Невольный обман

Несколько лет назад я консультировал больного в возрасте около 90 лет. За 20 лет до этого он перенес в другом госпитале операцию аортокоронарного шунтирования. Шунты нормально работали, но за прошедшие годы у пациента, как у многих очень пожилых людей, развился стеноз устья аорты и прогрессировала ишемическая болезнь сердца, в результате чего произошла блокада коронарной артерии, не затронутой склерозом в момент предыдущей операции. Больной очень хотел знать, нельзя ли оперировать его еще раз, и попросил врача общей практики направить его в госпиталь, где перенес шунтирование. Однако в том госпитале ему отказали, сочтя, что риск, связанный со столь преклонным возрастом, перевешивает возможную пользу от повторной операции. С тем же результатом он посетил еще два госпиталя, и в конце концов обратился к нам.

Передо мной сидел подтянутый энергичный старик, полностью сохранивший ясность ума. Я выслушал его жалобы на нарастающую одышку и объяснил, что риск двойной операции, которая ему показана, будет весьма существенным и что, учитывая его возраст, операция едва ли продлит ему жизнь. На самом деле он попросту мог умереть, и я не считал, что вмешательство ему показано, если, конечно, симптомы не были настолько сильны, что делали жизнь невыносимой.

Я расспросил его о природе и выраженности симптомов, и он еще раз повторил, что жалуется только на сильную одышку при физической нагрузке. Я спросил, что вызывает у него одышку, и он ответил, что она появляется после того, как он проходит в быстром темпе пару миль или поднимается в гору. Мне не оставалось ничего, кроме как ответить, что очень многие пожилые люди были бы просто счастливы проходить в быстром темпе две мили, на что он ответил: «Вы меня не поняли. Я люблю бродить по холмам пешком. Если я не смогу восходить на холмы, то жить больше не хочу. Меня абсолютно не волнует риск. Вы будете лечить или нет?»

Естественно, после таких слов он получил то, что хотел, — операцию. Он провел в госпитале несколько дней из-за возраста и сложности операции, а затем в удовлетворительном состоянии его выписали домой. Через несколько недель я получил от него открытку. Это была его фотография на вершине какого-то холма в Дербишире. На обратной стороне я обнаружил короткое письмо с благодарностью. Эта фотография меня порадовала и улучшила настроение на целый день. Когда пациенты благодарят, это то, ради чего я живу.

Я иногда провожу семинары по профориентации среди студентов-медиков Кембриджского университета, «рекламируя» кардиохирургию. На таких семинарах представители множества хирургических специальностей представляют товар лицом, стараясь привлечь в профессию самых лучших и талантливых студентов. Когда наступает моя очередь рассказывать о кардиохирургии, я всегда сообщаю чистую правду, без прикрас. Первым делом я развеиваю миф о том, что в кардиохирургии царит беспощадная конкуренция и что попасть в эту профессию невозможно, ведь это абсолютно не соответствует действительности. Возможно, конкуренция в нашей отрасли выше, чем в некоторых других, но стать кардиохирургом может любой, кто готов упорно работать, не щадя времени и сил. Я также развенчиваю миф о том, что это вымирающая специальность, потому что якобы очень скоро кардиологи смогут делать посредством катетеров и рентгена то же самое, для чего мы используем скальпель в операционных. Могу сказать точно: в ближайшем будущем этого не произойдет. Кардиологи действительно умеют в настоящее время выполнять простейшие процедуры, но серьезные поражения сердца может устранить только хирургия на открытом сердце. Помнится, первые заявления кардиологов о том, что кардиохирургия — вымирающая специальность, я слышал лет 20 назад. За это время область кардиохирургии все время расширялась, и, перефразируя Марка Твена, можно сказать, что слухи о ее смерти сильно преувеличены. Должен также заметить, что в корне неверно и расхожее мнение о том, что кардиохирургия требует виртуозного владения хирургической техникой. Каждый человек, у которого не обе руки левые, может приобрести необходимые навыки и стать кардиохирургом. Меня часто спрашивают, застрахованы ли мои руки. Конечно, нет, но если бы я мог купить страховой полис на какую-то часть тела, самую важную для моей карьеры, то лучше застраховал бы мозг.

Развенчав мифы для поощрения студентов, я для равновесия показываю и оборотную сторону медали: кардиохирурги не стяжают несметных богатств. Нет, мы, конечно, не бедствуем и нам не приходится выбиваться из сил ради пропитания семьи, но заработная плата все же едва ли может сравниться с той, которую получают за работу врачи некоторых других специальностей. Да, можно бесконечно говорить о кардиохирургии как о престижнейшей и модной профессии случайному собеседнику в баре, но на самом деле деньги в хирургии скорее утекают туда, где врач за один присест может выполнить несколько коротких и простых операций. В противоположность этому за один рабочий день кардиохирург проводит не более двух операций, каждая из которых длится четыре часа или более. При таком режиме трудно заработать огромные деньги. Я также рассказываю студентам о самоотверженности, какой требует наша специальность, о переживаниях по поводу осложнений, о разладе в социальной и семейной жизни, который часто происходит из-за необходимости в случае осложнений задерживаться на работе. В кардиохирургии ответственность за пациента никуда не девается с окончанием рабочего дня, независимо от того, дежурит ли хирург на вызовах или нет. Мы всегда готовы приехать в госпиталь, если речь идет о тех, кому мы делали операцию.

