Когда впервые зазвонил телефон, Павлыш стоял у окна и смотрел в сад, наблюдал за призраками. Как раз сегодня Слава закончил читать жильцам курсы оказания первой помощи и до вечера был свободен. Настроение было смутное и сплинное, он отправился к себе в комнату вздремнуть после обеда – так, на полчасика, – но прямо над его головой братья Урванцы затеяли ограбление поезда, и бой, судя по звукам, завязался нешуточный. Тогда Павлыш подошел к окну посмотреть, что за погода на дворе и не прогуляться ли ему до Пленки и обратно.

Это входило в его обязанности: раз в пару дней совершать обход территории. Каждый здесь занимался делом, пусть даже на первый взгляд совершенно бессысленным. Они сразу договорились, и Эмма только была за (редкий случай!) – им необходимо иметь какое-нибудь занятие. Чтобы не разлениться окончательно, чтобы не потерять сноровку и тонус.

В конце концов, им ведь ясно сказали – предстоит некий «поединок», некое «сражение». Черт его знает, какое именно, однако глупо было бы лежать на печи и надеяться на авось. Может, оно даже уже началось, может, в том и заключается проверка?..

Словом, все по мере сил и возможностей чем-нибудь да занимались. Выбор был не так уж велик, но все-таки. Академик изучал обстановку в Отеле: каждый предмет мебели и каждую картину, кастрюли, часы, ковры и зеркала. Светлана и Борис Урванцы – родители бандитствующих Эдгара и Коли – брали пробы земли, воды, растительных тканей, совали все это под микроскоп и, кажется, были в совершеннейшем восторге от увиденного. Эмма инвентаризировала всю ту барахолку, которая приехала в Отель благодаря усилиям академика. Домрачеев обнаружил в себе недюжинные способности к огородничеству и садоводству, так что большую часть времени проводил на заднем дворе Отеля.

Благодаря Мише группа была обеспечена свежими овощами и фруктами (по крайней мере, уточнял язвительный Павлыш, именно Домрачеев приносил их на кухню). Готовили по очереди, согласно составленному распорядку, хотя вскоре пришлось освободить от этих обязанностей Окуня – из банальной заботы о здоровье окружающих.

Каждый день после обеда читали лекции. Эмма – по теории лингвистики, Урванцы – об инопланетных формах жизни, академик Окунь – о том, как материальная культура отображает особенности мышления той или иной цивилизации. Домрачеев решил соригинальничать и потчевал всех сказками разных народов, а Павлыш – единственный из всех – сделал упор на знаниях практических и архиважных. Потому что сказочки сказочками, а случилось что – каждый должен уметь оказывать первую помощь.

Ученики ему попались толковые, схватывали на лету. Правда, кое-кто оказался излишне старательным, когда дело дошло до упражнений по искусственному дыханию. И хотя Эмма – в привычной своей манере – высказала сегодня Домрачееву все, что думает по этому поводу, Павлыш был мрачнее тучи. Что-то не давало ему покоя: то ли дурацкая улыбочка Мишки, то ли неожиданно пылкая отповедь Эммы.

Он продолжал думать о них – об улыбочке и отповеди, Мишке и Эмме – даже когда пытался заснуть. И если уж честно, то не Урванцы мешали ему, совсем не они; настоящий космонавт может заснуть под любой шум… если не думает обо всякой чепухе.

Тогда Павлыш поднялся, встал у окна и опять увидел призраков.

Все они время от времени видели призраков. Размытые силуэты, какие случаются на старых фото, – похищенные у вечности мгновения, движение, замершее навсегда. Они могли мелькнуть и исчезнуть, и ты сомневался, видел ли их вообще. Но бывало и по-другому: призраки появлялись и маячили долго, минуты две-три, – ты успевал даже позвать своих коллег или набросать на клочке бумаги очертания силуэтов.

– Вне всяких сомнений, – заявлял Окунь, – это некие формы жизни. Посмотрите, вот же конечности, и вот… а это больше похоже на щупальца или псевдоподии, но по сути… да-да, это все те же конечности. И вот – голова, а здесь, очевидно, на ней расположены органы чувств…

– А на этом рисунке, Федор Мелентьевич?

– А на этом – вот и вот, типичнейшее ракообразное, это ведь яснее ясного, Михаил! Борис, вы согласны?

Урванец-старший смотрел на эскизы, пожимал плечами:

– Не исключено. – Ему было под сорок, и Славе он напоминал крупного хищника, волка или леопарда. Помимо естественных наук, Борис Урванец занимался восточными единоборствами и по утрам как минимум час проводил в саду, замирая в разных гимнастических позах. Он хорошо разбирался в оружии, медицине и политике. Если бы Павлыш не знал, что кандидатуры членов экспедиции были предложены послами ГЦ, – решил бы, что Бориса направил сюда Комитет внешней безопасности. – Но главный вопрос, – продолжал Урванец, – все равно остается: что же это за жизнь такая и как они сюда попали.

– Аборигены?

– Ах, Эмма, это вряд ли! – вскидывался академик Окунь. – Очевидно ведь, что эта… местность – она создана специально для нас. Если даже не брать во внимание Отель, все остальное свидетельствует недвусмысленно, знаете ли. Состав воздуха, воды, почвы, растения в саду и огороде, продукты, которые ежедневно появляются в ретрансляторе.

– А что, если это предыдущие дуэлянты? – мрачно спрашивал Коля Урванец. – Проигравшие. И за это их развоплотили.

Эдгар смотрел на старшего брата с почти священным ужасом, кивал, охваченный восторгом. Вот это приключение! Расскажешь ребятам в школе – обзавидуются!

Урванец-старший переглядывался с Павлышем, вздыхал и переводил разговор на другое. Обоим было очевидно, что призраки останутся еще одной загадкой, чем-то, что пока выходит за пределы доступных человечеству знаний. Хотя мысль о дуэлянтах-неудачниках в последнее время тревожила Павлыша все чаще.

Если это правда – и если призраки по-прежнему способны мыслить и чувствовать, возможно, они пытаются как-то предупредить землян? Поэтому и стали появляться чаще.

Вот только как лишенные тела и голоса могут вообще коммуницировать с живыми?

Именно об этом снова и снова спрашивал себя Павлыш, когда за спиной у него зазвонил телефон.

Это был старинный аппарат – увесистая коробка на четырех бронзовых ножках, с цельнолитой черной трубкой на витом проводе. Ни к каким розеткам он не был присоединен, вообще не имел ни разъемов, ни рычажков, ни индикаторов, – ни-че-го. Академик Окунь в свое время дотошно его исследовал и вынес вердикт: «Имитация формы при абсолютном непонимании сути». После чего Павлыш уволок телефон к себе – в качестве пресс-папье. Иногда Слава снимал трубку и прикладывал к уху. Вслушивался в мертвую тишину, мечтал: вдруг когда-нибудь там раздастся голос мамы или бабушки…

Телефон зазвенел громко и яростно, словно был возмущен, что Павлыш стоит к нему спиной. Призраки, маячившие в глубине сада, возле теплицы, как будто придвинулись поближе, и Слава вдруг подумал: «А чем черт не шутит? Неужели они сумели… прозвониться? И на каком же языке тогда заговорят?»

Торопливо, пока звонки не оборвались, Павлыш шагнул к столу и сдернул трубку.

– Добрый день, – сказали на том конце. – Имеем честь сообщить, что дуэлянты, бойцы, поединщинки… отражатели прибыли.

Сразу же вслед за этим пол под ногами Славы дрогнул, стекло в окне тихонько задребезжало – как при легком землетрясении или во время аккуратной стыковки корабля со станцией.

Все это дрожание и дребезжание заняло полсекунды, не больше, – и похоже, осталось никем, кроме Павлыша, не замеченным. По-прежнему вопили и грохотали у него над головой юные Урванцы, и академик Окунь все тем же воодушевленным тоном рассказывал Светлане историю времен своей бурной молодости.

А вот призраков в саду уже не было.

– «Дуэлянты», – сказал пустой комнате Павлыги. – Вот оно как.

Он, конечно, узнал металлический голос в трубке. После прибытия на Muzoon вергилий появлялся раза два или три, давал советы по обустройству, спрашивал, не нужно ли чего. Затем – пропадал, причем никто не смог проследить, куда именно он девается. Даже индейцы-следопыты Николай и Эдгар оказались бессильны перед инопланетянской хитростью.

«Значит, – подумал Павлыш, – все-таки не призраки. Значит, началось».

Он зачем-то снова снял трубку и послушал – но не было ни гудков, ни даже шума, только привычная космическая тишина.

Слава вышел в коридор и поспешил в столовую. Обычно после обеда Эмма сидела именно там – делала какие-то заметки или разбирала очередной ящик с артефактами. Но в этот раз, еще не входя, Павлыш понял, что она не одна.

– …шу прощения. Я не имел в виду… то есть, в общем-то, не то чтобы… глупость какая, конечно, имел, но… тьфу ты, Эмма… понимаешь…

– Домрачеев, как фольклорист вы, безусловно, обладаете развитым воображением, но вынуждена вас огорчить: оно не имеет ничего общего с действительностью. Совершенно. За те десять дней, что мы здесь находимся, вы могли бы это понять.

– Неужели?

– Именно! Более того, если хотите знать, я полагаю вас человеком грубым и несимпатичным. И буду очень благодарна, если вы впредь воздержитесь от своих неуклюжих шуток в мой адрес.

– Ну что же, – отчеканил Миша. – Что ж. Разрешите идти, Эмма Николаевна? Выполнять свои прямые обязанности, так сказать.

– Идите, Домрачеев.

Хлопнула дверь, ведущая из столовой в сад.

Павлыш стоял, привалившись плечом к стене, сердце колотилось где-то под горлом. На мгновение он испытал черное, постыдное злорадство. Знал, что так не годится, но это было выше его – древнее, почти первобытное чувство.

Он уже собрался уходить, когда из столовой донесся еще один звук. Павлыш застыл, буквально перестал дышать, но звук больше не повторился.

Возможно, его и вовсе не было; возможно, только показалось.

Павлыш на цыпочках отошел подальше от столовой и поспешил наружу.

На миг задержался у двери: бросил взгляд на стойку, за которой в обычных отелях стоял бы портье. Все выглядело так, будто портье вот только что отлучился. На стене висели несколько часов, показывавших разное время, от Парижа до Селенопорта, рядом стояло кресло на колесиках, чуть продавленное, с истертыми подлокотниками и наброшенной на спинку жилеткой. Монитор на столе ни к чему не был подключен, стикеры залепили его не только по краям, но и в центре. Старые разноцветные листки, без заметок, но с детскими рисунками. (Может, их оставили призраки – когда еще были живыми?..)

Никто не признавался, но на всех эта стойка нагоняла жуть. «Словно в доме с привидениями живем», – сказал как-то Борис.

Сейчас экран светился бледно-желтым и по нему ползла бегущая строка. Павлыш сдернул горсть стикеров и прочел: «Имеем честь сообщить, что дуэлянты/бойцы/поединщики/отражатели прибыли».

Видимо, на тот случай, если Павлыш забудет поделиться новостью.

«Что ж, – подумал он, – это все упрощает. Не нужно идти в столовую, кто-нибудь увидит и скажет Эмме, а я пока прогуляюсь-таки до Пленки, погляжу, где там наши гости».

Правда, отчего-то вместо хлеба-соли ему захотелось прихватить с собой палку поувесистей, но этот упаднический порыв Слава пресек в корне. Вряд ли дуэль на бревнах – то, чего ждут от них представители Галактического центра.

На лавочке перед корпусом академик делился со Светланой своими соображениями по поводу будущего контакта. Светлана потрошила рыбу, под ногами крутился Скунс, мяукал и терся о голени.

– …вот, к примеру, этот самый ГЦ, – говорил академик, рассеянно глядя на то, как Светлана разделывается с его тезкой. – Союз нескольких разумных видов, да? Как-то ведь он возник, был ведь некий момент, когда встретились две, ну хорошо – три цивилизации и решили объединиться в содружество. Для совместного освоения космоса, взаимопомощи и – я уж не знаю, чего еще. Звучит просто, да?

– Куда уж проще, – сказала Светлана. – Куся, да не крутись ты! Возьмите его на руки, Федор Мелентьевич, сил нет никаких. Ведь только что кормила!

– Да-да… Так вот, а теперь представьте, какими именно были эти цивилизации-основатели. Возьмем, к примеру, – он подхватил и усадил к себе на колени Скунса, – да вот – разумных кошачьих и разумных рыб. Допустим, они нашли общий язык и преодолели свои атавистические страхи… а атавизмы, замечу, мощнейшая сила, которую поди еще обуздай. Но – предположим. Что тогда? А, молодой человек?

– Тогда, – ответил Павлыш, – сплошное благорастворение воздусей: котам нужно одно, рыбам другое, никакой межвидовой конкуренции. Одни осваивают океаны, другие – сушу.

– Это вы, Слава, мыслите категориями шестивековой давности! «Осваивают»! «Колонизируют» еще скажите. Но хорошо, ну – положим. А теперь для начала ответьте-ка мне, какими технологиями смогут они обмениваться? Как – общаться? Положим, у одних – зрение цветное, а у других черно-белое. Или там разные акустические диапазоны. Да господи, разные системы ценностей: одни до сих пор веруют в какого-нибудь кровожадного бога, другие – в прогресс. Допустим, договорились они о неких общих целях. «Осваивать» планеты, пусть. «Делать их пригодными для жизни», да? И что же? Одни будут полагать, что для этого все миры следует засадить густыми лесами, другие – что, наоборот, заполнить водою. А?!

– Это все – простите, Федор Мелентьич, – теории.

– Теории?! Да вы поймите, Слава, мы имеем дело не с теорией, а с вполне конкретным Галактическим центром, который готов принять нас только после некоего испытания. Некой дуэли, черт возьми! Что это, Древний Рим какой-нибудь?! Океания?! Если они мыслят такими категориями… о-о-о! Я боюсь себе представить, что нас ждет дальше!

