Глава 3

Былое

– Не понимаю!

Профессор Айнштайн мерил шагами лабораторию, в белом халате он походил на огромного нескладного аиста. Айзек размахивал руками как ветряк, чудом ничего не задевая.

– Не понимаю! – повторил профессор, резко остановившись. – Франц, ну что же не так?!

Франц Пропп утомленно присел в углу на шатком трехногом стульчике, судя по истершимся от времени цветочкам, предназначенном для ребенка. Когда-то соседи выставили этот ненужный предмет мебели во двор. Ассистент подобрал его сугубо во временных целях, когда лаборатория в первый раз пострадала от эксперимента с резонаторами. С тех пор минул не один год, а стул прижился, став неотъемлемым предметом обстановки. Франц обнаружил, что разрушительные опыты профессора словно из жалости щадят страшного колченогого уродца, и в кульминационные моменты старался держаться к нему поближе. Глупое, конечно, суеверие, но как писал Шекспир, «Есть многое на свете, друг Горацио, что неизвестно нашим мудрецам…».

– Франц, ну что же мы делаем неправильно?

Вопрос, как и следовало ожидать, оказался риторическим, светило науки и не ждал от помощника гениальных прозрений.

– Мы перепробовали все, – рассуждал вслух Айнштайн, возобновляя метание меж громоздких агрегатов. – Черт побери, я так надеялся на новую фокусировку… И снова неудача…

Пропп критически взглянул на лабораторию. После того как год назад сбежали оставшиеся соседи, весь дом оказался в полном распоряжении Айнштайна, который без промедления переместил лабораторию в крепкий и надежный подвал со стенами из бутового камня. Предосторожность оказалась уместной, ныне обширный зал с узкими окнами под потолком более походил на поле боя – закопченный потолок, выщербленные стены и короба прочных защитных кожухов на аппаратуре.

Интерес профессора к открытому им «эффекту Айнштайна» очень быстро перерос в одержимость. Для уже немолодого ученого «эффект» стал вызовом и предельной истиной, а также откровенным оскорблением. Рыцари короля Артура, отправлявшиеся на поиски чаши Грааля, предполагали, что их цель где-то существует. Айзек наблюдал свой Грааль на расстоянии вытянутой руки, но… Даже гений профессора оказался не в силах разгадать феномен и тем более взять его под контроль. Пожалуй, не было такой процедуры, которую ученый не испытал бы в своей изматывающей битве с «эффектом», стремясь взломать его секрет. Но все бесплодно.

Сегодня Айнштайн использовал последнюю надежду – сложносоставную фокусирующую линзу. Ее после долгих переговоров выпросили у Королевской академии под гарантию научного прорыва и эксклюзивных прав на издание статей и научных работ, посвященных феномену. Под ударом сиреневых молний линза, единственная в мире, испарилась, не оставив даже пылинки. Очередной эксперимент вновь свелся к наблюдению занимательных оптических эффектов, а также регистрации неведомой энергии, возникающей из ниоткуда и в никуда же исчезающей.

Ах, нет, подумал Франц, это не все итоги. Не забудем непременную уборку и ремонт, куда же без них.

– Да к черту все, – неожиданно произнес профессор вполне спокойным голосом. – Выключайте, Франц. И… – Он немного подумал, гладкий лоб собрался морщинами как воды озера на сильном ветру. – Вы говорили, нас вроде бы приглашала в гости ваша почтенная тетушка? Какое-то семейное собрание… Почему бы нам не принять предложение?

Если бы Айзек Айнштайн внезапно начал складывать стихи или высказал пожелание записаться в «корпус вооруженного народа», даже это не повергло бы Проппа в такое изумление, как сейчас. Профессор, который уже несколько лет практически не выходил из дома, «отшельник Айнштайн» – желает приобщиться к мирской суете? Да еще отправиться в гости к тетушке Хильде, которая была близка науке примерно так же, как близка к Земле Проксима Центавра с ее четырьмя световыми годами… Видимо, очередной провал по-настоящему подкосил Айзека.

Впрочем, все, что отдаляет необходимые и опостылевшие заботы по ремонту лаборатории – есть благо.

