Нейропсихологическая функция: природа ума

Вполне разумно рассматривать мир как арену действий, как место, в котором знакомое и незнакомое пребывают в вечном сопоставлении. Мозг состоит в основном из двух подсистем, приспособленных совершать действия в этом месте. Если не вдаваться в детали, правое полушарие бдительно реагирует на новизну и отвечает за быстрое «создание обобщенных предположений». Левое полушарие, напротив, «включается», когда события – четко определенные события – происходят в соответствии с имеющимся планом. Правое полушарие быстро рисует обобщенные, основанные на значимости «метафорические» картины нового; левое, более склонное к работе с деталями, подбирает для них ясное словесное выражение. Таким образом, наш мозг, наделенный способностью исследовать, «строит» мир знакомого (известного) из мира незнакомого (неизвестного).

Когда мир остается известным и знакомым, то есть когда наши убеждения сохраняют значимость, мы с легкостью управляем эмоциями. Когда же появляется нечто неизведанное, эмоции выходят из-под контроля, в зависимости от относительной новизны случившегося преобразования, и мы вынуждены отступить или вновь начать исследовать.

Валентность вещей

…А кто приглядится к основным инстинктам человека… тот увидит, что все они уже занимались некогда философией и что каждый из них очень хотел бы представлять собою последнюю цель существования и изображать управомоченного господина всех остальных инстинктов. Ибо каждый инстинкт властолюбив; и, как таковой, он пытается философствовать.

Правда в том, что человек был создан для служения богам, которых прежде всего нужно кормить и одевать.

Можно составить списки общих благ и бедствий, и многим они покажутся разумными, потому что наши суждения о значении и смысле довольно типичны и предсказуемы. Пища, к примеру, хороша, если она вкусная, а удар по голове тем хуже, чем он сильнее. Список хорошего и плохого можно спокойно расширить. Вода, кров, тепло и интимная близость – это хорошо; болезни, засуха, голод и войны – это плохо. Видя существенное сходство суждений о смысле, можно легко прийти к заключению, что добро или зло вещей или ситуаций является чем-то более или менее постоянным. Однако мы знаем, что существует субъективное толкование. И его влияние на оценку и поведение значительно усложняет картину. Мы будем работать, тратить силы и преодолевать препятствия, чтобы получить нечто хорошее (или избежать беды). Но мы не будем в поте лица добывать пищу, если у нас ее достаточно; мы не будем прилагать усилия, чтобы добиться интимной близости, если секса нам и так хватает, и мы с радостью воздержимся от обильной пищи, зная, что в это же время наш враг умирает от голода. Предсказания, ожидания и желания людей непостижимо мощно влияют на их оценки. Вещи не имеют абсолютно определенного значения, несмотря на то что мы способны обобщать их ценность. Поэтому именно личные предпочтения определяют значимость бытия (но эти предпочтения весьма ограничены!)

Смысл, который мы приписываем объектам или ситуациям, неустойчив. У разных людей разные приоритеты; потребности и желания ребенка и взрослого сильно отличаются. Значение вещей и событий в глубокой и практически непостижимой степени зависит от того, как они соотносятся с нашими нынешними устремлениями. Смысл меняется, когда меняются цели. Такие перемены неизбежно преображают ожидания и желания, которые эти цели сопровождают. Мы познаем «вещи» лично и индивидуально, несмотря на то что многие люди сходятся в вопросах их ценности. Цели, к которым мы стремимся в одиночку, результаты, которых лично мы ожидаем и желаем, определяют смысл нашего опыта.

Пионер экзистенциального психоанализа Виктор Франкл рассказал историю своего заключения в концентрационном лагере, которая поразительно подтверждает эту мысль:

Вот, к примеру, как-то раз нас перевозили из Освенцима в какой-то лагерь, подконтрольный Дахау. Мы приближались к мосту через Дунай. Опытные попутчики говорили: если мы переедем его, нас точно везут в Маутхаузен. Напряжение росло. Если вы не пережили ничего подобного, то едва ли сможете представить, как плясали от радости заключенные в вагоне, когда увидели, что поезд не въехал на мост и везет нас «только» в Дахау.