– Не бойтесь, – сказал Павлыш, – скоро узнаем. Мне тут звонили… – И он вкратце сообщил о случившемся. – В общем, – подытожил, – вы передайте остальным, а я пройдусь пока до Пленки у озера – и обратно, погляжу, где там наши гости.

– О-о-о! Это!.. Это!.. – Академик Окунь вскочил, рассеянно переложил Скунса прямо на стол и умчался в Отель.

– Слава, что-то случилось? – тихо спросила Светлана. – Вы странно выглядите.

– Будешь тут выглядеть, после таких новостей… – соврал Павлыш. – Ой, осторожней, сейчас наш подарочек весь ужин слопает.

Светлана наконец обратила внимание на Скунса, который деловито уволакивал исполинского окуня под скамейку.

– Вот негодник! А ну дай сюда! Не знаю, кто там явится, но мы тебя им точно отдадим, слышишь! Во-первых, прожора, во-вторых, вредитель, в-третьих…

Слава воспользовался случаем и выскользнул за калитку. Он решил идти не по дороге, а напрямую, через луг. Сбросил ботинки и зашагал, осторожно ступая по нагретой земле. Трава здесь была по колено, пушистые метелки щекотали кожу.

Было немного странно вот так запросто шагать по чужому миру, за десятки тысяч световых лет от дома. В первые дни все они вели себя не в пример осторожнее, а потом привыкли, поверили, что здесь им ничего не угрожает. Воздух такой же, как на Земле, даже чище, и ни клещей в траве, ни ядовитых гадов. Рай земной… впрочем, учитывая то, где они находились, – скорее небесный.

Павлыш оглянулся на Отель – двухэтажный домик, яркий и ладный, очень уютный и земной. У ажурного заборчика высотой по пояс проходила утоптанная дорога – пыльная в солнечные дни и превращавшаяся в вязкую кашу, когда шел дождь. Если пойти на юг, можно было оказаться у взгорий, на север – выйти к холмам, а потом и к озеру. Дорога петляла, кружила… как кобра, которая пытается улечься в тесной корзинке.

Только вместо плетеных стен здесь была Пленка.

Уже на второй день они выяснили, что живут в замкнутом пространстве: после того как более-менее перезнакомились, разобрались с Отелем и отправились на вылазку. Отель стоял в центре своеобразного садка, со всех сторон окруженного упругими стенами. Стены обладали отражательной способностью, проще говоря – напоминали затемненное зеркало. Их невозможно было пробить, найти в них щель или дыру, сделать под них подкоп…

Академик Окунь предположил, что лучше и не пытаться: дескать, не исключено, что этот садок для землян построен на каком-нибудь спутнике или орбиталище – сооружен умельцами из Галакцентра только для экзаменовки. И кто знает, не находится ли по ту сторону его стен космическая пустота.

– Вот и посмотрим, как вы будете подсаживать сюда ваших дуэлянтов, – пробормотал Павлыш.

Он поднялся на холм со срезанной верхушкой и встал, чтобы отдышаться. Внизу, прямо перед ним, лежало озеро. Он видел качавшихся на мелких волнах лебедей, сварливых уток, которые о чем-то переругивались, стоя на берегу, – и даже заметил в камышах вкрадчивое движение – это переступила с ноги на ногу выпь.

Потом он посмотрел дальше – и обалдел. Потому что Пленки здесь не было – там, где раньше мир заканчивался пружинистой мутноватой стеной, теперь расстилалась роща исполинских секвой. То есть это сперва Павлыш принял их за секвойи, но потом пригляделся и решил, что все-таки нет, все-таки перед ним деревья неземного происхождения. Ветер раскачивал их верхушки, с одной вдруг снялись две крупных птицы и помчались, резко выкрикивая ругательства. По одному из стволов метнулась вниз узкая, хищная тень…

– Перегородку между террариумами убрали, – сказал в пустоту Павлыш. – Вот так-так…

Он развернулся и быстро зашагал обратно, прикидывая, нет ли у них где кислородных масок, может, хотя бы среди всей той кучи вещей, что прибыла с Земли. Потом он сообразил, что отныне расхаживать босиком ой как не следует, пристроился на мшистом, зеленоватом камне и надел ботинки.

– И ночные дежурства, – пообещал он себе. – И чтобы Урванцы ни ногой за ограду. Черт-черт-черт!.. И на кой ляд ГЦ понадобилось приглашать родителей с одиннадцати– и двенадцатилетним мальчишками?!

Невозможно было даже представить, что всем им угрожает, но ясно было одно: при совмещении двух искусственно созданных биогеоценозов наверняка появятся проблемы. И в первую очередь следовало взять пробы воздуха и воды, конечно, а там видно будет… хотя… если крупные хищники или, хуже того, мелкая какая-нибудь гадость, да вот хотя бы бродячие муравьи…

Может, спросил себя Павлыш, в этом и состоит испытание? Не дуэль на пистолетах, а состязание двух биогеоценозов: который окажется более приспосабливаемым? Или даже – ну да, конечно! – двух разумных видов: который сумеет выжить при критических условиях? Логично: только такие и смогут покорять новые миры.

– Но они же не Следопыты, – зло сказал Павлыш. – Ладно я… и Борис, и, пожалуй, Светлана. Но – дети? Старый Окунь? Эмма?

При мыслях о ней ему стало совсем нехорошо, Слава даже остановился, чтобы перевести дыхание. «Как все не вовремя, черт! Одно с другим как!..»

Он надеялся только, что академик принял меры и загнал всех в дом. Конечно, вряд ли хищные звери, стоило только исчезнуть Пленке, ринулись к Отелю; вряд ли, но лучше не рисковать, не тот случай.

Он вдруг заметил тень, скользившую к нему по траве, и прежде, чем сообразил, что делает, уже упал лицом прямо в метелки, перекатился, рукой машинально потянулся к поясу, на котором, конечно, не было никакого лучевика…

Крупная птица, распахнув крылья, проплыла над Павлышем. Молча и величественно, словно облако или парусный корабль, она взмахнула нежно-голубыми, в белую крапинку крыльями и двинулась дальше.

Он вдруг вспомнил историю про то, как у Жюля Верна, в «Детях капитана Гранта», кондор похитил мальчика, – выдумка, конечно, у падальщиков слишком слабые пальцы… но что, если это не падальщик? И что, если Урванцы сейчас не в Отеле?!

Павлыш вскочил и побежал, как не бегал уже давно, побежал, двигаясь скупо и четко, понимая, что, даже если опередит птицу, силы понадобятся… потом. Когда «потом» и для чего именно – он и сам не знал. Хрустели под ногами стебли подсохшей травы, солнце жарило в спину, пригибало к земле.

Павлыш влетел на взгорок – внизу стоял Отель, и перед ним, у стола, собрались все жители: Урванцы, Окунь, Эмма, Домрачеев. Они раскладывали абсурдные вещи, привезенные с Земли, смеялись, спорили…

– В дом! – заорал Павлыш. – Все немедленно в дом!

Но они не поняли, только уставились на него удивленно. А птица была уже над Отелем. Она сделала круг, другой, легла на крыло, скользнула вниз и вдруг опустилась прямо на стол, на единственное еще пустое место. Сверху крылья ее были зеленые, с ярко-желтыми прожилками, хвост – золотистый, а хохолок на голове – нежно-малиновый. Глаза у нее были крупные, с медовым ободком, взгляд – хищный.

– Ух ты! – сказал Коля Урванец.

– Вот это да! – поддержал Эдгар. – Дядя Окунь, а можно ее погладить?

Птица потопталась, клацая когтями по деревянной столешнице, затем изогнула крыло и как будто почесала грудь. На сгибе у нее были пальцы, как у гоацина или у вымершего археоптерикса. Да и вообще выглядела она так, словно явилась из бездны времен, прямиком из какого-нибудь мелового периода.

Все это Павлыш разглядел уже вблизи: он подбежал к ограде, распахнул калитку и замер, не зная, что предпринять. Если тварь захочет кого-нибудь укусить, он ее вряд ли остановит, а вот напугать и спровоцировать может запросто, достаточно одного резкого движения.

Птица вдруг проскрежетала что-то знакомым металлическим голосом: раз, потом другой.

– Что это? – спросил Борис. – Смотрите.

В ответ снова раздался скрежет, а потом – уже другим, естественным голосом – птица выкрикнула нечто явно членораздельное, и тогда раздалось металлическое: «Желаю вам процветания. Это у меня переводчик, тлумач, толкователь, лжец».

– Ах, – сказал академик Окунь – и сел, держась рукой за сердце.

– Ух ты! – повторил Коля. – Па, у него такая же коробочка, как у вергилия.

– Погоди-ка, он и нам их оставлял, – вспомнила Светлана. – Минутку. – Она выбралась из-за стола и исчезла в доме.

Тем временем Эмма отстранила Домрачеева, который встал перед ней, едва появилась птица, – отстранила и шагнула вперед.

– От имени землян рада приветствовать вас. Я – глава нашей делегации, Эмма Николаевна Клемехина.

Переводчик заскрежетал, заухал – видимо, пытался перетолмачить ее имя. Птица слушала, по-куриному склонив голову набок. Потом по телу ее как будто прошла дрожь – перья вздыбились, хохолок развернулся веером, – и птица отчаянно замахала крыльями, крикнула и взлетела. Она пронеслась над столом и людьми, по спирали круто взметнулась вверх, а потом вдруг снова опустилась на край стола. Зачирикала, то и дело топорща перья и двигая пальцами.

– Простите, – сказала коробочка-переводчик. – Это непросто, сложно, дико, вызывающе. Нужно время, чтобы привыкнуть… чтобы понять. Но я-память понял. Я-память готов к общению.

– Вы знаете, зачем мы здесь: мы и вы? – аккуратно спросила Эмма.

– Чтобы пройти концерт, выживание, изменение мира, потрясение основ. Чтобы влиться в новую стаю. В Галактическое гнездовье.

Люди обменялись взглядами.

«Кажется, – подумал Павлыш, – пророчество академика Окуня сбывается. Понять друг друга будет нелегко… но все-таки мы недурно продвинулись для начала».

– Это хорошо. – Эмма хотела было кивнуть, но, видимо, сообразила, что для птицы такой жест может означать что-нибудь другое – скажем, враждебность. Она моргнула и продолжала говорить, стараясь не двигаться и сохранять бесстрастное выражение лица. – Мы не знаем условий… эксперимента. Но, по нашему мнению, это неважно. Вы и мы… нам есть о чем поговорить, о чем рассказать друг другу. Думаю, именно этим мы и займемся – к взаимному обогащению.

– Мы тоже не знаем условий, – сказала птица, выслушав перевод. – И мы согласны с вашим предложением. Мы и сами хотели предложить то же самое.

Атмосфера слегка разрядилась, и следующие минут тридцать-сорок они просто знакомились: называли друг другу имена и рассказывали о себе.

Самоназвание и имена птиц ни воспроизвести, ни запомнить никто из землян не смог, так что в конце концов решили звать их ависами, а гостя – Отцом. Судя по его словам (точнее, по переводу, порой довольно туманному), Отец был главой семейства, которое ГЦ перебросил сюда, для дуэли-сражения-поединка. Полное имя гостя в переводе означало «отец семейства яростных и изобретательных инженеров-выращивателей», что скорее сбивало с толку, чем что-либо объясняло.

– …И это, – добавил позже академик Окунь, – мы еще не учитываем одной простой возможности: авис мог нам лгать, осознанно или нет.

– Мог, – согласилась Эмма. Она рассеянно погладила Скунса, которому наконец позволили вернуться из дома во двор. – Однако пока ничего явно подозрительного или, допустим, непонятного я не заметила.

– Это не значит, что ничего подобного не было, – спокойно заявил Домрачеев. – Все зависит от интерпретации. Каждый из нас совершил некие действия, а другая сторона увидела в них определенный смысл. Но верно ли мы расшифровали эти самые действия? И ведь надо еще держать в голове, что расшифровывать можно по-разному. Нужно даже! Не понимаете?

Эмма покачала головой:

– Что уж тут непонятного?

– Да нет, – вмешалась Светлана, – пусть Михаил объяснит, для остальных.

– Ну, собственно, – сказал Домрачеев, – возьмем простой жест: покачать головой, да? Но это может быть чисто физиологическая реакция: допустим, в ухо попала вода. А может, и осознанная: Эмма Николаевна хочет нам сообщить, что не соглашается со мной… точнее, конечно, с моими тезисами. В принципе, этот жест способен означать еще одно: нам дают понять, что отрицают мое утверждение, но на самом деле реакция выражает раздражение, направленное лично на меня или вызванное другими факторами: усталостью, болезнью…

– Это все азы, Михаил Игоревич. – Эмма отпихнула от себя Скунса и встала. – Но на практике приходится модель упрощать. Иначе мы превратимся в параноиков. Во-первых, переводчики ГЦ до сих пор работали вполне адекватно. У меня есть, знаете ли, некоторая практика. А во-вторых… действия ависа полностью соответствовали нашим ожиданиям и нашим интерпретациям.

– Не полностью, – уточнил Борис. – Были по крайней мере две странных реакции. Первая – когда вы представились. Вторая…

– Вторая – когда вручали ему подарок, – подхватил Федор Мелентьевич. – А ведь вы правы, Борис! Просто во втором случае все произошло слишком быстро… н-да… Но что бы это значило?.. Надеюсь, мы в конце концов выясним.

История с подарком действительно выглядела странно. В какой-то момент, когда первое знакомство завершилось, Эмма сочла уместным сделать Отцу презент. Он уже некоторое время поглядывал на вещи, выложенные вокруг него, и Эмма, кашлянув и оглядевшись, выбрала наконец блюдо с амурчиком. Она подняла и протянула его Отцу:

– Мы привезли с собой несколько артефактов, которые отображают этапы развития нашей цивилизации. В знак дружбы и расположения мы хотели бы подарить вам один. Это посуда – предмет, с помощью кото…

Договорить ей не удалось: авис слушал со все возрастающим беспокойством, топорщил перья и нервно, судорожно сжимал пальцы. В конце концов он распахнул клюв – больше, впрочем, похожий на ороговевшие челюсти с двумя рядами мелких, острых зубов – и едва слышно зашипел.

