Глава четырнадцатая

– Так что, господин хороший, барин велел передать, что дохтур у нас свой имеется и что в ваших услугах он не нуждаются, – слуга неуклюже поклонился, сунул ожидающему в наёмном экипаже посетителю его визитную карточку и повернулся, чтобы поскорее спрятаться от моросящего дождика под навесом обширного крыльца.

– Погоди, дурень! Эй, слышь, погоди! – седок неуклюже выбрался из экипажа и успел поймать слугу за широкий рукав крылатки, явно с барского плеча. – Я тебе, вахлаку, что передать велел? Что мне барыня молодая надобна, Анастасия Петровна! Что для неё у меня письмецо и посылочка имеется. А ты, дурень, только и запомнил, что я доктор? Я – доктор патологоанатомии, нездешний! Доктор мёртвых, чтобы тебе понятно было… У меня для барыни молодой письмецо – вот я и взял на себя труд доставить!

– Оно и видать, что вы приезжий, петербухских обычаев не знаете! – угрюмо попытался отстраниться слуга. – Где ж это видано, чтобы молодая барыня со столичным воспитанием к кому ни попадя на улицу выскакивала? Да ещё и к потрошителю мертвяков, прости, мя, душу грешную! Идите себе подобру-поздорову, сударь, пока я дворника не кликнул, а ён городового не высвистел! Сказано вам: свой дохтур есть – и ступайте себе!

– Хорошо. Ох, ты и дурак, братец! Барина позови тогда, – посетитель с выработанной годами ловкостью всунул-таки слуге свою визитную карточку. – Или проводи к нему, убогий…

– Обедать барин с барыней сели. Никак не возможно позвать ихнюю милость. Ждите, коли охота…

Вырвав рукав из рук докучливого посетителя, слуга поспешно скрылся за дверью парадного особняка Белецких. Плюнув с досады, посетитель несколько минут постоял под дождём, решая для себя – ждать или отказаться от выполнения не столь уж завидного поручения и уехать? И когда уже, решившись, полез в экипаж, с крыльца его окликнули:

– Сударь, могу я узнать – в чём тут дело, собственно говоря?

На крыльце стоял господин в чёрной визитке и при аккуратной бородке. В руках хозяин – судя по властному тону, это был именно хозяин – комкал салфетку.

Посетитель прикоснулся двумя пальцами к венскому котелку и шаркнул ногой:

– Позвольте рекомендоваться: доктор Шлейзер из Варшавы! Предупреждая ненужные вопросы, я сразу и категорически заявляю вам, сударь, что не ищу практики или пациентов.

– Тогда что вам угодно?

– Говорит ли вам что-либо имя Михаила фон Берга, сударь?

– Мишеля? – хозяин невольно поглядел по сторонам, шагнул к посетителю. – Да, разумеется – это жених моей дочери, сударь… Но могу ли я узнать…

– Можете, сударь! Вы всё можете, если соизволите, в отличие от вашего глупого слуги, пригласить меня хотя бы в переднюю! Проехав чёрт знает сколько вёрст и сделав для вас же немалый круг – в Петербурге у меня совершенно иные дела! – поневоле, сударь, рассчитываю хотя бы на минимум внимания! Тем более, привезя вашей дочери известие от её жениха!

– О-о, прошу прощения сударь! Дурак Ероня, действительно, ничего не понял! Прошу вас, проходите, доктор э-э.

– Шлейзер, сударь. Это, в конце концов, не так и важно! Благодарю вас…

В передней доктор Шлейзер только и позволил себе скинуть насквозь мокрый дорожный плащ и немедленно начал излагать порученное ему дело:

