Глава пятнадцатая

Вернувшийся из блицпоездки в Данциг директор Азиатского департамента МИДа Стремоухов на вокзале Северной столице был встречен, к его немалому удивлению, не своим делопроизводителем, а личным порученцем канцлера Горчакова. Когда же порученец проводил Стремоухова к экипажу, в котором томился ожиданием сам канцлер, директор по-настоящему встревожился.

– Что стряслось, ваше сиятельство?

– Стряслось, стряслось, Пётр Николаевич! А выкручиваться тебе придётся…

Стремоухов внутренне усмехнулся: начальство всегда найдёт повод и причину заставить выкручиваться своих подчинённых. Ладно, спасибо, что упредил хоть…

– Не с японцами часом?

– С ними, Пётр Николаевич, с ними! На следующий день, как ты по причине наступившего тайм-аута в японских переговорах, уехал в Данциг, всё и стряслось! Мы с тобой подробно поговорить о последнем раунде не сподобились – недосуг мне было, признаю… Помню, ты что-то говорил о странном разговоре с господином послом – уже за рамками переговоров, так сказать. Ну, думаю, успеется. И вот на тебе! Найден убитым секретарь посольства Асикага Томео…

– Так-так-так… Асикага, значит, Богу душу отдал… Любопытно, весьма любопытно, ваше сиятельство!

– Странные у тебя оценки, господин, директор! – насупился Горчаков, сдёргивая по привычке с носа очки и принимаясь яростно полировать стёклышки салфеткой. – Ну да ладно. Следствие полагает, что он убит в результате дуэли с каким-то гвардейским офицером. Естественно, доложили государю. И естественно, тот пришёл в бешенство. Теперь Потапов ищет исчезнувшего дуэлянта – и пока безрезультатно. Тот дуэлянт, как оказалось, единственный русский друг господина японского посланника – и в этом-то вся закавыка, Пётр Николаевич! Нутром чую: неспроста эта самая дуэль, неспроста знакомец Эномото в одном вагоне с Асикага оказался!

– Совершенно с вами согласен, ваше сиятельство – неспроста! А фактики у меня, думаю, имеются. Вот доедем до министерства – я вам всё в подробностях, ваше сиятельство, и изложу!

– Сей же час излагай, Пётр Николаевич! Не в МИД мы нынче едем – к Потапову. Ждёт, голубая его душа, в ресторации, жаждет с тобою поговорить. Насилу уговорил, чтобы на вокзал тебя не поехал встречать – сам прежде узнать хотел, что и как. Обсудить стратегию, так сказать! Так что излагай!

– Вот оно, значит, как всё складывается! – протянул Стремоухов, рассеянно поглядывая в окошко кареты и припоминая детали последнего разговора с японским посланником. – Дела-а! Ну что сказать, ваше сиятельство, состоялся у меня довольно откровенный разговор с господином Эномото. В переговорных рамках-то я, признаться, не совсем ваши пожелания исполнил: резок был порой! В общем, упрекнул я японца в нарочитом затягивании переговоров. В непорядочности, можно сказать. Может, сия импровизация и на пользу пошла – судите сами, Александр Николаевич!

– Ну не тяни ты кота за хвост! – едва не простонал Горчаков. – Говори уже! Времени у нас почти что и нету! Что за разговор?

– Когда был озвучен вариант уступки Японией южной части Сахалина в обмен на четыре острова Курильской гряды и с учётом компенсации выплат за здания и сооружения японских промыслов, я по физиономии этого Эномото понял: с тем-то ты, друг любезный, и приехал к нам! Ошеломительная была его реакция, ваше сиятельство! Полагаю, что тем самым подтвердились донесения поверенного в российских делах Струве: он ведь сообщал про этот окончательный вариант, принятый японским правительством после отставки прежнего министра внешних связей, Соэдзима. Ежели помните, ваше сиятельство, новый министр иностранных дел Японии после провала миссии Ивакуры в Европе и в Америке занял весьма гибкую позицию по отношению к России! Тэрадзима Мунэнори, по самым достоверным сведениям, предложил в качестве окончательного именно этот вариант! Обмен плюс компенсация!

