Глава 15

«Маркус Вольф»

Позвонила Родионова.

– Слащёв, ты ещё не сдох?

– Не сдох, – ответил я.

– А жаль. Череп тебе шикарные похороны устроил бы…

Я промолчал. Катька была в мизантропических настроениях, в таких настроениях она на язык зла, скажет гадость – потом будет переживать. Волосы ещё выпадут, не хочется Катьку без волос видеть.

– Я чего тебе звоню, Слащёв, – Катька хихикнула в трубку, – думаешь сегодня на танцы сходить?

– Сегодня же четверг…

В четверг дискотеки у нас не бывает. За линией бывает, на авторемонтном, но туда мы не ходим, тамошние не любят посторонних.

– Четверг, – передразнила меня Катька. – Полено, сегодня «Вольфы» будут выступать.

– Чего?

– «Вольфы» лабают. Вчера Пятак со своими приехал, День аквалангиста, между прочим, ты чего Слащёв, снова мимо?

– Да не, не мимо… День аквалангиста?

– Да какая разница! – в трубке что-то шикнуло, прошуршало, мне в ухо аж угольной пылью дало. – Да какая разница, Слащёв! День аквалангиста, День В Ноздрю Пьяного Курсанта, праздник, короче. Пятак каждый день не приезжает.

Пятак – это Пётр, второй Катькин брат. Или первый. Ну, тот самый, портрет которого Вырвиглаз повесил в кабинете литературы. Пятак – музыкант, барабанщик, по-современному перкуссионист. Пять лет назад, когда ещё в первой школе учился, Пятак сколотил группяк, назвал его «Иммортал Коммунар». Коммунар – это посёлок на севере области, где парень анаконду в бане держит, там в последнее время опять медведей развелось. Но Пятак назвал группяк не из-за медведей, а просто так, из-за политической конъюнктуры, они тогда как раз такие песни протеста пели, вроде как выступали с большевистских позиций. А сейчас они индастриал пилят, ну и какой-то новый у них ещё стиль, свой. Переименовались они, это на пользу пошло.

Да и песни стали поинтересней, Пятак творчески вырос. Вероятно у него талант.

– Не, если ты не хочешь… – заскрипела Катька.

– Да не, хочу, – быстренько исправился я. – Я давно хотел послушать, в прошлый раз ангина у меня была…

– Мамочка не отпустила, – перебила Катька. – Она о тебе заботится. Мамочка сказала – горлышко болит, мамочка сказала – нужен Айболит…

Поэтический талант бродит в крови Родионовых.

– Где встречаемся? – оборвал я это стихосложение.

– Возле Лёнчика, где ещё. Давай… Через полтора часа.

– Давай. Только это… Кать… Ну, если вдруг позвонит Денис, ты ему скажи, что… Ты лучше ему ничего не говори. Ты вообще трубку больше не бери, ладно? Кать, ты меня слышишь?

– Поздно, Слащёв, поздно.

Я хотел спросить, что именно поздно, но Катька хихикнула и отключилась. В трубке продолжало шуршать, будто там эскадрон сверчков поселился. Кстати, может, так оно и есть, телефон древний, надо будет проверить.

Поглядел на часы. Половина седьмого. Надо что-нибудь сжевать. Хорошо бы с сыром. Горячего. Ну, или бутерброд.

Я перебрался в родительский дом – время гнулось к ужину, не исключались тефтели, во всяком случае, что-то явно опять из котлетного ассортимента – из кухни тянуло салом. Тефтель с хлебом мне бы вполне не помешала, только потом будет в пузе ворчать, народ может и рассмеяться.

В кухне меня ждало разочарование. Это были не тефтели, это был хворост. Тесто, обугленное в постном масле. На столе возвышалась целая гора в миске, холестерольный Эльбрус. Мать стояла у плиты.

– Кушай, – предложила она.

Лучше бы она оладий напекла, оладьи можно жевать. Хворост нет.

– Садись. – Мать указала на стул.