– Вы есть господин Белецкий, отец Настеньки Белецкой, настолько я понимаю? Слушайте меня внимательно, сударь! Господин фон Берг, которого вы уже завтра, возможно, откажетесь признавать женихом вашей дочери, попал в большие неприятности. Я имел несчастье ехать с господином Бергом в одном вагоне Берлинского экспресса, когда он и какой-то господин азиатской наружности соизволили устроить на крыше вагона глупую дуэль на саблях. Подробностей я, к счастью, не знаю – после того как поезд остановился, я был призван для оказания медицинской помощи вашему Бергу. Его ранения были столь глубоки и обширны, что для спасения жизни я потребовал немедленно предоставить для транспортировки раненого паровоз. И довёз господина Берга до Варшавы – признаться, совсем не надеясь на это! В Варшаве я надеялся передать истекающего кровью молодого человека в ближайшую больницу. Однако вокзальные извозчики, дежурившие на тамошнем вокзале в неурочный для прибытия поездов час, тотчас разбежались, заметив окровавленные носилки. И я смог нанять лишь какого-то селянина, который привёз нас в монастырь сестёр-бенедиктинок. Слава Иисусу – при монастыре был приют для престарелых и убогих! А там – вполне компетентный персонал сестёр милосердия и даже два доктора, ушедшие от мира. Там я произвёл единственно возможное, на мой взгляд, медицинское действие – ампутировал молодому человеку и без того почти что отрубленную руку. И по прошествии двух дней оставил господина Берга на попечение этих самых бенедиктинок.

– Весьма вам признателен, сударь, за сообщённые известия. Однако…

– Погодите благодарить, сударь! Возможно, я привёз в ваш дом вместе с письмецом и посылкою большие неприятности! Дело в том, что вся полиция в Варшаве нынче поднята на ноги и ищет того самого раненого молодого офицера. Думаю, что он имел неосторожность скрестить шпаги – или как там это у вас, дворян, называется – не с тем противником. Короче говоря, полиция ищет и раненого, и доктора, подавшего ему помощь и доставившего его в Варшаву. То есть меня, сударь! Доложен вам заметить, что нам, евреям, интерес полиции вовсе ни к чему. И я возблагодарил Господа нашего, что он сподобил уехать с вокзала всех извозчиков. Иначе я бы привёз раненого в первую же ближайшую больницу. И полиция нашла бы и его, и меня!

– Сударь, сюда в любой момент может явиться моя дочь. Она, как вы можете себе представить, весьма опечалена исчезновением жениха, ей вовсе ни к чему знать, что его ищет варшавская полиция. Изложите, прошу, ваше поручение как можно скорее. И если я могу чем-то отблагодарить вас…

– Я вас, как отца, прекрасно понимаю. Итак, молодой офицер взял с меня слово, что я доставлю девице Белецкой письмо, а также шкатулку, которой он весьма дорожил. Не думаю, что совершаю большой грех, отдавая всё это не вашей дочери, а её отцу. Ваша благодарность мне не нужна, сударь! Я лишь выполнил свой долг по отношению к умирающему, и единственное, о чём попрошу вас – не сообщайте полиции обо мне!

– Вы сказали – умирающему? Состояние Берга внушает серьёзные опасения?

– Вы шутите, господин Белецкий? «Серьёзные опасения»! Чтоб вы знали – я доктор патологоанатомии! Жених вашей дочери потерял столько крови, что хватило бы на троих! К тому же на операционный стол он попал через пять часов после ранения… Скажу вам откровенно, мсье Белецкий: я и ампутацию его руки произвёл скорее для очистки совести. Чтобы попытаться сделать для молодого человека хоть что-то… Думаю, что вашей дочери стоит поискать другого жениха!

Доктор достал из своего саквояжа запечатанный конверт, а следом – тяжело брякнувшую стальную шкатулку.

– Не смею более обременять своим присутствием, мсье Белецкий! Свой долг я исполнил, хотя уже потерял надежду это сделать из-за упрямства вашего слуги. Нет, я, конечно, попытался бы ещё раз, перед отъездом. Я, знаете ли, на три дня только в Петербург вырвался, за химическими реактивами для своих покойников. Впрочем, вам это и вовсе ни к чему. Прощайте, сударь! От души надеюсь, что в знак благодарности вы не сообщите в полицию о моей роли в этом прискорбном деле. Не провожайте меня, сударь!

Избавившись от посетителя, Белецкий унёс письмо и шкатулку к себе в кабинет, предупредив горничную о том, что к столу он не вернётся. Заперев дверь на ключ, он долго рассматривал конверт и шкатулку. И наконец, решившись, вскрыл письмо, адресованное его дочери.

