Интеллектуалы и заговор

Как бы странно это ни звучало, но появление теории заговора — это своеобразный интеллектуальный труд, и вклад в него людей, профессионально занимающихся производством идей, трудно переоценить. Чтобы звучать убедительно и получать общественную поддержку, теории заговора должны рассказывать о чем-то актуальном, показывать причинно-следственную связь между событиями, приведшими к триумфу заговорщиков. В идеале они при этом должны еще опираться на многочисленные источники, наукообразность и убедительность изложения — конек теорий заговора. Кроме того, конспиролог с высоким социальным статусом — ученый, писатель, известный режиссер или политик — имеет больше шансов убедить публику в том, что заговор существует, чем обычный, никому не известный человек.

Собственно, как мы видели в предыдущей главе, рождение культуры заговора тесно связано с формированием образованного класса. Многие известные интеллектуалы периода империи использовали свой ресурс публичности, чтобы убедить в существовании заговора как политические элиты, так и читающую городскую публику. В советское время писатели, журналисты и ученые получали государственную поддержку (через формальные и неформальные связи с органами власти и спецслужбами) для производства разного рода теорий заговора. Горбачевская гласность открыла путь нескончаемому потоку конспирологического мифотворчества, и оно очень быстро завоевало книжный рынок на фоне того, что ухудшающееся состояние экономики и общий кризис советской системы подталкивали все больше людей к устойчивой вере в антирусский заговор. Этому помогли и именитые интеллектуалы: этнограф и писатель Лев Гумилев, специалист по международным отношениям Анатолий Уткин, историк Игорь Фроянов и многие другие своим авторитетом легитимировали многие антиеврейские и антизападные идеи, сделав их частью общественного дискурса. После 1991 г. смотреть на мир сквозь призму заговора стало незазорно, а для многих публичных интеллектуалов еще и выгодно — это приносило гонорары, медийную известность и возможность приблизиться к власти.

В этой главе я предлагаю начать анализ российской конспирологической культуры через рассмотрение роли постсоветских публичных интеллектуалов в процессе создания и распространения теорий заговора. В литературе на иностранных языках много было написано о некоторых деятелях культуры заговора в России, но мало об их идеях и том, как они вплетались в ткань постсоветской политики и разнообразных идеологических игр. Важно помнить, что многие авторы, рассмотренные в этой главе, имели или до сих пор имеют тесные связи с разными структурами власти. И пусть многие из них сейчас вне этих структур или не так активны в медиа, но их идеи во многом отражают состояние умов во властных кругах, а также служат интеллектуальной подпиткой тех или иных политических решений.

В глазах Хофстэдтера поборники «параноидального стиля» имели ограниченную общественную поддержку и потому были отнесены к маргиналам, чье мнение разделяется ограниченной частью общества. Марк Фенстер в своей критике Хофстэдтера замечает, что историк был напуган популистской демагогией правых и попросту воспринимал теории заговора как идеи, относящиеся к идеологии политических радикалов, а не уважаемых политиков мейнстрима. Это разделение стоило некоторым американским интеллектуалам и журналистам репутации в глазах «умеренного» класса, чьи взгляды исключали возможность серьезного отношения к каким бы то ни было теориям заговора. В результате сегодняшний всплеск «антиинтеллектуализма», тесно связанный с так называемой критикой либеральной повестки дня, опирается на неопопулистское движение, состоящее из консервативных политиков и мыслителей. Их цель — разрушить консенсус, созданный «коррумпированными» левыми элитами, и вернуть голос «обычному человеку».

Что же происходит в России? Во времена советской власти граница между приемлемым и запретным строилась исходя из идеологических основ режима. Многие конспирологические взгляды, направленные как на внешние силы (США, блок НАТО), так и на внутреннюю оппозицию (диссиденты, этнические меньшинства), не только считались приемлемыми, но даже поощрялись властью. Крах советского режима, с одной стороны, открыл возможность для публичной дискуссии и критики подобных идей. С другой, российская академическая система не в полной мере прошла процесс транзита от советских идеологических парадигм к более взвешенным и критическим взглядам. А в более поздние постсоветские годы публичные интеллектуалы, активно работавшие над созданием и популяризацией теорий заговора, даже заняли высокие академические и политические посты. Полученные ими регалии способствовали общественной легитимации тех теорий заговора, которые эти интеллектуалы производили и распространяли.

Чтобы понять, как и почему интеллектуалы стали таким важным звеном в российской культуре заговора, я предлагаю обратиться к концепции Мишеля Фуко о взаимоотношениях знания и власти. Некоторые исследователи полагают, что теории Фуко, основанные на анализе западноевропейской культуры, нельзя применять к культуре российской, учитывая ее определенную пограничность по отношению к европейской цивилизации. Тем не менее предыдущие попытки применить теории Фуко к исследованию России оказались плодотворными, в связи с чем имеет смысл эту практику продолжить.

Согласно Фуко, знание является ключом в любой борьбе за власть, а производство знания может привести к перераспределению власти в обществе. Именно поэтому интеллектуалы играют такую важную роль в любом современном политическом режиме: тот дискурс, что они производят, делает власть стабильнее, помогая (вос)создавать так называемый режим правды, определяющий, что есть истинно и что ложно. С этой точки зрения теории заговора можно рассматривать как очень своеобразный тип знания, произведенного публичными интеллектуалами с целью перераспределения власти в обществе. Помогая разделять социальное на две категории — своих и чужих, — теории заговора помогают тем, кто публично их применяет, представлять свою деятельность в глазах общества более легитимной и, напротив, лишать легитимности оппонента.

В постсоветской России 1990-х производство теорий заговора различными популярными писателями, политиками, учеными и журналистами помогло консервативной и антизападной повестке усилить политическую оппозицию Кремлю. А то, с какой легкостью кадры мигрировали из журналистики или публицистики в академическую среду, предельно упрощало легитимацию разных, даже самых скандальных взглядов. Проблемы, порожденные посттоталитарным транзитом, сделали идею об антироссийском заговоре на Западе привлекательной и популярной, а провалы процесса демократизации позволили превратить теорию в инструмент политики. С приходом к власти в 1999 г. Владимира Путина подавляющее большинство известных интеллектуалов, публично критиковавших власть за сговор с Западом, идейно перешли на сторону Кремля, превратив конспирологические теории в мощный инструмент поддержки политического режима.

Глеб Павловский: теории заговора как политическая технология

Исследуя роль политтехнологов в электоральных процессах на постсоветском пространстве, британский политолог Эндрю Уилсон отметил, что политтехнологи и пиарщики готовы пойти на все что угодно, чтобы сохранить власть заказчика, на которого работают. Воздействуя на медиа, они создают ощущение, что всем в мире можно управлять при помощи психологических и медийных манипуляций. Немудрено, что в середине 2000-х на российском книжном рынке был бум публикаций о всевозможных психологических манипуляциях, а Виктор Пелевин увековечил этот период в своем романе «Generation “П”». Пиарщики стали частью политической реальности, и среди тех, кто заметно выделялся на фоне немногочисленных пиар-гуру, работавших по всей территории бывшего СССР, был Глеб Павловский. Пионер политтехнологий и визионер, придумавший, как превратить знания в политический инструмент, он не только стоял у истоков российской политической системы, которую назвал «Системой РФ», но и был архитектором того идеологического конструкта российской власти, в основу которого так умело положены теории заговора.

Будучи диссидентом и активно участвуя в жизни московских неформальных интеллектуальных кругов, в 1982 г. Павловский был арестован за работу в самиздатовском журнале «Поиски» и пять лет провел в колонии-поселении. Выйдя на свободу уже в годы перестройки, он стал активно применять свои многочисленные таланты в сферах, связанных с медиа, организовав кооператив «Факт», ставший предтечей ИД «Коммерсантъ», и инвестировав еще в десяток известнейших российских СМИ. Позднее, уже в 1990-е, он организовал «Фонд эффективной политики», который со второй половины 1990-х и до 2011 г. был неофициальным «мозговым центром» Кремля.