– Не хочу, – отказался я.

– Съедят ведь.

Я пожал плечами.

– Я пойду. Мне пора.

– Куда идёшь? – спросила мать.

– Пойду… – Я безразлично поглядел в окно. – Туда…

– Так куда? – поинтересовалась она.

– Ну это… Поброжу. У Катьки брат приехал.

– Петя?

– Угу. Со своей группой, смотреть пойдём.

– С Катей пойдёте?

Мать мило улыбнулась. Ну ещё бы. Сердце какой матери не бьётся радостно, когда её сын идёт на концерт с хорошей девушкой?

Она вышла из кухни, быстро вернулась, протянула мне тёплый полтинник. На мороженое вроде как, на чипсы с луком и со сметаной. Сейчас скажет, что Катя хорошая девушка.

– До дому её проводить не забудь.

Оригинально, однако.

Я взял деньги и удалился из кухни. Ненавижу такие штуки – сперва в рожу наплюют, потом задабривают. Может, ещё баблосов вытянуть?

Не дождётся.

– Долго не гуляйте, – взнапутствовала мать через форточку.

Это уж совсем тупо. Не люблю, когда просто так воздух трясут, бессмысленно. На полтинник долго не погуляешь, это же всем известно.

– Слышишь? – уже нервно спросила она.

– Слышу.

Я отправился к себе. Посидел на диване. Почитал книгу. Коварный профессор Блэксворт пригласил к себе на переговоры президента Вайсхауэра с целью тайно обработать Е-вибрациями ещё и его. Профессор вмонтировал генератор в кресло президента, но прозорливый Вайсхауэр предусмотрительно надел свинцовые трусы. Я отложил книгу.

Оделся. Посмотрел в зеркало. Стою, отражаюсь. Постоял, подумал. Свернул дарованный полтинник в полоску, закатал под ремешок от часов. Чтобы в животе неприлично не булькало, сжевал старый пирожок.

Готов. Двинул в сторону парка. Шагал по тротуару под акациями, думал про это подозрительное шуршание. Мысли в голову приходили самые неприятные. Конспирологические. Всё про этот шорох. Вдруг стал я представлять, что это и в самом деле не простой шорох. Ведь в нашей стране как? Зашуршало в трубке – это значит, они берут тебя на поводок, подбираются. Они.

Они – это они. ФСБ, к примеру.

Я улыбнулся, проходящая мимо женщина поглядела на меня, как на ненормального. Не, я, конечно, не параноик, не псих конченый, голоса со мной не контактируют, и я прекрасно понимаю, что вряд ли ФСБ мной интересуется. А вот упырский папаша вполне мог мне в телефон что-то вставить, каких-нибудь жучков…

Не, глупо. Не буду об этом больше думать. И так тяжело. Хотя теперь будет трудновато, когда камешек попадает в кроссовок, а надо бежать и вытащить никак, думаешь лишь о камешке.

В результате я взял палку и стал стучать по железному забору, метров через двадцать мрачные мысли отпустили. Дойдя до конца парка, я повернул направо, продрался наискосок через иргу и вышел на главную клумбу.

Ленин приятно блестел. Сумерки, а он блестит, хотя никакой подсветки и нет – в краску что-то такое подмешано, светится само по себе. Это было красиво. И вообще, памятник выглядел бодро и ухоженно. В нашем городе всего два памятника – Ленину и Героям войны, ну, ещё бюстик в больнице. Больше никаких достопримечательностей, никто у нас не останавливался, не «жил в этом доме с… по…», не «учился в этой школе», даже как-то неприлично – словно нашего города и не было никогда. Поэтому у нас за памятниками ухаживают и вандализации не предают. С Лениным только засада такая мелкая – слегка расковыряли, – в белёном постаменте кариесно чернела узкая дыра, раньше в ней хранилась капсула времени, теперь пластиковые бутылки. А капсулу выдрали, думали, в ней золото.

