Второй сон

Вечером, ковыряя холодную кашу, оставленную для меня ребятами, я сидел на койке и думал о предстоящей ночи, опасаясь очередного непредсказуемого представления и, как ни странно, пытаясь осмыслить ночные картины – свой сон о Шурке. Что это было – предзнаменование? Доброе или недоброе? Что ждет меня и когда?.. Каждый может думать о снах, что ему заблагорассудится, но это – мой сон и, наверно, подсказка: я должен что-то изменить, впредь поступать иначе – но как?! Припоминая увиденное, я старался собрать все в целое, в одну картину. Так в чем суть ее?..

Не раздеваясь, я завалился на койку, на всякий случай попросив у медсестры чего-нибудь снотворного. Она принесла несколько белых таблеток, я проглотил их и спокойно, легко заснул. Однако под утро в голову опять ударила сонная дурь – и покрепче вчерашней!

В темноте засветились фосфорическим светом глаза… Глаза Женечки! Большие, расширенные, они глядели в упор, в них два слова: «За что?» Застывший взгляд. Но глаза мерцают – появляются, исчезают.

– Мне стыдно, что я погиб! – говорит Женечка. – Люди падают в кровавую реку и тонут…

Замелькали мучительные воспоминания… Казарма – и Женечка… Вагон – бьют Женечку… Женечка на моих руках – он что-то говорит… Внезапно надо мной распласталась огромная черная птица. Расправив крылья, застыла. Пристальный взгляд устремлен в глаза, но пронзает меня всего, пытаюсь сдвинуться, увидеть свет – и не могу. Я в плену. Весь сжимаюсь и цепенею. Освободиться нельзя, и я терпеливо жду: что-то произойдет… И птица вдруг обретает человеческий голос:

– Ты обещал Жене найти меня и сестренку Сашеньку?

– Да, обязательно. Но сейчас мне нельзя.

– Я освобождаю тебя от бесполезных мучений и поисков. Мы больше не существуем. Нас убили немцы в крымских каменоломнях.

– Женя об этом не знал, он искал вас до последнего дня. Вы его мать?

– Я – твой сон…

И все исчезло. Сна не было – я проснулся. А может, не было и видений? Закрываю глаза: вдруг опять что-то увижу? Ничего. Соскакиваю с койки и чуть не сбиваю с ног медсестру, она стоит рядом, с тревогой наблюдая, как я мечусь во сне.

– Что с тобой, солдат? Ты так сильно кричишь, спать никому не даешь. Так нельзя, надо сдерживаться, успокойся!

– Да, спасибо, – соглашаюсь я.

После завтрака – перевязка. Когда открыли рану – она вся гноилась. Промыли, вновь наложили повязку с риванолом. Врач покачал головой, и меня направили в батальон выздоравливающих.

Всего три дня я пробыл в медсанбате – три дня среди сердечных, отзывчивых людей. Весь медперсонал был беспредельно предан нам, фронтовикам. Вспоминая сейчас многое пережитое и увиденное за дни и годы войны, я знаю: тех людей мне никогда не забыть – их бескорыстия и верности долгу!

В батальоне выздоравливающих

В боевой обстановке батальоны выздоравливающих состоят при дивизионных медсанбатах. Здесь долго не держат, мне же вместо двух недель пришлось пробыть на выздоравливающем режиме больше месяца. Рана продолжала гноиться, охватывая все новые участки кожи. Под вечер столбик градусника подскакивал на две-три отметки. Врач твердил одно:

– Осколок занес сильную инфекцию, нужно время.

Сестра всякий раз после перевязки обещала:

– Ну, в следующий раз затянется.

Но рана не затягивалась – риванол оказался слабаком в борьбе с инфекцией.