Путь через весь Берлин, к северным окраинам, оказался на удивление скорым. Словно само мироздание удивилось внезапному перерыву в отшельничестве Айнштайна и пришло на помощь профессору. Трамвай на аллее Ладсбергер шел по графику и весьма споро, людские скопища рассеивались как дым, стоило Айзеку и ассистенту приблизиться к ним. Единственная по-настоящему значительная заминка возникла только при пересечении Strasse des 17 juni. Похоже, очередной русский диктатор приехал просить помощи – кредитов, оружия и солдат. Франц помнил, как это случилось в первый раз, еще в двадцатом. Тогда невиданное зрелище собрало немыслимые толпы народа. Проппу посчастливилось попасть в первые ряды, и он самолично наблюдал все – большой открытый автомобиль, в котором стоял, раскланиваясь на все стороны, низкорослый человечек, конное сопровождение в причудливо-экзотичных мундирах, многоцветный стяг. Толпа ревела и бесновалась, неистово скандируя «ХЛЕБ! ХЛЕБ!!!», а человечек в машине раскланивался как заведенный, прижимая к груди странную шляпу, не то котелок, не то укороченный цилиндр.

С тех пор их много побывало в Германии, и с каждым разом прибавлялось экзотики, цветов на знаменах и поклонов. А вот толпа убывала. Сегодня очередной визит очередного просителя собрал совсем немного зрителей, почти безучастно наблюдавших за кавалькадой всадников в лохматых бурках, с длиннющими пиками и утрированно кривыми саблями. Но даже эта пародия на толпу вогнала профессора в состояние близкое к панике. Францу пришлось буквально взять Айнштайна на буксир, протаскивая за собой между отдельными скоплениями зевак. Когда они уже миновали процессию, сзади кто-то начал кричать в рупор на умеренно скверном немецком, ухо выхватывало отдельные слова «добрый германский народ… помощь…» и еще что-то про борьбу, скорую победу и выплату по всем обязательствам. Толпа свистела и улюлюкала.

У Франца было множество родственников по материнской линии, в которых он постоянно путался. Мать умерла достаточно рано, и почти десять лет Пропп с отцом жил вдали от Берлина. После возвращения в родной город он не раз сожалел, что нет какого-нибудь семейного путеводителя, чтобы разобраться в том, кто кому кем приходится. Последний раз Франц появлялся на подобном сборище года три назад и окончательно всех забыл, кроме самой устроительницы торжества, с которой худо-бедно общался. Но обширное семейство приняло двух новых гостей на удивление радушно и доброжелательно, так что стеснение очень быстро миновало. Как бы удивительно это ни было, окончательно тончайший ледок отчужденности растопил сам профессор. Айнштайн рассеянно достал из кармана пакетик с горсткой сахара и предложил внести посильный вклад в торжество.

Конечно, в приличных домах уже не готовят торт из прокрученного через мясорубку пшена. Но жизнь по-прежнему трудна, и человек, который приходит в гости с настоящим сахаром (не каким-нибудь сахарином!), безусловно, является скопищем всех мыслимых достоинств. Айнштайна приняли как родного дедушку, усадив одесную самой Хильды Гильдебранд-Пропп. Францу досталось место немного скромнее, но все же в первой когорте приближенных родственников, как он подозревал – не столько из уважения к блудному сыну семейства, сколько во исполнение матримониальных планов тетушки. Впрочем, это не мешало Францу наслаждаться гороховым супом, в котором плавали крошечные поджаренные сухарики и даже редкие свиные шкварки. Пока профессор мучительно пытался объяснить окружающим, чем же он все-таки занимается («великий Айнштайн» был весьма известной личностью, и даже рядовые обыватели слышали о нем хотя бы краем уха), Пропп работал ложкой и умеренно радовался жизни.

Все бы ничего, но вот сидящий напротив человек Франца… нервировал. На первый взгляд ничего в соседе не заслуживало внимания. Обычный молодой человек, чей точный возраст определить представлялось крайне затруднительно – общая черта тех, чье отрочество пришлось на последние годы Великой войны. «Голодное поколение». Ему можно было дать и шестнадцать-восемнадцать лет, и все двадцать пять. Худой, с впалыми щеками и суховатой кожей пергаментного оттенка. Необычно светлые, почти белые волосы были коротко подстрижены, но при этом еще и уложены в прическу с пробором. Обычная по нынешним временам внешность, если бы не глаза. Взгляд Томаса Фрикке (так представили юношу) казался странным, каким-то… неживым. Словно настоящие, человеческие глаза вынули и заменили стеклянной имитацией. Безупречной, но все же искусственной копией.

Фрикке относился к какой-то еще более дальней ветви семейства, нежели Пропп. Как услужливо сообщили родственники, юноша, движимый патриотическими чувствами и поиском пропитания, собирался отправиться на следующие два года в Малороссию или куда-то еще («Вы должны понять, эти странные, варварские названия. Они совершенно непроизносимы!»). Немецкие хлеботорговцы устали от смуты, которая уже давно охватила бывшую Российскую империю и не собиралась заканчиваться. Теперь они переходили от закупок украинского хлеба к организации собственных латифундий и целых «районов аграрного планирования», которым требовалась охрана. Разумеется, в строгом соответствии с договором, заключенным между новыми германскими нобилями и очередным правительством смутных территорий. Желающих подзаработать хватало, несмотря на глухие слухи о том, что вербовщикам и нанимателям нужны не столько охранники, сколько надсмотрщики и каратели.