Опять-таки, что произошло, когда мы прибыли в этот лагерь? Наш путь продолжался три дня и три ночи, в вагоне не хватало места даже на то, чтобы всем одновременно присесть на корточки. Большинство заключенных всю дорогу провели стоя, кое-кто по очереди присаживался на жидкую охапку соломы, насквозь пропитанную мочой. По приезде «старожилы» поспешили сообщить нам важную новость: в этом сравнительно небольшом лагере (в нем содержалось порядка 2500 человек) не было ни печи, ни крематория, ни газа! Это означало, что «мусульман» [заключенных, больше не пригодных для работы], не могли сразу отправить в газовую камеру. Нужно было организовать так называемый «больничный конвой», чтобы отослать их обратно в Освенцим. Все снова воспряли духом. Желание старшего надзирателя нашего барака в Освенциме исполнилось: нас как можно скорее перебросили в лагерь, где не было «трубы». Мы смеялись и шутили, несмотря на то что нам пришлось пережить в следующие несколько часов.

На перекличке не досчитались одного из вновь прибывших. Нам пришлось ждать снаружи под дождем и холодным ветром, пока не нашелся пропавший человек. Оказалось, что он заснул в бараке от усталости. Затем перекличка превратилась в публичное наказание. Нас оставили стоять на улице всю ночь до позднего утра. Мы устали от долгого путешествия, вымокли до нитки и промерзли до костей. И все же мы были очень довольны! Ведь в лагере не было трубы, а Освенцим остался очень далеко.

Ничто не вызывает большего ужаса и страха, чем концентрационный лагерь, – если только в нем не будет лучше, чем обычно. Наши всегда условные надежды, чаяния и желания определяют контекст, в котором вещи и ситуации, с которыми мы сталкиваемся, приобретают некоторое значение; они определяют даже то, как мы понимаем саму вещь или ситуацию. Предполагается, что вещи имеют более или менее ясный смысл, потому что, определяя их относительно постоянные характеристики, мы сходимся во мнении с другими – по крайней мере с теми, кто нам знаком и разделяет наши мнения и взгляды на мир. Те (культурно обусловленные) вещи и явления, которые мы считаем само собой разумеющимися и которые, следовательно, невидимы, определяют наши эмоциональные реакции на внешние побуждения. Мы предполагаем, что они являются постоянными характеристиками нашего мира, но это не так. То, что с нами происходит, – и, следовательно, «контекст толкования» этих происшествий – в любой момент может резко измениться. Нам крупно везет (и мы, как правило, не обращаем на это внимания), если ничего подобного не случается.

Невозможно окончательно определить, какое значение имеет вещь (и имеет ли вообще), изучая ее исключительно объективные характеристики. Ценность изменчива, в отличие от объективной реальности; да и из того, что есть, невозможно вывести то, что должно быть (это «натуралистическое заблуждение» Дэвида Юма). Однако можно определить условный смысл чего-то, наблюдая, как вы сами или кто-то еще ведете себя в присутствии этой вещи (или в ее отсутствие). Вещи (объекты, процессы) определяются как следствие поведения, по крайней мере по личному опыту. Скажем, к примеру, что поведение «А» порождает явление «Б» (не забывая, что мы говорим о поведении в определенном контексте). При этом поведение «А» учащается. Таким образом, можно заключить, что в контексте данной ситуации наблюдаемое лицо рассматривает явление «Б» как положительное. Если поведение «А» происходит все реже, можно обоснованно прийти к противоположному выводу. Наблюдаемое лицо считает явление «Б» отрицательным.