Эмма осеклась, побледнела, но не отступила.

Положение спас академик Окунь. Отстранив девушку, он пробормотал:

– Вряд ли Отцу будет… э-э-э… удобно нести такой увесистый предмет… да и амурчик этот, с оружием… Хм… да… Я полагаю, в качестве первого презента намного уместнее вручить… н-да… сие.

«Сие» оказалось карандашом и белым листом бумаги. Сама идея письма ависа, кажется, не удивила, но карандаш и бумага – привели в неописуемый восторг. Далее последовали многочисленные объяснения с примерами, Отец ловко ухватил карандаш и сумел изобразить ряд геометрических фигур, а затем даже попытался скопировать свое имя на русском. Инцидент был исчерпан, и о нем бы забыли – если б не Урванец-старший.

Павлыш, к собственному своему стыду, тогда на случившееся внимания не обратил. По правде говоря, после того, как стало ясно, что никакой опасности нет, все мысли Славы были сосредоточены на одном.

Все-таки, спрашивал он себя, мне показалось или я действительно слышал, как она всхлипывала в столовой? Показалось – или действительно?

И если действительно – то почему она всхлипывала? Почему?!

Ответ он, разумеется, знал, но верить в него не хотел ни за что на свете.

– А по-моему, это гениальная идея, – сказал Павлыш. Он шел справа от нынешнего подарка и жалел, что не сообразил надеть самую обычную кепку. Рассветное солнце (или что там создатели Muzoona использовали вместо солнца) пронзало туман золотыми копьями, слепило глаза. Где-то в придорожной рощице пели птицы. – Правда гениальная. Чтоб не зазнавались.

Домрачеев ничего не ответил. Он шагал, соответственно, слева, и щурился, глядя на Павлыша, – солнце вставало как раз у того за спиной.

– Это все равно, что подарить спринтеру пару костылей. Или нет, – поправил себя Павлыш, – все равно что рыбе – акваланг! Кстати, если академик прав и суть «дуэли» в том, кто кого переоподарит…

– Академик может ошибаться, – сухо отметила Эмма.

Она шла впереди, не оглядываясь на сопровождавших ее Славу и Мишу. Остальные отправились к озеру обычным путем – напрямик, но подарок пришлось везти по дороге. Густая трава постоянно наматывалась бы на оси, колеса застревали… в общем, все как в тот раз, когда они таки рискнули повезти один из подарков через холмы.

– Я даже уверена, что он ошибается.

Павлыш невозмутимо пожал плечами:

– А он уверен, что нет. И судя по событиям последних дней, ависы скорее на стороне академика. С чего все началось? Правильно, с карандаша и листа бумаги. Что подарил нам Отец на следующий день? Горсть семян, из которых выросли перьекнижки эти дурацкие… Мы дали им только прием, они – уже готовую «модель», причем самовоспроизводящуюся. «Инженеры-выращиватели, яростные и изобретательные», ага! И потом все пошло по нарастающей, и продолжается до сих пор. Вот зря мы им Скунса не подарили в прошлый раз. А я предлагал.

Домрачеев вздохнул и сказал, глядя прямо перед собой:

– Болтун ты, Павлыш.

Эмма вздрогнула и чуть ускорила шаг.

– Нет, ну а что? Теперь поздно дарить. Теперь это будет понижением ставок. Потерей лица. А презент, который мы с тобой – разумеется, под любезным присмотром сиятельной Эммы Николавны, – транспортируем сейчас… он вообще ни в какие ворота же. И ты своим молчаливым одобрением потворствуешь, между прочим. А на кону…

– Болтун, – повторил Домрачеев. За те дни, что прошли после первого визита Отца, он стал мрачнее, держался особняком и редко вступал в споры. Особенно если рядом была Эмма.

Эту катавасию с подарками, разумеется, никто из них и предвидеть не мог. Все началось невинно – и сперва точно так же невинно продолжилось. Люди пошли в гости к ависам, те встретили их у озера, поговорили, после чего один из младших птиц по приказу Отца вручил семена. Без каких-либо пояснений.

Из семян к утру выросли перьекнижки: растения с огромными, плотными листьями, усеянными дивным узором. О том, что это письмена, догадался Эдгар Урванец, сорвавший, пока старшие спали, одну «страницу» и обративший внимание на слишком уж правильный рисунок. У братьев как раз был период увлечения криптографией, так что к завтраку Эдгар пришел, сияя довольной улыбкой, с листком, на котором была отмечена частотность всех «букв».

В результате его, к ревнивому неудовольствию брата, даже не наказали.

Посовещавшись, в следующий раз решили подарить ависам клепсидру – здоровенный, в человеческий рост, агрегат, который едва удалось собрать согласно приложенной инструкции. Вот тогда-то потребовалась тележка, и тогда же она застряла на травянистом склоне… с тех пор правое колесо противно поскрипывало и вращалось под углом.

Ависы от клепсидры пришли в невероятное возбуждение. Пятеро младших сородичей Отца начали переглядываться, переступать с места на место. Коряга, которую они то ли нашли, то ли специально притащили сюда для встреч с людьми, пружинила и подрагивала, одна из веток противно стучала о землю.

В конце концов Отец распушил малиновый хохолок, издал короткий, резкий крик и дважды хлопнул крыльями. Переводчик у него на груди прокашлялся, но не сказал ни слова.

Младшие смотрели на Отца со странным выражением. Павлышу показалось, что в их желтых, сверкающих глазах отражались страх и… неужели азарт? Хотя, конечно, Слава понимал, что все это ерунда: много ли он знает об этих разумных птицах? Испытывают ли они вообще подобные эмоции?..

После небольшой паузы Отец снова хлопнул крыльями, как-то странно дернул своим узким хвостом и выдал длинную, мелодичную трель.

– Быть по сему, – сообщил переводчик. – Приемлем ваш соревнодар, ибо чтим честь. Во благовременье же ответим, как и до́лжно.

Академик Окунь хмыкнул и что-то нацарапал у себя в блокноте. Борис переглянулся с Домрачеевым и Павлышем, а Эмма аккуратно, плавно склонила голову (она по-прежнему старалась при разговоре с ависами не делать резких движений):

– Мы рады, что нашли с вами общий язык. Не возражаете, если мои коллеги отвезут подарок к вашим… деревьям?

Отец слушал, рывками поворачивая голову то вправо, то влево.

– Конечно, пусть отвезут дар к домодревам. Ваших самцов, мужчин, подчиненных проводит Изгибатель.

Один из ависов – кажется, постарше прочих, – тяжело взмахнул крыльями и взлетел в воздух. Эмма посмотрела на Бориса Урванца, но Слава и Миша уже, не сговариваясь, застыли у тележки.

Эмма поджала губы и кивнула, и они все втроем двинулись вслед за Изгибателем к одному из домодрев.

Почва здесь была рыхлая, повсюду тянулись к солнцу разного рода растеньица, в том числе – похожие на перьекнижки. Авис кружил над тележкой, время от времени давал отрывистые советы, которые коробок-переводчик старательно перетолмачивал.

– Это ничего, что мы вот так… прямо по росткам? – уточнил Павлыш.

– Нет значения. Сиюминутное, воспроизводимое. Подарок важнее, главнее, имеет смысл.

Дерево было громадным, значительно крупнее любой секвойи. Вдоль ствола тянулись ребра-распорки, нечто вроде контрфорсов в древних соборах. Черную, блестящую кору испещряли разноцветные вкрапления. Приглядевшись, Павлыш понял, что это мох, но какой-то особый; в нем устраивали себе гнезда плоские, алые твари, похожие на смесь муравьев и скорпионов. Твари эти сновали по коре, в лапах тащили некие коконы, а также пестрые обломки скорлупы, фрагменты перьев, листья…

Нижние, самые крупные ветки росли на высоте двух-трех метров – и были такой ширины, что Павлыш при желании легко мог бы сплясать там джигу или лезгинку. Впрочем, меньше всего в эти дни ему хотелось плясать.

То и дело поглядывая наверх, они с Мишкой и Борисом сгрузили-таки проклятущую клепсидру. Корпус ее был оформлен под средневековую китайскую мебель, и все эти прыгающие тигры, драконы с мордами мопсов и пьяные будды смотрелись под деревом неожиданно уместно.

– Благодарю. – Изгибатель устроился на нижней ветке, энергично кивнул раза три-четыре. – Потрясающе, что вы придерживаетесь старинных, запретных, опасных традиций. Даже при том, что сами живете вопреки обычаю, установлению, природе.

Борис развел руками:

– Согласитесь, было бы странно, если б мы жили на деревьях.

Авис моргнул несколько раз и вдруг зашипел, раздувая горло. Тотчас откуда-то сверху по стволу метнулись три узкие, верткие тени. Они были похожи на тощих гекконов, только со странно выгнутыми передними лапами. Гекконы добрались до нижней ветки, на которой сидел Изгибатель, и уставились на людей; один разинул ороговевшие челюсти и стремительно облизнулся.

Шипение Изгибателя оборвалось – будто, подумал Павлыш, кто-то вырубил испорченный радиоприемник.

– Мы, пожалуй, пойдем, – сказал Слава. – Нас остальные заждались.

– Да, – торопливо ответил авис. – Вам лучше вернуться к озеру и своей Матери.

Гекконы повернулись к нему и смотрели, удивленно мигая, затем разбежались в разные стороны, потеряв всякий интерес к происходящему.

– «К Матери»… – протянул Павлыш. Он шел чуть позади, то и дело оглядываясь на домодрева. – Ишь. Подумать только.

– Вот даже не думай, – отрезал Домрачеев. – Это недоразумение, не превращай… черт знает во что.

Борис обернулся и посмотрел на них почти с жалостью:

– Это все, что вы заметили?

– Ну, он болезненно отреагировал на ваше предположение насчет деревьев. – Павлыш почесал переносицу, чихнул. – С другой стороны, посмотрите, они даже для переговоров нашли где-то эту корягу, земля для них – то ли табу, то ли…

– Да перестань, просто некомфортная среда. – Домрачеев кивнул на берег озера, где люди и ависы продолжали о чем-то беседовать. Заскучавшие Эдгар и Николай тем временем отошли в сторонку и собирались поплавать. – Вот как если бы мы вели переговоры с рыбами и предпочитали делать это из субмарин. Хотя плавать-то мы можем, да?

– Детеныши, – сказал Борис. – Это были их детеныши, разве не очевидно?

– О! – Павлыш остановился и шлепнул себя ладонью по лбу. – О!.. Но, – оживился он, – тогда может быть так, что земля – это территория ювенильных особей… Нет, не сходится. Они же явно ведут древесный образ жизни, просто еще не летают.

– Как сразу заговорил, – хмыкнул Домрачеев. – «Ювенильные особи», «образ жизни»… Ты другое скажи: почему это вдруг мы живем вопреки обычаю?

– Ну, это просто: у них-то явный патриархат, а мы, по их мнению, погрязли в матриархате. И деревья здесь совершенно ни при чем.

– Хоть это вы поняли, – кивнул Борис. – Я, правда, надеялся, что он мне возразит и объяснит, о каком именно обычае говорил. Но версия насчет матриархата… пусть, как рабочая вполне сгодится.

Между тем Эдгар с Николаем уже плавали наперегонки, распугивая уток. Ависы следили за всем этим, нервически переступая с ноги на ногу.

– А что насчет «старинных, опасных традиций»?

– Матриархат, – мрачно произнес Павлыш. – Старинная, опасная и запретная традиция, Миша.

Обмен подарками продолжился на следующий день – и пошел по нарастающей. Ависы презентовали в деревянном горшочке с затычкой несколько десятков тех самых тварей, что жили в пучках мха на домодреве. Оказалось, муравионы, как окрестил их Эдгар, мало пригодны для людей. Они утилизировали продукты жизнедеятельности ависов, причем в колонии было несколько типов особей, и каждый специализировался на чем-то одном. Павлыш стал подкармливать муравионов картофельной кожурой, банановыми шкурками и прочим мусором и заявил, что через несколько поколений, возможно, колония мутирует.

– Это ж клево! – Коля Урванец толкнул брата в бок. – Не надо будет с картошкой возиться… и даже с бананами! Бросаешь муравионам – и вынимаешь уже очищенные. Класс!

Остальные, впрочем, Колиного восторга не разделяли, а Светлана прямо заявила:

– Нет, дорогие мои, чистить картошку – это ваша святая обязанность. И никакие инопланетные изобретения от нее вас не спасут. К тому же Владиславу Владимировичу муравионы нужны для научных исследований, верно?

Павлыш смиренно развел руками:

– Это уж как решит Эмма Николавна, она у нас главная.

Эмма с каждым днем все сильнее замыкалась в себе – хотя, казалось бы, куда уж больше. Она сидела за общим столом во время завтрака и ужина, обсуждала все, что происходило на встречах с ависами, выдвигала гипотезы, но Павлыш видел, насколько она напряжена, как скованна. «Это, – думал он, ответственность… да, ответственность и колоссальный труд, ежедневный, ежесекундный… а тут еще Домрачеев со своими глупостями, да и я, чего уж…»

Но когда они были рядом, он и Эмма, Павлыш не мог остановиться. В него словно вселялся средневековый бес, и Славу несло. А рыжая Лилит ничего не замечала. Да что там, она вела себя так, как будто и Славу-то замечала не всегда, как будто был он кем-то вроде призрака в саду: то мелькнет, то исчезнет.

Павлыш понимал, что нужно остановиться, – но не мог. За это он злился на себя, злился на Домрачеева, который, дубина стоеросовая, так быстро отступился, злился на ГЦ, ависов и призраков.

Это всего лишь увлечение, говорил он себе, ты же понимаешь, что у вас ничего общего, и никаких, вовсе никаких шансов… Значит, нужно просто время… время и расстояние.

Была бы возможность сбежать – наверное, сбежал бы к черту с этого космического острова, устроился судовым врачом на какой-нибудь корабль, что-то вроде «Антея»: чтоб подальше от людей, на месяцы, а то и годы.

