Глава 4

Настоящее

Радюкин отложил в сторону стилос и размял закостеневшие пальцы. Он привык много писать, но теперь объем бумажной работы превзошел все мыслимые пределы. У научного консультанта уходило на сон и все личные нужды примерно пять-шесть часов в сутки, и то урывками, когда «Пионер» опускал антенну и менял позицию. Все остальное время Егор Владимирович находился на прямой связи с группой радиоразведки и Трубниковым. Он слушал, записывал, анализировал. И сравнивал с прежними представлениями о сущности и мотивах пришельцев.

С самого начала, еще до рождения проекта «Пионер» стало очевидно, что мир «семерок» во многом близок, но не тождественен вселенной Терентьева. Масштаб нападения позволял думать, что «семерки» смогли обеспечить себе планетарную гегемонию. Когда разведке наконец удалось добыть несколько пленных, предположение превратилось в уверенность – агрессоры упоминали о кровопролитной войне против некоего аналога Конфедерации или Соединенных Штатов, которая закончилась победой. Простая аналогия показывала, что с использованием ресурсной базы и мобилизационного резерва собственно Германии это невозможно. Даже суровый рейх, описанный Терентьевым, при всем своем блестящем дебюте, надорвался в континентальных баталиях, немного навредил английскому соседу, а уж о переносе войны через океан мог лишь грезить в смелых мечтаниях.

Насколько удалось понять из обрывочных источников, до определенного момента мир «семерок» примерно соответствовал «терентьевскому». Хотя приходилось учитывать, что пленные все как один обладали крайне обрывочными и бессистемными историческими познаниями, поэтому предположение оставалось очень зыбким. Точка расхождения пришлась примерно на десятые годы и мировую войну, продлившуюся с перерывами почти девять лет. С этого момента колесница истории вышла на совершенно невообразимую тропу.

У «семерок» было два существенных преимущества перед нацистами. Первое – отсутствие России (или Советского Союза) как естественного «стабилизатора» на востоке. По всей вероятности, в той реальности русская Гражданская война не имела определенного победителя, или выигравшая сторона не смогла утвердить свою безусловную власть. Вместо Российской империи или Советского Союза получился аналог докоммунистического Китая или Руси перед монгольским нашествием – множество лоскутных княжеств и «варлордов», ведущих непрерывную усобицу.

Второе – достаточно сильно «мутировавшая» идея расового превосходства, которая здесь называлась «истинной евгеникой». Черновский высказал гипотезу, что, в отличие от гитлеровцев, «истинные» сумели совместить две ортогональные тенденции. С одной стороны, «евгенисты» изначально проповедовали предельную нетерпимость к «нечистым» и прямо обещали провести селекцию в масштабах всего мира. С другой – с легкостью выдавали расовые индульгенции целым народам и отдельным представителям. Как гласила первая глава «Учения о крови и скверне» – «даже в навозе евгенического мусора можно найти жемчужину расово верного типа» (на этом месте Черновского, поклонника строгих научных формулировок, передернуло от феноменальной безграмотности автора этого людоедского манифеста). При этом тем, кто не попал в гибкие рамки отбора, отказывалось не только в полноценности, но и в принадлежности к человеческому роду. В соответствии с «Учением» они считались некой «предшествующей волной разумной жизни» – своего рода прототип настоящего человека, которого полноценный образец должен был естественным образом вытеснить и уничтожить.

Таким образом, если нацисты изначально ограничили собственные силы и противопоставили себя всему остальному миру, идеология «семерок», при всей ее изуверской жестокости, оказалась более гибкой и адаптивной, привлекательной для мира, измученного тяжелым послевоенным кризисом. Поэтому, в отличие от побоища Второй мировой войны, триумфальное шествие «семерок» выражалось не столько в цепи военных побед, сколько в давлении и ассимиляции. Они побеждали не оружием, точнее, не только им. В авангарде войск под черно-белой трехлучевой свастикой рука об руку шли разочарование и надежда. Разочарование в прежнем мироустройстве, горечь всемирного обмана, апатия безысходности. И надежда на лучший мир, который устроен справедливо, правильно и одаряет благами просто так, по праву рождения.

Разочарование и надежда на простые решения бросили под ноги «семеркам» весь мир.

В дверь постучали.

– Войдите, – пригласил доктор наук и с опозданием вспомнил: все помещения на субмарине звукоизолированы. Следовало нажать специальную кнопку, тогда снаружи, в коридоре, зажигалась специальная лампочка, свидетельствующая о желании и готовности хозяина каюты принять гостя. Кнопка оказалась погребена под катушками с магнитной проволокой, и освободить ее, не обрушив лавину со стола, оказалось не просто. Но возможно.

