Особые формы аномалии: незнакомое, незнакомец, незнакомая мысль и герой-революционер

Любое аномальное событие угрожает целостности известного – вмешивается в знакомое и исследованное. Такие события имеют свои отличительные черты и проявляются по-разному, но все они обычно относятся к одной и той же естественной категории. Угрозы устойчивости культурной традиции возникают в четырех мифологически неразделимых формах: через внезапное естественное изменение окружающей среды, не зависящее от деятельности человека, через соприкосновение с до сих пор изолированной иностранной культурой, через применение новых (революционных) словесно или эпизодически опосредованных жизненно важных навыков – неизбежное следствие возрастающей способности к обобщению, обучению, общению и, наконец, результат революционной деятельности героя.

Естественная склонность чувствовать страх и агрессию при столкновении с незнакомыми событиями и людьми, непривычными мыслями или творческой личностью объясняется тем, что все эти явления относятся к категории «стихийного бедствия». Аномалии выводят нас из душевного равновесия и при этом являются жизненно важным источником интереса, смысла и внутренней силы. Более того, способность испытывать беспокойство (подрывать и возрождать собственные убеждения) является неотъемлемой, необходимой, «божественной» чертой человеческого сознания – частью созидательного Слова.

Слово в обличье методично обобщенного действия или объекта может создавать новые миры и разрушать старые. Оно представляет немыслимую угрозу для вполне устойчивых на первый взгляд культур и восстанавливает устаревшие, негибкие и парализованные общества.

Однако для тех, кто «продал душу» группе, это Слово кажется злейшим врагом.

Незнакомое

Преображение обстоятельств окружающей среды под действием сил природы является наиболее очевидной причиной ухудшения стабильности культуры. Длительная засуха, наводнения, землетрясения, эпидемии – самые ужасные и неожиданные происшествия – могут одним ударом обессилить даже самые развитые общества.

Стихийные бедствия такого рода можно рассматривать как молниеносные преобразования – ситуации, когда характер ранее изученного, эмоционально значимого взаимодействия с окружающей средой меняется быстрее, чем возникает приспособление к новой ситуации. Это означает, что несостоятельность культурной адаптации трудно отличить от природной катастрофы. Легкое на подъем общество всегда может приспособиться к неожиданностям (даже если они происходят слишком быстро и имеют разрушительные последствия) или преобразовать такие изменения во что-то положительное и полезное (как в случае с Японией после Второй мировой войны). Связь стихийного бедствия и способности культуры к адаптации аналогична отношениям между эмоциями и познанием. Бурная реакция на новизну всегда возникает при соприкосновении с неизвестным (и потому неизменно зависит от того, что известно). Она сопровождает формирование представлений о настоящем, будущем и поиск средств для перехода из одного состояния в другое. Итак, составляющее новизну зависит от того, что в определенных обстоятельствах не ново. Тяжесть полученных травм зависит от имеющихся шаблонов поведения и системы ценностей, которые можно использования во время определенного происшествия или преобразования. Жители Монреаля лишь слегка поежатся от снегопада, который мог бы на целый месяц парализовать Вашингтон.

Мифические представления о надвигающихся изменениях окружающей среды (возвращении Великой Матери или, что еще хуже, дракона хаоса) неизбежно сопровождаются описанием бесплодного, дряхлого короля-тирана. Его непреклонность делает все неизбежные внешние преобразования смертельными. Может ли катастрофа не иметь катастрофических последствий? Может, если общество готово правильно отреагировать на нее. И наоборот, любое незначительное изменение внешних обстоятельств воспринимается как конец света (и фактически является таковым), когда структура, предназначенная для приспособления к жизни, стала настолько авторитарной, что любые перемены автоматически считаются чем-то запретным, еретическим. Такое общество (как, например, бывший Советский Союз) можно сравнить с бомбой замедленного действия. Т. Кун приводит интересный частный пример того, к чему приводит отсутствие гибкости:

В психологическом эксперименте, значение которого заслуживает того, чтобы о нем знали и непсихологи, Дж. Брунер и Л. Постмен просили испытуемых распознать за короткое и фиксированное время серию игральных карт. Большинство карт были стандартными, но некоторые были изменены, например красная шестерка пик и черная четверка червей. Каждый экспериментальный цикл состоял в том, что испытуемому показывали одну за другой целую серию карт, причем время показа карт постепенно возрастало. После каждого сеанса испытуемый должен был сказать, что он видел, а цикл продолжался до тех пор, пока испытуемый дважды не определял полностью правильно всю серию показываемых карт.

