Kill box

Человеческая деятельность на поверхности Земли не может создать препятствий для самолета, который перемещается в третьем измерении.

Джулио Дуэ¹³⁰

Вместе с концепцией «глобальной войны против террора» вооруженное насилие вышло за свои привычные рамки: оно стало неопределенным как во времени, так и в пространстве¹³¹. Весь мир, как теперь говорят, стал полем боя. Хотя лучше было бы сказать, что он стал охотничьим угодьем. Если вектор военного насилия и становится глобальным, то именно для того, чтобы создать условия для облавы.

Если война в конечном счете определяется как схватка, то охота – как преследование. Этим двум занятиям соответствуют две разные географии. Схватка возникает там, где сталкиваются различные силы. Облава же перемещается туда, где есть добыча. Для государства-охотника само место, где осуществляется насилие, теперь ограничено не контурами определенной зоны, а всего лишь присутствием врага-добычи, который, если можно так выразиться, везде носит с собой компактный и подвижный ореол зоны личной враждебности.

Чтобы уйти от своих преследователей, жертва пытается стать невидимой или недосягаемой. Но недосягаемость определяется не просто особенностью физического рельефа местности – густыми рощами или глубокими расселинами, – но также шероховатостями политической географии. Как напоминают теоретики охоты на человека, «суверенные границы – в числе главных союзников»¹³², на которых может рассчитывать беглец. Английское Common Law иногда разрешало в деревнях «вести охоту на опасных хищников, таких как лисы и хорьки на чужой территории, так как их уничтожение представляет общественный интерес»¹³³. Подобного рода законодательство сегодня позволяет США вести охоту на человеческую дичь по всему миру¹³⁴. Нужно, резюмирует Пол Вольфовиц, «лишить их всякого убежища»¹³⁵.

Складывается картина инвазивной власти, которая основана не на праве завоевания, а на праве преследования.

Право на вторжение или универсальное вмешательство, которое разрешает преследовать добычу повсюду, где она может скрыться, рискуя при этом попрать принцип территориальной целостности, традиционно связанный с государственным суверенитетом. Поскольку в рамках этой концепции суверенитет всех прочих государств в особых случаях становится относительным. Пользование им в полной мере предоставляется только в том случае, если они допускают императорскую облаву в своих владениях. В противном же случае, если они не могут этого обеспечить (в случае «несостоятельных государств») или не хотят (в случае «государств-преступников»), их границы могут быть легитимным образом нарушены государством-охотником.

Сухопутным формам территориального суверенитета, основанного на огораживании территории, дрон противопоставляет нависающую непрерывность воздуха. В этом смысле он питается теми великими надеждами, которые исторически возлагались на воздушные силы. Нечувствительное к неровностям почвы летающее оружие, писал Дуэ, «свободно перемещается в третьем измерении» ¹³⁶. Оно прочерчивает в небе свои собственные линии.

Выходя в стратосферу, имперская власть изменяет свое отношение к пространству. Речь идет не столько о том, чтобы оккупировать территорию, сколько о том, чтобы контролировать с высоты, обеспечивая господство в воздухе. Эяль Вайцман объясняет в этих терминах современную израильскую стратегию, которую он определяет как политику вертикальности.

В подобной модели «скорее технологии, чем оккупации»¹³⁷ речь идет о том, чтобы «поддерживать господство над эвакуированными территориями средствами, отличными от территориального контроля»¹³⁸. Этой вертикализации власти соответствует форма внетерриториального авторитета, где всё: каждый индивид, каждый дом или улица, «даже самое незначительное событие, – может быть объектом наблюдения, стать поводом для вмешательства полиции или же уничтожено с воздуха»¹³⁹.

Вопрос суверенитета таким образом приобретает аэрополитическое измерение¹⁴⁰: кто имеет власть в воздухе и над волнами? ¹⁴¹ Эллисон Уильямс, который сегодня настаивает на необходимости осмысления политической географии как феномена в трех измерениях, говорит о «кризисе воздушного суверенитета»¹⁴². Регулярные нарушения воздушного пространства стран-сателлитов американскими дронами являются его самым наглядным подтверждением. Суверенитет больше не является плоским и территориальным, теперь он объемный и трехмерный, как и попытки его оспорить.