Еще одной особенностью кардиохирургии является обстоятельство, о котором редко вспоминают. Она редко (или никогда) не связана с удалением органов. Во многих хирургических специальностях операции подразумевают удаление пораженных органов. Действительно, один из афоризмов общей хирургии гласит: «Сомневаешься — удаляй!» Это более универсальный принцип, чем вам может показаться, и речь идет не только об ампутации конечностей при гангренах. Вспомним аппендицит, желчный пузырь, все эти органы при поражении подлежат безусловному удалению. Нельзя забывать и о вросших ногтях, об удалении доброкачественных и злокачественных опухолей. Например, когда я был студентом, стандартной операцией при доброкачественной язве желудка было удаление части органа. Если язва располагалась в двенадцатиперстной кишке, то все равно выполняли частичную резекцию желудка! (Так поступали, потому что думали, что это позволит уменьшить продукцию соляной кислоты, которую считали главной причиной язвы. Однако с тех пор выяснилось, что все обстоит намного сложнее, и теперь медикаментозно язву лечат лучше, чем раньше с помощью вмешательств.) Общая хирургия, нейрохирургия и множество других хирургических специальностей по большей части подразумевают все-таки удаление. В кардиохирургии это невозможно по определению. Нельзя удалить сердце (не заменив его другим), и приходится искать другие способы устранения поражений. Поэтому мы выполняем аортокоронарное шунтирование, реконструкцию и протезирование сердечных клапанов и так далее. Именно реконструктивный характер кардиохирургии делает ее привлекательной для меня (и не только для меня).

Кардиохирургия особенно преуспела в двух жизненно важных областях. В медицине нет ни одной другой специальности, которая приносила бы больным столько пользы. Подавляющее большинство пациентов после операций чувствуют себя намного лучше, чем до них. Исчезают симптомы, которые привели пациента к врачу. Стенокардия исчезает полностью у 90% прооперированных больных. В таком же проценте случаев улучшается дыхание. Пациенты начинают жить нормальной жизнью, заболевание сердца перестает ограничивать активность, но и это не все. Если кардиохирургия эффективна в плане улучшения самочувствия, то и продлевает жизнь она не менее эффективно. Большая часть сердечных заболеваний, которые мы лечим хирургически, не только делает жизнь невыносимой, но еще и укорачивает ее. Успешная операция позволяет многим жить дольше, а неудачная — резко сокращает продолжительность жизни для немногих. В итоге мы имеем увеличение средней продолжительности жизни в популяции. Таким образом, кардиохирургия положительно сказывается как на качестве, так и на продолжительности жизни, и в этом смысле не имеет себе равных среди других медицинских и даже хирургических специальностей. И я никогда не приходил с работы домой с мыслью: «Ну вот, еще один день прожит зря».

Стоит упомянуть и о том, что вознаграждение и наказание, какие наша специальность щедро раздает всем, кто ею занимается, следуют немедленно после операции и напрямую зависят от качества ее выполнения. Если не считать немногих исключений и грома с ясного неба, если хирург принял верное решение и выбрал адекватный для больного метод выполнения операции, то грамотно проведенная операция и скорость выздоровления пациента связаны весьма тесно. В нашей специальности особенно верен старый хирургический афоризм: «Хороший разрез — хороший шов — благоприятный исход».

Все это означает, что кардиохирургия — такая специальность, в которой вознаграждение не так значительно в финансовом плане, но оно очень высокое во многих других отношениях. Что здесь может не нравиться? Мой ныне отошедший от дел коллега Джон Уоллворк не уставал повторять мантру о том, что мы, кардиохирурги, богаты уже тем, что наша профессия — одна из немногих, где «платят за удовольствие». Я не уверен, что «получение удовольствия» — это верное описание того, чем мы заняты в операционной, но ни минуты не сомневаюсь в том, что трудно переоценить радость и удовлетворение от того, что ты своим трудом приносишь пользу многим людям.

За время моей работы кардиохирургом я десятки лет отдал обучению нашему ремеслу сотен курсантов. Некоторые были просто рождены для кардиохирургии, на других она просто снизошла в какой-то момент. Многие внимательно ознакомились с другими отраслями медицины и сознательно выбрали кардиохирургию, решив, что именно она является самой подходящей специальностью. Эти курсанты и студенты, которых я регулярно обучаю, часто спрашивали, как, когда и почему я решил стать кардиохирургом. Других интересовала цепь событий, которые сделали из палестинского мальчика, выросшего в Бейруте, кембриджского кардиохирурга. Я совершенно точно не родился с этим призванием и даже никогда не принимал такого решения на основании трезвого размышления. Я стал кардиохирургом по счастливому стечению обстоятельств и по причине глупых решений, принятых в результате абсолютного невежества.