– Да я всё это знаю, душа моя! Ты про Эномото говори – что он? Как?

– Я к тому и веду, Александр Николаевич! По всей логике мышления он – даже «придерживая» сей вариант до поры до времени – должен был владеть точной суммой компенсации! Ну, хоть примерную сумму назвать – ведь сколько раз япошки свои комиссии на Южный Сахалин посылали-то? Каждую доску, поди, в реестры свои записали. А Эномото сделал вид, что впервые о сём слышит. И потребовал тайм-аут для снесения с правительством и точного определения суммы компенсации. А вот потом…

– Что – потом, Пётр Николаевич? Что?

– А потом он мне сообщил, что хотел бы стать другом России. И назвал того, кто таким другом никогда не станет – Асикага Томео!

– Конкретнее, Пётр Николаевич! Конкретнее!

– А конкретнее в нашей дипломатии и не бывает, ваше сиятельство! – невесело усмехнулся Стремоухов. – Есть только ощущения – стоит доверять собеседнику или не стоит! Я, например, Эномото поверил. Честный он человек – но ведь дипломат же, чёрт его побери! А раз ты дипломат – значит, должен играть в утверждённые правила игры! Велено ему тянуть «каучук» – вот он и тянет! А в душе-то против!

– Понятно, господин директор. Резюмирую: есть большая вероятность того, что посол Эномото, предупредив тебя об истинном противнике переговоров, а также желая доказать свои дружеские чувства к России, каким-то образом оказался причастен к устранению врага. То бишь Асикага. Возможно, он воспользовался дружескими отношениями с этим гвардейским офицером и подтолкнул его к… К крайним действиям. Верно ли я тебя понял?

Стремоухов, наклонившись, внимательно всмотрелся в лицо собеседника, пытаясь определить, насколько он искренен. И насколько он, директор Азиатского департамента, может на закате своей карьеры рисковать ею и доверять своему непосредственному начальнику. Будь она проклята, эта всепроникающая дипломатия! Основа жизни, заставляющая лгать друзьям и подозревать в недобрых умыслах человека, которого знаешь много лет!

– Я знаю, ваше сиятельство, что посол Эномото весьма дружен с гвардейским офицером фон Бергом, – заговорил, наконец, он. – Не стану скрывать: эта дружба поначалу мне показалась несколько странной. Дипломатический посланник, вице-адмирал – и младший офицер, сапёр. Можно ли подозревать, что японец заранее, на много ходов вперёд, просчитал ситуацию и поддерживал дружбу с тем, чтобы однажды воспользоваться наивностью и пылкостью, свойственному молодому человеку? Думаю, что в принципе такое развитие ситуации совершенно исключить было бы неверным. Однако сама история знакомства прапорщика Берга и вице-адмирала Эномото в Париже совершенно, на мой взгляд, исключает многоходовую операцию со стороны японцев. И если вас интересует моя точка зрения, ваше сиятельство…

– Ещё как интересует, Пётр Николаевич! – канцлер, в свою очередь, впился в глаза собеседника колючим взором немигающих голубовато-серых глаз. – Итак…

– Резюмируем, по вашему собственному выражению! – вежливо усмехнулся Стремоухов. – Итак, первое: господин Асикага был введён в состав японского посольства по личному настоянию военного министра правительства Японии, господина Сайго Такамори. Причём это было сделано в самый последний момент. Учитывая оппозиционные настроения господина Сайго относительно императора и нового правительства вообще, можно с большой долей уверенности предполагать, что военный министр, предпочитая во внешней политике откровенно авантюристические идеи, пожелал контролировать ход переговорного процесса с Россией. И именно для этого добился включения в состав миссии своего человека.