Батальон выздоравливающих размещался в некогда большой деревне в трех-четырех километрах от медсанбата. Деревня уже давно опустела: мужиков успели забрать в Красную Армию, кто-то погиб еще в сорок первом, женщин угнали в Германию, были и такие, кто сам бежал следом за немцами, а стариков и детишек вывезли за фронтовую зону сначала немцы, заняв деревню, а потом наши, освободив ее. Часть батальона размещалась в трех сохранившихся избах. Одну избу занимали медпункт и перевязочная, в ней жили врач, медсестра и санитары, в двух других – раненые, в нашей избе было человек двадцать. Метрах в трехстах от деревни вырыли на всякий случай глубокие щели-бомбоубежища. После каждого боя в батальон поступало человек двести пополнения, и, хотя примерно столько же возвращалось в полки, теснота была страшная, поэтому жили и в опустевших немецких блиндажах, и в расположенных в лесу палатках. Благо еще было сравнительно нехолодно, а раненые были сорта «выздоравливающие» – то есть ходячие и, значит, сами могли дотопать до кухни.

Режим был такой: после завтрака шла так называемая «легкая боевая подготовка», затем обед, политзанятия и три часа свободного времени. Дважды в неделю все мы проходили медицинский осмотр. Начальство требовало «побольше выписывать», и с ранеными не церемонились: часто выписывали недолечившихся; врачи считали, что главное – покончить с инфекцией и привести в порядок руки-ноги. Однажды произошел скандал. Старшая сестра батальона случайно оказалась свидетельницей разговора начштаба дивизии с начальником медсанбата, первый обвинял второго: «Каждый солдат на учете, не говоря уже о командирах, а вы сентиментальничаете!..» Начальник медсанбата не стал возражать, просто прислал в батальон комиссию. Комиссия из трех врачей трудилась два дня, тщательно всех осмотрели. В результате двадцать один солдат и трое командиров были отправлены на передовую.

Командовал батальоном для выздоравливающих старший лейтенант с пустым рукавом вместо левой руки. Звали его Сергей Иванович Токмаков. После тяжелого ранения и госпиталя он отказался от предложения комиссоваться и добился отправки на фронт. Командиром он был храбрым и человеком добрым, старался, как мог, нас поддержать: заботился о своевременном поступлении пищи, следил за состоянием раненых, сроками перевязок, доставкой писем и газет. Он же проводил с нами занятия по боевой подготовке – понятно, в облегченном виде: больше времени уделял обобщению фронтового опыта, расспрашивал каждого о недочетах в частях, подсказывал, как можно избежать или не допустить их.

При командире состояли старшина и фельдшер, помогая ему справляться с делами батальона. Старшина (мой пятый по счету) Фока Степаныч был из санитаров, любил порядок и дисциплину, его так и прозвали – «ПД». Особое внимание он обращал на время подъема и отбоя. Заглядывал и в жилища; если видел их неубранными, замечал немытую посуду на столе или грязный пол, натыкался на небритых солдат, всегда старался отыскать ключик к каждому, а потом по-доброму спрашивал: «Вы согласны со мной?» Впервые я встретил старшину, который обращался к нам на «вы», очевидно, по примеру своего командира. Если солдат соглашался, старшина твердо верил, что тот непременно учтет его замечание. Особенно хвалили старшину, когда он придумал и устроил для нас простейшую баню: врыли в землю четыре столба, обтянули их плащ-палатками и водрузили наверх продырявленную бочку, один человек лил воду, другой мылся. Раненые ходили чистыми и радовались.

После боя. Комсорг полка. 1943 г.

Посреди нашей избы стоял огромный, крепко сбитый стол, сделанный каким-то деревенским умельцем, – видимо, прежде в избе жила большая семья. Каждое утро за этим столом происходил важный ритуал. Полевая кухня вместе с едой привозила в широких крепких мешках буханки хлеба – все одинакового размера, по килограмму, их укладывали по пятьдесят штук на стол, и солдат-хлеборез одним легким ударом острого ножа разрезал каждую точно пополам; все дивились глазомеру резчика, оказалось – он снайпер. Затем в избу приглашали по пять человек, каждый становился спиной к столу и выкликал свою пайку. Не помню случая, чтобы кто-то оказался недовольным. Говорят, подобного способа дележа фронтовики придерживались повсюду. Думаю, не ошибусь, если предположу, что пришел он в армию из лагерей. Узнав от военнопленных о нехитром способе распределения хлеба, немцы нередко обращались к нам на передовой: «Рус, кончай делить пайки, давай воевать!»