Психолог-бихевиорист Б. Ф. Скиннер первоначально определял положительное подкрепление как «стимул», влияющий на повторяемость определенного поведения. Он наотрез отказывался заниматься внутренними, или внутрипсихическими, причинами подкрепления, предпочитая использовать в работе свое определение. Если «стимул» увеличивал частоту проявления данного поведения, он был положительным, а если снижал – отрицательным. Разумеется, Скиннер понимал, что значимость «стимула» зависит от контекста. Например, положительным подкреплением для животного может стать корм, если «лишить его пищи» (а проще говоря, заставить голодать). И чем реже «лишается пищи» подопытное животное, тем меньше будет значить для него корм.

Скиннер считал, что нет необходимости обсуждать внутреннее состояние животного (или человека). Если бы мы знали историю подкреплений данного животного, то наверняка смогли бы определить, какие «стимулы» имеют для него положительную или отрицательную значимость. Это довольно скупой довод. Невозможно узнать «историю подкрепления» животного, особенно если речь идет о сложном и долго живущем организме, например о человеке. Заявление вроде «вы должны знать все, что когда-либо происходило с этим животным» похоже на утверждение ярого детерминиста о том, что «если бы человек знал положение и импульс каждой частицы во Вселенной в данную минуту, он мог бы определить все будущие положения и импульсы». Людям не дано знать все существующие положения и т. д.: проблемы измерения непреодолимы, и принцип неопределенности делает это в любом случае невозможным. Точно так же у нас нет доступа к «истории подкрепления». К тому же, получив этот доступ, мы изменили бы саму историю. (Я не навязываю психологической науке принцип формальной неопределенности; просто надеюсь, что приведенная аналогия будет вам полезна).

Скиннер изучал этот вопрос, проводя очень простые опыты, в которых контекст определяла исключительно непосредственная история подкрепления. Из-за этого «неявного» ограничения он обошел вниманием главный вопрос и сделал неуместные обобщения. Не имело значения, что крыса-самец перенял от своей матери полгода назад, если его можно было надолго «лишить пищи» сейчас. (Кратковременное) голодание перевешивало индивидуальные особенности крыс – по крайней мере, в рамках проводимого опыта, – и поэтому последние можно было спокойно проигнорировать. То есть если морить людей голодом, можно с уверенностью утверждать, что их желание насытиться сильно возрастет. Однако даже в этом крайнем случае невозможно точно предсказать, как проявится это желание и какие (этические) соображения могут сыграть здесь промежуточную или даже определяющую роль. Александр Солженицын обратил внимание на этот феномен, когда отбывал заключение в одном из лагерей ГУЛАГа:

На лагпункте Самарка в 1946 году доходит до самого смертного рубежа группа интеллигентов: они изморены голодом, холодом, непосильной работой и даже сна лишены, спать им негде, бараки-землянки еще не построены. Идут они воровать? Стучать? Хнычут о загубленной жизни? Нет! Предвидя близкую, уже не в неделях, а в днях, смерть, вот как они проводят свой последний бессонный досуг, сидя у стеночки: Тимофеев-Рессовский собирает из них «семинар», и они спешат обменяться тем, что одному известно, а другим нет, – они читают друг другу последние лекции. Отец Савелий – «о непостыдной смерти», священник из академистов – патристику, униат – что-то из догматики и каноники, энергетик – о принципах энергетики будущего, экономист (ленинградец) – как не удалось, не имея новых идей, построить принципы советской экономики. Сам Тимофеев-Рессовский рассказывает им о принципах микрофизики. От раза к разу они не досчитываются участников: те уже в морге…

Вот кто может интересоваться всем этим, уже костенея предсмертно, – вот это интеллигент!