– Так что, Эмма Николавна, разрешите в виде эксперимента почистить муравионами картошку?

Она оторвалась от своих бумаг, дернула уголком губ.

– Через сколько поколений, вы говорили, эти насекомые будут способны на такое? Семь-восемь? Ну вот когда будут, тогда и вернемся к вашему вопросу.

Младшие Урванцы переглянулись, Коля прыснул в кулак, Эдгар помрачнел.

– Федор Мелентьевич, – продолжала Эмма, – нам необходимо обсудить следующую встречу с ависами. То, что происходит… все это очень странно. – Она зевнула, прикрыв рот запястьем. Была уже поздняя ночь, но расходиться никто не спешил. – Вы обратили внимание на то, как изменилась речь Отца, когда он принимал клепсидру? Сплошные архаизмы. Откуда и с чего бы вдруг?

– Может, барахлит переводчик?

– Нет, это вряд ли. Я ведь работала с рокошами, с ыдар-мушами… в общем, со всеми, кого присылали на Землю в качестве представителей ГЦ. Они очень скрупулезны в плане языка, и за эти несколько лет, я уверена, в совершенстве овладели по крайней мере русским, английским и китайским. И нет оснований полагать, что с ависами дело обстояло иначе, их наверняка тоже изучали.

– И здесь, – сказал вдруг Миша, – у меня возникает другой вопрос: зачем?

– Домрачеев, вы издеваетесь? Это элементарно, даже дети… Эдгар, Николай – вот скажите Михаилу Игоревичу, зачем ГЦ нужно изучать язык ависов.

– Вообще-то я о другом. – Домрачеев поднял вившегося у ног Скунса и посадил себе на колени. – Зачем членам ГЦ нужна цивилизация, которая, очевидно, еще даже не вышла в космос? И кстати, вряд ли выйдет в обозримом будущем… разве что вырастит космический корабль как перьекниги или домодрево из подручных биоматериалов. Зачем ГЦ цивилизация, придерживающаяся опасных, старинных и, между прочим, запретных традиций?

– Я бы, – заметил Борис, – тогда уж ставил вопрос шире. Зачем ГЦ нужны люди? Ведь если нас поставили на одну доску с ависами, стало быть, расценивают как равных им.

– А я, с вашего позволения, думаю вот что… – Академик Окунь кашлянул и обвел взглядом всех сидевших за столом. – Я думаю, эта наша дуэль как раз и заключается в обмене подарками. Конечно, – вскинул он ладони, – все не так примитивно. Обмениваясь, мы тем самым демонстрируем друг другу (и, видимо, ГЦ) достижения наших цивилизаций. И кто окажется более… э-э-э… развитым… ну, вы понимаете.

Эмма рассеянно постучала карандашом по столешнице.

– Не знаю… Не знаю. Совершенно не похоже на ГЦ. Слишком просто, Федор Мелентьевич. Слишком примитивно. Но если хотите – пусть, давайте пока придерживаться вашей версии. Так что же мы им подарим?..

В тот вечер они выбрали модель ветряной мельницы. Затем последовали зеркало и спички, шахматы, прядильное колесо, микроскоп, газовая лампа… Ависы, со своей стороны, продолжали делиться достижениями биоинженеринга – и все это длилось уже около недели: утренняя встреча у озера, вручение очередного подарка, беседа, в которой люди и ависы рассказывали о себе… затем расставание и «военные советы» до поздней ночи.

Вчера вот Эмма окончательно отказалась от теории академика и решила, вопреки возражениям остальных, вручить ависам то, что сейчас катили на тележке Слава и Домрачеев.

– Может, я и болтун, – сказал Павлыш. – Очень даже может быть. Я вообще, очевидно, далек от идеалов, но, знаешь ли, я не строю из себя черт знает что. Не смотрю на людей как на пустое место. Не…

Закончить ему не удалось, поскольку Домрачеев вдруг как-то странно дернул ногой, колесико – то самое, крутившееся под углом, – вдруг пронзительно скрежетнуло, и тележка с гулким клацаньем завалилась на бок.

Эмма вздрогнула спиной, но прошла еще два шага и только потом обернулась.

– Не волнуйтесь, – сказал ей Миша. – Идите к остальным, мы сейчас починим и догоним.

Дорога здесь снова поворачивала, и уже видны были край озера, люди с ависами, а вдали – величественные силуэты домодрев.

– Вы точно сами справитесь?

– Точно. Идите, Эмма Николаевна, займите пока Отца беседой. Иначе академик, увлекшись, может наговорить лишнего…

– Ну, – сказала она равнодушным тоном, – это бывает со всеми нами.

И ушла.

– Вот черт. – Миша присел и поднял тележку. – Не рассчитал. Похоже, дальше придется тащить на себе… вечером разберу, попытаюсь починить.

– Да ладно, давай я попробую… Стой, в каком смысле «не рассчитал»? – насторожился Павлыш.

– Слушай-ка, Слава, – тихо сказал Домрачеев, – брось ты это, а?

– Что «это»? Без тележки мы далеко не…

– Ты же ее изводишь своими шуточками. Оставь человека в покое. Я-то думал, после «Антея» ты… повзрослел, что ли. Неужели не понимаешь, как ей тяжело сейчас?

– «Тяжело»?! Да по-моему, для нее это нечто вроде развлечения! Она ведь других людей ни в грош не ставит, Домрачеев! Разве что тебя, да и то…

– Меня? – со странным выражением переспросил Миша. – Это ты что-то перегрелся на солнце, не иначе. В общем, Павлыш, по-человечески прошу: не надо. И так нам хватает о чем переживать, согласись.

Он повертел в руках колесико, встал.

– Я ведь понимаю, – добавил негромко. – Это ж видно, Слав. Но тут ничего не зависит ни от тебя, ни от меня. Ни даже от нее, если задуматься. Что мы, два взрослых мужика, будем впадать в уныние из-за… ерунда какая! Да?

– Не будем, конечно, – промямлил Павлыш. Он чувствовал, как наливаются красным уши, как багровеют щеки. – Давно ты знал? А остальные?..

– А плевать на остальных, – с наигранной бравадой заявил Домрачеев. – Нам что надо, Павлыш? Выйти с честью из испытания. Даже из двух, если точнее. Вот и сосредоточимся, соберем в кулак силу воли.

– Из трех, – мрачно поправил его Павлыш. – Подарочек, я так думаю, нам придется тащить на собственном горбу.

Домрачеев хмыкнул, сунул колесо в карман куртки и ухватился за верхнюю коробку:

– Поберегись!

Он рывком вскинул ее, крякнул, подмигнул Павлышу:

– Твоя – вторая. А тележку на обратном пути заберем, вряд ли на нее кто-нибудь позарится.

Миша двинулся к озеру, насвистывая бодренький, знакомый Павлышу мотивчик.

– «Выйти с честью из испытания», – сказал себе Павлыш. – Это мы, конечно… завсегда.

Вдруг он заметил, как совсем рядом, в двух шагах от дороги, стоит призрак: приземистая тень о семи-восьми ногах, с чем-то вроде павлиньего хвоста прямо по центру туловища.

– Интересно, – пробормотал Павлыш, – а сколько испытаний нужно было пройти вам? И на котором вы сломались?

Призрак стоял и смотрел, если, конечно, у него были глаза. Павлыш подхватил коробку и поспешил вслед за Мишей. Так и подмывало оглянуться, проверить, не пропал ли призрак, но Павлыш оглядываться не стал.

Еще на подходах к озеру он услышал два голоса: академик Окунь читал очередную лекцию о планете Земля, коробок-переводчик – перетолмачивал ее на птичий. Ависы устроились на все той же своей коряге, а люди – прямо на траве.

Ну, кроме тех двух представителей вида Homo sapiens, которые сейчас крались к дальнему берегу.

– А ну-ка стой! – скомандовал Павлыш. – Ко мне – шагом марш!

Урванцы подошли, с видом беззаботным и невинным.

Павлыш поставил коробку на землю и погрозил им пальцем, чувствуя себя тем еще занудой.

– Вы, конечно, убедились в том, что вместе с ависами сюда не прибыли ни хищники, ни ядовитые твари, но это ведь не повод, юноши. Хоть из вежливости посидели бы, Федор Мелентьевич, сами знаете, переживает, если его не слушают.

– А толку? – спросил хмурый Эдгар. – Мы ж половину того, о чем он рассказывает, еще в садике выучили. А вторую поймем не раньше, чем окончим институт.

– И вообще, – добавил Коля, – Федор Мелентьич нам разрешил.

– Ависы опять волнуются?

– Как обычно. – Коля рассеянно почесал сбитую коленку. – Знаете, дядь Слава, по-моему, мы их пугаем.

– Это даже обидно, – сказал Эдгар. – Мы ж ничего никому из них не сделали. Шизанутые они какие-то. Даже на папу шипели, когда он попытался вопрос задать.

– Ну, на папу – это, по-моему, они не от страха.

– Как так? – уточнил Павлыш.

– Вот когда мы рядом, они нервничают: с ноги на ногу переступают, крыльями дергают, пальцы поджимают. Чего я рассказываю, вы ж сами тыщу раз видели. А папа сегодня уточнил насчет их семей, мол, правда ли, что главой может быть мужчина, а женщина – никогда. Так Отец этот зашипел, как будто бешеный, и остальные – Изгибатель, Хранитель смыслов, Растяпа – тоже словно ошалели все.

– А вообще, – сказал Эдгар, – смешные они. Такие умные, а такие иногда… ну вот как курицы прям.

– Ладно. – Павлыш оглянулся: Миша уже вскрыл коробку и начал собирать подарок. – Давайте-ка вы сегодня далеко не убегайте. Пойдем со мной, поможете. Сами знаете, они на подарки реагируют хорошо, вот будем ависов потихоньку к вам приучать.

Эдгар хмыкнул:

– Прямо дрессировка диких животных!

– Что-то вроде того. Пошли.

С этим отношением к ребятам надо было разобраться. Академик с Эммой решили не задавать вопросы о том, что тревожит ависов: дескать, еще коснутся табуированных тем, оскорбят невзначай… Но проблема-то оставалась.

Корни ее Павлыш видел в отношении ависов к собственным отпрыскам. Тех никогда не приглашали на встречи, да и вообще словно не замечали. Гекконоподобные ависы сновали себе по деревьям, занимались своими делами и существовали как будто в другом измерении, были еще одними призраками… вот только несравнимо более опасными. Когда Слава с Мишей доставляли очередной подарок, Павлыш решил повнимательнее присмотреться к местной энтомофауне. Но стоило протянуть руку к ближайшей лампулитке, как по коре зацокали коготки – и юный авис, распахнув пасть, бросился прямо на Славу. Что интересно, Изгибатель в тот раз вообще никак не отреагировал, даже отвернулся.

Были и другие случаи, когда зазевавшихся людей атаковали гекк-ависы, но каждый раз это происходило рядом с домодревами – и стоило лишь отступить, как «детишки» моментально теряли к людям всякий интерес.

– Похоже, – предположил Борис, – их дети до определенного возраста либо вовсе лишены разума, либо он у них в некой зачаточной стадии развития. И от наших ависы ждут того же…

– Ну, их ожидания небеспочвенны, если вспомнить, к примеру, историю о подводной лодке из бочки…

– Ма-а-ам!.. – хором отозвались младшие Урванцы. – Это ж был научный эксперимент!

Сейчас же они шагали рядом с Павлышем и вели себя смирнее овечек. Помогли распаковать коробку, охотно принялись разбираться с инструкцией: какие детали в каком порядке прикрепить и т. д. Ависы, как обычно, при виде подарка оживились. Даже Отец то и дело поглядывал на Домрачеева и Павлыша, а уж остальные пятеро просто места себе не находили от возбуждения.

Так они обычно себя и вели: словно мальчишки в новогоднюю ночь. Павлышу казалось, что обмен подарками пробуждает в них какие-то древние, забытые инстинкты. Ависы то и дело издавали отрывистые звуки, двигались дерганно, порой даже спрыгивали с насеста на землю и передвигались на всех четырех, помогая себе крыльями.

При этом Отец никогда не принимал подарки из рук Эммы, хотя именно она обычно произносила официальное: «Мы приносим вам в дар…» Точно так же ответные дары он вручал Павлышу или Домрачееву, в крайнем случае – академику Окуню.

Павлыш подозревал, что ависы по-прежнему считают, будто у землян царит матриархат. И видимо, вручая или принимая подарки от женщины, Отец рискует сильно уронить свой статус в глазах соплеменников.

Когда Павлыш поделился своими соображениями с академиком, тот какое-то время сидел, черкая в блокнотике, затем отодвинул его от себя и с изумлением уставился на Славу.

– Гениально! Ну, или почти гениально… – Он прихлопнул ладонями по столешнице и вскочил. – Вы не учли одной малости: у птиц подношение подарка зачастую означает ухаживание, взять хотя бы шалашников… Да что там птицы! Это мы наблюдаем и у многих пауков, и у представителей семейства Empidiae – то бишь, мух-толкунчиков… И если ритуал ависов – а мы, вне всяких сомнений, имеем дело с ритуалом – возник на основе брачных ухаживаний… что ж, довольно странно было бы Отцу вручать Эмме Николаевне или принимать от нее подарки.

Помнится, Павлыш тогда не сдержался и усмехнулся – да так, что Эмма вспыхнула и – невиданное дело! – отвернулась.

– Ладно, – сказал Миша, – допустим, вы правы. Но откуда взялась тогда эта страсть к взаимным подаркам? Даже дуэль, как вы говорите.

– О! Это оч-чень правильный вопрос. Пока мы не узнали больше об истории наших новых друзей, мы можем только строить предположения, и мое таково: в какой-то момент обмен подарками стал аналогом наших войн.

– Они бросали друг в друга хлебемотами?! – хмыкнул вездесущий Эдгар. – Или пулялись муравионами? Надо и нам как-нибудь попробовать.

Следующие минут пять были посвящены попытке ущемить братьев в правах и досрочно сослать в спальню; впрочем, гуманизм в конце концов восторжествовал.

