Глава 3

Чума

Пошагал в сторону парка. Там бюстик. Бюстичек. Какому-то Петрову. Кто он – никто не знает. Вроде как врач. Перелил раненым кровь, а сам умер. А ему бюстик.

В парке есть несколько скамеек, а в самом конце стол, на нём я и устроился. Стол чистый, пьянь больничная за ним не сидит, тут морг недалеко, настроение не то.

Я расположился на скамеечке и достал тетрадь.

«Ещё про Сеньку, моего брата.

Сенька ищет метеорит. Его у нас тут почти все ищут. Метеорит упал сто лет назад. Моя прапрабабушка видела, как он падал. А Секацкий знал, куда он упал.

Это был странный метеорит, не такой как, например, Тунгусский. Ни взрыва, ни землетрясения, ни цунами, ничего подобного. Полоса по небу, и всё. Поэтому некоторые считают, что это была летающая тарелка. Корабль пришельцев, потерпевший катастрофу.

Пришельцев не бывает, я в них не верю. Но многие думают, что инопланетяне на самом деле есть. Приезжают сюда с экспедициями, ходят по лесу с железными загогулинами, только чернику топчут. А некоторые считают, что они в провалах скрываются. Ждут. Хотя мне лично кажется, что это мэр специально слухи про пришельцев распространяет. Да, пришельцы, да, тарелка, да, пока не нашли, но в апреле видели, как их дружбаны прилетали собирать ценные обломки. Мэра можно понять, у него три магазина и конкуренция с Озеровым, а пришельцеискатели всю жрачку возле вокзала покупают, как раз где мэровская «Калинка».

А вообще у нас в пришельцев никто не верит. Потому что в метеорит верят. Метеорит лучше пришельцев. Если это на самом деле тарелка, то её непременно заберут фээсбэшники. Вон в Пискарёве мальчишки откопали тарелку, так её на следующий день забрали (шутка). А на метеориты государству плевать пока. И при этом они очень дорого стоят. Если продать метеорит, то можно купить квартиру в Костроме…»

* * *

Со стороны железной дороги послышался гудок. Костромич. В смысле поезд Кострома – Свеча, бессмысленный и беспощадный кошмар бюджетного класса. Красиво получилось, и я записал это в конец тетрадки, я собираю там вдруг получившиеся красивые фразы. После чего я закрыл тетрадь, аккуратно свернул её в трубку, надел резинку, спрятал в карман.

Забавно. Вот только я упомянул Кострому, как поезд в Кострому и пошёл. Наверное, это хороший знак, ну такое совпадение. Вообще я хотел про Сеньку написать, а написал про другое, так иногда получается.

Поезд ещё продудел, он опаздывал почти на пятнадцать минут, хорошо хоть не на час. Пора было. Мне в смысле. Я побежал к травматологии.

Отец сидел на крыльце, на ступеньках, курил. С отцом ничего не случилось.

Серьёзного.

* * *

Вчера было так. Зазвонил звонок, я бросил книжку про Хорхе и подземные танки и рванул в большой дом. Матери не было. Быстро.

Я выскочил на улицу. Дверь в сарай открыта. Темнело, и было прохладно, несмотря на июнь. Мать расталкивала «ижак». «Ижак» у нас старый, ему тридцать лет, а может, и больше, завести его – всё равно что двигатель вечный изобрести. Ухищряться надо. Мать ухищрялась, пинала стартёр, дергала газ. Слишком шибко дёргала, свечи забрызгались, так что все её старания теперь бессмысленны. Но она всё равно пинала и дергала.

– Что случилось-то? – спросил я.

Мать пинала и дёргала, пинала и дёргала.

– Может, скажешь всё-таки?!

– Авария, – ответила мать. – Они упали. Отец руку ожёг.

– Сильно?

– Не знаю…

– Так не заведётся. – Я осторожно её оттеснил. – Давай я.

Я выключил зажигание, прочихал цилиндры, толкнул стартёр.

– А остальные? С остальными как?

Мать промолчала. Я пнул стартёр ещё раз, резко, с протягом. Мотоцикл завёлся. Мы выкатили его на улицу, мать села за руль, я устроился у неё за спиной.

«Ижак» выл и дребезжал, скорость у него была совсем никакая, а до больницы пять километров, её специально строили далеко, в реликтовой кедровой роще. Так что ехали мы долго. И тряско – задние амортизаторы протекли давно, а поршни в них стёрлись, так что ехать приходилось почти стоя. Я сильно сомневался, что эта колымага способна куда-либо добраться, лучше бы я пешком, пешком срезать можно.