– Позволите? – спросил Крамневский, входя в каюту-лабораторию.

– Конечно. – Егор Владимирович вполне искренне обрадовался визиту капитана… нет, командира. Только сейчас он почувствовал, насколько устал от многочасовых бдений с наушниками и блокнотом.

– Наши посиделки становятся традицией, – заметил Крамневский, подыскивая место, чтобы присесть. В лаборатории доктора наук, казалось, не осталось ни одного квадратного сантиметра, свободного от бумаг, пленок и разнообразных приборов. Разве что на полу. – Только чая у меня с собой нет.

– Сбоку, – подсказал ученый, но Илион уже сам нашел откидное сиденье на стене. – Ничего, перетерплю.

– Хотел было вызвать вас на мостик, – сообщил моряк, садясь и вытягивая ноги, насколько это было возможно в тесноте каюты. По тому, как он двигался и опирался на стену, было видно, что командир тоже очень устал, хотя и старался скрыть это. – Но решил, что не стоит лишний раз дергать вас. Вот зашел сам.

– Хотите узнать что-то конкретное? – деловито уточнил Радюкин. – Или все сразу?

– Конкретных вопросов у меня, пожалуй, нет, – немного поразмыслив, ответил Крамневский. – Точнее, их слишком много. Откуда такое фантастическое опреснение забортной воды? Почему странно искажена вся система океанских течений? Почему по всей Атлантике непрекращающийся шторм, да такой, что уже потеряли одну антенну? И так далее. Поэтому, наверное… все сразу. У вас есть какие-то предположения? И прежде всего, конечно, вопрос вопросов.

Радюкин подумал над тем, что этот визит есть своего рода высшая степень уважения со стороны командира военного корабля. Какой-то особой формы уведомления командира о результатах научных изысканий не предусматривалось, и Илион мог одним мановением пальца вызвать к себе доктора, как и любого другого члена экипажа. Но вместо этого предпочел прийти самолично.

Ученый покачался на рабочем стуле, словно проверяя его на прочность. Это простое движение послужило заменой привычного вышагивания по кабинету – доктор привык говорить стоя или на ходу. Подводник терпеливо ждал.

– Прежде всего скажу, что все нижесказанное есть исключительно догадки и гипотезы, для однозначных заключений все еще катастрофически мало данных. – Радюкин мимолетно удивился, как легко и гладко, почти автоматически складываются привычные академические формулировки. Все-таки кабинетная школа никуда не денется, даже если лекция проходит на глубине трехсот метров в бушующей свирепым штормом южной Атлантике. – Как я понимаю, «вопрос вопросов» – это зачем им вторжение к нам?

– Да, – коротко ответил Крамневский.

– Повторюсь, пока можно только гадать… Но гадать уже более-менее обоснованно. Насколько я могу понять, в основе всего лежит чистая экономика в сочетании с психологией… аборигенов.

– Экономика? – переспросил Илион.

– Да, обычная экономика. Хотя вам она почти наверняка не покажется таковой.

Радюкин взял со стола карандаш и слегка постучал по нему кончиками ногтей. Еще одна давняя привычка, пришедшая из далеких времен, когда юный Егор очень боялся публичных выступлений и брал в руки карандаш или ластик, как бы переливая нервозность в посторонний предмет. Страх ушел, а привычка осталась.

– Небольшая преамбула. Следует отдавать отчет в том, что перед нами не наша культура, не наш социум. Классическая ошибка не слишком искушенных социологов, изучающих закрытые сообщества, – стремление оценить их как родственные своим, только с некоторыми косметическими отличиями. Когда у нас старались разгадать мотивы вторжения, то поневоле ориентировались на собственные представления. Естественно, что загадку решали главным образом по методике «как и почему поступил бы я?». Мы даже представить себе не могли, насколько… болен местный мир, какими страшными патологиями он одержим. И я склонен считать, что в силу этого все наши теоретики ошиблись.

– Теория бегства или переселения кажется вполне убедительной, – отметил Крамневский. – Особенно глядя на то, что творится вокруг. Не могу сказать относительно общества, вам виднее, но… океан здесь действительно… болен.