– Еще одно слово!.. – пригрозил им Борис. – Так что, Федор Мелентьевич, вы начали говорить о войнах?..

– Именно. Вы слышали когда-нибудь о потлаче? Это слово из чинукского жаргона – торгового пиджина, который бытовал на северо-западном побережье Тихого океана, – но само по себе явление было очень распространено. В разных формах и в разное время ритуал потлача существовал во всем мире, от Африки до Европы. Потлач – это взаимное одаривание. Вы вручаете мне хлеб, я вам – два, вы в ответ – четыре, я – десять… и так ad infinitum. Таким образом мы с вами выясняем статусность друг друга. Тот, кто дарит более ценный подарок, не просто заявляет о том, что он богаче одариваемого. Он еще и делает того должником – не всегда в прямом смысле, конечно. Причем вы не можете уклониться от дара и не можете не ответить на него: тогда вы теряете лицо.

– Так вот, – сказал академик, – я думаю, у ависов в ходу то же самое. Видимо, на каком-то отрезке их истории потлач заменил войны. В животном мире, вообще говоря, внутривидовые смертоубийства не такая уж редкая штука, но обычно проблема решается менее… э-э-э… кардинальным образом. Возможно, опять же, изначально это были «подарочные» турниры за благосклонность той или иной дамы сердца. Затем они стали играть другую роль: превратились в нечто вроде соревнования – собственно, как и на Земле.

– Но почему сейчас ависы считают их чем-то запретным и опасным?

– Ну, Слава, это как раз проще всего. Знаете, иногда потлач приобретает весьма… э-э-э… специфические формы. Соперничество приводит к чрезмерной расточительности, просто к уничтожению всех накопленных благ. Это, так сказать, высшая форма, невероятный шик. В двадцатом веке, знаете, некоторые богатые господа поджигали пачку денег и от нее прикуривали. Вот в потлаче есть свой аналог. У одного из племен североамериканских индейцев наиболее дорогим металлом считалась медь – так представьте, медные слитки просто швыряли в озера – словом, попросту уничтожали. И понимаете, такой механизм выявления социального статуса – он без предохранителей, теоретически это может продолжаться до бесконечности, а толку… Ничего удивительного, что цивилизация, достигшая такого уровня, как у ависов, отказалась от потлача.

– Значит, – уточнил Миша, – все дело в том, кто первым сделает подарок, которого другим не перебить?

– С поправкой на то, что мы можем только догадываться об их системе ценностей.

– Федор Мелентьевич, но ведь правила задают не они. А у ГЦ могут быть другие представления о победивших и побежденных. Хотя в целом ваша версия лично мне очень…

– Перестаньте, Домрачеев, – отмахнулась Эмма. – Это все домыслы и фантазии. Я общалась с представителями ГЦ, кое-что о них знаю. Все, что описывает уважаемый Федор Мелентьевич, – варварство. Пережитки прошлого. ГЦ не стал бы устраивать нам такое соревнование.

Академик Окунь широким жестом указал на комнату. Вдоль стен были сложены отинвентаризированные Эммой микроскопы, кастрюли, кресла, стальной плуг и даже ножницы.

– Возможно, – тихо сказал он, – мы сами это устроили. Я устроил. Они просто посмотрели на то, с чем именно мы явились, и решили пойти нам навстречу. Может, даже именно с учетом этого подобрали нам «поединщиков».

Эмма решительно возражала – и тогда, и позже. Она считала, что версия о потлаче «слишком земная», что ГЦ «не столь наивны», что, наконец, глупо устраивать соревнование между представителями двух настолько разных цивилизаций.

Академик был сбит с толку и, кажется, даже огорчен пылом, с которым Эмма доказывала его неправоту. Миша ходил мрачный и демонстративно в споры больше не вмешивался.

Впрочем, Павлыш отметил, что выбор подарков – по некоему случайному совпадению – соответствовал теории о потлаче.

Ровно до сегодняшнего дня.

«Ладно, – подумал он, закрепляя парусину, – может, все обойдется. Может, ависы не воспримут этот подарок как оскорбление. И не угробят себя, пользуясь им».

Он привстал и обменялся взглядом с Мишей. Тот уже собрал свой агрегат и теперь стоял окруженный со всех стороны галдящими ависами. Сейчас братья по разуму действительно выглядели словно куриный выводок… или даже нет, скорее как слетевшиеся к туше стервятники. Они орали хриплыми, яростными голосами, Трепотун даже пару раз тяпнул Хранителя смыслов за крыло.

Только Отец по-прежнему сидел на коряге и делал вид, что слушает академика. При этом, однако, то принимался чистить перья, то топтался на месте, как будто устраиваясь поудобней. Академик героически пытался не замечать того, что творилось вокруг; он кое-как завершил свою лекцию и предложил задавать вопросы. Обычно следующие полчаса-час уходили на разъяснения, ависы были чрезвычайно любопытны и спрашивали порой о каких-то вовсе невероятных вещах.

Сейчас же Отец лишь кратко поблагодарил академика за лекцию, после чего развернулся к Эмме и уставился на нее с едва сдерживаемым нетерпением.

Эмма глянула на Славу и Домрачеева, застывших рядом с подарками.

– Сегодня, – сказала, – мы принесли вам не совсем обычные предметы. Каждый взрослый авис уже обладает даром полета. Но эти устройства позволяют подниматься намного выше и держаться в воздухе дольше обычного. Мы называем их «дельтапланы»…

Она замолчала.

В воцарившейся тишине было слышно, как сдерживают дыхание ависы. Горла у них раздулись, хохолки распушились, и взгляд сделался стеклянным, как у чучел в старинных зоомузеях.

Мысль эта показалась Павлышу необычайно важной, но почему – он так и не успел сообразить.

Вдруг, разом, ависы издали дикий вопль. Распахнув крылья и ритмично припадая к земле, они двинулись на Эмму. Домрачеев переглянулся с Борисом и Славой, прихватил гаечный ключ и шагнул, чтобы встать между девушкой и птицами.

Он не успел. Никто из них не успел.

Ависы уже обступили Эмму плотным кольцом – и, заорав, выпрямились. Они запрокинули головы, обнажили горло, и смотрели, кося желтыми глазами; смотрели на Эмму, не отводили взгляда.

Это продолжалось с минуту, и Павлыш, к счастью, перехватил Домрачеева прежде, чем тот вмешался. А Борис поглядел на академика, с невозмутимым видом строчившего что-то в блокноте, на Светлану, которая заслонила собой детей, – и просто кивнул.

– Сей соревнодар… – Отец запнулся, видимо, ему было неудобно говорить с вывернутой шеей. – Превозмог чаянья… превозмог… он… мы… повержены ниц и благодарим. Благодарим!

– Благодарим! – выкрикнули по-птичьи ависы, а переводчики дружно проскрежетали то же на русском. – Благодарим!

Воцарилась тишина. Слышно было, как где-то вдалеке тенькает одинокая птица – вполне себе неразумная и счастливая.

– Неужели весь этот бедлам прекратится, – пробормотал Миша. – Неужели мы наконец вернемся домой?

Отец услышал его и зачирикал переливисто, протяжно. Павлыш уже знал, что такие трели у ависов означают смех.

– Вы предвосхитили наш следующий дар, – сказал Отец. – Мы готовили его для вас с самого начала, все эти дни, но вы – предвосхитили. Ритуал завершен, однако мы – в качестве признания и благодарности – все-таки вручим его вам.

– Это… очень приятно, – медленно произнесла Эмма. Ависы по-прежнему стояли вокруг нее, вывернув шеи. – И мы с благодарностью его примем, что бы это ни было.

– Дом, – заявил Отец – и остальные птицы согласно подхватили: – Дом! Дом! Дом!

– Вон там. – Он указал крылом на исполинские деревья. – Мы вырастили для вас домодрево и смиренно просим поселиться в нем.

– О, – сказала Эмма. – Но у нас уже есть…

Потом она осеклась, видимо, заметив что-то такое во взгляде Отца, и кивнула:

– Да, конечно, для нас это великая честь.

– Ну, по крайней мере, это ненадолго, – шепнул Павлышу Домрачеев. – Думаю, максимум до вечера – а потом в криованны и на родную матушку Землю!

Павлыш скептически промолчал.

На лекцию в этот раз Павлыш не пошел: у него вот-вот должны были родить хлебемоты. Пышка последние пару дней лежала на боку и совершенно по-человечьи вздыхала, а Крендель стал смирным, отказался наконец от своих хулиганских привычек и даже не пытался залезть к Павлышу в гамак.

За полчаса до полудня Пышка вдруг хохотнула, зажмурившись и прижав к голове длинные уши с пушистыми кисточками. Потом в выложенную сухим мхом воронку, рядом с которой устроилась Пышка, посыпались «хлебцы». Только на сей раз это не были неоплодотворенные яйца, они оказались крупнее и темнее, и буквально через минуты три, как только Крендель потерся о каждое шершавым лбом, из них стали выбираться хлебемотики – совсем крошечные, не крупнее сверчка.

– Пятнадцать, – сказал Пышке Павлыш. – Да ты у нас, старушка, мать-героиня.

Пышка кашлянула со значением, потом закрыла глаза и захрапела.

Над храпом Павлыш бился последние несколько дней, но без соответствующих приборов – да что там, без хорошей лаборатории! – разобраться в том, какой ген за него отвечает, не мог. Это ависы как-то ухитрялись запросто перестроить своих кормовых животных так, чтобы те не просто производили «хлебцы» с другим вкусом, но и издавали звуки, похожие на человеческие. Павлышу оставалось только яростно, по-черному завидовать… ну и жалеть о том, что в домодреве нет ни одной двери.

Настоящий космолетчик, говорил он себе, должен спать в любых условиях, даже когда наглая тварь Крендель забирается к тебе в гамак.

Наглая тварь в такие моменты просыпалась, глядела на Павлыша невинным взглядом и хмыкала басом.

– Теперь, Крендель, ты отец и должен подавать пример подрастающему поколению, – сказал Павлыш. – Так что про гамак забудь, раз и навсегда.

Он привычно пригнулся, выбираясь наружу, встал на ветке и как следует потянулся – чтоб аж хрустнуло в позвоночнике. Павлыш поглядел вниз, туда, где на поляне между домодревами с некоторых пор собирались нечаянные поселенцы, – но сейчас там было пусто.

– Странно. Неужели Урванцы подбили всех на…

И тут он вспомнил и чертыхнулся. Потом подбежал к стволу и по ребрам, спиралью охватывавшим все домодрево, стал карабкаться вверх.

Ависы вырастили свой последний подарок для людей буквально за неделю, и дерево было значительно ниже остальных; впрочем, Павлыш был им за это только благодарен. Не то чтобы он боялся высоты, просто… всему же есть пределы, верно?

Вскарабкавшись на смотровую площадку – узкую, охваченную по периметру естественным ограждением из веток, – он запрокинул голову – и почти сразу заметил две скользящие по небу точки.

Дельтапланы шли ровно и плавно, и Павлыш, вдрызг разругавшийся вчера с Домрачеевым, облегченно вздохнул. По крайней мере, Отец разобрался с управлением и не сплоховал. Если всем им повезет, полет закончится нормально. Если нет… ну что ж, Эмма подстрахует. Все-таки чемпион по дельтапланеризму… хотя Павлыш и не был уверен, что это поможет, если вдруг…

Но о таком он старался даже не думать.

Ветер трепал шевелюру, и в который раз за последние несколько дней Слава напомнил себе: нужно сходить в Отель за ножницами и попросить Светлану, чтобы подстригла. Сколько всякой ерунды перетащили в домодрево, а элементарную вещь забыли.

Правда, поначалу никто не думал, что это надолго. Ждали, что с минуты на минуту явится вергилий и отправит их всех обратно в криованны, а потом – на родные планеты.

Но ничего не изменилось ни к вечеру, ни на следующий день… и стало ясно, что они застряли здесь надолго. Что ничего не закончилось… если вообще начиналось.

– Да какая, господи, разница! – заявил в сердцах академик Окунь. Они только осваивались на новом месте, и он рассеянно бродил по общему залу, устроенному на одном из верхних «этажей» домодрева. То и дело касался пальцами гладких стен с причудливым, слегка мерцавшим узором. Запинался, рассеянно моргал, что-то все время записывал в рабочий блокнот. – Разницы, друзья мои, нет совершенно никакой! Нам дан уникальный шанс: вплотную познакомиться с бытом ависов. Лучше понять их! К чертям собачьим все эксперименты и соревнования! Мы же ученые – так давайте вести себя соответственно!

Сам он был в восторге от открывавшихся перспектив. Как прежде в Отеле, так теперь в домодреве академик изучал все вокруг: комнаты на каждом ярусе, устройство ребер-ступенек, сложную систему симбиотических связей…

Больше всего поражало то, с какой скоростью ависы «лепили» из подручных материалов новые формы и виды. Помимо домодрева для людей, они за пару дней создали на одном из холмов стартовую площадку для дельтаплана, а сейчас на юге выращивали новую домопущу и нечто вроде эстрады – как подозревал Павлыш, чтобы все «симпозиумы» перенести туда.

Главный вопрос, на который земляне ответа пока так и не получили: каким образом цивилизация ависов смогла добиться таких успехов в биоинженеринге. Ведь совершенно ясно было, что они не имеют ни малейшего представления о строении клетки, существовании ДНК и РНК, – да и как могли бы, при полнейшем отсутствии лабораторий, электронных микроскопов, мощных ЭВМ?..

– Подозреваю, – с восторгом заявлял академик Окунь, – мы и не поймем. Потребуются месяцы работы, друзья мои! Месяцы! А пока давайте просто наблюдать за происходящим, анализировать, делать выводы – и не отказывать себе в простой человеческой радости: смотреть на этот мир глазами изумленного ребенка. Ведь вокруг столько чудес! Слава, что вы хмуритесь? Ведь еще не так давно, на «Антее», вы готовы были пожертвовать ради научного подвига двадцатью шестью годами своей жизни.

Павлыш кивал, улыбался…

Тогда, думал он, у меня была надежда. Я был глупый и влюбленный, а сейчас – только влюбленный. И никакой надежды, абсолютно никакой. И даже работа не спасает.