Мои родители и большая часть родственников изучали литературу, педагогику и философию. Среди них не было ни одного врача. Живя в Бейруте, я хорошо учился в средней школе, но не имел ни малейшего представления о том, что буду изучать в университете, если не считать смутного желания заниматься какой-нибудь точной или инженерной наукой. Я готовился к поступлению на первую ступень в колледж Лафборо, где собирался изучать физику, математику и прикладную математику, так как считал, что это будет первым шагом на пути к избранной мною карьере. Впрочем, будущее в профессии оставалось таким же смутным, как и раньше. В этот момент меня поразила какая-то странная пневмония. Несколько ночей я лежал в лихорадке и бредил, а потом родители и семейный врач забеспокоились и отправили меня в госпиталь.

Это был американский университетский госпиталь в Бейруте. Он находился в красивом современном здании неподалеку от университетского кампуса на берегу Средиземного моря. Меня положили в отдельную палату на девятом этаже с фантастическим видом на море в огромное окно от пола до потолка. Через пару часов после поступления температура снизилась, и я почувствовал себя лучше, но лечащий врач продержал меня в госпитале еще четыре дня, ожидая, когда улучшится рентгенологическая картина пневмонии. Таким образом, я в полном здравии провел четыре дня, осматривая окрестности госпиталя через окно.

За мной присматривала красивая полненькая блондинка медсестра. В палату приходили группы студентов-медиков, и они все время прослушивали мои легкие через никелированные фонендоскопы. Это были прекрасные ребята — симпатичные и довольные жизнью. Вероятно, я был единственным их ровесником среди пациентов, и они повадились в перерывы приходить ко мне в палату — выпить кофе и съесть бутерброд. Мы много разговаривали и, можно сказать, подружились. Я просто не смог не задуматься над тем, что вижу группу людей, которым нравится их дело, а главное, мне самому интересно и приятно находиться в их обществе. Кроме того, они были великолепны в белых халатах, а мне (хоть и стыдно признаться) доставляло огромное удовольствие нажимать кнопки, которыми можно было поднимать и опускать спинку современной многофункциональной кровати, на которой я лежал. Неизгладимое впечатление произвел также цветной телевизор с пультом дистанционного управления (большая редкость в те дни). Мечты об инженерной специальности были забыты: я решил стать врачом. Но что послужило основанием? Симпатичная медсестра, элегантные студенты-медики, электронная кровать, вид на море и телевизор с пультом.

Прибыв в Лафборо, я перешел с математического отделения на химическое, чтобы сдать школьный экзамен, необходимый для поступления на медицинский факультет. В крошечной комнатушке общежития я жил со студентом из Гонконга. К счастью, он большую часть времени проводил в Лондоне, играя на бирже, и редко появлялся в общежитии и на занятиях. Это действительно было счастье, потому что в комнате не хватало места даже одному человеку.

Мало того, там было просто невозможно хранить еду или готовить, а питаться в ресторанчиках или забегаловках оказалось слишком дорого. Простейший расчет показал, что я за неделю потрачу все деньги, отложенные на месяц, если буду питаться только картошкой и рыбой, — и еще быстрее, если меню будет чуть более разнообразным. Мне пришлось придумать, как дешево питаться дома, и я решил, что возьму пример с бедных арабов и стану есть хлеб с оливковым маслом. Пришлось посетить несколько продовольственных магазинов и супермаркетов в попытках найти масло, но везде, где я о нем спрашивал, продавцы округляли глаза в недоумении. Наконец мне показали большой магазин на противоположной стороне улицы со словами: «Вон там, наверное, есть». Я пересек улицу, вошел, и мне сразу показалось, что это не самое подходящее место для оливкового масла. Тем не менее я справился у продавца, и меня направили к одному из стеллажей. И действительно, там оказалось то, что было мне нужно: в крохотных и заоблачно дорогих бутылочках продавалось оливковое масло для смазывания раздражений на попках младенцев, о чем гласила инструкция на этикетке. Количества масла в бутылочке едва бы хватило на то, чтобы спрыснуть салат. Этот магазин назывался Boots. В наши дни полки британских супермаркетов буквально ломятся под тяжестью бутылок с оливковым маслом со всего мира, и это великое разнообразие всегда напоминает мне о том достопамятном визите. В колледже у нас была весьма разношерстная компания. Некоторые пришли из посредственных школ в надежде добиться лучших результатов в Лафборо, где особенно активно обучали шестые классы. Другие ученики повторяли здесь то, что не смогли усвоить в школе. Были и те, кто, как и я, приехал из-за границы, чтобы освоить уровень А в английском колледже и получить право попытки поступления в британский университет.