По словам самого Павловского, после того как он помог Ельцину выиграть второй тур выборов в 1996 г., перед ним открылась возможность начать сотрудничество с Администрацией Президента. В 2004-м, в качестве одного из советников штаба Виктора Януковича на украинских президентских выборах, Павловский воочию наблюдал, как переворачивается игра на выдвижение прокремлевского кандидата. Виктор Ющенко и вышедшие на первый Майдан жители Украины спутали Кремлю все карты и посеяли страх того, что экспорт «технологий революции» покончит с путинским режимом. Можно сказать, что с конца 2004 г. началась не только операция «Преемник», но и более широкая кампания по поиску внутреннего врага, в которой усилия Павловского как интеллектуала-советника сложно переоценить.

Павловский много раз отмечал, что его взгляды и умения как политтехнолога сформировались под влиянием известного советского историка, философа и диссидента Михаила Гефтера. В его круг Павловский вошел в 1970-х, когда переехал в Москву из Одессы. «Гефтер меня подобрал и придумал. Я прожил жизнь в разговорах с ним — ровно четверть века, между 1970-м и 1995-м. Это и была основная жизнь. А все до и после — уже некоторая “добавленная стоимость”. Все захватывающее я узнал с ним. А теперь нахожу бледные подтверждения, в людях и в политике. Он научил меня спрашивать о неправильном и распознавать увертки. Вся моя “политика” — из Гефтера».

Интересы Гефтера лежали в плоскости истории большевистской революции, русской интеллектуальной мысли, а также сталинизма. В 1970-х, работая в Институте всеобщей истории АН СССР, Гефтер попал в опалу из-за того, что более консервативные коллеги раскритиковали его исследования истории марксизма-ленинизма. Выйдя на пенсию, Гефтер продолжил активно работать, в том числе над изданием диссидентского журнала «Поиски». Среди исследований Гефтера того периода — изучение природы тоталитаризма, а также осмысление причин и наследия сталинизма. Это было одной из основных тем его статей, что стало еще более актуально с приходом к власти Горбачева.

По мысли Гефтера, хотя Хрущев и запустил процесс национального осмысления репрессий сталинского периода, эффект его был чрезвычайно ограничен. Отсутствие четкой политики касательно «Большого террора» позволило выражать ностальгические чувства в отношении сталинского правления, породившие ощущение былого величия, утраченного со смертью вождя. И хотя перестройка дала возможность обсуждать эти сложные темы, общество не смогло прийти к консенсусу относительно того, что произошло во времена сталинского террора. В результате традиция искать внутренних и внешних врагов может в любой момент вернуться и быть использована в политических целях. «Сталин умер вчера», — писал Гефтер, подчеркивая, что тень диктатора до сих пор нависает над обществом и позволяет положительно относиться к тому, что происходило в 1930–1950 гг. Историк отмечал, что некоторые представители перестроечной и постперестроечной либеральной общественности склонны использовать схожие между собой речевые конструкции, позаимствованные из тоталитарной риторики, чтобы уничтожить политических оппонентов. К примеру, жажда Ельцина сохранить власть привела к тому, что первый российский президент не побоялся прибегнуть к делению общества на своих и чужих, что всегда делают тоталитарные лидеры.

Подписание Беловежских соглашений в декабре 1991 г. и почти немедленно последовавший за этим коллапс СССР стали для Павловского поворотным моментом. Он тяжело перенес исчезновение «советского проекта»: «Пережив исчезновение государства, где я родился и вырос и в которое здорово вложился биографически, я боялся второго распада. Преувеличивал его опасность… СССР для меня был мощной идеей, проектом глобального уровня, а горбачевский Союз — самым либеральным вариантом России, какой вообще мыслим. Уже ельцинское государство было менее либерально». Политический и интеллектуальный кризис, а также кризис национальной самоидентификации, связанный с неожиданным развалом Советского Союза и появлением новой страны, привели Павловского к мысли, что государство может быть спасено путем внедрения «интеллектуального механизма, генерирующего современную власть». Россия времен раннего Ельцина была чуждым Павловскому государством, и происходившие изменения подтолкнули его к тому, чтобы действовать. «ФЭП возник, когда умер Гефтер. Он умер в феврале 1995-го. Мы с ним были очень близки в последние годы. У него была сильная философия. Мне хотелось понять, насколько она сильна. Хорошая философия может пересилить тупую политику». В разговорах с философом Александром Филипповым Павловский отмечал, что знал о сталинском терроре больше, чем о любом другом периоде российской или советской истории, и это помогло ему сконструировать повестку нескольких политических кампаний, включая выборы 1996 г., а затем сформулировать и несколько главных тезисов путинского политического режима.

Одним из главных тезисов оказалась идея крушения Советского Союза как наиболее трагического момента ХХ в., а также создания на его обломках сильного государства, своего рода возврата власти, восстановления исторической справедливости. Павловский считал Беловежские соглашения разрушительными как для государства, так и для нации, а Российскую Федерацию воспринимал как искусственное «государственное образование». В своем важнейшем эссе середины 1990-х, называвшемся «Слепое пятно», он критиковал российское общество за то, что оно не сожалеет об утраченном советском государстве, называл россиян «беловежскими людьми», а Россию — «антикоммунистическим» Советским Союзом, урезанным, раненым и издырявленным. Выход из ситуации виделся автору только в обретении нации, а для власти — в изобретении новой идеи того, что такое Россия.

Победа Путина в 2000 г. была воспринята как победа новой концепции власти — открылась чистая страница, на которой будет написана история нового государства. «Путин вводит в России государство взамен десятилетия хаоса», — провозгласил Павловский весной 2000 г. сразу же после триумфа команды нового президента. Характерно использование им глагола «вводить» в описании первых шагов Путина на президентском посту, как будто Путин занимался этим единолично. Придание новому президенту такого статуса с самого начала его карьеры неслучайно, оно показывает общее направление действий прокремлевских интеллектуалов по превращению Путина в главную политическую «скрепу» общества. Апофеозом этой политики, безусловно, стала фраза Володина «Нет Путина — нет России», олицетворяющая собой важный элемент государственной пропаганды, которая стремится подчеркнуть единство политического лидера и нации.

Высокий рейтинг президента, который необходимо поддерживать любой ценой, также был частью новой идеологической платформы Кремля: после ухода крайне непопулярного Ельцина команда Путина была озабочена тем, чтобы он использовал свою популярность для проведения необходимой Кремлю политики. Как подчеркивает Сэм Грин, с одной стороны, популярность Путина формируется за счет изучения запросов россиян через социологические исследования, подчеркивающие популярность политического лидера, а с другой, россияне формируют свои взгляды и вкусы во многом благодаря напрямую и косвенно контролируемым Кремлем медиа. Кремль старался укрепить популярность Путина среди различных групп общества, представляя его «президентом всех россиян», — популистская мера, направленная исключительно на продвижение его в качестве «народного лидера», способного объединить (хотя бы риторически) крайне разобщенное российское общество. Популистский лидер — как заметил Франциско Паницца — это обычный человек с необычными качествами, способный спасти нацию от разрушения политических институтов и вернуть веру в насквозь коррумпированную власть. На контрасте с Ельциным и при отсутствии хоть какого-то доверия к первому российскому президенту демарш Путина многим представлялся началом новой, более справедливой эры.

В одном из первых своих интервью после победы Путина Павловский очень точно описывает популистскую модель конструируемого путинского режима: «10 лет подряд массы ворчали на Ельцина, что он установил “оккупационный режим” и что “так жить нельзя”, и продолжали себе спокойно жить, значит, существовавший баланс все-таки их устраивал. А теперь все, баланс их больше не устраивает! Массы, которые после 1991–1993 годов не пускали на политическую сцену, наконец на эту сцену вырвались. И Путин — их лидер. А уж в каком смысле лидер, можно спорить — лидер он партии власти или партии оппозиции. Мое мнение: те, кто Путина выбрал, видят в нем лидера оппозиции, взявшего власть в России. Для путинского большинства Путин — лидер партии оппозиции старому порядку».