На «Антее», к слову, хватало свободного пространства, и при желании ты мог избегать неприятных тебе людей. Спокойно отдаваться научному подвигу. А здесь, в домодреве, ты вынужден сталкиваться нос к носу… по сотне раз на дню… принимать как должное все колкости, все… это. И даже не знаешь, как себя с ней вести, она же не Лилит, не Медея – Снежная королева.

И все-таки иногда ему нравилось здесь. Он возился со зверьми, которых надарили вместе с домодревом ависы, и это было чертовски интересно. Юные Урванцы даже стали звать его «дядя Слава Айболит» – и это, пожалуй, ему тоже нравилось.

Стоя на смотровой площадке, Павлыш щурился, отбрасывал рукой непокорные волосы и представлял, что на самом деле никакого испытания нет и не было. Они просто повстречали собратьев по разуму и ищут общий язык – и разумеется, найдут, и таким образом обогатят друг друга…

Дельтапланы – оранжевый и серебристый – прошли над самыми верхушками домодрев, потом серебристый рванул в сторону холмов, туда, где они должны были приземлиться.

– Ну а что, – сказал Павлыш, – для первого раза неплохо.

Конструкцию подправили, чтобы Отцу было удобнее управлять, Домрачеев работал под чутким руководством Эммы, и Павлыш только удивлялся, как он терпит ее заносчивость и язвительность. Удивлялся и завидовал.

Серебристый плавно развернулся над холмом, оранжевый не отставал. На соседнем холме – видел Павлыш – стояли зрители: академик, вся семья Урванцов, Домрачеев; а над холмом парили, раскинув крылья, взрослые ависы. Солнце превратило их перья в самоцветные пластины: изумрудные, бирюзовые, яхонтовые.

Вдруг серебристый начал по спирали идти вверх, выше и выше. Оранжевый сделал круг над посадочным холмом, затем двинулся вслед за серебристым.

– Что за?.. – прошептал Павлыш. – Какого дьявола он?..

Серебристый чуть качнул крыльями, затем набрал скорость.

– Пленка! – заорал Павлыш. – Там же где-нибудь обязательно должна быть Пленка, курица ты безмозглая!

На соседнем домодреве из листвы выглянули три взъерошенных головы.

– Вам плохо? – спросила одна из птиц. Кажется, это была Вторая жена, Слава пока так и не научился их различать.

Он покачал головой:

– Мне – нет.

Серебристый дельтаплан поднимался все выше.

А что, подумал вдруг Павлыш, это даже может оказаться решением. Жестоким, но… решением. Если Отец разобьется, нам засчитают победу, и отправимся наконец…

Он с отвращением ударил кулаком по ограде. Но взгляда от двух точек не оторвал.

Серебристая вдруг развернулась, легла на крыло и ринулась вниз. Миновала оранжевую и пошла по крутой дуге прямо к холму.

И аккуратно, словно всю жизнь только так и делала, – села. К ней уже бежали люди, летели ависы.

Лишь одна фигурка стояла на соседнем холме и, как Павлыш, не сводила взгляда с небес.

Они увидели – он и Домрачеев – как оранжевый дельтаплан развернулся, чтобы уйти вслед за серебряным, но вдруг вместо этого кувыркнулся и стал падать – не по дуге, а отвесно, прямо вниз. Кажется, Миша что-то кричал. И ависы, похоже, услышали его: они вдруг изменили направление полета и метнулись наперерез, к падающей оранжевой точке.

Все происходило медленно, как будто в дурном сне или в кино с замедленной съемкой. Ависы ухватили дельтаплан сверху – ухватили ногами, конечно, а крыльями отчаянно махали, пытаясь удержаться в воздухе. Падение замедлилось, почти прекратилось, и Павлыш наконец облегченно выдохнул. Он заметил, что держится за перила. Отпустил их, под ладонями что-то хрустнуло.

Вдалеке закричали.

Ависы летели и держали в когтях дельтаплан… точнее, его фрагмент. Остальное упало на склон и покатилось, Павлыш увидел рыжее пятнышко, костюм Эмма подобрала под цвет волос, подумал он, как глупо, даже здесь, когда не перед кем…

Потом он метнулся в комнаты, зашарил, выворачивая ящики, в поисках нужных медикаментов, потом сообразил, что все сложено в саквояж, старый, допотопный, и откуда он только взялся в Отеле… Павлыш выскочил, держа саквояж под мышкой, потом вернулся, сдернул со стола телефон, запихал в саквояж и стал спускаться, напоминая себе, что нельзя спешить, навернешься со ступеней – никому от этого лучше не станет, в конце концов, у них там в дельтапланах аптечки с первой помощью, ты же сам проверял, а Борис наверняка умеет… да и Окунь, конечно…

Он помчался к холмам, размахивая саквояжем, – добрый доктор Слава Айболит – и шептал только одно: «Успеть, успеть, я должен успеть!»

Когда он прибежал, ее уже освободили от упряжи. Судя по всему, успели вколоть обезболивающее – и теперь накладывали шину.

– Так, медленно и в деталях – что сделано?

Борис и Миша в два голоса рассказали. Домрачеев зачем-то добавил растерянным голосом:

– Все, как ты говорил на уроках.

– Молодцы. Готовьте носилки, только обязательно с ровной прямой поверхностью, и…

– Понесем ее в Отель?

Слава прикинул расстояние.

– Слишком далеко. Проще в домодрево. Но подожди, вот я болван!..

Он поднял отброшенный в сторону телефон, поставил на землю, зачем-то положил трубку на рычаги, а потом взял и приложил к уху.

Тишина по ту сторону. Все такая же глухая, безжизненная тишина.

– Слушайте, – сказал Павлыш, – вы, там… я же знаю, что вы слушаете и следите. У нас тут ЧП… серьезная травма. Требуется вмешательство. Немедленное, вы понимаете?!

Тишина.

Потом что-то оглушительно клацнуло и железный голос произнес:

– Уточните. Вы заявляете о финише, фиаско, обрыве сражения?

Кто-то ухватил Славу за щиколотку и сжал так, что он даже вскрикнул.

Эмма держала крепко, смотрела ясным, презрительным взглядом.

– Не сметь! Я запрещаю, слышите, Павлыш! Вы – тогда, на «Антее»… вы же не повернули! Не смейте, приказываю продолжать! Федор Мелентьевич, Борис, проследите, чтобы!.. Проследите!

– Уточните, – повторили в трубке. – Вы заявляете о финише, фиаско, обрыве сра…

– Нет, – тихо и невнятно сказал Слава. – Не заявляем.

Он положил трубку и опустил телефон на траву.

– Вот так, – произнесла Эмма. – И готовьтесь к операции, Павлыш. Я знаю, вы справитесь. Обезболивающего хватит?

Слава не стал отвечать – не видел смысла. Она все равно уже потеряла сознание.

– Простите. – Это был Отец. Он подошел, за ним тянулись перекушенные стропы. Видимо, никто не догадался освободить ависа из упряжи, все были заняты Эммой. – Простите. Я-древность слишком увлекся. Я-память забыл про инструкции, советы, наставления вашей Матери. Она была… она была достойным представителем вашего рода. Великим.

– «Была»?! – Павлыш непонимающе заморгал. – Что вы… о, нет, она жива, разве вы не видите?

– Конечно, вижу, – закивал Отец. Обрывки строп закачались, словно диковинное украшение. – Но она жива-мертва, это я тоже вижу.

– Нет, – отмахнулся Слава, – она, конечно, потеряла сознание, но это ничего. Все будет хорошо, мы сделаем операцию… Эмма будет жить, это я вам гарантирую.

Авис издал изумленный крик и отшатнулся. Остальные его сородичи, похоже, были в ужасе.

– Вы… оставите ее? Но это жестоко, бесптично, преступно!

– Наверное, – вмешался Борис, – мы недопонимаем друг друга. Но простите, Отец, сейчас не время обсуждать разницу в наших взглядах. Нам необходимо спасать нашу… Матерь.

Ависы возмущенно заорали, Изгибатель и Растяпа тут же взлетели в воздух и принялись описывать круги над холмом, продолжая надрывно кричать.

Отец посмотрел на людей так, будто видел их впервые в жизни.

– Это жестоко, – повторил он. – Но это ваш выбор. Однако если вы собираетесь спасти ее и собираетесь отнести ее в свое домодрево, лучше присматривайте за ней.

Он побежал прочь, подпрыгнул, захлопал крыльями и тяжело взлетел. Стропы развевались на ветру, сверкали серебристым.

– Чушь какая-то, – сказал Павлыш. – Ладно, собрались. Домрачеев, что у нас с носилками? Светлана, Федор Мелентьевич, давайте в домодрево, готовьте мне стол для операции. Борис, поможешь мне с Мишей нести ее, а вы, ребята, дуйте в Отель, я вам сейчас составлю список. Федор Мелентьич, поделитесь ручкой и листком? Отлично!.. Она у нас еще танцевать будет, верно я говорю, Домрачеев?

– И не надейтесь, – просипела Эмма. – С детства ненавижу танцы.

Потом Павлыш думал, что если бы не муравионы, все могло закончиться совсем по-другому. А ведь он просто замотался и забыл насыпать им картофельных очисток.

Конечно, с голоду муравионы не померли бы. Начали бы пожирать друг дружку. Но как раз это Павлыша категорически не устраивало, так что пришлось с полпути поворачивать обратно.

– Не страшно, – сказал он остальным, – я догоню. Вы там пока складывайте, что нужно, все равно за один раз все не перенесем. О, слушайте, я же ножницы еще не вписал, Миш, не забудешь взять?

– Да ты про ножницы уже всем уши прожужжал. Давай, Мичурин, спасай своих крокодилов от голодной смерти.

За последние дни – с тех пор, как Эмма пошла на поправку, – Домрачеев ожил и воспрянул духом. Он полностью игнорировал ее язвительные замечания и ледяной тон, приносил ей очищенные фрукты, пытался развлекать сводками новостей из жизни людей и птиц, следил, чтобы соблюдала режим и не слишком часто ходила. К счастью, ависы сильно замедлили падение дельтаплана, и травмы оказались не такими серьезными, как боялся Павлыш. Уже сейчас Эмма довольно сносно хромала по комнате, даже выбиралась на ветку, хотя там Домрачеев не отходил от нее ни на шаг. Он и в Отель ушел только после того, как Эмма поклялась, что будет ждать их всех в комнате.

Слава шагал обратно и старался не думать о том, что будет, если еще кто-то упадет или случится другая катастрофа. Доставит ли вергилий новые медикаменты? Или придется выкручиваться с теми, что остались?

От ависов помощи ждать не приходилось: все их изобретения были связаны с профилактикой, а не с лечением заболеваний. К тому же птицы до сих пор не смирились с тем, что соседи выходили на свою «Мать». И Отец, и младшие ависы старательно избегали разговоров на эту тему, перестали наведываться в гости и вообще делали вид, будто инцидента с дельтапланами не было. Дважды Домрачеев и академик как бы невзначай упоминали об Эмме – и всякий раз взгляд ависов стекленел, перья топорщились, из горла доносился рваный клекот…

– Оставим их в покое, – предложил Борис. – Может, это защитная реакция на то, что они считают собственной виной.

Павлыш очень сомневался, но возражать не стал. Он, кажется, начал догадываться, как устроен их социум, – и мысль эта сильно его тревожила.

Шагая между домодревами, он машинально запрокинул голову. Все как обычно: текли по стволам ниточки муравионов, в ветвях чирикали рассказнечики – ему даже показалось, он узнает мелодию; потом он заметил двух гекк-ависов, спустившихся по стволу почти до самой земли и с увлеченным видом наблюдавших, как падают в клепсидре капля за каплей. Павлыш кивнул им. Малыши уже перестали бросаться на людей, иногда даже принимались чирикать что-то бессвязное, с отдельными узнаваемыми словами. То ли растут и умнеют, то ли привыкли к чужакам…

Он взобрался по лестнице в центральный зал. Оттуда по внутренней, винтом уходившей вверх, заскочил к Эмме. Просто так.

Ладно, признался он себе, поднимаясь, – дурное предчувствие, но оно же гроша ломаного не сто…

В комнате Эммы не было.

Расстеленная прямо на полу кровать, низкий столик с лекарствами и книжкой, стакан воды. Одинокая лампулитка ворочается на стене, пытаясь догнать сдвинувшийся лучик солнца.

– Так быстро?

Он оглянулся. Девушка стояла у арки, ведущей на ветку. Поймала его взгляд, отмахнулась:

– Перестаньте, Павлыш. Если еще и вы начнете… Мне и так Домрачеев проходу не дает. Двух нянек я не переживу.

– Постельный режим…

– Я знаю, знаю. Слушайте, Павлыш, не говорите ему ничего, ладно. Ваш Миша… он очень впечатлительный и будет переживать. Я просто подышу воздухом, хорошо? Подышу и сразу в постель, вот вам слово. – Она посмотрела на него внимательнее: – А вы… вернулись за чем-то?

Он объяснил и, чтобы замять неловкость, поспешил уйти. Муравионы уже беспокойно копошились в громадном горшке, куда их пришлось пересадить после того, как колония разрослась. Слава кинул им очисток, капнул воды в плошку – и по внутренней лестнице поспешил вниз.

Только у края древо-города сообразил, что слишком торопился и забыл накрыть горшок. Чертыхаясь и проклиная себя, помчался обратно. На бегу едва не врезался в клепсидру – и мимоходом порадовался, что гекк-ависов там уже нет. Не хватало только спугнуть; столько времени приучали – и все пошло бы насмарку.

Впрочем, сейчас насмарку – а точнее, наружу – могли отправиться «картофельные» муравионы. Он на полсекунды остановился под домодревом, чтобы отдышаться, смахнул с лица пот, провел пальцами по влажной макушке.

И вдруг обнаружил, что пальцы – в красном.

Провел другой ладонью – скорее растерянно, раздраженно: тут каждый пластырь на счету, а я, дубина, порезался…

Потом с ужасом запрокинул голову кверху – и увидел, как прямо на него падают одна за другой капли. Как в клепсидре.