– Асикага, насколько мне известно, не принимал непосредственного участия в переговорах по Сахалину…

– Извините, ваше сиятельство – вынужден повторяться, чтобы не потерять нить рассуждений… Второе: по донесениям наших людей из Токио, посланник Эномото был официально уполномочен решить сахалинскую проблему через обмен на всю Курильскую гряду, в крайнем случае – на острова до четвёртого пролива. Плюс попытаться выбить с нас компенсацию за их хибары на юге Сахалина. Поверенный Струве, ежели помните, выкупил у некоего мелкого чиновника из министерства внешних связей черновик указания на сей счёт… Теперь следите внимательно, ваше сиятельство: Эномото, приехавши в Петербург, начинает переговоры по Сахалину с самого давнего постулата, обсуждаемого ещё до Бюцова. И вид у него при этом порой архивиноватый, будто против души что-то делает. Плюс наш с ним последний разговор. Какой вывод напрашивается, ваше сиятельство?

– И какой же?

Хитромудрый старец Горчаков вывод для себя уже сделал, а теперь проверяет верность суждений на нём, на Стремоухове. Вот ведь работа собачья, посетовал Пётр Николаевич. Не гавкнешь – дураком прослывёшь. Гавкнешь – ненужным можешь стать…

– На поверхности вывод, Александр Николаевич! – вздохнул Стремоухов. – Не со своего голоса поёт наш посол. Не микадо, и не министерство внешних связей им дирижируют-с! Тут другая игра. А в той игре Асикага, боюсь, стал разменною пешкою! А с ним заодно и нашим офицером пожертвовать пришлось, так-то, ваше сиятельство!

– Ход твоих мыслей, Пётр Николаевич, понятен. И мною целиком разделяем. Теперь давай решать, только быстренько, про Потапова. Доводить до него твои умопостроения? Ты ведь этих жандармов знаешь, Пётр Николаевич! На чистом листе кляксу сотворят, да потом же и обвинят в создании тайного знака.

Стремоухов про себя опять, в который уж раз за сегодня, ухмыльнулся: подсказывает ведь ответ старец! Однако его автором быть не желает. Как будто здесь, в карете, кто-то третий под скамейкой, да с грифельной доскою, прячется. Записывает! Впрочем, кто его знает – вдруг и есть кто. Не под лавкой, так за стенкою…

– Полагаю, ваше сиятельство, что про наши внутренние дела, а паче чаяния – про праздные наши «размышлизмы» «голубым мундирам» знать совершенно не обязательно, – решился Стремоухов. – Есть, к конце концов, протоколы наших переговоров. Получит Потапов высочайшее соизволение – что ж, предоставим. А так – чего голову-то под топор самим класть?

– А про возможность ответственность разделить, ежели что не так пойдёт, не подумал, господин директор? – вздохнул с облегчением канцлер. – Впрочем, переговоры твои, тебе и решать. Будь по-твоему, Пётр Николаевич! Дозволят Потапову с господином послом поговорить – пусть говорит. А мы на своём стоять станем, верно?

– Совершенно верно, ваше сиятельство.

* * *

Несмотря на то что петербургские гастроли Гортензии Шнейдер продолжались в российской столице третий год, интерес публики к парижской диве не ослабевал. Оттого и круглое здание театра «Буфф», появившееся на «обломках» бывшего Новосильцевского театра-цирка на Невском проспекте, по вечерам становилось местом паломничества столичного бомонда. Несмотря на своё «цирковое прошлое», здание имело прекрасные акустические характеристики, а деловое чутьё предпринимателя Егарева, перекупившего «Буфф» и не жалеющего баснословных гонораров для талантливых актрис, делало частный театр центром притяжения всего сановного Петербурга, местом паломничества аристократических фамилий и новорусских богатеев, чьи фамилии были не столь громкими, зато содержимое кошельков позволяло уплачивать за возможность попасть в модный театр не только десяти, но и стократные суммы и без того немалой стоимости входа.

Получив от японского посланника два билета в центральную ложу, Белецкий поначалу решил взять с собой в театр Настеньку. Однако по зрелому размышлению от идеи побаловать дочь редкой возможностью попасть на спектакль Гортензии Шнейдер и одновременно дать ей возможность блеснуть в свете, пришлось отказаться. Белецкий так и не решился сказать ей о серьёзном ранении жениха, а паче чаяния о его возможной смерти. Знакомство же дочери с Эномото неминуемо открыло бы ей правду. И Белецкий отправился в «Буфф» в одиночестве – предположив для себя, что после первого антракта японский дипломат сможет сесть на свободное место рядом с ним и без помех закончить беседу, которая обещала быть весьма трудной.