– Бегство или переселение изначально сложно рассматривать как первопричину. Слишком малые силы для полноценной агрессии и полного завоевания. Кроме того… – Радюкин порылся в бумагах. – Кроме того, судя по тому, что господин Трубников выловил из эфира, в частности из переговоров капитанов кораблей, все эти климатические эффекты начались примерно полгода назад. Так что, я думаю, означенные аберрации могут быть побочным эффектом «пролома» между мирами, но вряд ли являются причиной и поводом.

– К чему тогда склоняетесь вы?

– Деловая операция. Бизнес-предприятие, – сообщил Радюкин, с легкой улыбкой ожидая вполне предсказуемую реакцию собеседника.

Подводник подумал, почесал затылок, покрытый короткой щетинкой отрастающих волос. Высказанная ученым мысль была бредовой по своей сути, но командир все-таки постарался добросовестно ее обдумать и найти какой-то скрытый смысл. Не нашел и воззрился на Радюкина, ожидая пояснений.

– Доктор, давайте без драматических эффектов, – с холодной вежливостью попросил он. – У меня слишком много дел и слишком мало времени, чтобы разгадывать ребусы.

– Простите, – искренне извинился Егор Владимирович. – Даже ученые иногда любят пошутить, пусть и не всегда уместно.

Радюкин положил карандаш и начал объяснение.

– На самом деле все достаточно просто, если, как я уже говорил, понять, что мы имеем дело с совершенно иным обществом. И у этого общества совершенно иные ценности и представления о морали… – Взгляд ученого упал на одну из катушек, и его передернуло от недавних воспоминаний, от такого даже закаленная психика могла дать трещину. – Давайте представим себе социум, который живет войной… представили?

– Хмм… Стараюсь.

– Имейте в виду, не думайте о людях, которые просто долго воюют, это совершенно не то, – посоветовал Радюкин. – Представьте людей, которые именно живут войной. Битвы, ярость схватки, торжество победителя – вот в чем их главная добродетель и вершина переживаний. Распространите представление об армии, вторгшейся к нам, на всех, кто проживает здесь. Всех без исключения.

– Допустим… Продолжайте, – слегка поторопил Радюкина Илион.

– Замечательно. Так вот. Там… – Егор указал пальцем вверх, словно намереваясь пронзить пальцем чуть закругляющийся потолок каюты. – Народ-воин, народ-убийца, который десятилетиями жил войной и за счет войны. Он либо сражался, либо готовился к новым битвам. А насущные потребности неизменно формируют под себя всю экономическую систему. Что такое затяжная война с точки зрения экономиста? Это изъятие из системы позитивного производства множества трудоспособных граждан, а также значительное перемещение всех ресурсов и капитала в непроизводственный сектор. Чем дольше идут военные действия, тем дальше заходит процесс и тем жестче фиксируется вся система. Понимаете? Следите за мыслью?

– Весьма внимательно. Я помню школьный курс экономики и понимаю, о чем вы говорите. Но пока не вижу связи с толпой садистов, которые вломились к нам в прошлом году.

– А связь самая прямая. – Радюкин не выдержал и встал. В тесной лаборатории можно было сделать лишь два шага в одну сторону и обратно, но даже эта имитация ходьбы помогала собраться с мыслями. – Теперь представьте, что война закончилась. Все враги либо побеждены, либо сдались, либо не представляют интереса в силу слабости и бесполезности. Что дальше?

– Интересный вопрос… – Крамневский вновь энергично потер затылок. – Кажется, я краешком ума понимаю, но все равно суть ускользает. Поясните.

– Война закончилась. Точнее, больше нет врагов, которых можно побеждать и грабить. Но общество и экономика, нацеленные на непрерывную агрессивную экспансию, остались. Под ружьем миллионы людей, которые не умеют ничего, кроме как воевать. При этом год за годом пропаганда вбивала им в голову, что именно такое занятие наиболее достойно и почетно. Миллионы человеко-лет и огромные ресурсы вложены в военное производство, обогащая фабрикантов и промышленников. Сформировалась целая каста военных руководителей, настоящих Dux Bellorum, «военных вождей», которые считают себя солью земли. Для них война – не бедствие, а живительный источник, из которого черпаются слава, богатство, сознание собственной исключительности. Власть, наконец. Что теперь с ними всеми делать?

– Да-а-а, – протянул Крамневский. Нельзя сказать, что доктор наук раскрывал какие-то сокрытые истины, все сказанное Радюкиным было вполне логично, убедительно, опиралось на уже достаточно солидный массив информации, полученной группой радиоперехвата. Но командир «Пионера» неожиданно поймал себя на мысли, что ему не хочется думать над этим. Совершенно не хочется. Слишком мрачные глубины открывались на этом пути, слишком страшно и обыденно все складывалось. Илион вдруг подумал о том, что придумав для себя образ Харона, перевозящего в своей ладье весь мир, он остановился на красивой, образной метафоре, не стараясь наполнить ее по-настоящему реальным содержанием и представлением.