Но мы доехали.

Возле приёмного покоя стояла новенькая «Скорая», под большим тополем на боку блестела разорванным баком «Хонда», видно, кто из городских навернулся. Или проезжие, с трассы. На крыльце курил круглый бритый парень, я его не знал.

Мать прислонила «ижак» к стене и вошла, я за ней, но меня остановили на вахте, а её пропустили. Я вернулся на улицу. Надо было ждать. Я стал ждать. Где-то музыка играла, жужжала бензопила, на станции лязгал товарняк, вечер как вечер. А я ждал. Мне казалось, что с отцом ничего страшного не случилось, день не такой, не день для страшного…

Потом показалась мать. Она улыбалась. А глаза были красные.

– Ну что? – спросил я.

Хотя я уже понял, что всё в порядке. Убедился. Что на самом деле ничего непоправимого не произошло.

– Плечо вывихнул, – ответила мать. – Ну и током ударило. Недели две полежит. Ну и потом…

Она поглядела на бритого парня, тот всё понял и протянул ей сигарету с зажигалкой. Вообще мать не курила, а сейчас, видимо, переволновалась. Она долго искрила колёсиком, всё-таки добыла огонь, задымила, моргая ресницами. Хорошо, что её сейчас не видят.

– Котлов упал, – сказала она через полсигареты. – С опоры. Поломался здорово.

– Сильно?

– Угу. Руки-ноги, с черепом чего-то. В реанимации.

Плохо дело. Котлов – хороший мужик, всем помогает и почти всегда бесплатно. Даже Сеньке он и то помог. Сенька какую-то корову дохлую отыскал, или овцу, точно не знаю, поволок её на своём велике и раму сломал. Котлов ему за так сварил, Котлов нормальный, месяц назад женился.

Котлова жалко, и отцу будет плохо. У него уже из-за техники безопасности проблемы имелись, а теперь… Котлов его прямой подчинённый, это раз. Вчера был ветер, это два. Не то чтобы уж совсем ураганный, но всё же. В ветер нельзя проводить монтажные работы. Скорее всего, отец не хотел никого посылать. Но откуда-нибудь позвонили. Позвонили, наорали, отец велел Котлову лезть на опору. И сам полез. Слетели оба. Котлову не повезло.

Отцу тоже не повезло. Злоупотребление служебным положением или как это там ещё называется? Короче, преступная неосторожность, повлёкшая… А это ничем хорошим закончиться не может. Мать это понимала. Наверное, поэтому за первой сигаретой последовала вторая.

– Ты бы не курила, – сказал я, но она не услышала.

Я заметил, что курит мать по-настоящему, профессионально. А при мне она никогда к сигаретам не притрагивалась. Наверное, раньше дымила, в молодости.

– И что? – спросил я.

– Что «что»?

– Что с отцом будет?

Мать не ответила, потому что появился звук. Сначала я решил, что это бензовоз из Сибири тащится, но потом понял, что нет. Из-за леса выскочил вертолёт.

Мать забыла стряхнуть пепел, он дополз до фильтра, обжёг пальцы. Значит, на самом деле худо. Вертолёт лишь в самых поганых случаях вызывают. Зимой на грузовом дворе одного мужика бревнами перемололо, тоже вот вертолёт прилетал. А мужик потом всё равно помер…

Вертолёт прогремел над корпусами и стал заходить на посадку на стадионе возле школы.

Скорее всего, за Котловым вертолёт.

– Поедем отсюда, – сказала мать.

Но мы не поехали. Вернее, далеко не уехали – почти сразу у «ижака» лопнула цепь. Так что всю дорогу до дома мы его толкали.

Так тот день и закончился.

Дома мы молчали, да и говорить особо не хотелось. Мне лично. А назавтра, само собой, пошли с передачкой. Утром с матерью сходили на рынок, купили сок, творог, сметану. Сенька с нами не пошёл, сказал, что раз там всё в порядке, то ему и беспокоиться нечего. У него и без этого дел немерено. Свинья.

Приёмные часы начинались после двенадцати, мы явились в одиннадцать. Я решил немножко посочинять, в этом деле нужна тренировка. Посочинял про метеорит, загремел костромич, потом я побежал к травматологическому отделению. Ну, да я уже рассказывал.

* * *

Отец невесело сидел на ступеньках, выглядел старее, чем был на самом деле. Он то и дело коротко оглядывался за плечо, ждал. Ну да, ждал, скоро дверь открылась, и на крыльце показался мужик в джинсах, чёрном пиджаке, в длинноносых кожаных туфлях. Отец сразу поднялся, и они принялись о чём-то негромко говорить. А потом заметили меня и замолчали. Мужик чего-то спросил, а отец кивнул.