Несмотря на полный аншлаг, до первого антракта круглый зал театра был полупустым: бомонд снисходительно игнорировал цирковые номера, малоизвестных шансонеток и пантомиму, составляющих программу первого отделения. Не заметил в театре Белецкий и японского дипломата.

В антракте зрители отправились на дефиле по круглой галерее, опоясывающий зрительный зал. В этой же галерее были устроены буфетные комнаты, в одной из которых рюмка коньяка, спрошенная Белецким, обошлась ему в двухдневное жалование.

Выходя из буфетной, он едва не столкнулся с Эномото и поспешно уступил дорогу, соображая – стоит ли ему афишировать своё знакомство с японским посланником и приветствовать его. Однако Эномото сам решил эту проблему: широко улыбнувшись, он протянул тайному советнику руку и засыпал его градом вопросов, обычных для давно знакомых людей. Спрошено было и о Настеньке – и тут же выражено сожаление о том, что её отсутствие лишает Эномото возможности познакомиться с очаровательной барышней, о которой он столь много слышал.

– Надеюсь, вы окажете мне честь, господин Белецкий, разделить со мной ложу, в которой мне совсем не хочется смотреть спектакль в одиночестве, – церемонно пригласил его японец. – Это ложа номер три. Как меня уверяли, оттуда панорама сцены видится совершенно полной.

– Почту за честь, – пробормотал Белецкий, ловя на себе завистливые взгляды публики и соображая – сколько его знакомых завтра же найдёт повод сделать визит и выразить своё восхищение столь лестным знакомством.

Собеседники церемонно раскланялись, и Эномото тут же вступил в разговор с обладателем чудовищных бакенбард и многочисленных звёзд орденов на алом мундире с золотым шитьём. А Белецкий, погуляв под многочисленными пальмами и лианами, украшающими галерею, дождался третьего звонка и направился к ложе посланника.

Служитель с внешностью сенатора, застывший навытяжку у дверей в ложу, был, очевидно, предупреждён о визите, и с почтительным поклоном распахнул перед Белецким дверь, назвав его «сиятельством».

В полумраке ложи Белецкого ожидал уже совсем иной Эномото – торжественно-серьёзный, без тени прежней широкой улыбки на лице.

– Прошу прощения, господин Белецкий, за то небольшое представление, устроенное мной возле буфетной, – с поклоном приветствовал он визитёра. – Дипломатам не привыкать всё время играть на публике какие-то роли. А я подумал, что только впечатление о давнем и тесном знакомстве сможет оградить нас от излишне назойливого внимания публики. Садитесь, прошу вас!

Усевшись на кресло рядом, Эномото без промедления приступил к делу:

– Я искренне благодарен вам, господин Белецкий, за то, что вы доставили мне ту шкатулку и письмо от моего друга Мишеля Берга. Я не сомневался в его порядочности и раньше, однако только теперь понимаю, что он оказал мне услугу, которую трудно переоценить!

– Да и я, собственно, всегда полагал Мишеля умным и порядочным человеком, – пожал плечами Белецкий. – Иначе вряд ли позволил ему встречаться с моей дочерью и иметь с нею совместные планы на будущее…

– Дело слишком серьёзно, господин Белецкий. И только это обстоятельство заставляет меня задать вам несколько вопросов, часть из которых может показаться вам нескромными. И я заранее прошу у вас прощения за них. Скажите, как эта шкатулка к вам попала?

Этот вопрос Белецкому нескромным ни с какой стороны не показался, и он пересказал историю появления в его доме доктора Шлейзера и его рассказ.

– А этот доктор… Не мог ли он, по вашему мнению, заглянуть в шкатулку?

– Вряд ли, ваше высокопревосходительство. Дело в том, что ключ от неё был в конверте с письмом, адресованным моей дочери. Чего греха таить, с учётом рассказа доктора о ранении бедного Мишеля, я вскрыл адресованное ей письмо. И видимо, правильно сделал – иначе она узнала бы о том, что жених ранен…

– А сами вы, господин Белецкий, в шкатулку не заглядывали? Извините, но для меня этой крайне важно!