Прошлый опыт – учение – не просто определяет условия, скорее он точно обозначает природу системы взглядов или контекста, которые будут использоваться при анализе данной ситуации. Такая «осмысленная система взглядов» выступает посредником между учением прошлого, настоящим опытом и желаемым будущим. Этот посредник является действительным объектом научного исследования – явлением настолько же реальным, насколько реально нечто абстрактное, – и гораздо более простым и доступным, чем стандартная необъяснимая (и в любом случае неизмеримая) «суммарная история подкрепления». Система взглядов, на которую оказывает влияние учение, определяет значимость текущего опыта. Она показывает, что́ в данное время и в данном месте можно определить как хорошее, плохое или безразличное. Более того, умозаключения о природе системы взглядов, управляющей поведением других (то есть взгляд на мир глазами другого), порой приносят более полезные результаты, позволяют делать более широкие обобщения (как бы заглянуть другому в душу) и требуют меньше ресурсов познания, чем попытки как следует понять отдельную «историю подкрепления».

Как отмечали ранние бихевиористы, валентность, или значимость, может быть положительной или отрицательной. Однако положительное и отрицательное не являются противоположными концами континуума – во всяком случае, не в прямом смысле. Эти два «состояния» скорее самостоятельны и перпендикулярны, хотя, возможно, взаимно тормозят друг друга. Кроме того, положительное и отрицательное – понятия непростые: каждое из них может быть так или иначе разделено на составляющие по крайней мере один раз. Вещи, имеющие положительную оценку, могут приносить удовлетворение или многое обещать (то есть выступать в качестве завершающего или стимулирующего вознаграждения). Как уже было сказано ранее, многие вещи, приносящие удовлетворение, можно в буквальном смысле потреблять. Пища, например, является завершающей наградой для голодного, а это означает, что в данных обстоятельствах она расценивается как удовлетворение. Точно так же вода удовлетворяет человека, измученного жаждой. Сексуальный контакт вознаграждает тех, кому не хватает интимной близости, а тепло радует оставшихся без крова. Иногда нас удовлетворяют или вознаграждают более сложные стимулы. Все зависит от того, чего мы хотим в данную минуту и как проявляется это желание. Если мягко отругать человека, который ждет жестокого избиения, он вполне может почувствовать облегчение, то есть технически отсутствие ожидаемого наказания вполне может послужить наградой (именно такое поощрение часто выбирают тираны). В какой бы форме ни было получено удовлетворение, оно вызывает чувство насыщения, спокойствия и убаюкивающего удовольствия. Действия, направленные на достижение этой конкретной цели, (временно) прекращаются, хотя поведение, подкрепленное удовлетворением, с большой вероятностью повторится в будущем, когда инстинктивное или осознанное желание возникнет вновь.

Обещания также положительны. Но они указывают скорее на потенциал, чем на реальный результат, и поэтому имеют более абстрактную значимость. Обещание – это намек на завершающее вознаграждение или удовлетворение.

Они дают понять, что вы непременно получите желаемое или достигнете цели в будущем. Однако более абстрактное качество обещаний не делает их чем-то вторичным или заведомо усвоенным, как когда-то считалось. Наша реакция на будущее удовлетворение зачастую является такой же основной или первичной, как отклик на само удовлетворение. Обещания (намеки на удовлетворение) технически считаются поощрительным вознаграждением, потому что они стимулируют движение вперед – что, по сути, является стремлением к месту, в котором, судя по намеку, будет получено удовлетворение. Сигналы удовлетворения, как правило, сопровождают любопытство, надежда и приятное возбуждение (эти эмоции также связаны с последующим движением вперед). Действия, которые приносят обещания, со временем повторяются все чаще (как и поведение, вознаграждаемое удовлетворением).

