31
Ночь — для сна
День — для действий.
Что же для размышлений?
Апокриф. Книга Пяти Зеркал. 5
Пыль окончательно осела далеко за полночь, когда уже горели два костра и большая часть солдат спала.
Макс Богер лежал на спине и смотрел в звездное небо. В горле першило, как, впрочем, у всей команды. В темноте было слышно, как глухо кашляют спящие. Богер им завидовал. Спят. И ничего-то их не волнует. А у Макса не осталось сил даже на то, чтобы задремать, даже на то, чтобы повернуться на бок и закрыть глаза.
У костров завозились. Это часовой встал и подбросил в огонь несколько сухих веток. Пламя алчно затрепетало, затрещало, заглатывая их подобно гурману, поглощающему новую порцию деликатесов.
— Не спишь? — раздалось над ухом. Это Каунитц повернулся под теплым одеялом на живот и с любопытством посмотрел на Богера.
— Как ты догадался? Каунитц пожал плечами:
— Почувствовал. Я вот тоже никак не могу…
— Почему?
— Все думаю… — Эмиль в нерешительности замолчал.
— О чем? — спросил Богер, подталкивая его к откровенности.
— Да так… Ты вот думаешь… мы дойдем?
— С чего это тебя на такие рассуждения потянуло?
— Ну, после сегодняшнего и не на такое потянет…
— Что ты имеешь в виду? — Богер поднял бровь.
— А то ты не знаешь…
— Боишься?
— Макс… — Каунитц приподнял голову и осторожно огляделся по сторонам. — Ты меня знаешь давно. Я когда-нибудь от пуль бегал?
— Нет…
— И не побегу, можешь мне поверить. А с нашим Артуром я куда угодно… Но тут совсем другое дело. Ты… Я тебя спрошу?
— Спроси. — Богер тихонько покашлял. Лучше от этого в горле не стало, наоборот, першение только усилилось. Казалось, что по всей глотке ссыпаются маленькие противные песчинки.
— Ты раньше… Понимаешь? Раньше, в церковь ходил?
— Ходил. Меня родители таскали каждое воскресенье. Меня и брата. Я помню, был такой забавный священник. У него глаза были как у жабы, навыкате… И он всегда говорил так: «Аминь!» и прибавлял: «Да». Он вообще вставлял это «да» где попало. Он контуженный был.
— Я не про то, — нетерпеливо пояснил Каунитц. — Я хочу спросить, ты вообще верил?
— Ты имеешь в виду в Бога?
— Ну… — Каунитц снова осторожно огляделся. — Я имею в виду в христианского Бога…
Богер молчал. Он смотрел в непроглядную темноту ночного неба и старался представить, как это — быть засыпанным песком. Наверное, как утонуть. Максу уже доводилось тонуть, в море. Вода противно заливалась в нос и горло, жгла глаза, а вынырнуть было нельзя, над головой горела нефть, разлившаяся по поверхности воды тонкой пленкой. Тогда уцелели единицы…
— Макс… — Каунитц высунул руку из-под одеяла и толкнул Богера в плечо. Тот вздрогнул и понял, что на минуту заснул. — Я говорю, ты верил?
— Не знаю, — сказал Макс. По его горлу снова покатились маленькие песчинки. — Наверное, нет.
— Почему?
— Как можно верить человеку, который говорит одно, а делает другое?
— Но ведь он не говорит, чтобы пример брали с него.
— Все равно, неприятно. Каунитц не нашелся что ответить.
— А ты, — в свою очередь спросил Богер. — Ты верил?
Эмиль поежился под одеялом и нехотя сказал:
— Не знаю… Когда нас сегодня эта туча накрывала, я вдруг подумал, что на самом деле я червь. Никто… А Он может сделать со мной все.
— Эмиль… — Богер осторожно прочистил горло, стараясь сдержать рвущийся наружу кашель. — Ты упускаешь из виду одно обстоятельство. Туча отвернула в сторону.
— Но ведь могла бы и не отвернуть.
— Могла бы, но отвернула… Ты меня давно знаешь, Эмиль?
— Давно… — согласился Каунитц, прикинув в уме.
— Так ты, я думаю, не обидишься, если я скажу, что ты дурак? От этой штуки сегодня все в штаны наложили и на колени попадали. Солдатня так вообще молиться начала. А наш Артур и этот чокнутый штурмбаннфюрер как стояли, так и остались стоять. Я не знаю, куда ты смотрел, а я видел… Так что мне твоя церковь до одного места. Вон моя церковь, у костра сидит.