Популистское противопоставление нового российского президента и политических элит ельцинской поры было, без сомнения, риторическим конструктом. Как известно, многие представители путинской элиты начали свои карьеры в 1990-е гг. Однако мысль о том, что победа Путина в 2000-м была «народной победой», работала на создание представления о нем как центральном элементе новой политической реальности. В этой реальности крушение СССР, страхи новых экономических кризисов и распада страны работали на популярность Путина среди тех, кто более всего пострадал от экономических и социокультурных потрясений 1990-х. Уже позднее Павловский признавался, что «путинское большинство», как он назвал этот феномен, было использовано в качестве «дубинки» против политических противников. Одобрение политики Кремля от имени большинства — типично популистский подход — стало важным инструментом делегитимации оппонентов и продвижения необходимой Кремлю повестки.

Вполне в стиле риторики сталинизма Павловский однажды сравнил главных оппонентов Путина начала 2000-х — опальных олигархов Владимира Гусинского и Бориса Березовского — с Зиновьевым и Каменевым, оппонентами Сталина, погибшими в чистках 1930-х. Это знаковое сравнение с кровавым эпизодом тоталитарного прошлого России говорит не только о воздействии гефтеровской философии, но и об умелом жонглировании идеями, отзывающимися в культурной памяти общества. В интервью журналистке Елене Трегубовой Павловский провел очень четкое разделение между Путиным, напрямую говорящим с народом, и олигархами, которые находятся на обочине политического процесса и чьи интересы власть более не будет соблюдать.

Для того чтобы получить влияние и на интеллектуальном поле, структуры ФЭП поддерживали сеть объединений, в которых ученые и журналисты с гуманитарным образованием разрабатывали идеи, получавшие затем поддержку в книгоиздании и прессе. Историк Алексей Миллер в качестве примера того, как искажаются переводы иностранных публикаций о России, приводил книгу Доминика Ливена “The Russian Empire and her Rivals”. В русском переводе ее назвали «Российская империя и ее враги» (а не соперники, как было бы правильнее). Опубликованная Павловским в издательстве «Европа» в 2007 г., книга с помощью изобретательного визуального ряда и введения к российскому изданию, явно написанному по следам современных политических событий, однозначно указывала на антирусский заговор и общую обстановку русофобии на Западе.

Возможность публиковать крайне субъективные, даже пропагандистские тексты, а затем с помощью контролируемых телеканалов и газет создавать им популярность способствовала распространению антизападных теорий заговора в российском обществе. Павловский и сам в 2005–2008 гг. вел на НТВ телевизионную программу «Реальная политика», где представлял «кремлевский» взгляд на вещи, и, по его собственным словам, не чурался участия в политической пропаганде, направленной против внутренних и внешних оппонентов режима. В преддверии выборов 2008 г. теории заговора помогали объяснять, почему необходимо поддержать Путина и его партию «Единая Россия», а доступ к источникам информации и откровенные манипуляции делали конспирологическую интерпретацию событий доступной и менее маргинальной в глазах обычного россиянина.

Обычно осторожный в своих заявлениях и оценках, как и большинство высокопоставленных российских политиков, политологов и публичных интеллектуалов 2000-х, Павловский обратился именно к парадигме заговора, чтобы объяснить важные для Кремля политические события середины «нулевых». Вернувшись из Украины после провала Януковича, он интерпретировал победу Ющенко как однозначный «оранжевый сценарий», апробированный на ближайшем союзнике. «Их Украина интересует только как граница России. Возьмите просто статьи, возьмите десять западных статей, и вы увидите, что там две трети темы — это Россия, а не Украина. Это — как ограничить влияние России… Они попытаются, если им удастся свергнуть избранного президента, они попытаются, я думаю, превратить Украину в такой большой интересный экспериментальный полигон для апробирования этих технологий на России. Я практически уверен, что это так и будет. Поэтому, я думаю, нам придется готовиться уже не к политтехнологиям, а к революционным технологиям. И, если они хотят экспортировать, так сказать, к нам революцию, то…»

Именно идея об «оранжевом сценарии для России» и отсылки к природной русофобии Запада сделали конспирологический дискурс частью политической риторики постсоветской России. С началом операции «Преемник», целью которой было оставить Путина у власти после 2008 г., постоянные упоминания угрозы революции извне стали для многих российских политиков естественной объяснительной моделью отношений в мире. Россия — это козел отпущения, за чей счет другие мировые державы решают свои проблемы. «Россия, собственно, единственная страна мира, которая не включаема в нынешний мировой порядок. В этом смысле она может ожидать, не имея сегодня никаких врагов, может ожидать завтра попытки решения всеми своих проблем за ее счет. В этом смысле тенденции к русофобии, антироссийским настроениям являются чрезвычайно опасными». На внутриполитической арене в период подготовки к выборам 2007–2008 гг. Павловский открыто провел черту между союзниками Путина и его «врагами», включив в них оппозиционные движения и политиков, выступавших против передачи власти преемнику.

Идеологическая конструкция власти Кремля в 2000-е, сформированная в том числе Глебом Павловским, — яркий пример того, как популистские и антизападные теории заговора могут постепенно включаться в идеологическую повестку. Знание истории и умение инструментализировать интеллектуальный потенциал, полученный в годы работы с Гефтером, позволили Павловскому сформулировать концепции единства народа и политического лидера, основываясь на советском шаблоне. В свою очередь, эти концепции сделали возможным перенос теорий заговора из маргинальных кругов правых и левых интеллектуалов в самое сердце политических дискуссий. А некоторым из публичных интеллектуалов они помогли сделать успешную медийную и политическую карьеру.

Вечная война континентов

Говоря о российских конспирологических теориях, невозможно не упомянуть Александра Дугина — центральную фигуру постсоветской культуры заговора. Среди множества авторов теорий заговора разного калибра и идеологической направленности Дугин чуть ли не единственный, кому западные исследователи русского национализма, российской политики и политической философии посвящают статьи и книги. В 2014–2015 гг., во время кризиса на востоке Украины, в США и Европе его представляли чуть ли не «мозгом Путина». Авторы этих публикаций видели связь между антизападными взглядами Дугина и путинским переходом к авторитаризму, а также захватом Крыма. Апогеем этого международного признания стало звание «Глобальный мыслитель-2014», присвоенное Дугину журналом Foreign Affairs за разработку плана отделения Крыма и Донбасса от Украины.

При этом Дугин, пожалуй, единственный, среди российских конспирологов, кого американские и европейские коллеги приглашают на встречи и интервью. Один из таких коллег — скандальный американский теоретик конспирологии Алекс Джонс, прославившийся горячей поддержкой Трампа и поисками антиамериканского заговора в высших эшелонах американской власти. Сложно сказать, в какой мере идеи Дугина повлияли на идеологическое прикрытие российской политики, но его антизападные взгляды и активная работа по формированию отечественной культуры заговора, без сомнения, сделали многое, чтобы конспирологические теории стали популярны в консервативных кругах.

Как и Павловский, Дугин — бывший диссидент, член Южинского кружка, в котором собирались люди, интересовавшиеся мистикой и оккультизмом. Именно среди них началась карьера философа, и следы глубокого погружения в мистику легко обнаружить в последующих дугинских сочинениях. В перестройку Дугин ненадолго присоединился к праворадикальному движению «Память» — символу антиеврейских настроений в поздний советский период. Однако очень скоро он разошелся во взглядах с лидером «Памяти» Дмитрием Васильевым: кондовый антисемитизм никогда не был Дугину по-настоящему близок.

Ближе к концу перестройки он впервые попал в Западную Европу, где встретился с представителями новых правых, что, несомненно, повлияло на дальнейшее развитие его взглядов. Вероятно, именно в это время Дугин столкнулся с огромным количеством неофашистских и праворадикальных теорий заговора, которые помогли ему сформулировать свои собственные идеи.