Вещи, имеющие отрицательную оценку, зеркально отражают воздействие их положительных аналогов. Они либо ведут к наказанию, либо сулят угрозу. Все наказания – разнообразная группа стимулов или контекстов, описанная ниже, – по-видимому, имеют одну общую особенность (по крайней мере, с точки зрения теории, изложенной в этой книге). Они указывают на временную или окончательную невозможность применения одного или нескольких средств либо достижения одной или нескольких желанных целей. Некоторые факторы почти повсеместно воспринимаются как наказание, потому что их появление указывает на снижение вероятности осуществления практически всех мыслимых планов. В присутствии этих раздражителей вы едва ли сможете получить удовлетворение или достичь желанных целей в будущем. Сюда относится большинство вещей или ситуаций, которые приводят к телесным увечьям. В более общем плане наказаниями можно считать непроизвольные состояния лишения (пищи, воды или комфортной температуры, социальных контактов); состояния разочарования или фрустрации (то есть отсутствие ожидаемого вознаграждения), а также возбудители, достаточно мощные, чтобы нанести удар по устоявшимся системам, которые с ними сталкиваются. Наказания останавливают действие либо побуждают к отступлению или бегству (перемещению в обратном направлении) и порождают эмоциональные состояния, известные как страдание или обида. Поведение, за которым следуют наказание и страдание, обычно со временем прекращается, то есть его частота угасает.

Угрозы также имеют отрицательную значимость. Как и обещания, они подразумевают возможность, но при этом сулят наказание, боль и страдание. Угрозы – намеки на наказание – это стимулы, указывающие на повышенную вероятность наказания и боли. Как и обещания, угрозы абстрактны и при этом не всегда вторичны или заведомо усвоены. Существуют угрозы, которые мы «определяем на уровне рефлексов». Эти неожиданные явления заставляют нас остановиться и почувствовать тревогу. Возможно, так же действуют некоторые «врожденные возбудители страха», например змеи. Поведение, из-за которого мы получаем намек на наказание и чувствуем тревогу, обычно со временем прекращается (как и действия, которые приводят к немедленному наказанию).

Проще говоря, удовлетворение и его сигналы хороши; наказания и угрозы плохи. Мы склонны двигаться вперед (надеяться, радоваться, познавать новое), а затем потреблять (есть, пить, заниматься любовью), когда нас окружают хорошие вещи и события. Сталкиваясь с тем, что нам не нравится, мы останавливаемся (и чувствуем тревогу), затем отступаем, движемся назад (и страдаем от боли, разочарования, фрустрации, одиночества). В самых обычных ситуациях, когда люди заняты чем-то привычным и знают что делать, этих основных ориентиров достаточно. Но реальность зачастую оказывается сложнее. Если бы вещи или ситуации были однозначно положительными или отрицательными, хорошими или плохими, нам не пришлось бы выносить суждений; не пришлось бы думать о своих поступках, о том, как и когда нужно начать вести себя по-другому, – в действительности нам вообще не пришлось бы думать. Однако мы постоянно сталкиваемся с амбивалентностью смысла, то есть с проблемой двусмысленности бытия. Вещи или ситуации могут быть плохими и хорошими одновременно, а также хорошими (или плохими) с абсолютно разных точек зрения. Например, кусок торта хорош, если вы долго не ели или голодали. Этот же торт плох, если вы хотите оставаться привлекательными, ведь для этого нужно поддерживать форму. Малыш, который только что опи́сался в постели, но уже умеет ходить на горшок, вполне может одновременно испытывать удовлетворение от физического облегчения и тревогу из-за ожидания реакции его близких на этот проступок. В этом мире за все приходится платить, и при оценке значения вещей следует учитывать затраты. Смысл зависит от контекста; контексты – те самые истории – отражают цели и желания. Не вступать в конфликт с окружением очень непросто. У нас много целей, много историй, много ви́дений идеального будущего, и погоня за одним часто мешает нам (или кому-то еще) получить другое.

Мы решаем проблему противоречия смыслов, оценивая вещи через призму наших историй. Эти истории – наши карты опыта и возможностей, которые можно перекраивать, ведь на их содержание влияют запросы нашего естества. Центральная нервная система человека состоит из множества «генетически связанных» автоматических подсистем, которые отвечают за биологическую регуляцию: поддерживают, к примеру, температуру тела, обмен веществ и уровень углекислого газа в крови. У всех этих подсистем своя работа. Если одна из них на какое-то время встанет, остановится вся «игра», возможно, навсегда. И больше не будет никаких свершений. Мы должны действовать (по необходимости), чтобы выжить. Однако это не означает, что все действия человека предопределены – по крайней мере, в упрощенном понимании. Рабочие подсистемы человеческого тела отвечают за инстинкты (жажда, голод, радость, похоть, гнев и т. д.). Но они не подчиняют себе поведение и не превращают нас в управляемых роботов. Они, скорее, влияют на наши фантазии и планы, меняют смысл намеченных целей, пересматривают их важность, дорисовывают картину идеального будущего (задуманного в сравнении с невыносимым на сегодняшний день настоящим).