Прием в медицинские учебные заведения в то время отличался традиционализмом и был весьма придирчивым. Самые большие шансы были у белых мужчин из высшего общества, получивших образование в престижной государственной школе. Еще лучше, если это были сыновья врачей, окончивших те университеты, куда надеялись поступить их дети. Без преувеличения, таковы были требования, согласно которым решался вопрос, кому быть врачом, а кому нет. Я тогда ничего об этом не знал и наивно полагал, что на медицинские факультеты принимают только тех, кто преуспел в учебе.

Однажды утром в класс вошел директор колледжа.

— Кто из вас хочет изучать медицину в университете? — спросил он.

Половина класса подняла руки.

— Я должен сказать вам кое-что очень важное, — продолжил он. — Нашему колледжу повезет… Нет, лучше сказать, невероятно повезет, если хотя бы один-единственный учащийся первой ступени из всего нашего курса получит возможность просто пройти собеседование на медицинский факультет в этом году. Иными словами, для любого из вас шанс попасть на собеседование не превышает и процента. Трижды подумайте — и выберите что-то, кроме медицины.

Швырнув нам в лицо эту бомбу, он вышел.

Я заполнил документы с просьбой зачислить меня и отправил на медицинские факультеты четырех университетов. Пришлось отправить их и на инженерный факультет, как посоветовал директор. В тот год колледжу действительно повезло — я стал тем единственным студентом, которого допустили к собеседованию на медицинский факультет. Я поехал в Саутгемптонский университет, совершенно ничего не зная ни о его традициях, ни о требованиях. Я был одет в недопустимо яркий коричневый костюм, какие обычно носят мелкие аферисты, и в рубашку с невообразимо пестрым, даже психоделическим галстуком. Волосы мои отросли до плеч, и я больше походил на соискателя места диджея ночного клуба, а не на консервативного будущего врача. Меня спросили, почему я решил стать врачом, и попытались выяснить, что я вообще знаю о медицинском образовании. Я тут же понял, что мало знаю о медицине, еще меньше о медицинском образовании и абсолютно ничего о Национальной службе здравоохранения. Надо ли говорить, что в Саутгемптон меня не взяли? Я вернулся в Бейрут и поступил в Американский университет. Это было то самое учебное заведение, в сияющем госпитале которого я решил связать свою жизнь с медициной, пока лежал с пневмонией три года назад.

В Бейруте обучали по американской системе и медицину начинали преподавать после получения степени бакалавра. Будущие студенты-медики должны были защитить диплом, а потом выдержать конкурс, в котором учитывалась дипломная оценка. Уникальной особенностью данного университета было то, что все бакалавры, включая и тех, кто целенаправленно готовился к медицинской карьере, должны были прослушать четыре семестра культурологического курса. Этот таинственный курс начался с лекции во вторник. На ней присутствовали все первокурсники, и зал был забит полностью. Все ждали начала, неуверенно гадая, что же такое культурологический курс.

На кафедру поднялся швейцарский профессор Генрих Риффель. На нем был помятый льняной костюм, а в зубах он держал дымящуюся трубку. Сначала профессор показал нам книгу «Эпос о Гильгамеше», а потом прочел лекцию об этом сказании. Это было первое в мире литературное произведение, и написано оно было более 4000 лет назад. Профессор рассказал о том, что эпос был создан в Месопотамии, подчеркнул важность произведения для культуры и попытался донести до нас основной смысл и суть легенды. А после этого велел немедленно ее прочитать. В четверг состоялся семинар, посвященный обсуждению книги. В понедельник нам предложили написать реферат о Гильгамеше. Во вторник мы опять набились в лекционный зал и прослушали лекцию о досократиках. Система осталась прежней: чтение, обсуждение, реферат. Дальше был Сократ, за ним — Платон и Аристотель. После них мы разобрали Ветхий Завет, Новый Завет, Коран, Блаженного Августина, работы мыслителей Возрождения, потом Канта, Гегеля, Гоббса, Милля, Руссо, Декарта и всех остальных философов, оставивших след в человеческой культуре. Последним сочинением стала небольшая красная книжечка — «Изречения председателя Мао». К концу двухлетнего курса я не только обрел место на медицинском факультете, но и получил настоящее образование.

На следующий год, когда я наконец начал изучать медицину, в Ливане разразилась гражданская война. Страна раскололась на несколько секторов, контролируемых самыми разнообразными политическими силами. Они вели войну, и при этом все воевали против всех. Насилия и убийства стали обычным делом, а блокпосты на дорогах росли как грибы после дождя. Любого мирного гражданина могли и пристрелить, если кто-то вдруг счел его врагом. Бейрут был разделен границами, и боевые действия бушевали всего в нескольких кварталах от университета. Мы пережили перебои с продовольствием и топливом, отключения электроэнергии и перерывы в водоснабжении. На крышах сидели снайперы, которые, как мне кажется, стреляли в кого попало, без разбора. Доказательством могут послужить два пулевых отверстия в моей машине.