Классические военные доктрины, объясняет Стивен Грэм, использовали «горизонтальную проекцию власти на геополитическое пространство, “плоское” и “нерельефное” по своей природе»¹⁴³. Подобный способ проекции в настоящий момент заменен другим или же им дополняется. В общих чертах, происходит переход от горизонтального к вертикальному, от двухмерного пространства старых генштабовских карт к объемной геополитике.

В современных доктринах господства в воздухе оперативное пространство больше не рассматривается как гомогенная и непрерывная зона. Оно становится «динамической мозаикой, в которой тактические цели повстанцев могут изменяться от квартала к кварталу»¹⁴⁴. Нужно представить себе лоскутное панно из разноцветных выдвижных ящиков, которым всякий раз соответствуют специфические правила боя.

Но эти выдвижные ящики также и по большей части являются кубами. Это центральный концепт «kill box», который не совсем удачно переводят как «смертельная коробка» или «куб смерти». Он сложился в начале девяностых: «“Kill box” графически изображается в виде черной линии, ограничивающей специфическую зону, с черными диагоналями внутри»¹⁴⁵. Нужно представить себе на трехмерном экране кубы, помещенные на поверхность, разбитую на квадраты. Театр операций оказывается заполнен этими прозрачными коробками.

«“Kill box” имеет свой жизненный цикл: его открывают, его активируют, его замораживают и закрывают. За его эволюцией можно следить на экране, что немного напоминает дефрагментацию жесткого диска: небольшие кластеры, которые активизируются и меняют цвет по мере того, как подвергаются обработке. Как только она установлена, непосредственной целью того или иного “kill box” является авторизация для воздушных сил наносить удары по объектам на земле без дополнительного согласования с командованием»¹⁴⁶.

С учетом того, что «“мозаичная” природа антиповстанческих действий делает его крайне подходящей для децентрализованной ликвидации»¹⁴⁷, каждый куб становится «автономной оперативной зоной»¹⁴⁸ для подразделений, которым поручено ее выполнение. Говоря проще: внутри определенного куба находится зона свободного огня. Каждый «kill box» – это автономная зона временного истребления.

В этой модели зона конфликта представляется фрагментированным пространством со множеством непостоянных коробок смерти, которые активируются одновременно изощренным и довольно бюрократизированным образом. Как с нескрываемым энтузиазмом объясняет в электронном письме генерал Формика: «“Kill box” позволяют нам делать то, что мы хотим, уже много лет… а именно быстро изменять очертания поля боя; в настоящий момент, со всеми автоматизированными технологиями и использованием “kill box” американскими ВВС, вы можете сделать изменения контуров поля боя крайне гибкими одновременно во времени и пространстве»¹⁴⁹.

В памятке, адресованный Дональду Рамсфельду в 2005 году, президент корпорации RAND советовал ему «принять на вооружение нелинейную систему “kill box”» ¹⁵⁰, предназначенную для антиповстанческих операций. Томсон особо подчеркивает: «Размер “kill box” может быть изменен и адаптирован для открытого пространства или городской войны; они могут открываться и закрываться в ответ на динамическое развитие военной ситуации»¹⁵¹.

Этот двойной принцип прерывности и изменения масштаба «kill box» крайне важен: он позволяет расширение подобной модели за пределы любой объявленной зоны конфликта. Временные микрокубы смертельной исключительности могут быть открыты, в зависимости от требования момента, в любой точке мира, где будет обнаружено лицо, которое определено как легитимная мишень.

Когда стратеги американской армии пытаются представить, на что будут похожи дроны через двадцать пять лет, они отправляют штатного дизайнера рисовать фоторобот типичного арабского города, с его мечетью, узнаваемыми постройками и пальмами.

В небе парят стрекозы. Речь идет о нанодронах, автономных роботах-насекомых, способных барражировать целым роем и «летать во все более ограниченных пространствах»¹⁵².

