XXIV. Дополнения (Supplementa)для самостоятельного изучения (в тенетах научных мудрот русскоязычных философов, психолингвистов, психиатров, психотерапевтов и психологов)

Для поучительной проработки приведенных примеров и изрядного овладения способами мета(пара)научной рефлексии (лингвопсихистики-психолингвистики) необходимы словари древнегреческого, латинского, английского и реже французского и немецкого языков. Целью упражнений является перевод отрывков с психолингвистического арго на русский литературный язык, понятный выпускнику самой средней среднеобразовательной школы.

ИЗ СТАТЬИ «ПСИХОЛИНГВИСТИКА» В ВИКИПЕДИИ

Патопсихолингвистика изучает патологические отклонения в формировании и протекании речевых процессов в условиях несформированности или распада личности. К речевой патологии относятся: 1) нарушения процессов, обусловленных действием высших психических функций (при психопатиях и акцентуациях); 2) речевые нарушения, вызванные локальными поражениями мозга (моторная и сенсорная афазия); 3) речевые нарушения, связанные с дисфункцией сенсорных систем (например, речь слепых, глухих и глухонемых); 4) нарушения, связанные с умственной отсталостью; 5) нарушения речи, связанные с затруднениями в реализации моторной программы (заикание, дисфония, брадилалия, тахилалия, дислалия, ринолалия, дизартрия).

В рамках патопсихолингвистики можно выделить психиатрическую лингвистику. Выявленные и описанные на материале нормы (художественные тексты) и патологии (реальная речь психических больных) словари акцентуированных личностей могут внести большой вклад в построение личностных тезаурусов. В отличие от общеязыкового тезауруса тезаурус языка акцентуированной личности организован по правилам, определяемым искаженной картиной мира, существующей в сознании акцентуированной личности. На основании эмоционально-смысловой доминанты текста можно говорить о картинах мира «светлых» (паранойяльных), «темных» (эпилептоидных), «печальных» (депрессивных), «веселых» (маниакальных) и «красивых» (истероидных). При этом речь идет не столько об индивидуальном сознании автора, сколько об общих закономерностях проявления акцентуированного сознания в языке и речи. В этой своей части психолингвистика близка психиатрическому литературоведению и патографии литературного творчества.

ИЗ ПСИХОЛИНГВИСТИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ «СЛОВО В ЛЕКСИКОНЕ ЧЕЛОВЕКА» А.А. ЗАЛЕВСКОЙ (примеч. cmxliv)

Признание ассоциативной природы любых проявлений того, что принято называть значением слова, ведет к трактовке значения как процесса соотнесения идентифицируемой словоформы с некоторой совокупностью единиц глубинного яруса лексикона, отражающей многогранный опыт взаимодействий индивида с окружающим его миром. Отсюда слово в лексиконе человека представляет собой результат, продукт такого соотношения. Подобная трактовка специфики обсуждаемых явлений с позиций носителя лексикона хорошо согласуется с мнением о том, что слово имеет значение не само по себе, а только в силу того, что оно возбуждает определенные психические образы в сознании индивида.

На важность исследования значения как процесса неоднократно указывает А.А. Леонтьев. Вслед за Л.С. Выготским А.А. Леонтьев (1971, с. 10–11; примеч. cmxlv) подчеркивает, что «значение как психологический феномен есть не вещь, но процесс, не система или совокупность вещей, но динамическая иерархия процессов»; поскольку же, по Выготскому, «значение есть путь от мысли к слову», психологическую структуру значения следует искать «во внутренней структуре иерархии процессов психофизиологического порождения речевого высказывания». Использование такого подхода привело в работе Залевской (1977; примеч. cmxlvi) к трактовке лексикона как системы кодов и кодовых переходов и к гипотезе многоярусной структуры лексикона, а также к предположению, что глубинный ярус должен включать ряд подъярусов, отражающих продукты разных этапов процессов дифференцирования и генерализации (см. выше гл. 2). Теперь наше внимание будет сконцентрировано на иной стороне той же проблемы – на процессах соотнесения единиц поверхностного уровня с единицами глубинного яруса лексикона как условия осознания идентифицируемых индивидов слов (подробно этот вопрос обсуждался в публикации Залевской (1981; примеч. cmxlvii)).

Следует прежде всего отметить, что актуализация значения исходного слова может быть более или менее эксплицированной. Так, в ходе свободного ассоциативного эксперимента с двуязычными испытуемыми без ограничения языка реакции (т. е. когда испытуемым разрешалось давать реакцию на том языке, на котором она пришла ему в голову) перевод слова-стимула на родной язык нередко фигурирует в качестве ассоциата (например, young, молодой) или легко прослеживается в качестве промежуточной ступени между исходным словом и ассоциатом, ср.: dog (собака) – злая; word (слово) – «О полку Игореве» (см. детальный анализ примеров в работе Залевской (19786; примеч. cmxlviii)).

§ 1. ВЕРОЯТНОСТНАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ ПРОШЛОГО ОПЫТА У БОЛЬНЫХ ШИЗОФРЕНИЕЙ: ОБЗОР ЛИТЕРАТУРНЫХ ДАННЫХ ИЗ ГЛАВЫ III «ИССЛЕДОВАНИЯ СУБЪЕКТИВНОГО ПРОГНОЗА У БОЛЬНЫХ ШИЗОФРЕНИЕЙ» МОНОГРАФИИР.М. ФРУМКИНОЙ, А.П. ВАСИЛЕВИЧ, П.Ф. АНДРУКОВИЧ И Е.Н. ГЕРГАНОВА «ПРОГНОЗ В РЕЧЕВОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ»

(примеч. cmxlix)

Шизофрения, несомненно, является патологическим состоянием, для которого характерна дезадаптация поведения. Откуда возникло представление о том, что дезадаптация поведения у больных шизофренией так или иначе связана (а, быть может, и обусловлена) с нарушением способности к субъективному прогнозу? Это представление возникло как обобщение выводов, сделанных разными авторами из результатов патопсихологических экспериментов. Эти выводы в большинстве случаев формулируются так: «у больных шизофренией имеет место недостаточное или своеобразное использование прошлого опыта» (Hoch, 1966; примеч. cml); «для больных шизофренией характерен “аисторизм”» (Salzinger et al., 1966; примеч. cmli); «у больных шизофренией ослаблено влияние прошлого опыта на процессы актуализации» (Богданов, 1971; примеч. cmlii); «у больных шизофренией нарушено вероятностное прогнозирование» (Фейгенберг и др., 1970; примеч. cmliii).

При этом подчеркивается, что выявляемые в эксперименте особенности дезадаптивного поведения больных не имеют отношения к нарушению собственно функций памяти. Это соответствует клиническим представлениям о том, что память при шизофрении является сохранной и тем самым, если бы оказалось, что при шизофрении действительно нарушена способность к субъективному прогнозу, то это заведомо нельзя было бы объяснить утратой памяти как таковой. Напомним, что в терминах предложенной выше модели субъективного прогноза могут быть обусловлены: а) нарушением работы блока Память (сюда относится как ситуация, когда сведения о вероятностях из Памяти вообще не поступают (примеч. cmliv), так и ситуация, когда имеющиеся в Памяти сведения о вероятностях оказываются неадекватными); б) нарушением работы Блоков прогноза.

Ситуация, когда сведения из Памяти вообще не проступают, с точки зрения наших задач не представляет интереса. В противоположность этому плодотворным и методологически ценным был бы анализ таких состояний, при которых нарушение способности к субъективному прогнозу было бы связано не с тем, что из памяти вообще не поступают «не те» сведения, т. е. данные о субъективных вероятностях, на которых базируется прогноз, не соответствуют объективно существующими вероятностным характеристикам внешней среды. В равной мере нас интересовал бы анализ таких состояний, при которых можно подозревать нарушение работы Блоков прогноза, т. е. ситуаций, при которых сведения о вероятности неправильно перерабатываются.

ИЗ ГЛ. VI «ПСИХОЛИНГВИСТИКА И ИСКУССТВЕННЫЙ ИНТЕЛЛЕКТ (ПРОБЛЕМА ЛИНГВИСТИЧЕСКОГО ОБЕСПЕЧЕНИЯ ИСКУССТВЕННОГО ИНТЕЛЛЕКТА)» «ИЗБРАННЫХ ТРУДОВ ПО ПСИХОЛИНГВИСТИКЕ» И.Н. ГОРЕЛОВА (примеч. cmlv)

Что же касается творчества в речевой деятельности, то оно сводится, как правило, к эвристическому исследованию типа ситуации, типа высказывания и совмещения второго с первым – при использовании комбинаций из готовых элементов языка и речи.

Следует отметить, что «материальная символическая система», о которой пишет один из крупнейших современных американских кибернетиков Т. Виноград (1983; примеч. cmlvi), – это то же самое, что универсальный предметный код (УПК) Н.И. Жинкина, о котором он сообщил читателям «Вопросов языкознания» 20 лет назад (1964; примеч. cmlvii) и о котором снова можно прочитать в посмертном его труде (1982, с. 95; примеч. cmlviii). Другими словами, это «язык мозга», «внутренняя речь» (не смешивать с «внутренним проговариванием»!), функционирование которых и составляет материальный субстрат нашего мышления.