Вернувшись в Россию, в 1991 г. Дугин присоединился к редакционной коллегии газеты «День», возглавляемой Александром Прохановым — еще одним одиозным консервативным автором, близким к военным элитам СССР. Эта газета была главным печатным органом националистического движения, что дало Дугину возможность поделиться своими взглядами с куда более широкой аудиторией, чем любители мистики. Примерно в это же время Дугин основал издательство «Арктогея» и Центр специальных метастратегических исследований, на долгие годы ставшие платформой для распространения его идей.

Несомненный талант Дугина — в способности объединять темы, связанные с политикой, историей, международными отношениями и даже поп-культурой. Поэтому его стали часто приглашать на телевидение, радио и в другие медиа, даже в модные издания. Пиком его карьеры стал выход в 1997 г. книги «Основы геополитики», которая помогла ему заработать репутацию эксперта по широкому кругу вопросов внутренней и внешней политики. Благодаря этому он стал советником Геннадия Селезнева — спикера Госдумы и члена КПРФ, и начал преподавать в Академии Генерального штаба, получив возможность оказывать определенное влияние на умы руководства армии.

«Основы геополитики» описывают всемирную историю как нескончаемую битву двух сил, названных «Суша» и «Море». Для Дугина геополитика — универсальная наука: постигнув ее принципы, обычные люди могут самостоятельно анализировать историю человечества, понимать причинно-следственные связи между событиями и обнаруживать «истинную» природу вещей. Характерное для теоретика заговора поведение является предметом рефлексии самого Дугина. В 1992 г. в сборнике статей под названием «Конспирология» он отмечает глобальную популярность теорий заговора, называя их «веселой наукой постмодерна». По Дугину, стремление объяснять реальность при помощи конспирологии кроется в человеческом подсознании.

Вера в заговоры — часть древней традиции восприятия реальности, и сохранение этого свойства психики связывает современного человека с древними людьми. А раз вера в заговоры существовала на протяжении всей истории человечества, значит, это естественное свойство человека, что, в свою очередь, доказывает реальность существования заговоров. При этом Дугин умело представляет себя сторонним наблюдателем за «странными картинками социальных расстройств», называясь «психиатром». Тем не менее первое эссе о конспирологии затмевается рядом других текстов, в которых психиатр меняется местами с пациентом и стремится обнаружить всемирный антироссийский заговор.

Дугин утверждает, что Россия — страна христианская и призвана спасти мир от апокалипсиса. Также она является центром евразийской цивилизации и олицетворяет Силы Суши, противостоящие Силам Моря, представленным в первую очередь США. По мысли Дугина, СССР и США — это две модели общественного устройства. СССР и его союзники по социалистическому лагерю были основаны на единстве общества под управлением «духовного лидера», в то время как Соединенными Штатами правят индивидуалистские ценности и финансовый интерес. Подобное системное деление мира — основа политической философии Дугина и главный способ интерпретации политической реальности.

В своих работах по геополитике он ссылается на основателя дисциплины Хэлфорда Маккиндера, который в начале ХХ в. предложил концепцию сухопутных и морских сил. Однако Марк Бассин и Аксенов справедливо замечают, что дугинская интерпретация теории геополитики скорее отражает видение глобальной политики времен холодной войны, нежели британскую теорию международных отношений начала ХХ в. В центре мироздания тут — конфликт между Россией и США, глобальное деление мира на своих и чужих, при этом США (и шире — англо-саксонский мир) представлены как единое неделимое целое. Это геополитическое противостояние, по мысли Дугина, и стало одной из причин развала СССР. Впрочем, он пытается придать видимость научности своему подходу, объясняя крах государства социоэкономическими проблемами (что заметно отличает его от других авторов 1990-х, всюду искавших только заговор). Тем не менее деятельность «пятой колонны» внутри СССР также признается немаловажным фактором, а идея союза России и Западной Европы отсылает к философии евразийства, возникшей в России в 1920-е гг. Однако подход Дугина соединил концепцию евразийства с философией холодной войны и посылом антиамериканских публикаций европейских новых правых.

Интересно отметить, что перенос европейских и американских теорий заговора на российскую почву произошел под сильным влиянием европейских правых мыслителей. Немецко-украинский политолог Андреас Умланд показал, что на легендарный журнал «Элементы: Евразийское обозрение», второй выпуск которого был посвящен теме «нового мирового порядка» — центральной теории заговора для американского общества, влияние оказал французский правый мыслитель Ален де Бенуа. В редакционном введении Дугин обозначил основные элементы нового мирового порядка — мировое правительство, отсутствие национальных границ, рыночный либерализм и власть тайных обществ, таких как Трехсторонняя комиссия. Несколько статей выпуска в деталях описывают способы, которыми внутренние и внешние враги России помогают формировать мировой порядок в интересах США, разрушая уникальную национальную идентичность обществ по всему миру. «“Новый мировой порядок” представляет собой эсхатологический, мессианский проект, намного превосходящий по масштабам другие исторические формы планетарных утопий… Экономически: идеология “нового мирового порядка” предполагает повсеместное и обязательное установление на всей планете, независимо от ее культурных и этнических регионов, либерально-капиталистической, рыночной системы. Все социально-экономические системы, имеющие в себе элементы “социализма”, “социальной или национальной справедливости”, “социальной защищенности”, должны быть полностью разрушены и превращены в “абсолютно свободный рынок”… Геополитически: идеология “нового мирового порядка” отдает безусловное предпочтение странам географического и исторического Запада по сравнению со странами Востока… Этнически: идеология “нового мирового порядка” настаивает на предельном расовом, национальном, этническом и культурном смешении народов, отдавая абсолютное предпочтение космополитизму больших городов… Религиозно: идеология “нового мирового порядка” подготовляет пришествие в мир определенного мистического персонажа, появление которого должно будет резко изменить религиозно-идеологическую картину на планете».

Теория заговора, связанная с новым мировым порядком, появилась в США в 1970-х гг. и приобрела популярность в начале 1990-х. Концепция мирового правительства богачей и коррумпированных политиков пришла на смену страху ядерной войны с СССР. Как отмечает американский культуролог Майкл Баркун, в начале 1990-х крах Советского Союза оставил идеологический вакуум среди американских религиозных правых, которые быстро заполнили пустоту страхом мирового правительства и недоверием к собственным продажным политикам, жаждущим тотального контроля над простыми американцами. Новый мировой порядок оказался отличной зонтичной концепцией, объединившей страхи как религиозно настроенных американцев, видящих в политических и финансовых элитах угрозу их моральным принципам, так и секулярных сторонников теорий заговора, разделяющих тотальное недоверие к политическим элитам и уверенных, что те готовы на все, чтобы удерживать свою власть и эксплуатировать простого человека.

Эта теория пришлась «ко двору» и в России, но по несколько иным причинам. На российской почве, и именно благодаря Дугину, она приобрела совершенно другой вид, и, что характерно, знания о новом мировом порядке, полученные Дугиным от французских коллег, оказались ограничены французскими источниками и фокусировались, скорее, на секулярной, антилиберальной критике глобализма, в то время как религиозный аспект концепции был Дугиным проигнорирован. «Поскольку конец XX века не отличается особой религиозностью, то теологические аргументы и упоминания дьявола у современных конспирологов довольно редкое явление», — писал Дугин, будучи, по-видимому, незнаком с огромным культурным пластом американских религиозных теорий заговора, связывающих новый мировой порядок и пришествие Антихриста.

Впервые философ сделал отсылку к новому мировому порядку в 1991 г. в статьях «Великая война континентов» и «Идеология мирового правительства», использовав французский термин «мондиализм» для описания мультикультурного мира без границ, где правит либерализм. Судя по цитируемым источникам, его вдохновляли именно французские авторы, и, видимо, новая критика «американского мира» вместе с болью от проигрыша в холодной войне подтолкнули Дугина интерпретировать новый мировой порядок как исключительно антиамериканскую концепцию, забывая, что она возникла как изоляционистская и антиправительственная идея на американской почве. «Новым в антимондиализме является особая геополитическая роль Соединенных Штатов Америки и тот культурный и социальный архетип, который сегодня окончательно и устойчиво сложился в этой сверхдержаве. “Американизм” является отправной чертой мондиализма, так как именно США стали стратегическим и идеологическим центром постиндустриального неокапитализма, и именно там идеологические импликации капитализма достигли своих логических пределов и экономически, и культурно».