У каждой базовой подсистемы есть особый, уникальный образ того, что представляет собой идеал, – образ самой важной цели здесь и сейчас. Если человек несколько дней голодал, скорее всего, в желанном (ближайшем) будущем он увидит щедро накрытый стол. Если женщина умирает от жажды, она будет мечтать о стакане воды. Все люди относятся к одному биологическому виду, поэтому мы склонны соглашаться в том, что следует считать ценным (по крайней мере, в общих чертах и в определенном контексте). По сути, мы можем с некоторой долей вероятности определять, что отдельная личность (и отдельная культура) считает желанным в то или иное время. Кроме того, мы можем повысить точность оценок с помощью программируемых ограничений (поскольку они определяют контекст толкования). И все же мы не можем сказать наверняка, чего именно хочет человек, находящийся в гуще повседневных событий.

Еще сложнее оценивать значимость вещей или ситуаций, когда достижение одной биологически обусловленной цели мешает достижению другой. Чему отдать предпочтение, если мы одновременно хотим интимной близости и чувствуем вину или если нам холодно, страшно и хочется пить? Что, если единственный способ добыть пищу – украсть ее у такого же голодного, слабого и зависимого? Что управляет нашим поведением, когда желания вступают в противоречие, то есть когда получение одного блага означает потерю другого или утрату нескольких вещей? В конце концов, нет никаких оснований полагать, что в тот или иной момент все наши подсистемы единогласно выберут наиболее желанное благо. Из-за невозможности легко прийти к согласию люди от природы склонны к внутренним противоречиям и связанным с ними эмоциональным выплескам. Чтобы разрешить конфликт, мы манипулируем своим окружением и убеждениями. Мы меняем себя или вещи вокруг нас, стараясь чаще получать удовлетворение, обрести больше надежды, уменьшить боль и страх.

Именно высшие корковые системы – филогенетически более поздние, более продвинутые исполнительные отделы головного мозга – должны выносить суждения об относительной ценности желанных состояний (и таким же образом определять надлежащий порядок применения нужных средств). Эти системы должны наилучшим образом учитывать все оттенки желания и определять верный способ его выражения. Мы принимаем решения о том, что считать ценным, каждый час и каждую минуту. Веское право голоса здесь имеют неврологические подсистемы, ведь они поддерживают в нас жизнь и полностью отвечают за гармоничность существования (у каждой из них своя зона ответственности). Чтобы единое государство, которым является человек, процветало, все его части должны работать слаженно. Поэтому игнорировать одно благо – значит рисковать всем. Игнорировать требования одной жизненно важной подсистемы, – значит несправедливо угнетать ее. Через какое-то время она возвысит голос, овладеет нашими помыслами и сделает будущее непредсказуемым. Поэтому «верные пути» следует выбирать общим голосованием: надо прислушиваться ко всем представителям нашего внутреннего сообщества, то есть базовой физиологии. Кроме того, на индивидуальные эмоциональные состояния и побуждения влияют оценки и действия других людей, поскольку, живя в обществе, мы преследуем личные цели. Значит, когда наши потребности – и потребности других – будут удовлетворяться одновременно, мы достигнем той самой общей цели, ради которой работают высшие системы человека. Эта благородная цель, к которой мы все в идеале стремимся, есть не что иное, как сложный (и часто размытый) образ Земли обетованной. Эта «карта», эта история – эта система взглядов, или контекст толкования, – представляет собой картину (идеального) будущего, неизбежно сопоставляемого с (невыносимым) настоящим. В ней также записаны четкие планы превращения последнего в первое. Изменчивые смыслы, наполняющие нашу жизнь, по своей природе зависят от четкой структуры этого контекста толкования.