Закричал отчаянно, помчался наверх.

Эмма лежала на ветке, у самого края; бинты на груди и предплечье были изорваны, рассечены, они пропитались кровью, и сейчас она капала вниз… пока еще только капала.

Павлыш огляделся по сторонам, но рядом не было ни гекк-ависов, ни призраков – никого вообще, только цепочка муравионов деловито ползла к лужице крови и обратно.

Он подхватил Эмму и понес в комнату, закусив губу от ужаса. Из Отеля явятся в лучшем случае через час, а в худшем… а если ависы решили атаковать, о господи, что тогда? Забаррикадироваться, закрыть чем-нибудь все три выхода, ждать возвращения своих… но как предупредить их? И что с Эммой?!

Она дышала, и пульс еще прощупывался. Слава разрезал бинты, увидел глубокие, рваные раны и застонал от отчаяния. Потом со всего маху стукнул себя кулаком по лбу: не раскисай, соберись. Кто и почему напал – это после, сначала – раны. Промыть, зашить, перебинтовать – давай, доктор, работай, ты сюда для того и приглашен, чтобы спасать чужие жизни!

– У меня нож! – крикнул он в пустоту. – Слышите: длинный и острый нож! И только попробуйте, твари, сунуться! Я вам устрою контакт разумов, слышите! Полный и летальный контакт!

Дальше он помнил плохо. Сознание отключилось, руки сами знали, что делать. Он принес и поставил рядом с кроватью сразу трех лампулиток, притащил воду, вскипятил на горелке, и потом принялся за дело. И выполнил все как следует – как учили в Космическом институте. Профессор Пекур была бы им довольна. По крайней мере, когда он пришел в себя, Эмма была перебинтована, на полу лежал моток ниток, в тазике плавала иголка.

– Выходи, я тебе просвищу серенаду!.. – раздалось вдруг снаружи. – Кто еще серенаду тебе просвистит!..

Все это сопровождалось нарочито небрежными, разухабистыми аккордами – и Павлыш заулыбался, как дурак.

– Эмма Николавна, учтите, я тащил гитару через поле, холмы и густой лес только и исключительно ради вашего…

Домрачеев осекся, а кто-то – кажется, академик, – тихо произнес:

– Да это кровь, Миша. И пролилась не так давно, я думаю, с час-полтора назад.

Застучали по ступеням башмаки, снизу, из зала, донеслось придушенное: «Где же?!» – а потом в комнату ворвался Домрачеев. Гитару он держал за гриф и, кажется, готов был разбить ее о чью-нибудь голову.

– Тише, – медленно сказал Павлыш. – Она пока не пришла в себя, но… все хорошо. Теперь осталось найти тех, кто это сделал. Что вы там? Добрались без проблем?

– Ножницы забыли, – сообщил академик Окунь. – Мы, собственно, пока вдвоем, решили проверить, не случилось ли с вами чего. Урванцы остались в Отеле, и я теперь боюсь, как бы… хм… Дайте-ка я погляжу, что с ней. Перебинтовали вы профессионально. Упала? О, сам вижу, что нет. Резаные раны, да? Иглу прокаливали?

Павлыш вкратце пересказал все, что случилось.

– Значит, детеныши? – Домрачеев зашагал по комнате. Взгляд у него был бешеный. – Детеныши, Слава? Об этом нас предупреждал Отец?

– В том-то и дело, – покачал головой Павлыш. – Слишком глубокие раны. А у гекк-ависов мелкие зубы и совсем никчемушные когти. И потом, неужели Эмма не отбилась бы от детенышей? Да даже и от взрослых, даже в ее состоянии…

– Тогда кто?!

– Я тут прикинул… Может, это призраки, а, Федор Мелентьевич?

– Слава… хм… а вам не кажется, что они для этого не достаточно… э-э-э… телесны?

– Мне кажется, мы ни черта о них не знаем. Мы ни разу не видели ни одного вблизи. Ни разу не касались… Как мы можем судить об их «телесности»? Мы назвали их призраками, но это… это всего лишь слово. Раньше я думал, они – это те, кто не прошел испытание и застрял здесь навеки. Но это же мистика какая-то, да?

– К чему ты ведешь, Павлыш? – уточнил Домрачеев. – Давай скорее, в Отеле, между прочим, люди ждут. И им может угрожать то же, что и Эмме.

– Веду я вот к чему. Призраки – это зрители, по-моему. Азартные зрители. А живут они в другом – ускоренном – потоке времени, поэтому мы и видим их так, фрагментарно. Или, может, они просто умеют по собственному желанию его ускорять или замедлять: ну, вот как ты перематываешь фильм, когда там нет ничего интересного. Эти азартные игроки, – продолжал Павлыш, – возможно, даже делают ставки на то, кто выиграет: ависы или мы. И возможно, говорю я себе, нашелся какой-нибудь один – слишком азартный или недостаточно честный – кто готов подтолкнуть чаши весов в нужном ему направлении. Например, убрать одну из фигур с игровой доски.

– Но это же дико, Слава! Вы предлагаете считать представителей ГЦ чем-то вроде варваров!

– Федор Мелентьевич, потлач – тоже не самый современный ритуал. И что бы там ни говорила о ГЦ Эмма, они не вмешались, чтобы спасти ее, даже вергилия не прислали. И сейчас, заметьте, их доблестной кавалерии что-то не видно на горизонте, да?

Они замолчали. Слышно было, как снаружи галдят на домодревах ависы.

– Хорошо. Допустим, в качестве рабочей версии – отчего бы и нет. И что вы предлагаете?

– Если я прав, – спокойно сказал Павлыш, – и если они уже знают, что я догадался, значит, мы на осадном положении. Мы не знаем, каковы правила для зрителей. Не знаем, нарушили их призраки или нет. Нам придется предполагать самое худшее, а это значит – быть начеку и действовать очень быстро. Миша, ты идешь за Урванцами. Пусть бросают весь хлам, берут самое необходимое. И мигом сюда. Вы, Федор Мелентьевич, попытайтесь позвать кого-нибудь из ависов и уточните, что у них там за галдеж. Я буду на подстраховке – ну и присмотрю за Эммой. Вроде бы я сделал все нормально, но… – Он вдохнул и сказал наконец о том, чего боялся все это время, с тех пор, как увидел Эмму раненой. – Если на когтях или лезвиях, которыми ее кромсали, был яд…

– Не забывай еще кое о чем, – заметил Домрачеев. Он уже стоял у входа, одна нога – на лестнице. – Тот, кто это сделал, может вернуться. Если Эмма придет в себя, она наверняка его или ее выдаст. Я постараюсь раздобыть какое-нибудь оружие, хотя, боюсь, у нас в запасе есть только палки-копалки и зулусские дротики.

– Я решил, что огнестрельное оружие – не то, чем следует гордиться нашей цивилизации, – с достоинством пояснил академик.

– Ладно, я побежал. – Домрачеев исчез.

– Федор Мелентьич, – позвал Павлыш. – Вы там поосторожней, хорошо?

– О, разумеется! Мы с ависами давно нашли общий язык, так что недоразумений быть не должно.

Вернулся академик спустя полчаса, весьма обескураженный.

– Это, знаете ли… невероятно странно, да. На мои вопросы никто толком отвечать не стал. Все возбуждены… вот как – помните? – когда мы вручали им подарки. Очень возбуждены. Галдят, мечутся… Да вы и сами слышите, верно?

– Я решил было, что весь этот грай из-за вас.

– Не знаю, Слава, из-за чего. Но странно, очень странно. Полагаю, нам лучше поискать что-нибудь… хм… получше зулусских дротиков. И позаботиться о том, чтобы забаррикадировать входы. Сможем мы перенести Эмму Николаевну в общий зал, где родник? И перегоните туда хлебемотов, наверное…

Они принялись за работу: сперва перенесли все необходимое, затем вдвоем, очень аккуратно, опустили вниз Эмму. Она забормотала какие-то слова, сбивчиво и по-детски отчаянно, но Слава так и не понял, что именно.

Когда прибыли Миша с Урванцами, зал был уже оборудован для возможной осады.

– Есть новости? – с порога спросил Домрачеев. – И чего так тихо у ависов?

– Да нет, напротив, они галдят как оглашенные… – начал было академик – и осекся. Действительно, за то время, пока они с Павлышем занимались охранными мерами, шум на улице стих.

– Вы говорили с ними о призраках?

– Боюсь, не совсем удачно. Изгибатель меня вовсе не захотел слушать, Хранитель смыслов бормотал нечто нечленораздельное, а Растяпа был слишком увлечен спором с Третьей женой. Что-то о ночных древнепеснях, что ли… боюсь, переводчик здесь недопонял или соврал. А Отца я не заметил, возможно, он…

– Отец, – вдруг отчетливо произнесла Эмма.

Они замолчали и обернулись к кровати: Эмма пришла в себя и смотрела на них ясным, внимательным взглядом.

– Помогите, – велела. – Помогите подняться.

– Это исключено! – Слава оглянулся на остальных. – Слишком большие кровопотери, я, как врач, прописываю постельный режим!..

– К черту постельный режим, Павлыш! Вколите мне что-нибудь, чтобы я могла внятно говорить и нормально двигаться. Приказываю как руководитель группы.

– Что происходит? – вмешался Борис. – Эмма Николаевна, кто на вас напал? Призраки? Детеныши? И почему?

– Какие призраки?! Я же говорю: Отец! И ему помогал Хранитель смыслов. Они пролетали мимо, заметили меня и атаковали – сразу, не сговариваясь.

– Хорошо, и чего вы хотите? Обвинить их?

– Я хочу поговорить с ними, и немедленно. Мы все – безмозглые дураки! И я – в первую очередь! Помните, Павлыш, я говорила о том, что во время контакта ошибки неизбежны?

– «И с помощью ошибок нам нужно научиться выявлять разницу и принимать ее как должное»? Извините, наизусть не заучил, цитирую по памяти.

– Павлыш, мне, похоже, очень повезло с вами. Если бы вы так же лечили, как пытаетесь шутить… ч-черт! Да помогите же, дайте руку!

Миша бросился ее поддержать, Борис исчез и вскоре вернулся с крепкой палкой, которую можно было использовать как костыль.

– И о чем, скажите на милость, вы… э-э-э… намерены с ними разговаривать?

– О том, Федор Мелентьевич, о чем прежде молчали. О табу. О запретах. Разве вы не понимаете? Отец и Хранитель смыслов не виноваты. Я сама их спровоцировала, когда вышла – еще не до конца вылечившаяся – наружу.

– Я вот другого не понимаю, – заметил Борис. – Куда делись все ависы? На домодревах, похоже, никого не осталось. Сбежали?

Эдгар солидно прокашлялся и подождал, пока все обратят на него внимание.

– Это просто, – сказал он. – Ависы улетели на толковище, петь свои древнепесни.

– Куда?! – хором спросили сразу несколько человек.

И только Светлана уточнила:

– А ты, скажи на милость, откуда это знаешь?

– Так нам гекк-ависы рассказывали. Они еще обсуждали, кто кого оборет.

Домрачеев с мрачным видом процитировал:

– «Все, от нас до почти годовалых, толковище вели до кровянки».

Он очень любил древнего поэта Высоцкого, из-за него, собственно, и начал петь.

– И что теперь? – Светлана прижала к себе сыновей. – Вы предлагаете идти к этому… толковищу?

– Инъекцию, Павлыш! Или таблетку! Чем раньше мы с этим закончим, тем лучше. В том числе, для вашей пациентки. Давайте, ну же!

– Действуй, Слава, – кивнул Домрачеев. – А вы, бойцы, знаете, где находится это ваше толковище?

– Я не отпущу их! Борис!..

– Мы пойдем все вместе. Неизвестно, где им безопаснее: здесь или там. – Урванец-старший достал из вороха принесенных вещей узкий кожаный пакет и развернул его. – Эти штуки называются «ассегаи». Не спрашиваю, умеет ли кто-нибудь пользоваться, просто держите при себе.

– Не будем ли мы выглядеть… э-э-э… слишком вызывающе?

– На это, – спокойно ответил Борис, – я, в общем-то, и рассчитываю.

Они шли в сгущавшихся сумерках по сухой, хрусткой траве и негромко перебрасывались фразами, пустыми и бессмысленными. Ассегай непривычно оттягивал руку, Павлыш то и дело перекладывал его из одной в другую, но все никак не мог к нему приноровиться.

Еще он нес саквояж. На всякий случай.

Новая домопуща за последние дни значительно подросла и теперь напоминала самую обычную рощу или сад. За стволами проглядывали огни, звучали голоса.

– Только не спешите, – в который раз повторил академик Окунь. – В конце концов, мы ведь всех их хорошо знаем, верно? Мы столько времени провели вместе, общались, делились друг с другом… э-э-э…

– И два ависа, которых мы очень хорошо знали, едва не убили Эмму Николаевну, – сказал Борис.

– Вы не понимаете. – Эмма шла, опираясь на плечо Миши. Ассегай она брать отказалась, и Домрачеев нес оба, ее и свой. – Знаете, как Отец и Хранитель отреагировали, когда я стала отбиваться? Они удивились! Было видно: они не ждали этого, даже не представляли, что я могу так поступить.

– И что из этого следует?

– То, что для них это не преступление! Для них такое в порядке вещей!

– Прекрасно, – пожал плечами Борис. – Но для нас – нет. Или вы жалеете, что отбивались?

Академик воинственно вскинул ассегай: «Тише, тише! Вы слышите это!» – но тут же смутился и уже другой рукой указал на домодрева.

Птичьи голоса смолкли – и теперь над вершинами звенела песня. В ней были сила, и уверенность, и злой задор юности, и тот, кто пел ее, пел, конечно, о любви – потому что только о ней и стоит петь, только о ней одной.

Людям оставалось пройти всего-то шагов пять, но они замерли у входа в доморощу до тех пор, пока не отзвучал последний слог. Потом пошли к огням и к тем, кто там собрался.