— Нет… Ты не так понял, Макс. Я не про церковь, я про Бога… А что, если он есть?
— А этого никто и не отрицает… — безразлично отозвался Богер.
Каунитц еще что-то говорил, говорил, стараясь разобраться в себе и в богах, и в своих взаимоотношениях с ними. Богер сразу понял, что Эмилю нужно было выговориться, что говорит он скорее для себя, следуя привычной своей манере иметь обо всем четкое мнение. Ну и пусть говорит… Звезды начали покачиваться у него над головой. Они раскачивались и раскачивались, и Богер испугался, что они сейчас сорвутся со своих креплений и начнут падать. И они упали, а он бегал по пустыне и ловил их…
— Спит… — констатировал Каунитц и перевернулся на спину. Он был образованным человеком, но после сегодняшней встряски, после солидной порции спиртного, которую он принял тихонько от командира, в голове царила удивительная путаница из отрывков «Майн Кампф», Старшей Эдды, Библии и Корана… Каунитц попытался разобраться в ней, разложить все по привычным полочкам, навести порядок. И незаметно уснул, приоткрыв рот и похрапывая. Ему снилось, что он ищет Макса Богера где-то на равнине, усыпанной упавшими с неба звездами. Ищет и никак не может найти.
— Как вы считаете, Артур, то, за чем мы идем, действительно существует? — спросил Ягер, кидая в костер причудливо изогнутую ветку.
Фрисснер проследил за ее полетом, окончившимся целым взрывом искр, улетевших в черноту неба.
— Вы меня извините, Людвиг, но вы не слишком обидитесь, если я не отвечу? Операции придана определенная степень секретности…
— Так не превращайте ее в клоунаду, — прервал его Ягер. — Вы же не станете утверждать, что вас удивляет моя осведомленность о цели этой экспедиции?
— Не удивляет… Больше тревожит. — Фрисснер проводил взглядом часового, который отошел по малой нужде под прикрытием второго. Солдаты знали свое дело. Правила придуманы для того, чтобы сберечь их же собственную шкуру, так зачем их нарушать?
— Я вас понимаю. Однако скажите свое мнение.
— Зачем оно вам?
— Можете считать, что я соскучился по умному собеседнику. После наших дневных приключений тянет пофилософствовать, согласны? Установим перемирие…
— Да. — Фрисснер усмехнулся. — Говорят, такое бывает после ночного артобстрела.
— Охотно верю…
— Странно, но однозначно ответить на ваш вопрос, Людвиг, я не могу.
— То есть? Вам все равно, есть ли эта штука или ее вообще нет?
— Нет, почему же? Не все равно, я как-то не привык гонять своих ребят на рискованное дело без всякого смысла. Конечно, мне бы хотелось найти то, за чем мы идем. Так что получается, что в существование… — Фрисснер помялся, — артефакта, будем так называть, я верю.
— Да, действительно получается. Вы ухитрились дать название тому, о чем я говорил. Вера. Вы верите, но не знаете.
— Это еще называется: хотеть верить.
— На мой взгляд, разница между верой и желанием верить не такая уж большая.
— Как посмотреть…
— И смотреть нечего, хочешь верить — верь! А что касается мистических особенностей артефакта?
— Мне кажется, это бред, — отозвался Фрисснер. — Сказки, которые местное население наплело в изобилии вокруг чего-то… обыкновенного.
— Почему?
— Знаете, Людвиг, технический уровень всего исламского мира сильно отстает от технической мысли Европы. Представьте, как посмотрели бы эти люди всего пару сотен лет назад на наш сегодняшний танк! Сколько легенд и сказок наворочали бы они вокруг обыкновенной, пусть и сложной, машины.
— Да, но современный танк не может попасть в то время.
— Не может, но это только пример. Предположение.
— Вы хотите сказать…
— Я хочу сказать, что все эти мистические сказки о чудесах, об артефактах не больше чем… результат нашего непонимания. Огромного непонимания чего-то вполне объяснимого.
— И какова же, по-вашему, природа непонимания?
— Очень просто. Нет знаний, которые бы помогли нам освоить то, чего мы сейчас не понимаем. Так же, как у бедуинов сто лет назад не было бы знаний для того, чтобы постигнуть случайно заскочивший к ним танк. И даже для того, чтобы как-то объяснить сам факт его появления.