Я подошёл поближе.

У мужика были необычные для нашей местности глаза. Какие-то слишком белые. Белые и неуловимые, будто плавали они в овсяном киселе. Он скользнул этими кисельными глазами по мне и уставился на трубу котельной, на ней было написано «дура».

– Здравствуйте, – сказал я.

Мужик лениво зевнул, как-то стрясся со ступенек, равнодушно прошёл мимо меня. От него пахло духами. То есть одеколоном. Таким мрачным одеколоном, если бы я придумывал для такого одеколона название, я бы что-нибудь такое придумал: «Безнадёга», «Блокада», «Чума». «Чума» больше всего подходило, пожалуй.

Мурод настоящий, я их чувствую почему-то.

Не оборачиваясь, эта кисельная чума направился в сторону стоянки, подошёл к здоровенному чёрному джипу, забрался в него, и машина совершенно бесшумно направилась к больничному КПП. Понятно, подумал я, начальство. Я подождал, пока это начальство не смоется окончательно, и сказал:

– Привет, па.

– Привет, – кивнул он. – Как дела?

– Нормально.

Отец рассеянно покачал головой.

Ну, не знаю. Мне вот показалось, что он стеснялся. Причём меня стеснялся. Старался не смотреть в глаза, напрягался, руки мял…

Это странно. Обычно мы с отцом в спокойных отношениях, безо всяких. Всё нормально, всё как надо. А тут… Тут ему точно стыдно за себя было, он даже что сказать не знал. Молчал, как пень сморчковый.

Не знаю, сколько бы мы так молчали, если бы не появилась мать. Она несла в руках большую бутылку морковного сока и какие-то более мелкие лекарства в пакете. А я совсем забыл! Про апельсины, про другой сок, про творог, пришлось бежать за ними к памятнику. Успел. А то уже две вороны к творогу подкатывались.

Когда вернулся, они ругались. Не по-настоящему, а так, из-за морковного сока. Отец вяло отнекивался, а мать настаивала, говорила, что он гемоглобин поднимает. А я-то знаю, что гемоглобин повышает гранатовый сок, но он дороже.

Я появился, и они перестали лаяться и снова на меня уставились, будто в первый раз человека увидели. Но тогда меня это не насторожило вовсе, что-то я не о том всё думал, смотрел на эту трубу с «дурой» и думал, кто туда залезть решился. Ладно бы написал «Люська – дура», это понятно. А просто «дура»…

– Когда комиссия приезжает? – спросил я.

Всегда, когда кого-нибудь щёлкает электричеством с опасными последствиями, приезжает комиссия, в этот раз должна тоже приехать, я спросил для того, чтобы родители очухались слегка.

Они не ответили.

– Комиссия-то приезжает? – поинтересовался я во второй раз.

– Не приезжает, – ответил отец.

– А когда тебя выпишут?

– Не знаю… – Отец как-то покривился. – Через пару недель, наверное…

– Плечо болит?

Отец потрогал плечо пальцем и ничего не ответил. Я не знал, что ещё сказать. Как-то всё через коромысло получалось…

Наверное, это из-за больницы. В больнице люди чувствуют себя нехорошо. И те, кто лежит, и те, кто приходит в гости. Они как чужие становятся.

– Ты это… – Отец продолжал смотреть в сторону. – Там у нас забор вроде как… А, ладно. Мухобойку завтра принесите.

– Возьми сок, – снова сунулась мать.

Дальше опять покатил бессмысленный разговор, я не прислушивался, смотрел на «дуру» на трубе, она меня гипнотизировала. Потом за ухо зацепился какой-то Чеков, и я вернулся в мир. Чековых в нашем городе вроде не было, и я стал прислушиваться. Они говорили, что этот Чеков вполне может помочь, это не доставит ему никаких затруднений. Даже больше, Чеков обязан помочь, это ему и стоить ничего не будет…

– А кто такой Чеков? – спросил я.

Мать и отец резко уставились на меня. С такими дебильными выражениями на лицах, что грустно стало. И я подумал, что Сенька прав был, что от визита отбрыкался. Сенька во многом прав. По жизни. А я дурак. Дурак, дурак, попёрся к папочке…

Наверное, Чеков этот и есть – с кисломолочными глазами. Не знаю, кто этот Чеков, но он мне не нравился.

И фамилия какая-то. С претензиями, но в целом глупая.