Памятников у нас мало. Может, Пятаку когда-нибудь поставят. Ну, или доску мемориальную привинтят на крайняк. К «Дружбе». Разумеется, посмертно привинтят. Петру Родионову. Музыканту. Трагически разбившемуся на параплане. Пятака жалко, но каждый уважающий рокер непременно обязан трагически разбиться, престарелый рокер – это смех.

Катька сидела на бордюрчике под сенью руки вождя, и издали показалось, что она курит. Подойдя поближе, я понял, что это всего лишь сахарный петушок.

Возле памятника никого, так пара каких-то гэповских хмырей околачивалась, их опасаться не стоит, все прекрасно знали, кто такая Катька, где её отец работает и кто у неё в братьях. Вязаться дураков не было.

Упыря не наблюдалось, у меня даже хорошее предчувствие возникло, я подумал, что, возможно, вечер случится интересный…

Но он тут же высунулся из кустов. Упырская поганская морда, я чуть в сторону не свернул от разочарования, всю неделю у меня перед глазами его рожа, я к ней привыкать стал – пугающий факт. Но взял себя в руки.

– Привет! – Упырь улыбнулся. – А у меня сегодня голова как раз болела, я думал спать лягу, а тут как раз Катя позвонила…

Катька. Такие штуки в её духе. Мелкие необременительные пакости с дальним прицелом, именины сердца.

– Молодец, – сказал я. – Что позвонила…

– Конечно, молодец! – радостно согласился Упырь. – И ты молодец, что её попросил мне позвонить!

Я поглядел на Катьку. Это перебор даже для неё. Ну ладно.

– Я слышал про эту группу, они в неогранже играют. Причём с такими фолковыми элементами. Я люблю гранж, правда сейчас он не очень в моде…

– Пойдёмте лучше, – Катька поднялась с бордюра. – А то толпотня будет.

Катька хрустнула леденцом, выплюнула на асфальт палочку и уверенно пошагала в сторону входа в парк. Мы с Упырём… то есть я с Упырём двинулись за ней.

Под аркой ворот жирным новеньким шёлком переливался флаг ГДР, циркуль перекрещивался с молотом, олицетворяя союз науки и труда, чёрный цвет символизировал чёрное прошлое, красный – героическое настоящее, золотой обещал светлое будущее. На концертах Пятака всегда гэдээровские флаги, фишка такая, Катька подпрыгнула, щёлкнула пальцем по полотну.

За аркой начиналась темнота. Тут даже днём бывает темно, это от сосен. А ночью мрак. И в прямом, и в переносном смысле. Дорожка давала круг, поэтому мы двинули напрямик, через природу. Катька достала фонарик, но не включила, так что мы пробирались почти на ощупь. Натыкаясь на кусты, на парочки, на типов с пивом, на деревья тоже. Так темно, что глаза никак не могли привыкнуть.

– Почему так темно? – спросил Упырь, наткнувшись на дерево в очередной раз. – Тут что, электричества нет?

Я промолчал, а Катька ответила:

– Так всегда. Петька любит, чтобы было сначала темно. Так эффект сильнее.

– А что за звук? – спросил Упырь.

Звук был. Я задержал дыхание и услышал. Туканье. Будто долбил где-то здоровый дятел, слабоинтеллектуальная птица.

– Что-то тикает… – почти что шёпотом сказал Упырь.

– Это метроном, – пояснила Катька. – Чтобы народ не блудился. Круто ведь?

Эффект в метрономе, безусловно, присутствовал. Звук пропускался через глухие фильтры, отчего казалось, что в парке бьётся какое-то страшное чёрное сердце. Готическая атмосфера.

– Круто, – согласился Упырь.

Мы пошагали на звук. Сердце билось все громче и громче, динамики работали здорово, даже через подошвы чувствовалось, тук-тук-тук.

Стало чуть светлее – мы приблизились к эстраде, парк поредел, стало видно, что народу собралось много. Народ стоял возле деревьев, сидел на земле и на скамейках, справа, возле эстрады, блестели рулями мотоциклы.