Люди выбирают то, что лично они должны ценить, из того, что все они ценить обязаны. Поэтому, если не вдаваться в детали, наш выбор предсказуем. Все так и должно быть, ведь мы вынуждены совершать некоторые действия, чтобы жить. Но эта предсказуемость ограничена. Наш мир достаточно сложно устроен – у этой задачи наверняка есть множество решений. К тому же даже само понятия «решения» может меняться. Поэтому всякий наиболее подходящий или вероятный выбор людей и наш личный выбор не могут быть точно определены заранее (по крайней мере, при обычных обстоятельствах). Мы, бесспорно, неискоренимо невежественны, и тем не менее мы действуем. Время от времени мы осуждаем нечто, заслуживающее гонения, и решаем, на что можно закрыть глаза, по крайней мере временно, пока продолжается преследование. Люди способны действовать и добиваться желаемых результатов, потому что они выносят оценочные суждения, используя каждую крупицу имеющейся информации. Мы решаем, чем хотели бы обладать в данное время и в данном месте, и задаемся целью это заполучить. И как только что-то (неважно что) становится целью, оно тут же приобретает значимость и обещает удовлетворение (превращается в завершающее вознаграждение). Чтобы вещь считалась действительно ценной, она просто должна получить эмоциональную значимость. Так работают высшие словесно-познавательные системы человека, управляющие его эмоциями. Именно по этой причине мы можем играть и стремиться одержать чисто символическую победу. По той же причине искусство и литература (и даже спортивные соревнования) оказывают на нас столь глубокое воздействие. Однако то, что вещь желанна, вовсе не означает, что обладание ею будет поддерживать жизнь (то есть станет истинным удовлетворением). Субъективная оценка также не сделает ее тем, чем она не является. Поэтому если мы хотим существовать, необходимо строить осмысленные модели желанного будущего – ставить разумные цели с точки зрения предыдущего опыта и биологической необходимости. Людям необходимо преодолевать внутренние барьеры, удовлетворять запросы врожденных биологических подсистем, почитать высшие существа – «богов», вечно требующих, чтобы их одевали и кормили. Все это следует учитывать, формулируя желания.

То, что цели в принципе должны быть разумными, вовсе не означает, что они такими будут или что их придется такими сделать (по крайней мере, в краткосрочной перспективе). И разве можно с легкостью и до конца определить само понятие «разумного»? Что еда для одного, то яд для другого; образ идеального будущего (и восприятие настоящего) может сильно не совпадать у разных людей. К примеру, женщина, страдающая анорексией, отчаянно стремится похудеть как можно сильнее, но эта желанная цель бывает несовместима с жизнью. Еда превращается для нее в угрозу и наказание, которых следует избегать. Это убеждение не защитит ее от голодной смерти, но сильно повлияет на краткосрочное определение значимости шоколада. Человек, рвущийся к власти, может пожертвовать всем, даже близкими людьми, ради удовлетворения своих амбиций. Сочувствие и внимание к другим отнимают слишком много драгоценного времени и не дают ему достичь желанной цели. Его слепая вера в ценность своего успеха превращает в угрозу даже любовь и приводит к полной фрустрации. Короче говоря, личные убеждения могут изменить отношение ко всему, даже к таким незыблемым ценностям, как пища и семья. При этом нас несколько ограничивают физиологические возможности.