Даже при наикратчайших показах большинство испытуемых распознавали значительную часть карт, а после небольшого увеличения времени предъявления, все испытуемые распознавали все карты. С нормальными картами распознавание обычно протекало гладко, но измененные карты почти всегда без заметного колебания или затруднения отождествлялись с нормальными. Черная четверка червей, например, могла быть опознана как четверка пик либо как четверка червей. Без какого-либо особого затруднения испытуемый мгновенно приспосабливался к одной из концептуальных категорий, подготовленных предшествующим опытом. Нельзя даже с уверенностью сказать, что испытуемые видели нечто отличное от того, что они идентифицировали. При последующем увеличении экспозиции измененных карт испытуемые начинали колебаться и обнаруживали осознание аномалии. Например, видя красную шестерку пик, некоторые говорили: «Это – шестерка пик, но здесь что-то не так – черное имеет красное очертание». Дальнейшее увеличение экспозиции вызывало еще большее сомнение и замешательство до тех пор, пока в конце концов, иногда совершенно внезапно, большинство испытуемых начинало производить идентификацию правильно. Кроме того, после подобной процедуры с двумя или тремя аномальными картами испытуемые в дальнейшем сталкивались с меньшими трудностями с другими картами. Однако оказалось, что некоторое количество испытуемых так и не смогло произвести надлежащую корректировку своих категорий. Даже после увеличения времени показа в сорок раз против средней продолжительности экспозиции, необходимой для распознания нормальной карты, более чем 10 процентов аномальных карт не было опознано ими правильно, причем испытуемые, которым не удавалось выполнить задание, часто испытывали горькую досаду. Один из них воскликнул: «Я не могу определить ни одной масти. Она даже не похожа на карту. Я не знаю, какой масти она сейчас: пиковая или червовая. Я не уверен сейчас, как выглядят пики. Боже мой!»

Миф и литература постоянно рисуют образ «иссушенного королевства» – общества, страдающего (чаще всего) от засухи (то есть в прямом смысле – от нехватки обычной воды, а в переносном – от отсутствия воды жизни или бессмертного духа), выжженной земли из-за затянувшегося господства (некогда великой) идеи. Воплощением этой мысли в повествовании (а часто и в действительности) является царь, дух предков, представитель своего народа, превратившийся в тирана из-за возраста, гордости или невыносимого разочарования либо увядающий под влиянием злой силы, умышленно дающей ложные советы. В такой неприятной и опасной ситуации совершенно необходимо появление героя – потерянного сына, истинного короля, воспитанного в тайне приемными родителями, законного правителя, у которого отобрали трон или которого якобы убили в юности, настоящего наследника престола, надолго уехавшего за тридевять земель и считающегося мертвым. Герой ниспровергает тирана и возвращается на свое законное место. Боги, довольные тем, что порядок восстановлен, снова позволяют пролиться дождю (или, наоборот, останавливают страшный ливень). В таких историях творческий аспект неизвестного (природы), образно говоря, заперт в темнице по приказу современной культуры. Его олицетворяет, например, спящая красавица в заколдованном замке (или какой-либо другой образ сокровища, до которого трудно добраться). Жизнь в королевстве, парализованном патриархальным деспотизмом (или зачастую страхом перед Ужасной Матерью), замирает, а принцесса – благодатный аспект природы – ждет, когда ее сон развеет поцелуй героя. Пробужденная и вернувшаяся к жизни красавица впоследствии оживляет и свой народ.

Ритуальная смерть и возрождение царя наглядно показывали преобразование культурной адаптации задолго до того, как понятие возрождения было осмыслено более абстрактно. Нортроп Фрай пишет:

Вымышленный обряд, описанный в «Золотой ветви» Фрейзера, может быть неточен с антропологической точки зрения, но как мифическая структура он монументален, словно великие пирамиды. Царя, почитаемого как божество, предают смерти в расцвете сил, опасаясь, что, если его тело ослабнет, земля, которой он правит, лишится плодородия… Участники ритуальной церемонии жертвоприношения съедают тело и выпивают кровь прежнего правителя, а место божественного царя немедленно занимает его преемник. Если очень сильно постараться, можно увидеть, что у божественного царя появились два тела: одно воплощено в преемнике, другое скрыто в утробах его почитателей. То есть вкусив и испив ритуальных подношений, общество становится одним человеком, тела его членов сливаются в единое целое с плотью умершего правителя.

Обширное собрание популярных мифов о смерти и воскресении бога (которые разыгрываются в обрядах жертвоприношения) ярко иллюстрирует два представления. Первое показывает, что реальные теории/модели поведения, управляющие адаптацией, должны умереть и возродиться, чтобы способы выживания постоянно обновлялись. Второе, более важное, заключается в том, что герой – активный участник адаптации – всегда должен разрушать защитные барьеры традиции и вступать в жертвенный союз с вновь появляющимся неизвестным. Эта вечная драма разыгрывается (точнее, становится образным примером) даже в космосе: солнце (бог), рожденное на востоке, умирает на западе и переходит в подземный мир ночи (в логово дракона хаоса). По ночам герой-солнце сражается с грозными силами хаоса, вырезает себя из чрева зверя и торжествующе возрождается утром.

Герой, предстающий в особом облике (к примеру, в роли социал-революционера) овладевает «незнакомым», которое воплощают естественные силы. Мардук, вступивший в единоборство с Тиамат, является очень ярким представителем господства человека над природой. Действия этого божества, то есть мужество и творческий подход в условиях неопределенности, жители Месопотамии неосознанно считали необходимыми, чтобы «сотворить нечто истинное» при «столкновении с Тиамат». С помощью природы герой создает средства защиты, чтобы использовать их в борьбе с ней. Эта мысль, лежащая в основе культурной адаптации, естественным образом возникает в сознании обычных людей.

10 августа 1997 года моя дочь Микейла (в возрасте пяти лет и восьми месяцев) играла в принца и принцессу с Джулианом (ее трехлетним братом). Вдруг она спросила: «Папа, если мы убьем дракона, из его кожи можно сделать доспехи, правда? Хорошо я придумала?»

Герой использует положительный аспект Великой Матери как защиту от ее отрицательного двойника. Таким образом сдерживается стихийное бедствие или – еще лучше – несчастье превращается в прекрасную возможность.