«Милая Настенька, любовь моя! Ты получишь это письмо в том случае, если Судьбе будет угодно отвернуться от меня. Долг дружбы вынудил меня вызвать на поединок очень нехорошего человека, который имел намерения погубить моего друга, о котором я тебе много рассказывал и которого даже пригласил на нашу с тобой свадьбу. Поверь, я не мог поступить иначе – в противном случае мой друг, японский подданный господин Эномото, неминуемо попал бы в немилость к нашему государю, и, как следствие – в Петропавловскую крепость. Поверь, Настенька, ты знаешь, я не принадлежу к любителям громких слов – но если бы я не принял меры к тому, чтобы остановить злого человека, скорее всего, серьёзно пострадали бы и интересы России.

То, что ты получила это письмо – скорее всего, наилучший выход из ситуации, в которую я поставлен силою дружеских уз, связывающих меня с господином Эномото. Ибо в случае, если мне удастся победить Асикага в честном поединке, меня самого ждала бы каторга – поскольку этот господин пользуется дипломатической неприкосновенностью.

Прощай, милая Настенька! Прощай и помни, что я любил тебя более всех на свете.

К моему письму приложен запечатанный конверт без надписи. Это из предосторожности: никто, кроме господина Эномото, не должен узнать сию тайну. Конверт, равно как и шкатулку, следует передать господину Эномото, японскому посланнику, на Дворцовую набережную, дом 12-й, в собственные его руки. Я прошу и умоляю тебя сделать это – ибо, в противном случае, напрасной будет и моя смерть, и наше погубленное счастье.

Многократно целую твои тонкие нежные пальчики, любовь моя!

Твой навечно Мишель фон Берг»

Перечитавши письмо дважды, тайный советник Пётр Романович Белецкий крепко задумался. Он ничуть не жалел о том, что, презрев приличия, вскрыл письмо, адресованное дочери. И узнал прежде неё, таким образом, по меньшей мере два известия, имеющие к его семейству самое прямое отношение. Одно из этих известий на днях, правда, обозначилось – самым неприятнейшим для него образом.

Не далее как третьего дня к нему в Штаб корпуса инженеров МПС с утра пораньше заявился некий субъект. Субъект был одет в партикулярное платье, однако при этом отличался военной выправкой и настолько, что делопроизводитель присутствия главноуправляющего Корпусом, докладывая Белецкому о незваном посетителе, не удержался:

– Жандарм к вашему превосходительству. Имеет бумаги от Земельного комитета, однако физиономия, Пётр Романович, самая что ни есть жандармская… Прикажете передать, что заняты?

– Жандарм, говоришь, Елистратов? Ха, ну и дела! Поскольку мы перед их ведомством вины не имеем, надо бы принять. Проси, чёрт с ним!

Посетитель и впрямь оказался жандармским ротмистром, порученцем самого Потапова. Не ходя вокруг да около, ротмистр сразу обозначил суть дела, по которому явился. С его слов, наречённый жених единственной дочери главноуправляющего Корпусом инженеров Белецкого, прапорщик Сапёрного лейб-гвардии батальона Берг совершил тяжкое преступление, оскорбляющее честь царствующего дома и затрагивающее государственные интересы державы. Подробности ротмистр сообщать категорически отказался – лишь заявил, что гвардейский офицер Берг, пренебрегая присягой, в настоящее время скрывается от розыска. А посему для розыскных действий крайне важны любые сведения, могущие пролить свет на местопребывание упомянутого Берга. Не позволит ли господин Белецкий, в свете важности проводимых розыскных действий, поговорить с невестою упомянутого преступника? То бишь с его дочерью, Анастасией? Разумеется, в присутствии отца, тайного советника Белецкого.

Всё существо тайного советника Белецкого, разумеется, поначалу восстало против впутывания его Настеньки в какие-то грязные игры с розыском, следствием и государственным преступником Бергом. Встав с кресла и опершись костяшками пальцев на служебный стол, Белецкий так и заявил жандармскому ротмистру: ни в коем случае! Он не может позволить впутывать невинную дочь в какие-то там полицейские истории! Что же касается упомянутого Берга, то последний раз его дочь виделась с ним дней этак десять назад, и с тех пор никаких известий от него не получала.