– Был такой соблазн, господин вице-адмирал! – признался Белецкий, краснея и радуясь тому, что в полутьме ложи его смущение не будет заметно. – Поймите меня правильно: я же отец! К тому же мне небезразличен и бедный Мишель. Я открыл эту шкатулку, увидел, что там бумаги – и не стал смотреть, снова запер. Позже, когда в «Ведомостях» появилась ваша нота протеста, а в других газетах фон Берга называли убийцей и виновником возможного срыва переговоров с Японией, я засомневался: стоит ли доставлять вам это послание от Мишеля. Не осложнит ли это ещё больше его нелёгкого положения? Я не спал всю ночь, господин вице-адмирал. Мишель Берг всегда очень тепло о вас отзывался, да и в нашей семье он уже почти был своим. И тогда, вспомнив рассказы Миши о ваших утренних прогулках, я решил встретиться с вами и поглядеть на вашу реакцию. Составить, так сказать, своё впечатление. А потом уже решать – передавать вам шкатулку или нет?

– Благодарю за откровенность, господин Белецкий. Вы честный и благородный человек, – Эномото помолчал и попросил. – Мне надо обдумать сложившуюся ситуацию. Кстати, на сцене уже появилась знаменитая прима – давайте немного помолчим и посмотрим за действом!

– Как вам будет угодно…

Эномото замолчал, уставясь на сцену невидящими глазами. Бравурные звуки оркестра, задорный голос знаменитой Гортензии и её песенки, прерываемые шквалом аплодисментов и криками «бис!» и «браво!», постепенно заворожили Белецкого. Он перестал в нетерпении поглядывать на замершего как изваяние японца, и даже вздрогнул, когда тот неожиданно повернулся к нему и спросил:

– Доктор не упоминал – в каком именно монастыре он оставил Мишеля?

– Нет, ваше высокопревосходительство. И я как-то поздно сообразил спросить, он уже ушёл, – Белецкий виновато поёрзал в кресле и принялся вслух рассуждать. – Монастырь не в самой Варшаве, а где-то в её пригородах. И видимо, не слишком далеко – иначе доктор не рискнул бы везти туда больного с огромной кровопотерей. Да и жгут на ране нельзя держать более двух часов, мне кажется. Он ещё упомянул, что при этом монастыре сестёр-бенедиктинок как приют для убогих и престарелых. И наверняка какая-то больничка – смог же он произвести там ампутацию руки бедного Мишеля. Да и медицинский персонал наверняка имеется – чтобы выхаживать пациента с такими страшными ранами…

– Очень здравые и логичные размышления, господин Белецкий, – скупо похвалил Эномото. – Теперь попробую порассуждать, с вашего позволения, я сам! Итак, трагедия произошла восемь дней назад – мой друг поставил дату под своим письмом мне. Его величеству доложили о гибели дипломата Асикага спустя три дня – до этого времени, смею предполагать, поиски раненого в поединке шли… Как бы это поточнее сказать?

– Ни шатко и валко, – подсказал Белецкий. – Полицейская машина империи «раскрутилась» в полную силу только после высочайшего повеления!

– Браво, господин Белецкий! Итак, раненого и доктора активно ищут уже пять дней. Ищут, я думаю, очень старательно – государь лично заверил меня в этом! Третьего дня, когда я вручал канцлеру Горчакову ноту протеста, их ещё не нашли. И пообещали поставить меня в известность о результатах поиска безотлагательно! Но до сих пор не поставили! Почему, господин Белецкий?

– Потому что не нашли, – пожал тот плечами.

– Правильно! А почему не нашли? Неужели потому, что в списках Варшавской полиции так много докторов? Или потому, что никому не пришло в голову проверить лечебные заведения при монастырях? – японец в упор поглядел на собеседника.

– Насчёт умения искать ничего сказать не могу, господин вице-адмирал: увы, слишком далёк от полицейской области. А вот насчёт монастырей есть одно соображение! Вы человек в России, так сказать, новый. Всего не знаете…

– Какое соображение? Чего я не знаю?

