за воздух: не поймешь, чего хочет?

– Как приехали на фронт, комиссары нам говорили: погоним фрица! А на деле…

Неожиданно кто-то подобрался в темноте к столу и так шарахнул кулаком, что подскочили и зазвенели кружки:

– Это как понимать ваши слова?! Распустили глотки! Командир командиру рознь! Пораженцы вы! Таких – к стенке!

Люди смолкли. Наступила мертвая тишина. Но продолжалась она недолго – возмутился танкист:

– Ты что, мужик, очумел?! Какие мы пораженцы?! Пришли сбоя, а завтра опять в бой. Мы по справедливости – и только! А как ты против, так иди к особистам! Они любят таких, как ты, – недоумков!

– Да не о том я, бог свидетель! Досада меня взяла, как зачесали про командиров.

Заговорил сосед разгневанного солдата:

– Эх, Гераша, Гераша, командиры-то нас простят…

Его перебил младший лейтенант:

– Ребята, постойте! Припомните-ка, разве ни у кого из вас не было ни одного приличного командира?

Все зашумели:

– А как же, были, были…

– А где взять лучших?

– Были да сплыли.

– Эх, ребята, ребята, – все узнали хриплый голос старого солдата, – на чем языки чешете? Одна чернота. Дозвольте повеселить, ежели не против.

– Давай, давай, Леша!

И пошел рассказ, похожий на сказку. Говорено не раз: чего только не бывает на войне!

– Вот вам быль: как величайший трус, от рождения с заячьим сердцем, – стал Героем Советского Союза!

– Ну-у, это загибон, как это так?

– Атак. Вот и послушайте. Немцы наступали на Киев и разбили нас на Днепре. От полка остались только знамя полковое и рядовой Сидоренко. И надо же такому случиться: заяц стал львом. Обвязался тот Сидоренко под гимнастеркой знаменем, нашел на берегу бревно подлиннее, покрепче, столкнул его на воду. Сам улегся, крепко привязался лямками, и поплыло то бревно по течению. Глядят немцы в бинокль: прилип к бревну убитый «Иван», ну и пусть плывет… Держится бревно на воде, не тонет. Подплыло на другой день к берегу, где новая часть оборону держала. Вытащили солдата из воды, спрашивают:

– Кто такой?

Аон, сукин сын, парень не промах – такой сочинитель!

– Рядовой Сидоренко! – говорит. – Такого-то полка, такой-то дивизии! Перед смертью комполка подполковник Бунин Иван Ионович вручил мне боевое знамя и сказал: «Поручаю тебе, солдат, спасти честь полка». Сообразил я, как быть. Мигом вниз к реке, ухватился за бревно и поплыл.

– А знамя-то где? – спрашивают командиры.

Сбросил с себя солдат мокрую гимнастерку и вручил им боевое знамя погибшего полка. Каков молодец!

Доложили в дивизию, та – в армию, а оттуда – во фронт. Тут уж близко и до Москвы. Сообщили наркому обороны. Тот распорядился расславить и расписать во всех газетах подвиг русского человека. Стал старший сержант Сидоренко Героем Советского Союза. Скажете, случай? Нет, братцы. Судьба. Пошутил господь – и вот какой театр вышел!

– И где сейчас твой Сидоренко?

– А кто его знает…

Все, что я здесь видел и слышал, – масса человеческих характеров, судеб, историй, – напоминало калейдоскоп. Встречи с фронтовиками позволили мне полнее представить общую картину сражений за Ржев с зимы до лета сорок второго года. Когда я позднее вглядывался в нее, обдумывал отдельные ее подробности, то мне часто становилось не по себе. Трудно поверить, что так было. Эти воспоминания долго еще не давали покоя.