Посреди круга расцвеченных лампулитками деревьев темнел изящный помост, по периметру которого возвышались п-образные арки. На каждой сидело по авису, на одной стороне – самки, на другой – самцы во главе с Отцом. На самом помосте стоял, раскинув крылья, Растяпа. Никто и никогда не подумал бы, что он способен так петь и даже так выглядеть: величественно и вызывающе.

Когда он закончил, Третья и Седьмая жены закудахтали и закивали, но остальные пять хранили сдержанное молчание.

– Видите, – шепнула Эмма. – Вы видите? Их взгляды!..

Действительно, у всех ависов был странный взгляд: как будто застывший, но в то же время осознанный, живой.

– Это потому…

Но на нее зашикали: Растяпа уже ретировался со сцены, и сейчас петь начал Изгибатель. Его песня была более продуманной и размеренной, в ней преобладал расчет, а не импровизация, – однако она пленяла воображение не меньше, чем предыдущая.

Когда он закончил, четыре из семи жен стали кивать и кудахтать.

– Не толковище, – хмыкнул Борис. – Учи вас и учи, молодежь! Токовище, Эдгар.

– Но как, – громким шепотом спросил академик, – все это связано с нами? С Эммой Николаевной?

– Может, они становятся более агрессивными во время брачного периода?

– Ерунда какая-то! Я же общался с ними после нападения на Эмму, и никто на меня не набросился; просто были слегка рассеянны…

– Федор Мелентьевич!

– Погодите, Слава! Я пытаюсь понять, почему они так себя вели…

– Федор Мелентьевич, проще спросить у них самих. Хотя, кажется, наши друзья сейчас не настроены отвечать.

Изгибатель так и не начал петь – он услышал академика и спрыгнул со сцены. Вслед за ним слетели с насестов остальные самцы – и теперь они шли на людей плотным строем, вывернув крылья и нагнув туловище к земле. Их хвосты тряслись в воздухе, перья терлись друг о друга, издавая приглушенное, угрожающее шуршание. Глаза были налиты красным, зобы раздулись.

Почему-то эта картина напомнила Павлышу то, что происходило несколько часов назад с ним самим: тот его крик о ноже и последовавший затем провал в памяти.

– Постойте, – шептал академик Окунь. – Мы ведь не животные какие-нибудь – мы разумные, цивилизованные люди… и птицы. Мы ведь уже смогли найти общий язык – так зачем же сейчас…

Борис аккуратно отодвинул его в сторону и кивнул Домрачееву с Павлышем, чтобы встали рядом.

«Разумные, – подумал Павлыш. – Цивилизованные. Не животные».

И тогда его осенило.

– Миша, иди на сцену!

– Что?

– На сцену – и спой что-нибудь… такое, чтоб аж дух захватило. Потом объясню! – Павлыш взглянул на приближавшихся ависов и уточнил: – А вообще, пожалуй, начинай-ка прямо сейчас.

– О чем петь?

– О любви, идиот! Представь, что ты влюбился в Эмму… Николаевну и признаешься ей в этом.

– Павлыш, что вы себе?!.

– Ради эксперимента, исключительно теоретически. Держите копье, обопритесь. А если он будет плохо петь – метните в него, разрешаю как доктор.

Миша кашлянул:

– Я без гитары…

– Не знала, что вас это может остановить, Домрачеев.

Это был аргумент – и Миша сдался. Он двинулся прямо навстречу Отцу и запел; слов Павлыш не узнал, видимо, что-то из нового репертуара.

Птицы замерли. Потом заморгали так, будто в глаза им сыпанули песком. Весь боевой задор пропал, ависы посторонились – и Миша в три недлинных шага преодолел расстояние до сцены. Поднялся, не переставая петь, и обернулся лицом к зрителям.

К зрительнице.

«Это, – подумал Павлыш, – где-то даже унизительно. Сиранодебержеракисто в некотором смысле».

Но уж по крайней мере песня была не чета той, про «стук сердец» и «полет сквозь вечность», – настоящая, искренняя.

Когда Домрачеев закончил, несколько жен даже дернулись было покивать, но опомнились и застыли истуканами.

– Хорошо, – сказал после долгой паузы Отец. – Вы явились в священнокруг, на токовище, но вы не нарушили закон. Ты спел песню, хотя у вас и нет Отца. Кому ты посвящаешь ее?

– Посвящаю?..

– Бросайте, – громко сказал Павлыш. – Как лечащий врач рекомендую. Но не в голову – она пустая, толку никакого. Он ею только поет.

– Конечно, посвящаю Эмме… Николаевне. Нашей Матери.

Птицы разом загалдели.

– Она не может летать и даже ходит с трудом. Ты уверен?

– Вне всяких сомнений, – ответил Домрачеев быстрее, чем Павлыш успел дать Эмме еще один совет.

– Ты понимаешь, что это значит? – уточнил Отец.

– Конечно, – с невозмутимым лицом соврал Миша. – «Долго, и счастливо, и…»

– Домрачеев, ваши фантазии неуместны, это священный ритуал!

– О, великая Мать, не гневайся!

– Э-э-э… друзья, я боюсь, что нам все же потребуются некоторые разъяснения. Слава, в том, что тут происходит, вы, похоже, разбираетесь больше нашего.

– Давайте досмотрим ритуал до конца, – устало сказал Павлыш. – Мы и так вмешались не вовремя. Я расскажу… потом…

Они встали у сцены и наблюдали за тем, как поют свои песни остальные ависы – и как жены кудахчут или молчат, – и Павлыш думал: как им все это рассказать?

Как объяснить, что мы с самого начала выставили себя форменными болванами? Эмма догадалась раньше, но даже она, кажется, не поняла главного. Да и я… понял ли?..

– …Меня осенило, когда Федор Мелентьевич сказал про то, что все мы «не животные», а «разумные» и «цивилизованные». Я вспомнил, каким был, когда увидел Эмму Николаевну раненой. Я тогда… ну, пожалуй, немного озверел… да, озверел.

Было чертовски странно стоять сейчас на сцене, под внимательными взглядами людей и птиц. Лампулитки светили в глаза, хуже прожекторов, и Павлыш подумал: ну вот, опять все повторяется; только падающей звезды нет… и никто не прилетит на «антоновке», чтобы меня отсюда забрать.

– Мы с детства привыкли считать, что сильно отличаемся от животных. Но если задуматься… сильно ли. Да, мы гуманны, мы способны мыслить абстрактными категориями, некоторые из нас даже готовы пожертвовать собой ради какой-нибудь идеи… но в целом в основе каждый из нас все равно – животное. И я сейчас использую это слово как биолог, поймите: в этом нет ничего унизительного. Мы агрессивны, мы подчинены социальной иерархии, мы во многом эгоисты… но слишком часто делаем вид, будто на самом деле ничего этого нет.

– Агрессивность – это нормально, – заметил Отец. Он слушал очень внимательно, чуть склонив голову набок и ни разу не пытался почистить перья, не вертел головой по сторонам. – Только агрессивные виды становятся разумными. Только агрессивные выходят в космос. Мы общались с представителями Галактического Гнездовья, мы знаем.

– Другое дело – что эту агрессивность мы учимся обуздывать, управлять ею. Но она важна в том числе как фактор социального контроля. У нас она часто проявляется помимо нашей воли, когда разум уступает место чувствам. У ависов все по-другому. Помнишь, Эдгар, ты как-то сказал мне, что они немножко «шизанутые»? Да не красней так, ведь ты и подсказал мне решение этой задачки. Иногда в разговоре с нами у них мелькало «я-древность», «я-память»… мы списывали это на несовершенство переводчиков. Но Эмма Николаевна утверждает, что представители Галактического… хм… Гнездовья – они весьма скрупулезны, когда дело касается языков. Механизмы социальной регулировки у ависов просто вынесены в бессознательное, срабатывают на уровне инстинктов. Это то, что они называют «я-древность». И механизмы эти действуют не так, как у нас, ведь и общество ависов сильно отличается от нашего. Все это время ответ был перед нами, но мы боялись задавать неудобные вопросы. Мы считали ависов не способными понять то, как устроен наш социум, но сами были ничуть не лучше! Наши семьи существуют на принципах равноправия… или условного равноправия. У них – это жесткая структура, во главе которой стоит Отец. Это не имя, это статус; уверен, на птичьем языке нашего Отца зовут иначе, сложнее. Отец не просто руководит семьей, он – единственный партнер всех жен.

– Сексуальная специализация? – уточнил академик Окунь. – Хм… а ведь вполне вероятно. Если мы обратимся к земным сообществам, у пчел, у муравьев мы найдем подобные примеры…

– Но здесь этот статус не постоянный: мы только что видели, как на турнире другие члены семьи оспаривали его. Видимо, это сезонное явление – и должно отлично работать как регуляторный механизм. Если по каким-либо причинам нынешний Отец оказывается не лучшим производителем, его смещает другой, более успешный. Или, – после паузы добавил Слава, – если вдруг Отец теряет возможность летать.

– Как я утратила возможность ходить! – кивнула Эмма. – Вот это я и поняла, когда увидела, как изумились Отец и Хранитель смыслов.

– Но при чем здесь?!.. – академик вдруг осекся и хлопнул себя ладонью по лбу – сидевшие рядом Трепотун и Проницательный даже вздрогнули. – Ах, вот-т оно что! Слушайте, ведь действительно все до элементарного просто!

– Социальный механизм, который заботится о благе вида в целом. Устраняет тех, кто понижен в статусе, но не желает признавать этого. Вы видели, как стекленеют у наших друзей глаза, какими они становятся… дикими, да? Так вот: в этот момент «я-память» уступает место «я-древности». И претендующий на статус, которого не достоин, лишается способности защищаться – видимо, его «я-древность» блокирует инстинкт самосохранения.

– Потому что так лучше для вида? Звучит дико и бесчеловечно!

– Я уверен: подобные случаи – редчайшее исключение из правил. Вот поэтому Отец и Хранитель смыслов были так удивлены. Кстати, отсюда же настороженное отношение ависов к нашим детям и агрессивное – к Борису, когда тот пытался обращаться к Отцу и другим мужчинам. У гекк-ависов, видимо, «я-древность» развивается раньше «я-памяти», я подозреваю, именно птенцы, в общем-то, и являются основными «блюстителями закона». Гекк-ависы играют эту роль до тех пор, пока не обзаводятся перьями и не начинают связно говорить. После чего их то ли выселяют в новую домопущу, то ли частично принимают в существующую семью… так или иначе, наши Эдгар с Николаем сильно сбивали ависов с толку. Выглядели почти как взрослые, только меньше ростом, вели себя как дети, но при этом разговаривали…

– Хорошо, а я чем им не угодил?

– А ты вместе со Светланой воспринимался ими как нянька. У ависов, как я понимаю, в этой роли выступают жены, которые в данный момент не сидят на кладке. Вы оба не имели права голоса. Тем более – обращаться напрямую к главе семьи и его приближенным.

– Подождите, – сказала Эмма, – так это что же, выходит, они все это время думали, что я – Мать? Что вы, Павлыш, и Борис, и Федор Мелентьевич, и даже Домрачеев?.. Ох, господи!

– Конечно, они так не думали, – соврал Павлыш. – Они же понимали, что наши семьи устроены несколько по-другому.

– Мы не понимаем, – вмешался Отец. – У вас ведь есть разделение по роду деятельности? Тогда почему в вашем обществе не был сделан следующий, вполне логический шаг?..

– Это слишком сложно. – Павлыш взмахнул руками и оглянулся на соотечественников. – Мы поясним, но в другой раз, хорошо?

– Хорошо. Есть еще вопрос. Вы красиво говорили, много объяснили. – Отец переступил с ноги на ногу, растерянно чирикнул. – В чем же тогда суть нашей битвы, испытания, дуэли? Кто победил? Кто проиграл?

Павлыш посмотрел мимо него – во тьму, что плавно клубилась между деревьями. Там стояли призраки: многолапые, с клешнями, с диковинными рогами, с мордами, похожими на африканские маски.

– «Проигравший не имеет смысла, значения, бытия», – процитировал он. – В этом поединке мы должны были найти то, что нас единит. Каждый из нас был друг для друга «отражателем» смысла: так, глядя на другого, лучше понимаешь себя. Все мы – представители агрессивных разумных видов, и нам придется каким-то образом сосуществовать. А для этого необходимо уметь понять друг друга. Иначе поубиваем друг друга же, к чертовой бабушке! Суть была в этом, а не в обмене дарами. А представители ГЦ – что ж, они присматривали за нами, наблюдали и решали. Создали для этого Muzoo, смесь зоопарка с музеем – и созерцали, так сказать. Мы постигали друг друга, они – нас. И знаете, я думаю, мы справились с испытанием!

Кто-то зааплодировал – Павлыш так и не понял, кто именно. Остальные подхватили – даже ависы принялись хлопать крыльями и кричать что-то одобрительное.

Он поклонился и выдавил из себя улыбку.

Пожалуй, в этом даже было нечто утешительное. Миг славы. Миг Славы.

Если бы еще не видеть того, как – словно невзначай – обнялись эти двое, Эмма и Домрачеев… Но в конце концов, подумал он, к этому ведь все шло. Ты знал еще тогда, когда услышал, как она всхлипнула – одна, сидя в столовой, после того, как наговорила Мишке всяких глупостей.

– Вы как хотите, – сказал им всем Павлыш, – а я лично пошел собирать вещи! Думаю, за нами скоро прибудут вергилии. Зрители, по крайней мере, уже расходятся. – Он кивнул на призраков, затем шагнул в просвет между деревьями. Облака на востоке уже были чуть подкрашены нежно-розовым, в траве стрекотали цикады.

Очень хотелось, чтобы Эмма или хотя бы счастливый сукин сын Домрачеев окликнули его, но все, кажется, были слишком увлечены попыткой осмыслить то, что рассказал им Павлыш.

Слава шагал к старой домопуще и с изумлением понял вдруг, что тоже счастлив. Счастлив и свободен. Все было правильно – ровно так, как и должно быть.

Он улыбнулся и ускорил шаг. И уже подходя к домодреву, услышал, как трезвонит наверху телефон.