– Царство Польское, или Привислинский край – это часть Российской империи. Откровенно говоря, я бы назвал эти области занозой в теле нашего государства. Знаете, другая вера, множество проблем в отношениях… Да и история российская, откровенно говоря, весьма богата памятью на обиды, причинённые поляками. Словом, и у русских, и у поляков нет больших оснований любить друг друга без памяти! В Польше давно уже грезят отделением от России, господин вице-адмирал. К тому же чуть больше десяти лет назад в царстве Польском вспыхнуло восстание за независимость от России, которое было подавлено – многие, даже в России, считают, что излишне жестоко подавлено.

– И вы полагаете, господин Белецкий, что тамошняя полиция не слишком… усердна в поисках?

– Ваше предположение имело бы право на существование, если бы речь шла о розыске поляка, убившего русского офицера, – криво усмехнулся Белецкий. – Но это не так. К тому же ключевых постов в управлении Привисленским краем поляки не занимают, насколько я знаю. А вот католическая церковь – это уже, как говорят у нас, «теплее»! Это непримиримый враг всего русского, православного! Церковные конфессии вообще неохотно сотрудничают с властями, а уж если речь идёт о католиках и их отношении к «православным угнетателям, гонителям веры и поработителям» – тут о сотрудничестве не может быть и речи! Да и русские власти после осложнения отношений и варшавского восстания стараются не давать поводов обвинять их в каком-либо притеснении католиков.

– Понятно. Значит, ключ к поиску Берга – тот самый доктор! Он поляк, господин Белецкий?

– Скорее, польский еврей. Погодите, да ведь у меня осталась его визитная карточка! – спохватился Белецкий, нащупывая в кармане смокинга бумажник и лихорадочно роясь там. – Экий я простофиля! Правда, там нет адреса – но фамилия и наименование заведения указаны. Вот она!

ПОХОРОННОЕ И РИТУАЛЬНОЕ ЗАВЕДЕНИЕ № 1 В ВАРШАВЕ!

доктор медицины и патологоанатомии Яков Шлейзер

и мастер обрядовых услуг Тадеуш Заболоцкий

ОБРАТИТЕСЬ К НАМ – и ВАШИ ПЕЧАЛИ СТАНУТ НАШИМИ!

Наши усопшие выглядят живее тех, кто следует за их гробом!

Эномото взял протянутую визитку, прочитал написанное, перевернул на обороте карточки был аналогичный текст на немецком языке – и тоже без адреса.

– Вот и ответ на мой вопрос, господин Белецкий – почему полиция не смогла до сих пор найти доктора. Его искали в больницах, среди частнопрактикующих медиков с патентами. А доктор Шлейзер – совладелец похоронного заведения. Патологоанатом, судебный врач, устанавливающий причины смерти людей.

– Пожалуй, вы правы, – согласился Белецкий. – Но их всё равно найдут – это всего лишь вопрос времени. Наш государь – очень настойчивый человек. К тому же «нерадивость» тех, кому монарх доверил ответственные посты, ставит его в неловкое положение и перед вами, и перед Японией, и перед Европой. Ещё день два – и государь начнёт гневаться. Как говорят у нас, головы полетят. Усилия в поисках будут удвоены или утроены, кому-нибудь придёт в голову светлая мысль. А то и наш еврейский доктор, убоявшись ответственности за «укрывательство», придёт к властям с покаянием.

Эномото кивнул, в задумчивости постукивая ребром визитки по перилам балкона.

– Вы имеете право знать подоплёку этой истории с погибшим японцем, господин Белецкий. Я был послан в Россию моим императором, а Асикага – враг микадо и всего нового, что происходит сейчас в Японии. Говоря образно, Асикага был бомбой в багаже моего посольства – бомбой, которая должна была взорваться в нужный момент. Я подозревал нечто подобное ещё до отъезда в Россию. Я догадывался, что поездка Асикага в Европу после получения тайного приказа из Японии – тоже неспроста. Мой друг Мишель Берг чувствовал моё подавленное настроение и несколько раз пытался вызвать меня на откровенность, предлагал помощь. Но я не считал себя вправе перекладывать собственные проблемы на него – и молчал. Тогда Мишель решил действовать сам: он поехал за Асикага в Париж, выследил его и убедился, что документы в шкатулке погубят меня. Единственной возможностью отнять эти документы и спасти меня был поединок с Асикага… И Мишель решился на этот самоубийственный поступок, господин Белецкий!