В контексте глобальных политических катаклизмов начала 1990-х заимствование американской концепции российским автором для критики собственно американской внешней политики оказалось чрезвычайно удобным. Перестройка, либеральные и технократические реформы Горбачева/Ельцина казались Дугину логическим продолжением антироссийского заговора и служили лучшим доказательством того, что «мондиализм» — смертельная угроза для России. А жестокие конфликты в государствах бывшего социалистического блока — националистически-популистской интерпретацией того, что славяне — единственные, кто способен защитить мир от гегемонии США. «Вместо мирного вхождения Восточного Блока в Новый Мировой Порядок после прихода в СССР к Власти откровенных мондиалистов и сторонников Мирового Правительства — Горбачева, Ельцина и их атлантистских кураторов — народы пробудились, вспомнили о своем существовании как народов, а не как простых статистических единиц и экономических абстракций, о своей национальной традиции и восстали против новой Утопии, против нового мирового соблазна, против Конца Истории».

Таким образом, в постсоветском российском контексте концепция нового мирового порядка приобрела исключительно антизападный, антиамериканский характер и в таком виде была воспринята многими последующими авторами теорий заговора. Утрата статуса сверхдержавы и военные конфликты, в которых важную роль играли США (на Балканах, в Кувейте, в Грузии), также воспринимались как следствие антироссийского заговора. Мир, в котором существует один гегемон, вызывал ужас и ненависть российских националистов. Сергей Бабурин, один из парламентских лидеров националистической партии РОС (Российский общенациональный союз), в 1990-е гг. заявлял, используя дугинскую терминологию: «Мы видим, что все мондиалистские проекты имеют на себе явный отпечаток того политического, правового и государственного режима, который так радеет о наступлении этого пресловутого “Порядка”. Отсюда напрашивается вывод: после крушения биполярного мира именно США стремятся стать единственным планетарным диктатором, стремятся стать единственным арбитром в международных вопросах. Нужно ли это всем народам мира? Отнюдь не уверен. Более того, от установления такой планетарной диктатуры проиграют в конце концов сами США. Не могут не проиграть…»

Занятно, что спустя 15 лет после этого интервью похожие мысли с критикой гегемонии в международных отношениях были высказаны Владимиром Путиным. Это показывает, какое значение приобрел антиамериканизм в российской политической идеологии: «Это один центр власти, один центр силы, один центр принятия решения. Это мир одного хозяина, одного суверена. И это в конечном итоге губительно не только для всех, кто находится в рамках этой системы, но и для самого суверена, потому что разрушает его изнутри. И это ничего общего не имеет, конечно, с демократией».

Именно такие повороты политической риторики российского руководства дают основания полагать, что у Дугина есть тесные связи с Кремлем. Однако доподлинно неизвестно, насколько близко он знаком и знаком ли вообще с российским политическим руководством. Джон Данлоп и Чарльз Кловер полагают, что в начала 2000-х Павловский помог Дугину получить доступ к Администрации Президента. В 2001 г. Дугин основал политическое движение «Евразия», в руководящем совете которого было много известных политиков, ученых и медиаперсон. В 2008 г. он получил пост руководителя Центра консервативных исследований, а в 2009-м стал заведующим кафедрой социологии международных отношений МГУ. Это подчеркнуло его идейное влияние и неформальные связи и стало кульминацией карьеры ученого. Но из-за критики политики Путина на Донбассе Дугин лишился этой должности, однако в 2016 г. продолжил участвовать в международной политике, якобы помогая разрешить кризис в отношениях России и Турции.

Влияние Дугина на медиа также довольно заметно: его приглашали в телевизионные программы, он активно участвовал в политической жизни, и это помогло его идеям проникнуть в политический мейнстрим. Журналист Кловер утверждает, что в начале 2000-х гг. Дугину помог пробиться на федеральные телеканалы известный в прошлом телеведущий, а ныне вице-президент «Роснефти» по связям с общественностью Михаил Леонтьев. Яркие леонтьевские «пятиминутки ненависти» под названием «Однако» стали отличной площадкой для продвижения дугинской конспирологии в массы. Постепенно голос Дугина заглушил голоса других спикеров более либерального толка, что было выгодно Леонтьеву, также вступившему в движение «Евразия».

Самая известная из дугинских работ «Основы геополитики» — при том что он активно продвигал свои воззрения через многочисленные медиа — оказала заметное влияние на развитие российской конспирологической культуры. Идея о заговоре Запада, интерпретированная через дискурс геополитики, а также попытки подвести под нее научную базу помогли Дугину занять центральное место в пантеоне теоретиков конспирологии. Однако, как бы парадоксально это ни звучало, достичь такого положения он сумел благодаря трансферу теорий заговора из Европы и США, адаптировав их под российский политический контекст. Но на этом рынке идей Дугин оказался не одинок.

Православная Россия против бездуховного Запада

Обращение лояльных власти публичных интеллектуалов к историческому прошлому России — обычное дело. «Историческая политика» давно стала частью инструментария восточноевропейских политических режимов, помогая им обрести дополнительную политическую легитимность и общественную поддержку. В России на этом поприще особенно активно выступает Наталия Нарочницкая — политик, общественный деятель и частый гость теле- и радиопрограмм, рассуждающая с консервативных позиций о прошлом России, подвигах российской армии и роли православного христианства. Что беспокоит Нарочницкую, так это контраст между трагичными, но славными событиями прошлого, и тусклым, почти ничем не примечательным настоящим.

Нарочницкая — публичный интеллектуал, постоянно напоминающий публике о своем академическом статусе, успешной дипломатической карьере и политической деятельности в качестве депутата Госдумы. Эти детали биографии, а также семейный бэкграунд призваны придать вес ее словам при обсуждении вопросов внутренней и внешней политики и убедить слушателя в обоснованности ее мнения. Ссылаясь на академические достижения своих родителей, Нарочницкая не перестает подчеркивать, что именно они, патриоты российского государства, сумели в своих работах показать историю западных интриг против России. Называя себя «романтической националистской», Нарочницкая, основавшая в 2004 г. «Фонд изучения исторической перспективы», стала вести активную деятельность по пропаганде «патриотического видения истории». В президентство Дмитрия Медведева это привело ее в комиссию по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России. Эта комиссия при Президенте Российской Федерации была создана как один из первых опытов государственного цензурирования отечественной истории.

По Нарочницкой, величие России заключается в ее невероятной территории и геополитических достижениях прошлого, достижениях обычных русских людей, отдавших свои жизни за родину и православную религию. Именно жертвенность, духовность, межэтническая толерантность и социальная справедливость отличают русских от других народов мира. Русская история является фундаментом российского величия, а потому тайный план Запада — в пересмотре и разрушении представлений о великом прошлом: «Уничтожение российского великодержавия во всех его духовных и геополитических определениях, устранение равновеликой всему совокупному Западу материальной силы и русской, всегда самостоятельной исторической личности с собственным поиском универсального смысла вселенского бытия — вот главное содержание нашей эпохи. Под видом прощания с тоталитаризмом сокрушена не советская — русская история».