Катька уверенно направилась к свободной скамейке, мы за ней. Устроились. На скамейках немного было народу, сидеть на концерте вряд ли кто будет, всё-таки не ансамбль лошкарей выступает. Катька достала пакет с семечками, стала грызть. Я поглядел на часы. Пора бы и начинать…

– Оёё-ё! – зарычали за спиной.

Я подпрыгнул, Катька подавилась семечками и закашлялись, Упырь сжался.

Ну да, куда без него? Пропустить он не мог.

– Обосрались, жабы! – счастливо захихикал Вырвиглаз.

– Урод ты, – Катька плюнула в Вырвиглаза, – зачем припёрся?

– Как это зачем?! Пятак здесь! Не, я уж оттопырюсь до посинения…

– Звук исчез, – сказал Упырь.

Звук действительно исчез. Сердце остановилось, инфаркт миокарда. И тут же заревели мотоциклы, и тут же вспыхнул свет, да так ярко, что я на минуту лишился всякого зрения. И заревело, и завизжало, загрохотало, точно взорвались одновременно двадцать вулканов. Звук был ничуть не слабее света, от одного этого звука зрение вполне могло расстроиться.

Через минуту аудиовизуальный шок стал помаленьку откатываться, и я кое-что стал различать.

Сцену. Сцена была пуста, то есть людей на ней никого, одна аппаратура. Причём дорогая, кажется. Видимо, дела у Пятака на самом деле шли хорошо. Над аппаратурой тоже был растянут гэдээровский флаг, уже большой.

Упырь. Он сидел сбоку, закрыв глаза.

Катька улыбалась и была явно довольна. И даже горда братом.

Вырвиглаз торчал справа.

Остальной народ стоял, придавленный звуком, затем звук оборвался, слышно было только мотоциклы.

– Давай! – закричали откуда-то из парка. – Пятак, сделай! Сделай!

– Сделай, жаба! – заорал и Вырвиглаз.

Но Пятак на сцене не объявился, вместо него на эстраду на мотоцикле вылетел Бо. Ванька Соболев, байкер и пьянь известная, каждый месяц его в отделение забирают, а потом выпускают – его пахан в пожарке обербрандмейстером рулит. Бо уже здорово качался верхней частью, но на мотоцикле сидел, как будённовец на Сивке, крепко. Он газанул, подкатил к микрофону, стянул его со стойки и сказал:

– Хай, ботва, гниёте помаленьку?

– Гниём!!! – с энтузиазмом ответили зрители.

– Сорок раз об стену вас!

– Пошёл вон! – крикнули ему в ответ.

– Да пошли вы сами!

Бо достал из кармана круглую флягу, свинтил крышку и отхлебнул изрядный глоток. После чего сказал:

– Я тут ваще по делу. Я тут для того, чтобы объявить…

– Ты грохнул своего папочку?

Все заржали.

– Да я его давно грохнул! – Бо тоже заржал. – Но я о другом сейчас…

– Неужели о мамочке? – не удержался Вырвиглаз.

Зрители уже загоготали.

– Если кто ещё тронет мою маму, – грозно сказал Бо, – то я ему все зубы переломаю! Так что заткнитесь лучше! А я пока скажу… Уроды! Возрадуйтесь и возликуйте! Сейчас будет работать…

На сцене появился Пятак. Пятак был здоровенным лохматым парнем в узких кожаных штанах, в драной джинсовой куртке, со зверским выражением на лице. Пятак подошёл к Бо, отобрал у него микрофон.

– Сейчас… будет… работать… – тихо пролаял Бо.

Пятак поглядел на Бо, махнул на него микрофоном:

– Бо, пошёл отсюда.

– Пошёл сам, урод, – счастливо сказал Бо, газанул своим примусом и слетел со сцены, чуть не задавив какую-то девчонку.

Пятак набрал воздуха и прорычал:

– Работает «Маркус Вольф»!!!