И каждый раз, когда взгляд Томаса падал на Франца, ассистент чувствовал странный озноб, проскальзывающий по спине.

Утолив первый голод, собрание, насчитывающее почти два десятка человек, почувствовало себя посвободнее. Стука ложек стало меньше, а разговоров, наоборот, прибавилось, особенно когда появилось пиво – настоящее, не эрзац из лимонада, разбавленного картофельным спиртом.

Сославшись на некоторое неудобство, вызванное непривычно сытным обедом, Франц вышел на крыльцо двухэтажного дома, обустроенное в виде небольшой крытой веранды. Возвращаться не хотелось. Франц присел прямо на ступеньку, чувствуя необыкновенное умиротворение. В желудке чувствовалась приятная сытость, летнее послеполуденное солнце пригревало, но не жгло – легкий ветерок уносил излишнюю жару.

Пропп достал из кармана книгу, найденную в трамвае пару недель назад. Наверное, забыл припозднившийся пассажир. У тощего томика не хватало обложки и, судя по нумерации, доброй трети страниц. Пропп решил погадать на свое будущее старым студенческим образом – открыть и прочитать первый попавшийся абзац. Канон требовал гадать на учебнике, но за неимением сойдет и беллетристика.

Он перелистнул книгу, ткнул пальцем наугад и только после этого посмотрел. Абзац получился большим, но Франц добросовестно углубился в чтение.

«Вот видите речушку – не больше двух минут ходу отсюда? Так вот, англичанам понадобился тогда месяц, чтобы до нее добраться. Целая империя шла вперед, за день продвигаясь на несколько дюймов: падали те, кто был в первых рядах, их место занимали шедшие сзади. А другая империя так же медленно отходила назад, и только убитые оставались лежать бессчетными грудами окровавленного тряпья. Такого больше не случится в жизни нашего поколения, ни один европейский народ не отважится на это… Западный фронт в Европе повторить нельзя и не скоро можно будет. И напрасно молодежь думает, что ей это по силам… Для того, что произошло здесь, потребовалось многое – вера в бога, и годы изобилия, и твердые устои, и отношения между классами, как они сложились именно к тому времени. Итальянцы и русские для этого фронта не годились. Тут нужен был фундамент цельных чувств, которые старше тебя самого. Нужно было, чтобы в памяти жили рождественские праздники, и открытки с портретами кронпринца и его невесты, и маленькие кафе Баланса, и бракосочетания в мэрии, и поездки на дерби, и дедушкины бакенбарды… то, о чем говорю я, идет от Льюиса Кэрролла, и Жюля Верна, и того немца, который написал “Ундину”, и деревенских попиков, любителей поиграть в кегли, и марсельских marraines, и обольщенных девушек из захолустий Вестфалии и Вюртемберга».

– Здравствуйте.

От неожиданности Франц едва не подпрыгнул, а молодой Томас Фрикке уже садился рядом, аккуратно подернув штопаные штаны. Пропп недовольно захлопнул книгу.

– Извиняюсь, что нарушил ваше уединение, – произнес Томас, впрочем, особого раскаяния в его голосе Франц не услышал.

– Здравствуйте, – сухо ответил ассистент, бесплодно надеясь на то, что незваный собеседник ощутит неуместность своего соседства.

– Мне показалось, что я встретил родственную душу. – Томас не стал тянуть время и сразу перешел к делу. – Человек нашего поколения, человек науки… Мне кажется, что вас можно отнести к действительно новым людям, жителям новой Германии. Новой не по возрасту, но по духу, по готовности открыться возрожденным идеологическим константам. Позвольте полюбопытствовать, знакомы ли вы с творчеством Жозефа Артюра де Гобино? Или с работами Хаустона Чемберлена?

– Эти люди мне незнакомы, – недружелюбно отозвался Франц, превозмогая нешуточное желание отодвинуться подальше. А Томас, как ни в чем не бывало, продолжил, сверля помощника профессора немигающим взглядом:

– Жаль, очень жаль. От представителя ученого сословия можно было бы ожидать большего интереса к изменениям общественной жизни. Но никогда не поздно приобщиться к чему-то новому, светлому, открывающему новые горизонты познания.

Слова Томаса, произносимые ровным, каким-то странно безжизненным голосом удивительно сочетались с его стеклянными глазами и парализовывали волю, словно гипнотические змеи Южной Америки.