В отличие от других кибернетиков, Т. Виноград понимал, приступая к созданию своего диалогового робота (1976; примем. cmlix), что имитация человеческого речевого поведения и человеческого интеллекта мыслимы лишь в том случае, если ЭВМ будет построена на тех же принципах взаимодействия мышления и языка (а не операциях с коммуникативным языком, отождествленным с языком мозга!), какое имеет место у человека. Мы знаем, что отождествление языка и мышления привело в начале к гипотетической «теории лингвистической относительности», затем к попыткам ее экспериментального подтверждения и параллельно – к внедрению ее в качестве основы для «лингвофилософии» (примеч. cmlx). В отечественной психолингвистике «теория лингвистической относительности», критиковавшаяся ранее многими отечественными языковедами, была и экспериментально опровергнута И.Н. Гореловым (1977, 1980; примеч. cmlxi) с опорой на положения Л.С. Выготского, Н.И. Жинкина, А.Р. Лурия, А.А. Леонтьева и др. Любопытно, что Мохамед Хассан Абдулазиз (Кения), как и многие нынешние критики «теории лингвистической относительности» за рубежом, связывает альтернативную концепцию с усилиями Н. Хомского (примеч. cmlxii). Следует учесть, что первая публикация Н.И. Жинкина об УПК относится еще к 1960 г. (примеч. cmlxiii), в связи с чем стоит только пожалеть об определенной неинформированности на фоне «информационных взрывов». Подобно человеку, робот Т. Винограда не просто манипулирует языком (английским) в очень ограниченном масштабе, а связывает вербальные инструкции от пользователя с реальной собственной практической деятельностью и комментирует ее. Он не просто «выучивает», скажем, что «геометрические тела могут быть разной формы, разного цвета, разного веса, разной величины и могут занимать разное пространственное положение» (в пределах специальной площадки, «сцены»), но и практически (с помощью телеглаза и тактильных датчиков своей «руки») выполняет инструкции по манипулированию геометрическими телами. Это значит, что данное устройство связано с внешним миром системой собственных сенсорных рецепторов («зрение», «осязание», «пространственная моторика», «гравитационное ощущение»). Слово языка, которому обучен робот, семантизированно, таким образом, не в вербальном контексте, а в невербально учитываемой ситуации, экстралингвистически. Поэтому Т. Виноград с полным правом формулирует в статье свое возражение Н. Хомскому: «Языковое употребление и мыслительная деятельность, бесспорно, оказываются в пределах сферы биологических систем (здесь автор не биологизирует ни мышления, ни языка, не отрицает их социальной природы, а имеет в виду их нейрофизиологические субстраты. – И. Г.) и приложение к ним более системно ориентированного подхода может дать объяснения, которые выведут семантику из пределов «мистерий» Хомского (Виноград, 1983, с. 168). Отсюда следует, что «внутренний язык представления знаний» ЭВМ диалогического назначения перспективнее всего формировать в «человеческом режиме» – «от живого созерцания», от практической деятельности (с параллельным языковым обучением) к абстрактному мышлению и снова к практике, на новом качественном уровне. В принципе так же, как обучается ребенок родному языку или как О. Есперсен, будучи сторонником прямого (натурального) метода, предлагал обучать иностранным языкам. То, что это не фантазия, а будущее (частично и настоящее), подтверждается распространенностью термина «персептрон» в обозреваемой области (примеч. cmlxiv), функционированием устройств автоматического распознавания устной и письменной речи, самим роботом Т. Винограда.

Все практические методики скорочтения, а также специальные исследования Р.М. Фрумкиной (1970, 1971; примеч. cmlxv), И.А. Зимней (1970, 1976; примеч. cmlxvi), Н.И. Жинкина (1970, 1982), Н.Г. Елиной (1976; примеч. cmlxvii), Е.М. Верещагина и В.Г. Костомарова (1983, с. 69, 75–79, 113–161; примеч. cmlxviii) показали, что весьма многое из того, что лингвисты часто приписывают тексту (в плане его содержательности, цельности, связности на содержательном уровне), в нем не содержится. Несколько упрощая, можно сказать, что после обнаружения «подтекста» (не в тексте), «затекста» (вне текста), «предтекста» (вне текста) и «контекста» (частично вне текста) собственно текст придется рассматривать лишь как некую последовательность графических или звуковых сигналов, отсылающих реципиентов в область внетекстового. Вполне убедительно А.И. Новиков показал, что областью семантики текста следует считать денотативный уровень его организации, но эта организация раскрывается реципиенту лишь в процессе декодирования текста, в процессе его понимания (с опорой на экстралингвистические знания). Поэтому денотат «нельзя считать экстралингвистической единицей». Смысл текста также не бывает полностью лингвистическим…так как опирается не столько на языковое знание, сколько на соотношение предметов действительности, составляющих сферу обозначаемого.