Толпа завыла и вскинула руки, Вырвиглаз вскочил на скамейку, Катька ловко толкнула его под коленки, и Вырвиглаз свалился на землю. Упырь открыл свои молочные зенки и вовсю смотрел на будущую легенду русского рока.

Появились остальные музыканты, четверо, Пятак взял гитару и заиграл. Раньше он на барабанах лабал, я говорил, теперь вот и гитару освоил. Это и понятно – какой рокер без гитары?

Сначала музыка была спокойная, почти классическая, что-то вроде фламенко. Но постепенно она набирала оборотов и злости. Это было уже не чистое гитарное соло, к Пятаку подключился бас, подключился ударник, подключились мрачные клавиши, будто вызванный музыкой появился ветер, причём не слабенький хилый ветерок, а настоящий ветрина. Он раскачивал верхушки сосен, срывал с них ещё не сорванные прошлогодние шишки, швырялся в публику. Зашевелились подвешенные к соснам фонари, тени стали перемешиваться со светом.

Народу как-то стало больше, казалось, что музыка вытягивает из леса странных косматых людей, похожих на леших. Некоторые лешие были мне знакомы, других я видел впервые, наверное, это были настоящие поклонники, приехавшие откуда-то. У многих на плечах болтались трёхцветные флаги, а из-под потёртых джинсовых курток смотрел сквозь чёрные очки мужчина с опасным лицом.

Вырвиглаз снова забрался на скамейку и теперь свистел и размахивал флагом – у него тоже оказался флаг.

Музыка сжималась в тугой пружинный комок, музыка распрямлялась, выбрасывая в разные стороны крючковатые железные щупальца, щупальца цепляли, зацепили и меня. Пятак вроде ничего и не пел, но как-то все вокруг втянулись внутрь пространства, очерченного ритмом, как-то стукнулись друг о друга лбами…

Не знаю, как это получилось, но через некоторое время я обнаружил себя орущим. И Катька, и Вырвиглаз, и Упырь, они тоже орали и подпрыгивали на скамейке. Катька стукала кулаками в круглую спину впередисидящего мужика, он, кажется, на маслозаводе работал, мужик иногда оглядывался, дышал пивом и безумно улыбался, ветер гнул сосны, фонари болтались.

Потом музыка обрезалась. Неожиданно и сразу, будто вырубили свет.

Народ ещё некоторое время шевелился в полуконтуженном состоянии, затем принялся оттаивать. Некоторые возвращались на скамейки, другие прислонялись к деревьям, а многие и просто на землю опускались. Вырвиглаз потёр горло, достал кулёк с семечками, принялся бессмысленно грызть.

Музыканты тоже пребывали в состоянии отключки, ударник как ненормальный чесал ладони. Пятак стоял на краю сцены и жадно пил воду прямо из большой пятилитровой бутылки.

Упырь глядел на меня ошалелыми глазами, Катька достала из рукава маленький флажок и интеллигентно размахивала им над головой. Вырвиглаз грыз семечки, очистки плевал во впередисидящую круглую спину, но спина была упруга, очистки отскакивали.

Пятак напился, бросил бутылку на сцену, вернулся к микрофону.

– Теперь «Мунк» идёт, – сказал он.

«Мунка» я ещё не слышал, слышал только о нём. Трек три недели висел в областном топе, по слухам, на него обращали внимание ребята из столичных рекордзов, по слухам, он должен был стать хитом металлического лета. Все, кто был знаком с «Мунком», отмечали удивительную гармонию текста и музыкальной основы, КиШечники от восторга жевали собственные ботинки, Арийцы рыдали как младенцы, ГрОбовщики записывались в «Армию спасения».

«Мунк» бил по вершкам.

– Это я Пятаку идею подсказала, – похвасталась Катька. – «Мунк» – реальный, не то что всякие там трусы-колдуны.

Надо было что-то сказать, ну чтобы пнюгой не стоять, ну я сказал:

– Странное название.