Особенно трудно оценить событие, когда оно имеет одно значение в одной системе взглядов (в отношении одной конкретной цели) и другое или даже противоположное значение в другой, столь же или более важной системе. Стимулы, которые появляются таким образом, составляют нерешенные проблемы адаптации. Они все еще приводят нас в замешательство: что делать в их присутствии (притормозить, потребить, остановиться, двинуться назад или вперед на самом примитивном уровне; чувствовать ли тревогу, удовлетворение, боль или надежду). Некоторые вещи или ситуации могут быть очевидным удовлетворением или наказанием, по крайней мере, в существующей в настоящее время системе взглядов, и поэтому их несложно рассматривать (оценивать, иметь с ними дело). Другие вещи и ситуации, однако, по-прежнему изобилуют противоречивыми или неопределенными значениями. (Многое, например, воспринимается как наказание в краткосрочной перспективе, но при этом сулит удовлетворение или дает щедрое обещание в среднесрочной и долгосрочной перспективах.) Все это свидетельствует о том, что наши системы оценки еще недостаточно совершенны, чтобы способствовать полной адаптации, и неопровержимо доказывает, что наши процессы оценки еще не до конца сформированы:

Мозг, плавающий в колбе, управляет вагонеткой, которая приближается к развилке на путях. Все устроено так, что мозг может выбирать курс движения вагонетки. Вариантов только два: правая или левая сторона развилки. Вагонетка не может ни остановиться, ни сойти с рельсов, и мозг это знает. На путях справа находится один железнодорожный рабочий Джонс. Он будет убит, если мозг свернет именно туда. Если Джонс выживет, он убьет пятерых человек ради спасения тридцати сирот (один из пяти человек, которых он убьет, задумал разрушить мост, по которому позже этой ночью поедет автобус с детишками). Один из сирот, которых могут убить, вырастет и станет тираном, заставляющим хороших, практичных людей делать ужасные вещи, другой станет видным политиком, третий изобретет консервную банку с кольцом на крышке, которую легко открывать без ножа.

Если мозг в колбе повернет налево, вагонетка может насмерть сбить другого железнодорожного рабочего, Лефти, а также уничтожит на своем пути десять донорских сердец, которые везут в местную больницу. Десять пациентов, которые ждут там пересадки сердца, умрут. Это единственные доступные донорские сердца, и мозг об этом знает. Если железнодорожник, стоящий на левых путях, выживет, он тоже убьет пятерых – тех же самых пятерых, которых убил бы Джонс. Однако Лефти совершит непреднамеренное убийство: он будет так спешить доставить десять донорских сердец в местную больницу, что, сам того не желая, лишит жизни этих пятерых человек. В этом случае автобус с сиротами будет спасен. Среди пятерых, убитых Лефти, есть человек, который и поставил мозг управлять вагонеткой. Если вагонетка уничтожит десять сердец и убьет Лефти, десять пациентов, ожидающих пересадки сердца, умрут, а их почки будут использованы для спасения жизней двадцати других больных, ожидающих трансплантации почек. Один из этих больных выздоровеет и найдет лекарство от рака, а другой станет Гитлером. При этом есть другие донорские почки и аппараты для диализа, но мозг об этом не знает.

Предположим, что выбор мозга, каким бы он ни оказался, послужит примером для других мозгов в колбах, и таким образом последствия его решения усугубятся. Также предположим, что если мозг выберет правую сторону развилки, то начнется несправедливая война, но без военных преступлений, а если мозг свернет налево, то начнется праведная война, но в ее ходе будут совершаться военные преступления. Кроме того, Декартов демон периодически вводит мозг в заблуждение, и тот никогда до конца не знает, не обманывают ли его.

Вопрос: что должен делать мозг с этической точки зрения?

Мы не можем действовать двумя способами одновременно – у нас нет возможности двигаться вперед и назад, останавливаться и идти. Когда мы сталкиваемся с побуждениями, значение которых неопределенно, возникает конфликт. Его следует разрешить до того, как мы начнем приспосабливаться к ситуации. Люди способны делать что-то одно в каждый конкретный момент времени, хотя запутанные, угрожающие, опасные или непредсказуемые обстоятельства могут подвигнуть нас на попытку совершить множество несоизмеримых действий одновременно.