ИЗ ЗАКЛЮЧЕНИЯ КНИГИ П.Б. ГАННУШКИНА «КЛИНИКА ПСИХОПАТИЙ: ИХ СТАТИКА, ДИНАМИКА, СИСТЕМАТИКА»

…Очень мало нами разработан вопрос о содержании шока, травмы и о выявлении в связи с этим содержанием определенных свойств психопатической личности. Вопрос о типе реакции в связи с определенной травмой, о типе развития в связи с определенными, одинаковыми по содержанию повторными шоками – этот вопрос почти совершенно не исследован, а между тем важность его для решения целого ряда вопросов не требует дальнейших разъяснений.

Наша работа не может претендовать на роль системы психопатий; это лишь очерки по клинике психопатий, очерки психиатра, в значительной мере воспитанного на практике большой больничной психиатрии. Всего материала мы не охватили; план и метод работы остались невыдержанными; отдельные части оказались непропорциональными друг другу; сплошь и рядом мы вынуждены были идти не от почвы к синдрому, а от синдрома к почве. Мы должны признать, что умышленно не касались ряда подробностей; главными мы считали не детали, а общие установки, общие тенденции. Эти последние, думается нам, все же достаточно ясны из нашего изложения. Главной целью нашей работы было систематизировать и расценить оказывающийся в распоряжении клинициста психиатра материал. Этот материал разрознен и обычно обозначается такими общими терминами: неврозы, невропатии, психогении, дегенерация, психопатии. Мы стремились показать, что каждому клиническому явлению из этой области должно принадлежать определенное место в одной общей системе; этой системы конституциональных психопатий, мы, конечно, не дали, но необходимость в ней ясна.

Мы не касались общих теорий и не делали общих построений; целого ряда общих проблем мы умышленно не затрагивали. Мы полностью принимаем упрек в эмпиризме, он диктовался нам боязнью, боязнью вполне определенной – оторваться от клиники и сказать больше того, что сумеешь обосновать. Мы не будем на этом останавливаться, ради иллюстрации мы упоминаем, хотя бы о брошенной в специальной литературе фразе: каждый психопат есть органик; если от этой фразы потребовать точного смысла и содержания, то с таким же правом и основанием можно сказать: каждый человек есть органик. Не думаем, что мы выиграем что-нибудь от таких общих формул.

Значение всех этих недостатков мы сами вовсе не склонны преуменьшать. Нашей главной задачей было взять всю проблему клиники психопатий целиком и наметить основные части, основные звенья изучения этой проблемы.

Наша работа – клиническая, со всеми недостатками узко клинического толкования предмета, толкования, быть может, особенно малопродуктивного в том отделе психиатрии, который трактует так называемые конституциональные психопатии. Представленная нами динамика психопатии есть динамика сугубо индивидуальная, индивидуально клиническая, правда, с возможно широким использованием факторов быта и социальной среды; уже из чисто клинического изучения проблемы ясно – это нами не раз подчеркнуто, – что степень, сила, жизненное проявление (не тип) конституциональных психопатий зависят от внешних факторов в полном объеме этого слова.

В нашей работе, однако, совершенно отсутствует историческая динамика психопатий; иными словами, нами совершенно не затронут и даже не поставлен вопрос о том, какие типы психопатий и в какой степени выявляются в тот или иной отрезок времени, в ту или другую эпоху. Правда, в наших клинических занятиях мы делали попытки сопоставить условия, характер того или другого периода времени с распространением и выявлением за то же время отдельных типов психопатий (шизоидов, эпилептоидов, параноиков); мы пытались искать во внешних условиях жизни причины определенной качественной психо-патизации населения, причины выявления шизоидов, эпилептоидов, параноиков. Эти попытки остались только попытками и не получили сколько-нибудь четкого оформления, для этого нужны многочисленные дополнительные исследования. Такого рода исследования еще более подкрепили бы то положение, что жизненная сила конституциональных психопатий зависит от социальной среды в широком смысле этого слова.

Можно определенно сказать, что правильно организованная социальная среда будет заглушать выявление и рост психопатий; можно с полным основанием думать, что социалистическое устройство жизни с его новым бытом, с его новой организацией труда, с новой социальной средой будет препятствовать выявлению психопатий и явится залогом создания нового человека.