В разгар этого побоища больше всего меня беспокоил даже не страх, ведь человек удивительно быстро умеет приспосабливаться к любой ситуации и жить в ней. Главная забота была куда проще: мне потребовалось три года тяжкого труда в условиях беспощадного соперничества для того, чтобы утвердиться на медицинском факультете, а теперь университет мог быть закрыт и разрушен войной. Я начал искать возможность перевода в другое учебное заведение. Я подал заявления в сотни университетов во всех странах, языки которых я знал. Меня вознаградили сотнями отказов, и я оклеил ими комнату, как обоями. Наконец меня согласились принять два университета: в канадском Монпелье и английском Бристоле. В университете Монпелье мне предстояло начать обучение с нуля, а в Бристоле меня брали сразу на второй курс. Я выбрал Бристоль. Что же стало с Американским университетом в Бейруте? Ну, несмотря на бедствия и кровавую войну у порога, он все же не закрылся. Мои одногруппники окончили его и в большинстве своем стали очень успешными врачами.

Я приехал в Бристоль великолепным жарким летом 1976 года и поступил на второй курс предклинического обучения. Мы слушали лекции, выполняли лабораторные работы и учились работать с микроскопом, а по окончании перешли на третий курс и наконец встретились с настоящими, живыми пациентами. Наша группа была приписана к 20-му отделению Бристольской королевской больницы. Наконец пришло время взаправду стать врачом.

Я вошел в отделение, чувствуя себя просто превосходно в накрахмаленном белоснежном халате. Но это оказалось самое обычное отделение больницы Национальной службы здравоохранения в духе Флоренс Найтингейл: огромный длинный зал с серыми стенами и потолком, уставленный двумя рядами коек. Из нескольких окон был виден серый дождливый сентябрьский день. Не было ни светлых палат с видом на Средиземное море, ни гидравлических кроватей, ни цветных телевизоров. Больных можно было назвать какими угодно, но никак не модными. Медсестры казались раздраженными. В отделении сильно пахло мочой. Мое решение изучать медицину и стать врачом в тот миг показалось роковой ошибкой. Неужели я обречен всю жизнь провести в таких вот отвратительных условиях? Что же я наделал?

Второй случайностью стало решение стать хирургом, причем это произошло как-то еще более глупо. Я был в Лондоне и выполнял работу врача-стажера. Обязанности мои оказались в основном административными — вызывать терапевтов к хирургическим пациентам, чтобы разобраться со сложными медицинскими проблемами. В то время я хотел стать терапевтом и очень неохотно звал консультантов, рассчитывая, что со многими вещами смогу справиться и сам. Но мои старшие товарищи хирурги совершенно не интересовались этими проблемами. Они хотели оперировать, а вопросы назначения пилюль и микстур оставляли на усмотрение других специалистов. Хуже того, всякий раз, когда терапевтов просили осмотреть хирургического больного, я должен был сопровождать их, отвечать на вопросы о пациенте и проводить назначенное лечение.

Проблема заключалась в том, что, по моему мнению, у этих терапевтов было слишком много свободного времени. Они приходили в наше хирургическое отделение целыми толпами: профессора, преподаватели, консультанты, ординаторы, стажеры, командированные и студенты. Вся эта толпа окружала несчастного больного (и еще более несчастного стажера) и начинала задавать вопросы. Потом они начинали обсуждать последние достижения в этой области, цитируя подходящие пассажи из свежих медицинских журналов. Я как врач-стажер был все время занят по горло и совсем не располагал свободным временем. Самое последнее, в чем я нуждался, — так это в выслушивании бесконечных упражнений в медицинском красноречии. Мне и без того хватало работы в хирургическом отделении, где всегда царит лихорадочная спешка.

Самые жаркие дебаты касались животрепещущего тогда вопроса о том, надо ли назначать калий больным, получающим мочегонные, ведь было известно, что мочегонные препараты вызывают потерю калия. С моей точки зрения, от этих дебатов попахивало византийской схоластикой. Какая разница? Можно давать калий в плановом порядке, не давать вообще или назначать только в случаях, когда падает его уровень в крови. Все эти варианты были практически равнозначны, и едва ли стоило так горячо обсуждать их. Но несколько недель подряд я вызывал на консультацию терапевтов, приходила эта орда и начинала обсуждать все ту же бессмысленную тему. Терапия определенно нравилась мне все меньше и меньше.

Однажды шефы-хирурги попросили меня вызвать консультантов к больному, страдавшему болезнью Паркинсона. Мне пришло в голову поклясться, что если они и на этот раз начнут рассуждать о калии, то я ни за что не стану терапевтом. Толпа пришла и сгрудилась вокруг больного. Я изо всех сил старался направить беседу в русло обсуждения именно болезни Паркинсона, и консультанты уже были готовы сделать соответствующие назначения, когда один из них, преподаватель, поинтересовался листом назначений.