Постоянное сравнение России с другими народами, практикуемое Нарочницкой, призвано подчеркнуть политическое, а главное — духовное отставание Запада от России. Именно это и порождает ненависть Запада к российскому государству и народу, чьи моральные и религиозные качества были дарованы ему Богом. Именно русским, по мнению Нарочницкой, свойственны высокие моральные стандарты и природная толерантность по отношению ко всем народам и расам. В то же время космополитичные общества Запада, находящиеся под контролем антинациональных элит, искусственно продвигают толерантность вместо любви к родине, потому что их родина там, «где ниже налоги». Такое сопоставление любопытно в плане использования традиционной американской теории заговора для объяснения якобы существующей русофобии. Национальное величие России контрастирует, в текстах Нарочницкой, с наднациональными структурами ЕС или ООН, якобы созданными франкмасонами с целью глобального политического доминирования и превращения всех народов в единую подконтрольную им массу. Очевидная отсылка к теориям нового мирового порядка, как и в случае с Дугиным, демонстрирует явное влияние глобальных трендов на российскую культуру заговора.

Другое важное отличие России от Запада заключается, по Нарочницкой, в православном христианстве. Нарочницкая утверждает, что православие спасло Россию от безудержного накопительства, столь характерного для западной культуры, и помогло мирно интегрировать народы в империю. С одной стороны, Нарочницкая утверждает, что христианство объединяет Россию с Европой благодаря ценности человеческой жизни, о которой говорил Иисус. Это единство могло бы стать базисом для союза и достижения взаимовыгодных целей. С другой стороны, западноевропейские христианские конгрегации ненавидят Россию и желают ее разрушения. Ватикан, по мысли историка, всегда намеревался колонизировать русские земли и до сих пор поддерживает «пятую колонну либералов», которые критикуют РПЦ, подрывая таким образом основу нации. Англосаксонский протестантизм, по мнению Нарочницкой, также враждебен России, поскольку его представители рассматривают другие нации как источник выгоды. Доминирование США на мировой арене воспринимается ею как результат следования принципам кальвинистской философии. Именно они помогли развиться мессианскому неолиберализму, который американцы экспортируют по всему миру вместе с атеистическими взглядами.

Философия Нарочницкой — это смесь антиглобалистской конспирологии с элементами христианского фундаментализма и советской пропаганды времен холодной войны. Она успешно использует клише советской антизападной пропаганды для продвижения своих идей, акцентируя внимание на некой «мировой элите» и «мировом сообществе» как главных силах, контролирующих мир. Это деление мира на элиту и остальные нации помогает успешно позиционировать Россию как лидера альтернативного мира, противостоящего гегемонии США, и постоянно подчеркивать опасность интеграции в так называемое мировое сообщество. Представители западных либеральных идеологий внутри России для Нарочницкой — ее главные оппоненты и источник угрозы для великой нации. Критикуя ее прошлое, они наносят стране непоправимый вред. Нарочницкая считает, что современные прозападные элиты России не понимают наследия европейской интеллектуальной истории и не любят страну, в которой живут. Поэтому они ненавидят ее народ и его религию, считая главным в своей жизни банковские счета. Именно эти антирусские, западноориентированные элиты и есть основное оружие Запада по разрушению величия России, и они успешно достигли того, чего хотел Запад, в период перестройки: «Под лозунгом прощания с тоталитаризмом доминирующие тогда либералы-западники вышвырнули и растоптали 300-летнюю русскую историю, сдали Западу позиции, которые завоевывались веками». Попытки принизить вклад СССР в победу над нацизмом Нарочницкая воспринимает как часть заговора Запада — по ее мнению, они направлены на то, чтобы поставить под вопрос территориальные завоевания государства после 1945 г. Прозападных постсоветских интеллектуалов она сравнивает (не в пользу первых) с имперской интеллигенцией и белоэмигрантами, уехавшими из России после 1917 г., но никогда не работавшими против родины. Даже спор западников и славянофилов представляется ей полемикой двух патриотически настроенных групп русских мыслителей, дискутирующих о месте России в мире.

Специфический подход Нарочницкой к толкованию отечественной истории имеет очевидные политические последствия: учитывая отсутствие четкого консенсуса относительно событий, происходивших в России в ХХ в., раскол общества по поводу отношения к революции 1917 г. и репрессиям 1930-х гг., ее взгляды — это попытка примирить всех на базе некоего исторического величия страны без критического обсуждения конфликтов прошлого. Разговор об истории России через призму заговора помогает Нарочницкой преодолеть раскол и способствует пусть и риторическому, но объединению россиян вокруг неких общих ценностей. «Мы вообще не должны выбрасывать ни одной страницы из истории Отечества, даже той, которую не хотели бы повторить» — этот призыв, способный сгладить конфликты из-за самых трагичных страниц истории российского общества, позднее был повторен на самом высоком государственном уровне.

Более того, с 2009 г. Нарочницкая играла ключевую роль в дискуссии вокруг памяти о Первой мировой войне. Она восхваляла подвиги русских солдат, спасавших Европу, и критиковала большевиков и Запад за намеренное забвение величия имперской армии. Согласно Нарочницкой, именно стирание памяти о победах в Первой мировой стало одним из элементов антирусского плана врагов России, стремившихся лишить ее заслуженной гордости за содеянное. В 2013 г. на первой встрече Российского военно-исторического общества Путин согласился поддержать установку памятника солдатам Первой мировой, придав обсуждению этой темы уже совершенно другой характер.

В случае с Нарочницкой мы видим, как акцент на религии и на величии военных и дипломатических завоеваний русских в сочетании с медийной популярностью и ярким академическим бэкграундом автора конспирологических теорий превратили эти теории в инструмент национальной политики. Отсылка к победам русского оружия, противопоставление Западу и критика неолиберальной политики европейских государств и США поместили Нарочницкую в центр консервативного дискурса и позволили ей вырабатывать идеи, влиявшие на политическую повестку дня все более авторитарного государства. Сложно сказать, насколько близка Нарочницкая к центрам принятия политических решений, однако ее включенность в консервативные элиты, работа в парламенте и государственных НКО демонстрируют ее связи с политической верхушкой. Критикуя Запад с позиций православного политика, Нарочницкая, безусловно, могла потерять часть аудитории мультиконфессионального государства. Однако другие медийные лица смогли доносить те же мысли, но уже для других конфессий.

Максим Шевченко и битва против западного неолиберализма

С середины 2000-х журналист Максим Шевченко выступал одним из наиболее ярких критиков Запада в российских медиа. Его карьера журналиста началась в «Независимой газете», где он освещал религиозные вопросы и конфликт на Северном Кавказе. С 2006 г. он стал вести на Первом канале ток-шоу под названием «Судите сами», что помогло продвижению его карьеры. Регулярные комментарии по поводу межрелигиозных и межэтнических конфликтов в России и за ее пределами сделали Шевченко главным медиаэкспертом по этим темам и дважды привели в Общественную палату по президентскому списку. В 2012 г. он возглавил онлайн-ресурс «Кавказская политика», где обсуждались многие проблемы этого региона, и по сей день Шевченко остается одним из главных комментаторов событий на Северном Кавказе для такого телеканала, как «Дождь».

Теории заговора имеют для Шевченко, как и для Дугина и Нарочницкой, важную объяснительную функцию: дискурс о русском национальном единстве объясняет возникающие межэтнические конфликты как результат антироссийского заговора. Согласно Шевченко, Россия — это великая мировая держава, принесшая европейские методы управления и культурного развития на окраины российской и советской империй. Этнические русские в этом процессе стали «костяком», субъектом формирования нации и ее модернизации. Однако для величия России важна комбинация трех этнорелигиозных групп: православных русских, тюрков-мусульман, обитающих на территории Сибири, и совокупности этносов Северного Кавказа. Если один из этих элементов исчезнет, вся русская государственность пропадет и страна окажется под контролем Запада. От национальных государств Европы Россию отличает многообразие культур и «цивилизаций», создавших нацию, и в этом ее величие. Такой союз обеспечивает социальную справедливость и мирные межэтнические отношения, а в качестве примера этого Шевченко всегда приводит Кавказ.