– Если бы у них была какая-то иная политико-экономическая формация, возможно имело бы смысл попытаться как-то стравить пар, провести постепенную, пусть и болезненную перестройку, – развивал дальше свою концепцию Радюкин. – Снять с баланса огромную армию, реструктурировать военную промышленность. Но не для такого общества, которое помешано на идеях собственной исключительности, вседозволенности и сладости грабежа. «Война окончена! Всем спасибо, все свободны! Поздравляю, господа, военные заказы отменяются, теперь вы будет производить не броневики с двойной наценкой, а трактора с нормой прибыли в десять процентов. Поздравляю, господа рабочие, ваши места сокращаются, родине больше не нужны горы оружия, и еще десять миллионов человек готовы пополнить ряды безработных. Поздравляю, господа военные, несколько миллионов человек возвращаются из армии в мирную жизнь и производство, нам больше не нужно столько офицеров, вам придется переквалифицироваться! Да и генеральская каста тоже больше не нужна, разве что полицейские силы и небольшой армейский костяк для поддержания порядка». Кто выдвинет такую идею? И сколько он после этого продержится у власти? У нас, после мировой войны, все это было, хоть и в десятки раз меньше. И у нас были великие экономисты, способные указать путь от пропасти, и великие государственные деятели, готовые повернуть на этот путь. У них ничего этого нет. Вы когда-нибудь видели, во что превращается за полгода спортсмен, бросивший тренировки слишком резко?

– Нет, это как-то слишком… глупо. Это путь в пропасть!

Доктор указал на ту самую катушку, от которой его морозило до сих пор.

– Трехчасовая массовая казнь в прямом радиоэфире с использованием высокотехнологического пыточного арсенала. Думаете, их можно мерить нашими мерками морали и мотивации? Мы смогли решить принципиальную проблему перепроизводства капитала уходом в мировой океан и полной перестройкой экономической модели империализма. Теоретически можно было бы попробовать другой полюс – национализацию капитала, государственное планирование и принудительное распределение, такая система сработала в одном далеком месте. Но для них эти пути закрыты. Зато открылся иной. Наш мир – идеальный полигон, куда можно сбрасывать армии, технику и сумасшедших милитаристов. И главное – если дела пойдут скверно, всегда можно отступить, наглухо закрыв дверцу.

– Дико… Дико! – не выдержал Крамневский. – Переносить войну в другой мир, в другое измерение! Только для того, чтобы все продолжалось по-старому?

– Да, бредово и дико. Использовать революционную технологию или уникальный природный процесс таким способом – это даже не забивание гвоздей микроскопом. Это прикуривание от городского пожара. Для вас, для меня, для нашего общества, наших ценностей. Но не для них. – Радюкин остановился и присел на свободный краешек стола и испытующе спросил: – Какая эмоция сейчас у вас сильнее – кажущаяся абсурдность предположения? Или вам противна сама мысль, что злодеи не выскочили прямиком из геенны, а решают затяжные экономические проблемы посильными методами?

Крамневский долго молчал. Радюкин решил, что достаточно размялся, и вернулся обратно за стол. Судя по часам, скоро должна начаться очередная радиопередача развлекательного толка. Слушать их было очень тяжело, но эти тяжеловесные, фантастически убогие по содержанию постановки оказались весьма полезны с точки зрения социального диагноза миру «детей Астера». Болезни, проблемы и чаяния общества неизбежно отражаются в его культуре и развлечениях. Егор Владимирович взял наушники и вопросительно взглянул на командира. Крамневский молча встал и, не оборачиваясь, вышел. Похоже, он был не рад своему решению заглянуть к доктору за неформальной беседой. Радюкин грустно проводил его взглядом и щелкнул переключателем. Сквозь треск помех он услышал уже знакомый голос.

– …Тем неожиданнее оказался облик того, кто последним сошел из кабины локомотива на землю; на фоне сброда благородство, излучаемое им, прямо-таки ошарашивало: высокий, атлетического сложения представитель человеческой расы в расцвете сил. Волосы цвета соломы, безупречно белая кожа, голубые сияющие глаза. Мускулатура, конституция, внешность – все в нем было гармонично и совершенно. Каждый квадратный дюйм обличал в нем носителя чистой и беспримесной крови…