— Я вижу, пациент получает диуретики (мочегонные), — сказал он.

— А-а, — отозвался профессор, — как интересно! А получает ли он калий? Дело в том, что в сегодняшнем номере журнала The Lancet напечатана статья, в которой показано…

Я перестал слушать и твердо решил стать хирургом.

Тогда я не имел ни малейшего понятия, в какой отрасли хирургии буду работать, но чувствовал, что мне не хотелось бы вечно заглядывать в естественные отверстия организма. Таким образом, исключались оториноларингология, урология, гинекология и проктология. Я выбирал из всех остальных возможностей, пока через пару лет не попал на хирургическую практику в Эксетер, где судьба свела меня с Майком Пальеро, чудесным торакальным хирургом, специалистом по легочной хирургии и хирургии пищевода. Он дал мне возможность участвовать в операциях и выполнять некоторые этапы, несмотря на мою неопытность. Я думал, что решил стать торакальным хирургом, потому что полюбил эту специальность, но теперь понимаю, что мне просто понравился Пальеро. Я сообщил ему о принятом решении, и он всячески меня поддержал, но предупредил, что в Великобритании нет такой специальности, как торакальная хирургия. Ей нигде не учили, и она считалась частью сердечно-легочной хирургии. Я должен был пройти подготовку по кардиохирургии, а затем оставить в покое сердце и сосредоточиться на легких и пищеводе, но это произошло бы значительно позже. «Отлично, — сказал я. — Насколько трудно овладеть кардиохирургией?»

Решение стать хирургом автоматически означало, что мне надо было стать членом Королевского хирургического колледжа. В те времена членство предоставляли после сдачи экзамена, состоявшего из двух частей. Первая заключалась в письменном прохождении теста, по ходу которого надо было выбирать один правильный ответ из нескольких предложенных вариантов. Требовалось ответить на вопросы по трем теоретическим дисциплинам: анатомии, физиологии и патологической анатомии. Те кандидаты, которые набирали достаточное число баллов, допускались к устному экзамену и отвечали на вопросы по тем же предметам, используя для проверки знаний трупы и старинные запыленные банки с заспиртованными препаратами. Этот первый экзамен не имел никакого отношения к больным и к хирургии — он проверял знание базовых (и чертовски скучных для начинающего хирурга) дисциплин.

Я работал по расписанию, которое полностью исключало какие-либо серьезные занятия: мне приходилось выполнять сдвоенные дежурства (сейчас это было бы незаконно). Я был на смене (с перерывами на короткий сон) с утра понедельника до вечера вторника, а затем с утра среды до вечера четверга и с утра пятницы до вечера следующего понедельника, а потом с утра вторника до вечера среды и с утра четверга до вечера пятницы. За нескончаемым адом следовало вознаграждение — два выходных дня каждые две недели. Если бы мои коллеги и я были разумными людьми, то посвящали бы выходные подготовке к экзаменам в хирургический колледж и старались бы выспаться… Но назвать нас разумными было нельзя, и мы ничего этого не делали. Вместо этого мы, младшие больничные врачи, тратили бесценные дни отдыха после напряженного изнуряющего двухнедельного труда на вечеринки и гулянки, от которых уставали едва ли не больше, чем от адской работы.

Я почти не готовился к первому экзамену в хирургический колледж и, естественно, провалился. Дважды. У меня не получилось даже пройти письменный тест. На третий раз я справился с письменным заданием и явился на устный экзамен. Пришлось стараться изо всех сил и отвечать на вопросы, выжимая всё возможное из своих скудных познаний, и пытаться хотя бы создать впечатление, что я что-то смыслю в анатомии человека. В конце концов, экзаменатор подвел меня к трупу и указал на нерв, идущий между легким и сердцем к диафрагме. Это был относительно простой вопрос, и я правильно ответил, что это диафрагмальный нерв. На греко-латинском анатомическом языке он называется nervus phrenicus (от греческого phrenos — разум). Экзаменатор спросил, знаю ли я, что означает это слово. Мой отец изучал классическую философию и пытался вбить в мою голову хоть какие-то сведения о греческой философии и древнегреческом языке, в котором phrenos — это «разум», и я снова ответил верно. Тогда преподаватель спросил, почему этот нерв называется именно так, хотя на деле он управляет главной дыхательной мышцей — диафрагмой. Я предположил следующее: греки полагали, что с помощью этого нерва разум руководит работой кишок, — и искусно перевел разговор на платоновское разделение личности и общества. Это произвело на экзаменатора должное впечатление. Мы коротко, но живо обсудили греческую философию, после чего он стал задавать мне смехотворно простые вопросы приблизительно такого рода:

— Что это?

— Печень, сэр

— Отлично. Так вы в самом деле читали «Государство» Платона?