Использование Кавказа в качестве кейса межэтнического мира (сомнительного, учитывая историческое прошлое региона) помогает Шевченко достичь двух целей. Во-первых, отвергнуть аргументы русских националистов, чья антикавказская риторика середины 2000-х подпитывала все националистическое движение постсоветского времени. Согласно Шевченко, те, кто призывал к отделению Кавказа, — внутренние враги России, которым однажды, в 1991 г., уже удалось ее развалить, а не истинные патриоты, которыми националисты часто любят себя представлять. Во-вторых, комплименты Шевченко в сторону Северного Кавказа способствуют росту его популярности среди простого населения и элит этого региона. В своих текстах Шевченко не раз подчеркивал связь кавказских культур с древними цивилизациями. Этнограф Виктор Шнирельман, исследуя национальное строительство на Северном Кавказе, продемонстрировал, какой интерес у местных политических и интеллектуальных элит вызывает поиск древних предков, в особенности после крушения СССР. Согласно этнографу, наличие (и, разумеется, изобретение) великих предков помогает этносу формировать представление о собственном превосходстве над соседями и пытаться доминировать в регионе. Таким образом, подход Шевченко способствует осмыслению имперской истории России как совокупности великих историй наций, ее составляющих, и тем самым достижению межэтнического мира. Любой межэтнический конфликт в этом контексте трактуется не иначе как антироссийский заговор, нацеленный на разрушение межэтнической гармонии в стране: «Всякие попытки представить чеченский конфликт как конфликт между чеченцами и русскими, между Чечней и Россией, исходят от смертельных врагов России, которые хотят ее распада, уничтожения, и от точно таких же врагов Кавказа, чеченцев и Чеченской Республики. Это моя святая уверенность».

При обсуждении межэтнических отношениях в выступлениях Шевченко неизменно присутствует конспирология, и благодаря интересу к нему как к эксперту со стороны СМИ интерпретация того или иного события в терминах теории заговора попадает в медийный мейнстрим. К примеру, в 2013 г. в городе Пугачеве произошла драка между двумя мужчинами, один из которых был этническим чеченцем, и событие вызвало определенный резонанс. В интервью «Эхо Москвы» Шевченко охарактеризовал кампанию по освещению события в СМИ как заговор, направленный на развал России, и обвинил так называемые либеральные медиа, социологов и оппозиционных политиков в попытке внести хаос в межэтнические отношения и повторить крах государства, как в 1991 г.: «Я как политтехнолог вижу, что события в Пугачеве полностью организованы, выстроены… Потому что это в чистом виде попытка столкнуть народы России на пустом месте».

Легитимность Шевченко как спикеру придает достаточно критичный взгляд на происходящее в регионе. Его критика местных властей, коррупции, произвола силовиков, о котором знают все жители региона, защита независимых журналистов смешиваются с обвинениями в адрес неких «тайных» анонимных сил, раскачивающих ситуацию. «На Кавказе сегодня параллельно существуют два общества — так называемых сильных людей, маскирующихся под понятие “государство”, и всех остальных, решающих свои социальные, экономические, конфессиональные вопросы кто как может, умеет и понимает… Сильные люди — это имеющие отношение к триаде бюрократии, силовых структур и так называемых финансовых институтов. Они органично дополняются криминалом, имеющим конструктивные, деловые и плодотворные отношения со всеми тремя головами неоимперского орла. Сильные люди существуют в пространстве бюджетных инвестиций, силовых операций, номенклатурных комбинаций. Их власть “на местах” почему-то считается властью государства. Хотя практика и реалии их деятельности, по преимуществу, вроде бы подпадают и под УК, и под другие запретительные и карательные законы государства».

Как видно, подход Шевченко традиционен для конспиролога-популиста — не называть заговорщика по имени, ведь чем больше анонимности, тем больше загадочности. Его популистская риторика, а также статус члена Общественной палаты (2008–2012) и известного тележурналиста помогали ему оставаться в центре политического дискурса. При этом Шевченко регулярно утверждает, что находится в оппозиции к правящему классу, и непрестанно критикует его за рост коррупции. Это, впрочем, не помешало Шевченко играть активную роль в переизбрании Владимира Путина на третий срок в 2012 г. и в выборах Собянина в 2013 г., когда штабом последнего активно эксплуатировалась тема острых межэтнических отношений.

Любимая тема Шевченко — критика российской оппозиции и обсуждение ее якобы существующих связей с зарубежными спонсорами, которые в 1990-е превратили Россию в полуколониальный режим, зависимый от США. Беловежские соглашения, по мысли Шевченко, были заговором элит против миллионов жителей СССР. В результате его местные элиты получили неограниченную власть в своих республиках, а Россия была отдана на растерзание «олигархической тирании», были уничтожены ростки истинной социалистической демократии и заключен пакт с геополитическим противником: «…Августовские события 91-го года оказались не чем иным, как антидемократическим переворотом ельцинской группировки. Толпа интеллигентов, в числе которых, каюсь, был и я, была согнана массовкой к Белому дому и исполнила свою шутовскую роль прикрытия заговора подлинных хозяев положения — партноменклатуры, связанных с ними криминальных групп и предателей из силовых структур. Все это привело по сути к верхушечному закрытому заговору трех политиков, изолировавших своих коллег из иных, азиатских, например, республик от принятия решения и не имевших мандатов на такое соглашение!»

Путин для Шевченко — это гарантия целостности и укрепления страны, возврат стабильности и финансового процветания. «Люди хотят больше демократии и не приемлют абсолютного доминирования силовиков, которые в регионах просто сливаются с криминальными группами. Люди хотят, чтобы началось демократическое развитие творческих сил нации. Чтобы нация наконец-то начала формироваться. Я лично считаю, что, несмотря на многочисленные ошибки властей, сейчас никто этого не сможет добиться, кроме команды, связывающей себя с именем Путина». Так, в типично популистской форме, Шевченко призывал поддержать Путина на выборах 2012 г. и дать отпор Западу и «пятой колонне» внутри России.

Запад, по мысли Шевченко, погряз в неолиберальной эксплуатации человека и «преступен» по своей природе. Впрочем, взгляды Шевченко имеют особенность меняться: в середине 2000-х он представлял Европу как возможного союзника России против гегемонии США. Однако в начале 2010-х Шевченко заговорил о другом: между Россией и Западом (теперь уже включающим и Европу) идет война. Риторический прием отчуждения жителей Европы/Запада, в случае Шевченко, преследует одну цель — показать моральное превосходство России над странами, позволяющими, например, заключать ЛГБТ-союзы: «Понимание, что мы с большинством западных людей принадлежим скорее всего к разным гуманоидным видам, внешне похожим, но внутри уже принципиально иным, не только не покидает — усиливается и укрепляется. С этим непросто смириться — ведь мы привыкли думать, что там живут люди, о которых мы читали книги, смотрели фильмы. А оказывается, там живут какие-то иные существа, совсем не похожие на тех, к кому мы привыкли!»

Всех описанных интеллектуалов объединяет образ традиционной, консервативной России и признание ее глобальной миссии по спасению мира от безудержного потребительства и сексуальной распущенности. Эта позиция апеллирует к мнению людей с консервативными взглядами и, в случае Шевченко, к традиционно консервативному большинству жителей Северного Кавказа. В этой же парадигме противопоставления России и Запада Шевченко представляет российскую оппозицию «пятой колонной» союзников США, стремящихся создать на территории бывшего СССР множество мелких, марионеточных республик. «Я думаю, Макфол прекрасно знает суть нашей либеральной интеллигенции, ее предательскую, продажную сущность, ее ненависть к стране, которая, в частности, была выражена в воскресенье в программе Евгении Альбац представителем “Левада-центра”. Тот сказал, что против Путина сейчас образованная, лучшая, состоявшаяся часть населения, а за Путина — неграмотная, невежественная, такая как бы “грязная” часть. Представители же либеральной интеллигенции зачастую имеют в кармане два паспорта, а в душе три идентичности».