Благодаря подобным устройствам вооруженное насилие может осуществляться в самом ограниченном пространстве, в микрокубах смерти. Вместо того чтобы взрывать весь дом ради ликвидации одного человека, сделать оружие миниатюрным, проникнуть через оконный проем и направить взрывную волну на одну комнату, а по возможности – на единственное тело. Ваша комната или офис становятся полем битвы.

Не дожидаясь этих миниатюрных устройств будущего, сторонники дронов уже сегодня настаивают на технологической точности данного оружия. Но парадокс в том, что это предполагаемое преимущество в точности становится доводом в пользу расширения поля огня на весь мир. Мы имеем дело с разнонаправленным движением, которое, пользуясь пространственно-юридическим понятием «зоны военного конфликта», пытается его полностью дезавуировать. У этого парадоксального расчленения есть два принципа: 1) зона военного конфликта, разбитая на все более миниатюрные «kill box», в идеале стремится к тому, чтобы ограничиться единственным телом врага-добычи – тело как поле битвы. Это принцип точности или спецификации;

2) но теперь считается, что мобильное микропространство в целях преследования и в виду «хирургического» характера удара может стать мишенью, где бы оно ни находилось: мир как охотничье угодье. Это принцип глобализации или гомогенизации. Именно потому, что мы можем выцеливать наши мишени с той точностью, которую мы можем себе позволить, объясняют нам военные и ЦРУ, мы можем атаковать там, где нам вздумается, в том числе вне зоны какого-либо военного конфликта.

Схожим образом американские юристы сегодня хором утверждают, что понятие «зоны военного конфликта» не должно рассматриваться в узко-географическом смысле. Этой географически ориентированной концепции, предположительно неактуальной, они противопоставляют другую, целеориентированную, привязанную к телу врага-добычи, согласно которой военный конфликт перемещаются «туда, куда перемещаются они, без всякой географической привязки»¹⁵³. В соответствии с этим тезисом, «границы поля боя определяются не географическими линиями, а скорее локализацией участников военного конфликта»¹⁵⁴.

Один из наиболее важных аргументов, как прагматического, так и юридического характера, эти юристы заимствуют непосредственно из выступлений американской администрации.

Если требуется отказаться от географически ориентированного права на войну, то именно потому, что продление его действия приведет к «созданию убежищ для террористических организаций в любом государстве, где полицейские силы недостаточно эффективны»¹⁵⁵. Но этот аргумент также выдает политический подтекст, скрывающийся за дискуссией о семантике: речь идет о том, чтобы обосновать использование летальной полицейской силы за пределами границ.

Одна из проблем, как отмечает Дерек Грегори, заключается в том, что «юридическая логика, согласно которой поле боя расширяется за пределы объявленной зоны военных действий, растягивается до бесконечности»¹⁵⁶. Заново определяя зону военного конфликта как мобильную точку, привязанную к личности врага, под предлогом права на войну приходят к требованию, эквивалентному праву на внеюридическую расправу по всему миру, включая мирные территории и собственных граждан, причем без всякого суда¹⁵⁷.

Как далеко это может зайти? Этот вопрос в 2010 году задал представитель НПО «Human Rights Watch» Бараку Обаме: «Представление, согласно которому весь мир автоматически становится продолжением поля боя, к которому применяются законы военного времени, противоречит международному праву. Каким образом администрация определяет “глобальное поле боя”… Понимает ли она это выражение в буквальном смысле? Подразумевает ли это, что использование летальной силы под предлогом борьбы с терроризмом будет разрешено в парижской квартире, коммерческом центре в Лондоне или на автобусной остановке в Айове?»¹⁵⁸

Понимая опасность подобного толкования, критически настроенные юристы защищают более классическое понятие зоны вооруженного конфликта, настаивая на фундаментальной идее о том, что вооруженное насилие имеет контуры, четко обозначенные в пространстве; что война как юридическая категория должна быть географически разграниченным объектом. Является ли свойством вооруженного конфликта тот факт, что он занимает определенное место, зону, поддающуюся разграничению? Несмотря на свой очевидно абстрактный характер, этот онтологический вопрос сегодня имеет важнейшие политические последствия. Если мы ответим на него утвердительно, то получим очередной набор трюизмов: существует легальная география войны и мира, которые понимаются не просто как состояния, следующие друг за другом во времени, а как два различных пространства, поддающиеся разграничению. Зона есть зона – определенная часть пространства, с ее границами, внутренним и внешним пространством; вооруженный конфликт есть вооруженный конфликт, то есть он заявляет о себе определенной интенсивностью насилия.