– Почему же самоубийственный? – решил возразить Белецкий. – Мишель был храбрый офицер! И уже имел опыт боевых сражений в Туркестане, дважды награждён за отвагу.

– Армейская сабля против японского меча? К тому же Асикага был признанным мастером клинка у нас на родине. У Мишеля не было ни единого шанса победить, господин Белецкий! – вздохнул Эномото. – Даже если бы случилось такое чудо – за причинение смерти иностранному дипломату Мишель попал бы под следствие и в тюрьму! Меня, правда, он бы спас в любом случае… Это поступок истинного самурая, господин Белецкий! Поступок настоящего друга…

– Я понимаю ваши чувства, господин посол, – Белецкий был потрясён.

– И это ещё не всё! – усталым жестом остановил собеседника Эномото. – Обнародование документов из шкатулки не только дискредитировало бы меня, но и нанесло бы оскорбление вашему императору – особенно после того, как он приблизил меня к себе. У его величества Александра II не было бы другого выхода, кроме как минимум выслать меня из России. Переговоры с Японией были бы сорваны, отношения между нашими странами надолго испорчены…

– Но зачем всё это нужно было вашим врагам, ваше высокопревосходительство?

– Главной целью их удара был не я. И даже не престиж Александра II. Всё перечисленное нанесло бы непоправимый ущерб его величеству микадо. Скомпрометировало бы его и в Японии, и в Европе. И наверняка позволило бы главному заговорщику прийти к власти в стране, развязало бы императорской оппозиции руки в проведении той политики, которую они навязывали нашему народу. Теперь вы понимаете цену поступка моего друга, Мишеля фон Берга? Понимаете, почему мне так важно найти его?

– Понимаю, господин вице-адмирал. Но доктор… Доктор Шлейзер со всей определённостью заявил мне при встрече, что Миша Берг, скорее всего, не жилец на этом свете…

– После услуги, оказанной мне русским офицером фон Бергом, я должен до конца своих дней опекать тех, кто был дорог моему другу! Я должен разыскать его могилу и отдать ему посмертные почести. У меня нет права на жизнь, если я не сделаю это. Понимаете ли вы, господин Белецкий?

Ручка театрального бинокля, который Эномото всё время машинально вертел в руках, глухо треснула и сломалась. Японец невидящим взглядом смотрел на кровь, капающую из пораненной острым краем металлической оправы ладони. Белецкий выхватил из кармана платок, протянул собеседнику.

– Благодарю… Господин Белецкий, вернув мне шкатулку с документами, вы поступили как благородный человек. Не передав её полицейским властям, а вы были, насколько я понял, предупреждены, что речь идёт о преступлении из разряда государственных, – вы рисковали положением в обществе и своей карьерой. Таким образом, я в долгу и перед вами…

– Право, не стоит об этом, господин посол…

– Стоит, стоит. Но я не закончил: несмотря на сказанное, я вынужден просить вас и о дальнейшей помощи. Мне просто не к кому обратиться более в вашей стране, господин Белецкий!

– Ну, если я окажусь в силах…

– Мы с вами должны непременно разыскать этого варшавского доктора, а через него Мишеля. Если он умер, то достойно похоронить его и воздать положенные почести. Если он ещё жив – то сделать всё для спасения его жизни, обеспечить медицинский уход и укрыть от преследования властей и гнева вашего государя. Время, господин Белецкий! Вы сами упомянули о том, что у нас на всё это очень мало времени!

– Что я должен сделать, господин посол? Говорите, прошу вас, не забывайте о том, что речь идёт не только о вас, но и о моей дочери и её женихе. Это несколько уменьшает ваш личный долг, – невесело усмехнулся Белецкий.