Неудивительно, что Шевченко упоминает двойное гражданство, — это отличный способ маркировать оппонента как «другого», лояльного иному государству. Традиционно этот способ применялся в антисемитской риторике имперского времени (идея «государства в государстве») и советского периода (еврейские националисты-диссиденты). И в риторике Шевченко он находит именно антиеврейское выражение. Характерно, что из всех медиаперсон, в той или иной мере лояльных к власти и обращающихся в своих текстах к конспирологическим теориям, Шевченко — единственный, кто в своих выступлениях активно ссылается на антисемитские теории заговора. В качестве спикера по делам Кавказа он обращается к идее Израиля как государства-оккупанта, «фашистского государства», сражающегося на Ближнем Востоке с мусульманами. Таким образом, Шевченко привлекает внимание исламского населения Северного Кавказа. В этом плане он не изобретает ничего нового, активно заимствуя идеи из богатой культуры антиизраильских теорий заговора, популярных как на Ближнем Востоке, так и в Европе. Этот трансфер идей с Ближнего Востока и из Европы интересен тем, что Шевченко пробует достичь интернациональной солидарности между мусульманами России и Ближнего Востока через конструирование общего, смертельно опасного чужого — еврея и (или) Израиля.

Однако к антиизраильским выпадам Шевченко прибегает не только ради жителей Северного Кавказа. Ту же риторику он использует для критики антикремлевской оппозиции. Шевченко объясняет, что евреи, уехавшие из позднего СССР за хорошей жизнью, наиболее жестоки по отношению к палестинцам. «Русскоязычный Израиль по преимуществу — фашистский, ксенофобский, отрицающий право другого народа на совместное проживание, на землю. Это люди, в основном приехавшие туда с разных частей бывшего Советского Союза. Которые туда просто приехали потому, что им стало плохо жить по каким-либо причинам в СССР». Более того, они не только ведут антипалестинскую политику внутри Израиля. По мысли Шевченко, русскоязычные израильтяне — угроза межнациональной стабильности России: «Русскоязычный Израиль — это угроза информационной безопасности России, поскольку они сюда транслируют исламофобию, ненависть к людям, происходящим из народов, принадлежащих к исламской цивилизации. Они решают свои проблемы на этом маленьком пятачке, через информационное это поле разрушают великую Российскую Федерацию, великий российский общий дом народов, в котором должны жить все и все должны иметь равные права. Они сюда переносят эту ненависть».

То, что Шевченко постоянно и активно прибегает к критике евреев и Израиля, выделяет его среди «коллег по цеху». Исследования показывают, что из всех возможных в России теорий заговора антиеврейские пользуются наименьшей популярностью в политическом мейнстриме. Больше того, они способны доставить проблемы тому, кто к ним обращается. Примеры с Петром Толстым и Ульяной Скойбедой демонстрируют, насколько токсичной может быть эта риторика для спикера и для СМИ, которое решится ее поддержать.

Но Шевченко подходит к этому вопросу аккуратно, к тому же с годами его риторика становится менее агрессивной. Обращаясь к узкой и специфической аудитории мусульман России, он конструирует образ государства как совокупности народов, имеющих великое прошлое, составляющих единство и вместе создающих настоящее величие России. Эта конструкция единого «народа», который противостоит, с одной стороны, коррумпированным элитам, а с другой — «опасному Западу», вполне успешно служит целям социальной мобилизации, а также продвижения образа защитника кавказцев и интерпретатора межэтнических конфликтов на территории России. Обладающий харизмой и талантом спикера, Шевченко при поддержке Кремля, без сомнения, стал одним из наиболее интересных авторов русской культуры заговора.

Заключение

Когда пишутся эти строки, герои данной главы уже не занимают прежних позиций в иерархии российского государства. Глеб Павловский потерял пропуск в Кремль в начале 2011 г., и к концу десятилетия его роль свелась к интерпретации политики властей. Дугин после критических замечаний по поводу действий России в Донбассе в 2014 г. потерял место в МГУ, а после конфликта с основателем телеканала «Царьград» Константином Малофеевым покинул и телеканал, несмотря на то что был одним из его основателей и идеологов. Наталья Нарочницкая уже не депутат, а Комиссия по фальсификации истории распущена. По мере возможности Нарочницкая принимает участие в телепрограммах, критикуя Европу за недостаточную религиозность, которая грозит ей разрушением. Шевченко также потерял пост в Общественной палате, а впоследствии и позицию главного редактора медиаресурса «Кавказская политика» (на сайте издания все его колонки ныне недоступны). Его все еще приглашают на интервью некоторые медиа («Дождь», «Эхо Москвы»), но теперь он стал намного более критичен в отношении Путина. Тем не менее тот факт, что эти публичные интеллектуалы выпали из мейнстрима, не означает, что их место осталось вакантным. Сложившаяся во многом благодаря им в 2000-е гг. русская культура заговора очень быстро заполнила лакуну и даже удвоила количество спикеров со схожими идеями. Разработка собственных концепций, трансфер теорий заговора из-за рубежа, а также обращение к историческому наследию антизападничества помогли им упрочить антизападные убеждения в обществе. В то же время развал СССР и неспособность политических и интеллектуальных элит рационально осмыслить эту потерю не подорвали, а лишь усилили притязания российского правящего класса на мировое господство.

Именно в контексте травмы крушения СССР и нужно рассматривать теории заговора, производимые правящей политической и интеллектуальной элитой. Восприятие США как гегемона позволяет подчеркнуть неравенство в отношениях между державами и сконструировать образ более слабого. В этой конструкции США играют роль центра власти — коррумпированного, агрессивного и аморального, всеми силами пытающегося поставить под контроль Россию, которая выступает с позиций аутсайдера. Особенность русской культуры заговора в том, что, в отличие от США, производство популистских теорий заговора происходит здесь на верхних ступенях социальной иерархии. В США право- и леворадикальные теории заговора о «народе», сражающемся против правительства или финансовых элит, генерируются снизу и критикуют правящий режим. Любой носитель подобных идей имеет мало шансов занять политический пост или оставаться на этом посту долгое время — склонность к теориям заговора уничтожит почти любую репутацию. Исключение составляет разве что действующий президент Дональд Трамп, но эффективность его риторики весьма ограничена.

В российских условиях все наоборот: сторонники теорий заговора, особенно антизападных, часто встречаются среди уважаемых медиаперсон, политиков и ученых. Обсуждение наиболее странных и абсурдных идей на публике редко приводит к общественному скандалу: наоборот, в силу притягательности антизападного дискурса производство и распространение соответствующих теорий заговора в массовом масштабе способствуют успешной карьере политика или журналиста.

В этом смысле концепция взаимоотношений знания и власти, разработанная Фуко, идеально подходит для понимания произошедшего в России: публичные интеллектуалы — Дугин, Павловский, Шевченко и Нарочницкая — благодаря своим усилиям на поприще производства смыслов добились высокого положения во властной иерархии. Их идеи сыграли важную роль в процессе превращения России в более авторитарное государство, а их карьерные успехи напрямую зависели от того, насколько эффективно производимые ими смыслы укрепляли позиции власти. Но стоило им пересечь «красную линию» (например, критикуя режим), и они теряли позиции в государственной иерархии, а их замещали другие, более лояльные интеллектуалы, которые в зависимости от ситуации могли подчеркивать свою дистанцированность от власти. Ряд мозговых центров и влиятельных медиа, тесно работающих со структурами власти и созданных в том числе при поддержке Павловского, смогли эффективно поставлять конспирологические идеи для последующего использования политиками даже после смены команды президента в 2012 и 2016 гг.

Центральной идеей конструкции власти, в создании которой участвовали герои этой главы, стало прочтение кризиса 1991 г. как кульминации успеха Запада по развалу СССР. Ирония заключается в том, что все четверо были активными участниками революции 1991 г., открывшей для них невероятные карьерные перспективы, и все четверо вскоре стали ярыми критиками этого события. Созданные в 2000-е медиа, общественные движения, а также издательства активно продвигали идею крушения СССР как заговора, постепенно создавая в общественном пространстве постсоветской России новый «режим правды». О том, как этот «режим правды» формировался, пойдет речь в следующей главе.

Отправить