– Чего странного-то? – Катька подбросила флажок, поймала.

– Да так. Странно. Что это вообще означает?

Катька постучала флажком по голове, тоже мне Джоконда.

– Дурак, ты, Леденец. – Вырвиглаз плюнул под ноги. – Тут же всё понятно.

– Что понятно?

– Да всё понятно. Это в честь Эдварда Мунка названо.

Я слушал.

– Ну, давай, спроси, кто такой Эдвард Мунк? – Вырвиглаз обобрал с губы семечные очистки.

– Кто такой Эдвард Мунк?

– Это такой художник, – влез Упырь. – Он нарисовал кричащего человека…

– Даже он знает. – Вырвиглаз указал пальцем. – Один ты полено и жаба неграмотная. Может, ты и кто такой Маркус Вольф не знаешь?

Про Маркуса Вольфа я слышал, он недавно умер. Серьёзный был человек.

Пятак на сцене громко подышал в микрофон.

– «Мунк», – повторил он.

И тут же ударили басы. И вступил Пятак:

– А-а-а-а-а-а-а!!!

Вошло соло, и почти сразу же ударные.

– А-а-а-а!

С сосен посыпались не шишки, а хвоя, с элеваторов возле станции сдёрнулись жирные голуби, заметались в синем свете, я видел, звякнули стёкла в окрестных домах, завыли сигнализации на машинах, пространство содрогнулось и зарыдало, Пятак рычал:

– А-а-а-а-а!

Других слов в песне не было. Но Пятак рычал так, что никаких слов и не хотелось, и так понятно.

– А-а-а!

Песня мне нравилась. Пятак вкладывался. И в голосе у него было… что-то было, короче. Трудно передать. Под конец композиции Пятак уселся на край сцены и бормотал, свесив ноги, хрипел что-то, как якутский шаман, обожравшийся мухоморами.

Замолчал. И все тоже молчали.

– Дальше неинтересно, – сказала мне прямо в ухо Катька. – Петька сказал, что всего петь не будет, так, пару песен, у него горло сегодня болит. Пойдём, погуляем немного?

– Пойдём. – Я поглядел на Упыря.

– Я ещё посижу, – неожиданно сказал Упырь, – посмотрю. Интересно.

Катька слезла со скамейки, и я. Вырвиглаз, конечно, остался.

Мы уходили от сцены, сначала я думал, что мы просто идём, к «Замку» или к «Пружине», но потом понял, что мы идём к оленьку.

Оленёк – это такой камень. Раньше на нём стоял гипсовый оленёнок, говорят, он сохранился ещё от старого деревянного кинотеатра, там справа от входа стоял оленёнок, а слева такая же гипсовая собака. Дети почему-то очень любили этого оленька и всё время таскали родителей к нему, а потом какая-то пьяная мразь оленёнка свалила и разбила. А камень остался. Через год он оброс толстым мхом и стали разные странные штуки возле этого камня замечаться. Беспокойные и капризные дети, если их поставить на камень, успокаивались и больше не капризничали. Если зубы сильно болели, он тоже помогал, от спины, но это не всем.

Ещё странные штуки происходили возле оленька. Если подходил к нему какой-нибудь по-настоящему дрянной человек, то с этим человеком в скором времени обязательно случалась большая неприятность. И нередко со смертельным исходом. Так что люди с сомнительной репутацией подходить к оленьку опасались. Поэтому возле него всегда было чисто, никаких окурков, никаких бутылок, никаких пакостей.

Хорошее место.

– И чего мы туда идём? – спросил я.

– Там спокойно, – ответила Катька.