– К сожалению, сам не могу выехать в Варшаву. То есть потребуется официально уведомить о моей отлучке и маршруте МИД России. Для русских властей это будет равносильно признанию того, что я нащупал некий след в «деле Берга». Меня немедленно возьмут под наблюдение, и я выведу власти на доктора и Мишеля. К тому же доктор Шлейзер может вообразить, что японец ищет Мишеля с тем, чтобы отомстить ему за убитого соотечественника! И откажется сообщить о его местонахождении – если мой друг ещё жив, конечно…

– То есть ехать надо мне, – понимающе кивнул Белецкий. – В принципе, это возможно. К тому же у Корпуса инженеров, который я возглавляю, есть неотложные дела на Варшавской железной дороге… Да и доктор, зная меня в лицо, не станет скрывать место пребывания раненого. Но не будем забывать о том, что моё семейство тоже находится под пристальным вниманием полиции и жандармерии – ожидая возможных известий от Мишеля! Ко мне хвост приставят ещё быстрее, нежели к вам, господин посол!

– Логично, – тут же согласился Эномото. – И всё же иного выхода я не вижу! К тому же я могу в это время испросить высочайшую аудиенцию и умолить государя прекратить розыск фон Берга. Конечно, что-то придётся придумать, либо сказать часть правды. Например, что Мишель, выехав за Асикага в Европу, выполнял мою дружескую просьбу. Учитывая приязненное отношение ко мне его величества, о котором он сам неоднократно мне говорил.

– Извините, что вынужденно перебиваю вас, господин посол! Я, конечно, не вхожу в число приближённых государя. И не могу похвастать, в отличие от вас, личным знакомством с Александром. Однако скажу наперёд: государь никогда не путает личные дела с государственными! Смерть иностранного дипломата от руки гвардейского офицера, принимавшего присягу на верность царю, для его величества была и останется нарушением долга и преступлением. А ваша просьба будет расценена как вмешательство в дела государя и наверняка испортит ваши дружеские отношения. Отдав личный и категорический приказ о розыске Берга, запустив для этого всю мощную государственную машину, Александр не может, не имеет права отменить своё распоряжение! Дело, конечно, ваше – попробуйте, господин посол! Может, я и ошибаюсь…

– В ваших словах есть резон. Я подумаю. Ну а что с поездкой?

– Надо ехать! – вздохнул Белецкий. – Впрочем, доктора можно попытаться найти и здесь. В нашем разговоре он упоминал, что приехал в Петербург на три дня, за какими-то химическими препаратами для своего заведения. Пошлю завтра на Варшавский вокзал слугу, пусть там подежурит. Увидит – передаст записку от меня. Не встретит – послезавтра выезжаю: раньше всё равно никак не получится!

Эномото кивнул и протянул Белецкому руку в знак согласия. Рукопожатие затянулось, словно собеседники боялись потерять друг друга в этом мире. Обширный зал «Буфф» в эти самые минуты, словно обезумев, вовсю работал руками, от бешеных аплодисментов божественной Гортензии Шнейдер начала чуть покачиваться на позолоченных цепях гигантская люстра. На сцену полетели кошельки и букеты цветов, в глубине которых таились привязанные к стеблям кольца с драгоценными камнями и золотые цепочки-браслеты.

Раскрасневшаяся, так и не сумевшая остаться равнодушной к восторгам толпы, Гортензия кивнула музыкантам, и те снова взмахнули смычками, вздыбили вверх сверкающие жерла труб. И Гортензия вновь полетела по сцене, задорно подбрасывая в канкане изящными ножками в сетчатых чулочках бело-багровый ворох юбок…

Потом, уже в своей уборной, окружённая почтительной стаей бело-чёрных фрачников, Гортензия Шнейдер утомлённо отставит второй бокал пузырящегося шампанского и вспомнит:

– Ах да, господа! Я совсем забыла спросить: а что за невежи занимали третью ложу? Представьте себе: ни одного букета оттуда! Даже не аплодировали, нахалы, по-моему! Никто не знает – кто это был?

Поклонники тут же злорадно припомнили: японский посланник нынче был в ложе номер три. И кто-то с ним ещё, а кто – бог весть! Не обращайте внимания, божественная Гортензия: ну что эти азиаты могут понимать в канкане и в очаровательных француженках?!