Но у этих простых определений есть очень важные нормативные последствия, в первую очередь следующее: если особые законы о праве на войну применяются только там, где есть война, то за ее пределами отсутствует право поступать так, как поступил бы солдат.

Как напоминает Мэри Эллен О’Конне л, квалифицирующая удары, наносимые сегодня в Пакистане, Сомали или Йемене, как незаконные: «Дроны запускают ракеты или сбрасывают бомбы, а это вид вооружений, который можно использовать законным образом исключительно во время противостояния, возникающего в ходе вооруженного конфликта»¹⁵⁹. Поскольку «на территории Пакистана не было военного конфликта и не происходило серьезных столкновений между организованными вооруженными группами, международные правовые нормы не признают право на убийство вне текущего военного конфликта. Так называемая “война против террора” не является военным конфликтом»¹⁶⁰. Поэтому нанесение подобных ударов является грубым нарушением права на войну.

Различные проекты охоты на человека в глобальном масштабе немедленно вступают в противоречие с этим традиционным толкованием права. Поэтому ее апологеты прилагают все усилия, чтобы оспорить подобную точку зрения и дезавуировать положение, в соответствии с которым право на военные конфликты предполагает имплицитную географическую онтологию¹⁶¹. В продолжающейся борьбе за расширение охотничьих угодий эти юристы в первых рядах. И эта практическая онтология является их полем боя¹⁶². Вопрос «что такое точка (lieu)?» становится вопросом жизни и смерти. Возможно, пришло время напомнить, что, географически ограничивая законное использование насилия, фундаментальной целью права было его описать.

* * *

130 Giulio Douhet, La Maitrise de Fair, Economica, Paris, 2007, p. 57.

131 Географ Дерек Грегори объясняет: «необходимость анализа не только “вечной войны”, но и “войны повсеместной”». Derek Gregory, “The Everywhere War”, Geographical Journal 177, no. 3 (September 2011): 238.

132 Steven Marks, Thomas Meer, and Matthew Nilson, “Manhunting: A Methodology for Finding Persons of National Interest”, thesis, Naval Postgraduate School, Monterey, June 2005, 28.

133 Blackstone, Commentaries on the Faws of England, New York, Garland, 1978,3:213.

134 Однако, чтобы осуществить это в полной мере, будет необходимо, вступив в противоречие с существующими законами, воскресить» архаическое понятие «общих врагов человечества». См.: Daniel Heller-Roazen, The Enemy of All: Piracy and the Law of Nations, New York, Zone Books, 2009.

135 “Deputy Secretary Wolfowitz Interview with CNN International”, опубликовано 5 ноября 2002 года.

136 Giulio Douhet, La Maitrise de Lair, Economica, Paris, 2007, p. 57.

137 См.: Eyal Weizman, Hollow Land: Israel’s Architecture of Occupation. London, Verso, 2007, p. 239.

138 Ibid. P. 237.

139 Eyal Weizman, “Control in the Air”, Open Democracy, May 2002,

140 Это выражение использовалось забытым автором, писавшим в сороковые годы, Бёрнетом Херши: Burnet Hershey, The Air Future: A Primer of Aeropolitics, New York, Duell, Sloan and Pearce, 1943.

141 Вайцман напоминает, что во время официальных переговоров в Кэмп-Дэвиде Израиль, хотя и уступил территорию, но при этом настоял на сохранении «использования воздушного пространства и наблюдении за ним», имея в виду воздушное пространство над палестинскими территориями. Weizman, “Control in the Air”.

142 Alison J. Williams, “A Crisis in Aerial Sovereignty? Considering the Implications of Recent Military Violations of National Airspace”, Area 42, no. 1 (March 2010): 51–59.