– Ну да…

Мне немножко страшно стало. Потому что оленёк не только целительными качествами отличался, он ещё считался камнем влюблённых. Считалось, что если парочка первый раз целуется возле этого камня, то история любви получается красивая и счастливая. Люди дружат, не ругаются, не обманывают друг друга, а когда приходит время расставаться, расстаются спокойно, без скандалов и истерик. Вот я и подумал – а вдруг Катька решила сейчас первый раз со мной поцеловаться? Вдруг, такое ведь бывает…

На окраине парка было не так темно, как в центре, виднелись звёзды и кусочек луны над башней водокачки. К камню вела протоптанная дорожка, теперь шагать надо было только по ней – чтобы не наступить на игрушку. Возле оленька всегда много игрушек. Считается, что если камень помог психованному или больному ребёнку, то надо в благодарность оставить тут что-то – лучше всего игрушку.

Камень появился неожиданно, будто выскочил из-за сосен. Поговаривали, что камень вроде как ходячий, что в лунные ночи видели его то тут, то там по всему парку, но вот это, по моему мнению, полнейший бред. Не бывает бродячих камней. Вот и сейчас – камень хоть и проявился вдруг, но при этом находился на своём всегдашнем месте – как раз напротив кочегарки восьмилетней школы.

Катька остановилась. И я остановился. Думал, что сейчас вот-вот… Но она сказала:

– Смотри.

И пальцем указала. Я посмотрел.

Прямо между нами на тропинке стоял блестящий пластмассовый грузовичок. Китайский, сразу видно.

Меня это несколько раздосадовало. Насколько я знал, целоваться в первый раз следовало как раз в непосредственной близости от камня, а не в пятнадцати метрах от него. Грузовичок же стоял как-то уж очень необычно, словно кто-то его тут нарочно выставил. И стеклянные фары так поблескивали…

Красненько.

Но проявлять постыдное малодушие не хотелось, я шагнул к машинке, наклонился, хотел откатить в сторону.

– Не надо! – остановила меня Катька.

– Почему?

– Ты что, не видишь? Не видишь, как он стоит? Отойди лучше.

Я отошёл.

– Он не хочет, чтобы мы прошли, – с досадой сказала Катька. – Не время, не место.

– Ерунда…

– Не ходи, говорю! – Катька поймала меня за локоть. – Тут постоим…

– Как знаешь.

Мы глядели на камень.

– А у меня в детстве нога подгибалась, – сказал я. – Бабушка меня на нём два часа держала. Потом прошло.

Чёртов камень. Тупой камень, не пустил. Не пустил, а мы могли бы и поцеловаться. Могли бы. Не везёт.

– Раньше тут олень был, – сказала Катька. – Я фотографию видела…

Она уселась на пень от сгнившей сосны. Я стоял рядом. Я ждал. Брать инициативу в свои руки не хотелось – Катька вполне могла обсмеять, выставить идиотом.

Злость. Я почувствовал её, лёгкий толчок в спину.

– Это правда, что тебя… – Катька дунула в сторону музыки. – Ну, к нему… прикрепили, что ли… Правда?

– С чего ты взяла?

Я постарался усмехнуться как можно более пренебрежительно, злость продолжала толкаться.

– Да так, поговаривают…

Катька смотрела на меня и как бы сквозь.

– Да, – я покачал головой, – придумают же…

– А что, не так разве?

Я выдержал паузу, затем снисходительно сказал:

– Видишь ли, у его отца возникли некоторые проблемы. Ну, раньше, до того как его сюда перевели. Бизнес-свойства проблемы. Он был вынужден даже город поменять. А Упыря… ну, то есть Дениса, вроде как выкрасть пытались. Это давно было, но отец его на всякий случай не хочет, чтобы пацан один оставался. Вот меня и упросил.

– Так ты что, телохранитель, что ли?

– Да не, какой я телохранитель… так, на всякий случай присматриваю. Чтобы с парнем ничего не случилось, я же говорю.

– Присматриваешь, значит?

Кажется, Катька не поверила. Как-то левая щека у неё презрительно дёрнулась, но слегка, самую малость.

– Угу.

– И почём нынче рыбка? – ехидно осведомилась Катька.

– Ни почём. Я же не за деньги, а просто, попросили. У его папашки брат родной в Москве в одном вузе ректором, так что вот.