— Да, сэр.

С этого момента я уже просто не мог ошибаться и сдал экзамен не благодаря знанию анатомии, но благодаря подкованности в классической философии (спасибо папе и университету в Бейруте) и счастливой случайности — мне повезло с экзаменатором, который одобрял эрудицию, никак не относящуюся к делу.

В те времена намного большее значение для поступления имело «подходящее лицо». Высокие, красивые игроки в регби, выпускники государственных школ ближних графств проходили в колледж, практически не готовясь к экзаменам, в то время как низкорослые выходцы с полуострова Индостан могли провалить экзамен, несмотря на глубокое знание предметов. Особенно тяжело приходилось женщинам, которые больше всего страдали от такого подхода, никак не учитывающего реальные знания. С тех пор многое изменилось. Экзамены принимают намного честнее, в академической строгой манере и без дискриминации. Но в мое время соответствие лица требованиям экзаменаторов играло очень важную роль. Как ни странно, мое лицо им все-таки соответствовало.

Я почти ничего не знал об анатомии, когда сдавал экзамен в хирургическом колледже, да и сейчас мои представления о ней весьма отрывочны. На первом курсе университета в Бейруте мы изучали анатомию верхних конечностей, груди и живота. В Бристоль я перевелся сразу на второй курс, но мои новые однокурсники на первом году обучения прошли анатомию верхних и нижних конечностей и груди. Это означало, что я прошел весь курс обучения, даже не поинтересовавшись анатомией ног. Несколько раз я намеревался восполнить этот пробел и хотя бы прочитать в учебнике раздел о нижних конечностях, но меня постоянно отвлекали более насущные дела, например изучение клинических дисциплин. Ну и, конечно вечеринки, посиделки с пивом, составление кроссвордов и рок (я играл на гитаре в группе, хотя и плохо).

Несколько лет спустя я проходил стажировку в качестве врача в приемном отделении травматологического госпиталя. К нам поступила женщина с болью в области голеностопного сустава. Она подвернула ногу при падении на тротуаре: по припухлости, обширному кровоподтеку, боли при ощупывании и неестественно вывернутой стопе я понял, что имею дело с переломом. Я направил больную на рентген и на снимке разглядел явные признаки перелома. Я был доволен и горд собой (еще бы, смог поставить верный диагноз!) и немедленно связался с дежурным ортопедом.

— Добрый вечер, это дежурный врач приемного отделения. К нам поступила женщина с переломом, — торжественно произнес я.

— Где? — спросил он.

— В приемном отделении.

— Нет, я имею в виду, где перелом?

— В ноге.

— Где именно в ноге?

— В области лодыжки.

— Вы чего-то не поняли? Слушайте внимательно! Какая. Кость. Сломана?

Теперь ортопед просто кричал, и только после этого до меня вдруг дошло, что я не имею ни малейшего понятия о том, где именно перелом, потому что никогда не изучал анатомию нижних конечностей. Последовало долгое молчание.

— Э-э, — наконец промычал я, — там есть две длинные кости, да? Так вот, сломана та, которая тоньше.

Я не помню точно, что именно сказал ортопед, но говорил он очень эмоционально, употребляя весьма сочные выражения. Смысл тирады заключался в следующем: «Откуда в приемном отделении этого богом забытого госпиталя берутся такие идиоты?»

Приблизительно через год после первичного экзамена я сдал и окончательный экзамен на членство в Королевском хирургическом колледже. Я опять работал в изматывающем сменном режиме и не подготовился как следует. Сотне кандидатов, которые в тот день сдавали устный экзамен, присвоили номера от 200 до 299, и вот августовским днем мы все собрались в Лондоне, у памятника Джону Гунтеру перед величественным входом в Королевский хирургический колледж. Все ждали объявления вердикта. После ожидания, которое показалось просто бесконечным, наконец вышел секретарь колледжа и остановился у постамента. Мы умолкли. Повисла гнетущая тишина. Секретарь достал из кармана лист бумаги и начал зачитывать имена кандидатов, успешно сдавших экзамен.

«Двести двадцать семь», — произнес он, и 26 человек, понурив головы, поплелись прочь от колледжа. С каждым номером очередная группа неудачников покидала наши ряды. Как вдруг он назвал мой номер. Я снова прорвался, наверное, благодаря моему «подходящему лицу». В конце нас, счастливцев, осталось всего около дюжины. Мы тесной кучкой стояли у входа в колледж. Секретарь велел ждать и удалился. Через 15 минут члены совета колледжа вышли из дверей при всех своих регалиях. На них были длинные черные мантии, расшитые пурпуром и золотом. Члены совета медленно и торжественно направились в один из залов. Снова появился секретарь и попросил следовать за процессией. Мы вошли в зал, и массивные двери затворились у нас за спиной. Нам всем дали по глотку дешевого шерри. Через 15 минут, обменявшись с нами банальными любезностями, члены совета так же величественно покинули зал. Теперь я стал полноправным хирургом, членом Королевского хирургического колледжа. Вместе с остальными я выбежал из здания, и мы направили свои стопы в паб, чтобы как следует выпить и отпраздновать наш успех.