Ротмистр, ухмыльнувшись, напомнил: не судите, мол, опрометчиво, господин Белецкий! Нынешняя молодёжь, что б вы знали, господин тайный советник, знает множество тайных способов общения, недоступных пониманию достопочтенных отцов. Нет, боже упаси, он ни в чём не подозревает дочь тайного советника. Однако, выполняя поручение самого высокого начальства, должен лично убедиться – понимаете, лично, господин Белецкий! – что ваша дочь не имеет даже самого косвенного отношения к данному делу.

Белецкий продолжал протестовать против беседы его Настеньки с жандармскими дознавателями. Тогда ротмистр, не тратя времени на дальнейшие уговоры, встал, откланялся и направился к выходу. Лишь на пороге, чуть задержавшись, он заявил, что прямо отсюда направляется к самому министру путей сообщения Посьету. И что реакцию министра на сообщение о том, что господин Белецкий препятствует проведению розыска, санкционированного самим государем императором, предсказать никак не возможно…

Пришлось соглашаться – а что оставалось делать?

Не откладывая дел в долгий ящик, к дочери поехали прямо со службы. По дороге ротмистр мягко порекомендовал не открывать Настеньке жандармского источника интереса к её жениху.

– Кем же вас представить прикажете? – сумрачно поинтересовался Белецкий. – Моим сослуживцем? Невесть откуда появившимся кузеном?

– Лучше всего – военным ревизором. Скажите дочери, что проводится внезапная инспекция всех расквартированных в Санкт-Петербурге гвардейских частей и что в Сапёрном батальоне, к коему приписан Берг, обнаружена крупная недостача финансовых средств. Он ведь, если мне не изменяет память, исполнял должность финансиста батальона?

– Вам бы да ещё память изменяла! – невесело хмыкнул Берг. – Неужто хотите объявить моей дочери, что её жених казнокрад? А ежели впоследствии выяснится, что Мишель вообще не при чём? Насколько я понимаю, его «злоумышление на государеву честь и достоинство» пока вообще, как говорится, по воде вилами писано?

– Ну, не совсем вилами. И не совсем по воде. Однако не скрывайся он от розыска, положение стало бы гораздо яснее, – уклончиво ответствовал жандарм.

Как и следовало ожидать, дочь Настенька на известие о том, что её Мишеля, как подозреваемого в воинском преступлении, ищет полиция, отреагировала очень бурно. Были и слёзы, и клятвенные заверения в том, что она не скажет ничего, что может повредить жениху – потому как уверена, что Мишель просто не мог сотворить ничего «такого»!

Ротмистр, как оказалось, был не только весьма терпелив, но и умудрён немалым житейским опытом. Охотно согласившись с Настенькой в том, что обвинение «чудовищно и что здесь наличествует некая фатальная ошибка», он тем не менее сумел добиться от неё некоторых подробностей, ранее, к немалой досаде Пётра Романовича, ему не известных. Выяснилось, к примеру, что Настенька дважды получала от жениха телеграфные депеши, посланные на Главную почтово-телеграфную контору Северной столицы до востребования. Уступая настоятельному требованию жандарма, Настенька принесла полученные из Берлина и Парижа депеши. Морщась от стыда, Пётр Романович прочёл их первым. Ничего, кроме признаний в любви, строчки телеграмм не содержали. Мысленно перекрестившись, Белецкий передал бланки депеш Мишеля Берга ротмистру.

Жандарм глянул на телеграммы мельком – не преминув извиниться за вынужденное вторжение в личную жизнь. Было видно, что он и не ожидал найти в переписке каких-либо откровений. Он немедленно откланялся и лишь на прощанье, со значением поглядев на воспрявшего духом Белецкого, настоятельно порекомендовал ему немедленно сообщить ему, ежели пропавший прапорщик Берг даст о себе каким-либо образом знать…

Теперь же Пётру Романовичу Белецкому, после визита доктора Шлейзера, предстояло решить сразу две проблемы: сообщать ли Настеньке о том, что её жених смертельно ранен, и, вполне возможно, уже не пребывает в живых? А во-вторых, следует ли уведомлять полицейские власти и в первую голову крайне неприятного ему жандармского ротмистра, о местонахождении Мишеля Берга?