– Вы задумывались, отчего мы так скверно живем, господин Франц… Ведь вас зовут Франц, не так ли? Почему спустя не один год после окончания войны продовольствия по-прежнему не хватает, а мужчины до сих пор носят перелицованные из мундира пиджаки? Почему цены только растут, а русский хлеб всегда уходит на чьи-то другие столы? Все едят его – французы, бельгийцы, голландцы. Даже англичане. Но только не немцы.

Пропп слушал. Одна часть его «я» вопияла, требовала не мешкая сбросить путы злого гипноза и броситься восвояси, как от дьявола, поджаривающего человечину. Но другая жадно ловила каждое слово, потому что впервые кто-то вслух, связно и прямо говорил то, что другие осмеливались произносить лишь шепотом и притом поминутно оглядываясь.

– Я перебросился парой слов с вашим патроном, настолько, насколько это было возможно при нашей почтенной родственнице, – продолжал Фрикке. – Удивительно, но мировое светило, великий профессор Айнштайн, работник умственного труда, ест на завтрак бутерброд с джемом и отварной картофель без масла – на обед. И один раз в неделю он видит на столе мясо, потому что научное сообщество способно лишь ограниченно финансировать его опыты.

Томас перевел дух и двинул шеей, словно невысказанные слова толпились у самого горла и требовали прохода.

– Кто виноват в таком положении вещей? Что нужно сделать? Вы хотите знать об этом? – вопросил он.

– Д-да, – выдавил Франц, почти против собственной воли. – Не отказался бы… – С каждым произнесенным словом он словно срывал с себя частичку зловещего, какого-то замогильного обаяния Томаса, опутавшего Проппа ядовитой паутиной. – Нет… У меня нет времени! Совершенно нет времени!

– Жаль. – Фрикке отступился с неожиданной легкостью и даже отвел взор в сторону. – Но я надеюсь, вы недолго будете блуждать в потемках обмана.

Юноша легко поднялся, стряхнул с рукавов несуществующие пылинки и закончил:

– Юрген Астер. Запомните это имя. Я надеюсь, вы еще придете к нему. И к нам. К тем, кто знает, как вернуть величие Германии. И не только Германии, потому что национальное государство по сути своей – лишь мишура, фикция, которой плутократия прикрывает свои интересы и душит здоровое самосознание, присущее истинной евгенике.

Хлопнула дверь, на ступеньки шагнул Айзек Айнштайн, чуть пошатываясь и слепо водя перед собой руками, словно пытаясь что-то нащупать. Теперь и Пропп вскочил, обуреваемый дурными предчувствиями. Самым скверным из них было предположение о том, что трезвенник Айнштайн все же поддался искушению и приобщился к яду алкоголя.

– Франц… – прошептал профессор. – Дружище… Я понял! Мы все это время шли по ложному пути!

Он резко схватил Проппа за воротник и с неожиданной для своего тщедушного тела силой подтянул к себе. Стало понятно, что он не пьян, а находится в крайней степени умственного возбуждения.

– Я все понял, – повторил Айнштайн срывающимся голосом. – Стакан, стакан с водой! Мне налили. Я его выпил и когда посмотрел на стакан, пустой, понимаете, пустой – тогда я понял. Это же так просто! Ноль, математический ноль! Отсюда все провалы и невозможность повторить эксперимент у наших коллег в Париже и Бостоне. Ничто требует ничего. Никаких линз и материальных объектов, никакой принудительной фокусировки, только вакуум, он действует как запал процесса! Теперь у нас получится, бог свидетель, у нас получится! Домой, друг мой, скорее в лабораторию…

Томас Фрикке стоял на верхней ступеньке, глубоко засунув руки в карманы. Он смотрел вслед удаляющейся паре, и в душе юноши боролись два чувства – печаль и радость. Печаль оттого, что такой перспективный материал блуждает в лабиринте ложных представлений. И радость оттого, что всему свое время, Айнштайн с Проппом непременно придут к Великой евгенике. Не сразу и наверняка небезболезненно, ведь служение великой цели всегда требует отречения от суетного. Но придут.

Фрикке был молод и неопытен, весь его опыт созидания новой жизни заключался в нескольких демонстрациях и двух погромах. Еще он раздавал прокламации и созывал народ на выступления Учителя Астера. Но Томас всеми фибрами души чувствовал, что наследственность и судьба определили ему куда более достойный и завидный удел. Поэтому он завербовался в службу охраны латифундий – чтобы закалить тело и разум для будущих свершений. Первая ступень долгой и замечательной жизни.

Со временем он встретится с профессором и его ассистентом вновь.

Непременно встретится.