Вот так я и стал хирургом — в результате череды глупых и необоснованных решений и странных мотиваций, порожденных абсолютно несущественными событиями. Проучившись пять лет на ниве сердечно-легочной хирургии, я в конце концов стал кардиохирургом — опять-таки совершенно случайно. Тем не менее могу с радостью сообщить, что никогда не жалел о выбранном пути.

Вероятно, из-за глубокого невежества, которым я страдал (и сам был виноват в этом), каждый мой шаг в медицине казался мне по меньшей мере обманом и мошенничеством. В глубине души на всем пути от студента-медика, дипломированного врача и практиканта-хирурга до курсанта-кардиохирурга и врача-консультанта я всегда чувствовал, что не имею права занимать эти места.

Такое чувство является хорошо известным симптомом «синдрома самозванца», описанного в 1978 году двумя американскими психологами Полин Кланс и Сюзанной Имес. Синдром состоит в том, что люди, которые добились большого успеха, никак не могут принять свои достижения и радоваться им. Еще один признак — постоянный страх разоблачения обмана. Этот синдром долго меня преследовал. Я преклонялся перед моими уверенными в себе коллегами, которые всегда все знали и получали огромное удовольствие, когда делились знаниями с другими. Они всегда прекрасно понимали, чего хотят от своей профессии, имели составленный заранее надежный карьерный план и вели себя так, будто были специально созданы для того, чем занимались. Я же всегда сомневался в себе и никогда не был уверен, что меня можно допускать к невинным беззащитным пациентам. Более того, я всегда был на 100% уверен, что не создан для своей работы. Меня всегда преследовало ощущение, что я обманщик, но с течением времени оно перестало так сильно меня беспокоить. Было бы прекрасно, если бы я мог сказать, что это произошло благодаря накоплению знаний и уверенности в себе. Но это не так. С годами до меня постепенно дошло, что все абсолютно уверенные в себе индивиды не знают и никогда не знали всего. Они тоже в какой-то мере обманщики, но умеют это скрывать намного лучше, чем я. Мы, врачи, никогда не знаем всего, но, к счастью, большинство из нас осознают границы своих возможностей и способны пополнять знания, когда их не хватает. А еще — не колеблясь, прибегают к помощи опытных коллег, если это может помочь как врачу, так и пациентам. Пока мы сохраняем смирение и принимаем этот факт, мы хорошо справляемся со своими обязанностями.

Давайте теперь обратимся к разновидностям самозванцев.

И если ты своей владеешь страстью,

А не тобою властвует она,

И будешь тверд в удаче и в несчастье,

Которым, в сущности, цена одна,

…

И если будешь мерить расстоянье

Секундами, пускаясь в дальний бег, —

Земля — твое, мой мальчик, достоянье

И более того, ты — человек.

Р. Киплинг (пер. С. Маршака)

Так писал великий поэт Редьярд Киплинг в стихотворении с лаконичным названием «Если», которое очень любит народ Англии. В нем Киплинг призывает проявлять равнодушие перед лицом двух страшных самозванцев — удачи и несчастья. Он говорит о том, что надо хорошо усвоить стоический или, если угодно, буддийский подход к удаче и несчастью и учиться игнорировать их, чтобы стать простыми и естественными, но просвещенными людьми.

И позвольте мне сказать еще кое-что.

Удача и несчастье — это две вещи, мотивирующие нас и заставляющие двигаться вперед. Мы учимся, радуемся удачам и печалимся от несчастий, и в нашей профессиональной жизни по большей части стремимся к тому, чтобы нам повезло. Короче говоря, из этих двух явлений и состоит жизнь. В кардиохирургии как ни в одной другой специальности в мире полным-полно и одного, и другого. Радость от удачно проведенной операции не знает границ, как не знает их и отчаяние, сопутствующее неудаче.

Я приобретал опыт, и удач в моей карьере становилось больше. А поскольку мы оперируем все более пожилых и больных пациентов и выполняем все более сложные и изощренные вмешательства, то растет и масштаб триумфов. Не растет, правда, воодушевление, сопутствующее успехам. Наоборот, оно с годами заметно слабеет. Возможно, это результат привыкания, которое копится вместе с растущими ожиданиями. А может, это естественный побочный продукт старения и охлаждения чувств с возрастом. Я уже не получаю бодрящего «стимула» от удачно проведенной сложной и опасной операции. Парадоксально, но отчаяние после неудачи остается по-прежнему невероятно сильным. Думаю, что если эта тенденция сохранится и в один прекрасный день радость от удачи не перевесит отчаяния от неудачи, то, возможно, из чистого эгоизма я отложу в сторону скальпель.

Но не сейчас.

Отправить