Это я сейчас выдумал. Экспромт, так сказать. Сказал с наивозможной небрежностью.

– Нормально… – Катька кивнула уже без ехидства. – Нормально. Только он какой-то… Противный.

– Привыкай, теперь он в нашем классе учиться будет.

– Он же маленький! – удивилась Катька.

– Это он с виду маленький, на самом деле он наш ровесник. Просто… ну…

Я огляделся.

– Он это… больной. Что-то эндокринологическое. Нельзя больше трёх килограммов поднимать. Жалко пацана, короче.

– Ясно. А я думала, что ты к нему в холуи записался.

Промолчал. А что мне было сказать? Я бы и дальше молчал и наливался злобой, но тут из темноты вывалился Вырвиглаз, как нельзя кстати.

– Как это трогательно! – просюсюкал он. – Милые клянутся в вечной любви над гробом Бэмби…

– Чего концерт не слушаешь? – Я отошёл от камня, с независимым видом привалился к сосне.

– Всё, концерт накрылся, – сообщил Вырвиглаз. – У Пятака струны порвались, он всех подальше послал, теперь там диско-шмиско играет.

Я прислушался. «Маркус Вольф» больше не звучал, по парку действительно распространялось что-то приторно-карамельное, ты меня не полюбила – нечего любить дебила. Как раз те самые труселя.

– Так и знал, что вы тут. – Вырвиглаз плюнул на камень. – Романтики. А я к тебе, Леденец, между прочим. По делу. Там не успел сказать, а сейчас вот…

– Зачем? – не понял я.

– За бронепоездом, – ответил Вырвиглаз. – У меня к тебе конкретное предложение – пойдём в батор.

Катька скептически хмыкнула. Всё-таки скот. Не мог потом со своим батором, вот так, при Катьке…

– Зачем? – опять тупо спросил я.

– Ты чего? – хохотнул Вырвиглаз. – Не знаешь, зачем в батор ходят? Сегодня «Вольфы» выступали – это раз. Внеочередной дискач – это два. Все баторцы тут собрались, могу поспорить. А баторки у себя – они тяжёлую музыку не уважают. Так что батор в полном нашем распоряжении!

Катька громко прищёлкнула языком.

– Какое везение! – сказала она. – Какая удача! Спешите, может, чего обломится…

– А эту дуру, – Вырвиглаз кивнул на Катьку, – эту дуру брось, на фиг её.

Катька рассмеялась.

– В батор, в батор, в батор! Пойдём.

– Прямо сейчас?

– Не, блин, завтра! Конечно, сейчас. Пойдём-пойдём, давно же собирались.

Вырвиглаз толкнул меня плечом и поковылял по дорожке.

Катька смотрела на меня.

Я стоял. Привалился к сосне загривком, чувствовал, как воротник вляпался в смолу.

– Ну, чего стоишь? – спросила меня Катька. – Давай, поспешай. Батор ждёт своих героев. Беги, вы давно же собирались.

– Да пошла ты, – сказал я ей.

– Даже так? – удивилась Катька.

– Даже так.

Я отлепился шиворотом от смолы и попёр по дорожке.

Злость окончательно сконцентрировалась в основании черепа, злость вела вперёд, в голове у меня будто что-то вскипело, словно стрельнуло в мозг концентрированным микроволновым зарядом, темнота и та стала бордово-злой.

Навстречу катили мотоциклы, все с фарами и с фырканьем – «оппозиты», но не наши, наших я знаю всех. Я для интереса посмотрел на спину лидера, Zebliaki Motorcycles на фоне двух револьверов. Понятно, зверье из Зебляков, я посторонился, сдвинул чуть на правую часть дорожки, «Зебляки» были реальной бандой, плющили всех, операторы машинного доения. А Вырвиглаз пёр, как торпеда «Шквал», «Зебляки» его почему-то объезжали.

Достали. Вообще достали. Тварюги.