143 Stephen Graham, “Vertical Geopolitics: Baghdad and After”, Antipode 36, no. 1 (January 2004): 12–23.

144 Joint Publication 3-24, Counterinsurgency Operations, October 5, 2009, VIII-16.

145 Air Land Sea Application Center, Field Manual 3-09.34 Multiservice Tactics, Techniques and Procedures (MTTPs) for Kill Box Employment, June 13,2005,1–5.

146 Ibid. P. 1–1.

147 Joint Publication 3-24, Counterinsurgency Operations, October 5, 2009,11–19.

148 Доклад о перспективах военного использования боевых дронов, датированный 1996 годом, дальновидно прогнозировал: «В отдаленной перспективе БПЛА будут осуществлять как идентификацию целей, так и их уничтожение в автономных зонах операций (kill boxes)». См.: Air Force Scientific Advisory Board, UAV Technologies and Combat Operations, 3–4, SAF/PA 96-1204, 1996, 3–4.

149 Цитируется no: James W. MacGregor, “Bringing the Box into Doctrine: Joint Doctrine and the Kill Box”, United States Army School of Advanced Military Studies, United States Army Command and General Staff College, Fort Leavenworth, Kansas, AY 03–04, 43.

150 James A. Thomson to Donald H. Rumsfeld, memorandum, February 7, 2005, цитируется no: Howard D. Belote, “USAF Counterinsurgency Air- power: Air-Ground Integration for the Long War”, Air and Space Power Journal 20, no. 3 (Autumn 2006): 63.

151 Ibid.

152 U.S. Army, Unmanned Aircraft Systems, Roadmap, 2010–2035, 65.

153 Kenneth Anderson, “Self-Defense and Non-International Armed Conflict in Drone Warfare”, Opinio Juris, October 22, 2010, opiniojuris.org/2010/10/22/self-defense-and-non-international-armed-conflict-in-drone-warfare

154 Michael W. Lewis, “How Should the OBL Operation Be Characterized?”, Opinio Juris, May 3, 2011, opinioiuris.org/2011/05/03/how-should-the-obl-operation-be-characterized

155 Michael W. Lewis, “Drones and the Boundaries of the Battle- field”, Texas International Law Journal 47, no. 2 (June 2010): 312.

156 Gregory, “The Everywhere War”, 242.

157 Как нам хорошо известно теперь, наличие американского гражданства не является защитой от целевого убийства. Но американский гражданин, убитый во время атаки с дронов в сентябре 2011 года, Анвар аль-Авлаки, возможно, в глазах приговоривших его к смерти, считался не совсем или уже не американским гражданином. Как, очевидно, и его шестнадцатилетний сын, родившийся в Денвере и убитый неделю спустя во время удара, который должен был завершить начатое. См.: Tom Finn and Noah Browning, “An American Teenager in Yemen: Paying for the Sins of His Father?”, Time, October 27, 2001.

158 Human Rights Watch, “Letter to Obama on Targeted Killings and Drones”, December 7, 2010, www. hrw. org/news/2010/12/07/letter-obama-targeted-killings

159 Mary Ellen О ’Connell, “Unlawful Killing with Combat Drones: A Case Study of Pakistan, 2004–2009”, abstract, Notre Dame Law School, Legal Studies Research Paper no. 09–43, 2009

160 Ibid.

161 Как вспоминает Кеннет Андерсон, критики были обеспокоены тем фактом, что «возникновение технологий целевых убийств при помощи дронов… может нарушить или полностью упразднить негласную основу законов войны, то есть подразумеваемую географическую привязку военных конфликтов». Kenneth Anderson, “Targeted Killing and Drone Warfare: How We Came to Debate Whether There Is a ‘Legal Geography of War’”, в: Future Challenges in National Security and Faw, ed. Peter Berkowitz, Research Paper no. 2011-16, Hoover Institution, Stanford, CA, 3.

162 Об этом концепте см.: Katherine Munn and Barry Smith, Applied Ontology: An Introduction, Heusenstamm bei Frankfurt, Ontos Verlag, 2008.