— Вы сами себя опровергли. Получается, что вы верите в те сказки, которыми кишит пустыня. Просто, по вашим же словам, мы не обладаем должными знаниями, чтобы увидеть в этих сказках истину и… — Ягер покрутил в воздухе пальцами, — и вскипятить на огне воду.
— Да, но среди сказок еще нужно выделить ложь, которая неизменно будет там присутствовать.
— Совсем не обязательно. В примере с тем же танком… Тогдашние бедуины могли бы слышать от кого-то, что этот неведомый артефакт-танк способен метать на невероятное расстояние огонь и смерть. Но привести в действие механизм они бы не смогли. Таким образом, таинственное свойство артефакта-танка оказалось бы недоказуемым и со временем было бы признано враньем. Мы опять упираемся в вашу теорию о том, что обществу нужны знания для использования той или иной системы. А значит, неправды в сказках нет!
Фрисснер задумался.
— Получается, — через некоторое время сказал он, — что с большой долей вероятности можно допустить существование всего. Только следует учитывать, что у человечества часто нет достаточно знания, чтобы убедительно доказать это?
— Ну, в общем так.
— То есть легенды не лгут. И если у тебя не получается то или иное, описанное ранее, действие, то виноват в этом только ты. Это весьма опасные речи, Людвиг.
— Не сказал бы. Это частный случай ницшеанской философии.
— Вы изучали Ницше? — спросил Фрисснер.
— Так же как и вы.
Фрисснер кивнул и выудил из вещмешка флягу.
— Глотните. Коньяк.
Ягер благодарно что-то промычал и, запрокинув, флягу, сделал глоток.
— Неплохо, — сказал он, возвращая фляжку, — Хотя я далек от этого эстетства… Конечно, я могу отличить хороший ром от плохого и водку от шнапса, но…
— Понятно. — Фрисснер тоже глотнул обжигающей жидкости. Поболтал фляжку, пытаясь по звуку определить, сколько в ней осталось.
— Как вы считаете, мы надолго застряли? — спросил Ягер, оглядывая темные силуэты грузовиков.
— Не знаю. Завтра Богер и Вайсмюллер разберутся.
— Ваш Богер — хороший механик?
— И Каунитц тоже. — Фрисснер усмехнулся. — Кроме меня все довольно хорошо понимают в машинах. Однако боюсь, что мы тут зависнем еще на день…
— Плохо, — с отвращением сказал Ягер и кинул очередную ветку в огонь. — Слишком много плохого для начала экспедиции. И эти чертовы оазисы, и эта буря, которая ведет себя, как взбалмошная баба… Что вы по этому поводу думаете?
Фрисснер покачал головой.
— Знаете, Людвиг, вы можете считать меня трусом, но я стараюсь не думать об этом. Как бы там ни было, я больше материалист, это было привито мне моим отцом. Но когда… Я не люблю испытаний веры. Испытания веры — это привилегия христиан, вот пусть они этим и занимаются. А я не христианин и вы, как я понимаю, тоже.
Ягер согласно кивнул.
— Да, но у меня несколько другой случай. Я не страдаю от избытка материализма.
— Да ну? — Фрисснер удивленно поднял брови. — Неужели вы мистик?
Ягер пожал плечами:
— Нет… Я религиозный человек. Я верю в богов.
— И как это согласуется с ницшеанством?
— Напрямую… Не в этом сейчас дело. Вас не смущает, что мы, люди совсем других… религиозных ориентиров, идем за откровенно мусульманским артефактом? За предметом, который принадлежит к иной, совершенно иной системе ценностей…
— Нет, я же материалист. По крайней мере, по большей своей части.
— А я много над этим думаю… Мне кажется это странным. Фрисснер покачал головой и стал устраиваться на ночлег.
— В вас вскрываются совершенно неожиданные пласты, Людвиг. Я не рискну разбираться в них на сонную голову. Предлагаю лечь спать. Завтра будет весьма нелегкий день, придется много работать.
— Ваша правда, штурмбаннфюрер…
— Капитан…
— А какая разница, если вы в штатском? Фрисснер задумался:
— Философская ночь, Ягер. Это на нас так действует пустыня. И я, наверное, соглашусь с вами, в штатском… нет никакой разницы.
Ягер прокашлялся и тоже начал укладываться на ночлег.