С известием о ранении Берга Белецкий, почти не размышляя, решил повременить. Довольно быстро была им решена и вторая дилемма: содержащиеся в его письме сведения об угрозе интересам России были весьма серьёзны. Тайный советник Белецкий давно уже составил своё мнение о женихе дочери, и считал его думающим человеком, не способным на «вертопрашество».

К тому же странный посетитель и не сообщил ему о точном местонахождении Мишеля – лишь упомянув некий монастырь сестёр-бенедиктинок близ Варшавы. Ну а раз не сообщил – значит, и жандармам сообщать нечего! Конечно, жандармы, попади им в руки визитная карточка этого Шлейзера, мигом сыскали бы и его, и монастырь. Погодите-ка, а где сия визитка?

Похлопав себя рассеянно по карманам, Белецкий тут же обнаружил чуть подмокшую и смятую визитку на столе, рядом с таинственной шкатулкой.

Походя решив две наиважнейшие проблемы, Пётр Романович Белецкий принялся решать и третью: передавать ли полученную шкатулку дочери, а потом и адресату? А если доставлять её в резиденцию японского посланника, то как прикажете это сделать, чтобы не привлечь внимания жандармов?

Шуму в Петербурге прибытие сюда японского посланника в своё время наделало изрядного. Свет столичного общества, заинтригованный таинственной Японией и весьма экзотической личностью самого Чрезвычайного и Полномочного Посла, прилагал множество усилий, чтобы попасть на балы и приёмы, где можно было воочию лицезреть его. Интерес к японскому посланнику подогревался и явным благоволением к нему самого государя. В столичных салонах только и было разговоров о том, что японский дипломат по меньшей мере дважды в неделю, по личному приглашению Александра, навещает монаршее семейство в его дворцах, участвует в чаепитиях, составляет государю и императрице партию в «домашних» карточных играх. А раз в неделю его высокопревосходительство вице-адмирала Эномото непременно видели в императорских театральных ложах.

Разумеется, наслышан был Белецкий и о дружбе Мишеля с японским вице-адмиралом, чем втайне немало гордился. О ней в свете тоже немало судачили. Об истоках этой дружбы высказывались самые различные, порой просто невероятные предположения. Белецкий, к примеру, своими ушами слышал утверждение о том, что и в Париж-де прапорщик Сапёрного лейб-гвардии батальона Михаил Берг был послан весною на встречу с японцем нарочно. Якобы для того, чтобы предупредить международный скандал и сближение японского посланника в Париже с коварными британцами, коих весьма возмущала активная политика России на её восточных рубежах.

Услыхав в первый раз сию нелепицу от супруги товарища министра путей сообщения Якобса на журфиксе, дважды в месяц устраиваемом в его особняке, Белецкий про себя усмехнулся. И, сохраняя на лице серьёзное выражение, не преминул поинтересоваться: а кем, собственно говоря, младший офицер Берг мог быть послан в Париж?

– Н-ну, Пётр Романович! – протянула дамочка. – Этот вопрос следовало бы адресовать скорее вам! Либо вашей очаровательной дочери, от которой у Мишеля просто не должно быть тайн!

– Мне интересно ваше мнение, драгоценнейшая Софья Эммануиловна! Кем всё-таки, по-вашему, могла быть доверена столь ответственная миссия? Министерством иностранных дел? Лично канцлером? И почему подобная миссия была доверена сапёру? И к тому же младшему офицеру? Согласитесь, Софья Эммануиловна, тут какая-то натяжка: с одной стороны – вице-адмирал японского флота, а с другой – прапорщик! Как вы сами-то полагаете? А может, – Белецкий страшно округлил глаза. – А может, это было личное поручение государя императора?

Почувствовав издёвку, Софья Эммануиловна вспыхнула, пробормотала что-то про тайны, совсем ей не интересные и поспешно отошла к другим дамам.

Вертя перед глазами стальную шкатулку, Белецкий продолжал размышлять о предстоящей ему нелёгкой задаче. В свете гибели секретаря японского посольства и усиленного розыска человека, причастного к ней, тайный советник нисколько не сомневался, что его визит в резиденцию посла не останется незамеченным. Вряд ли, конечно, жандармы выставили вокруг особняка на Дворцовой набережной часовых либо соглядатаев, однако в самом доме наверняка есть глаза и уши «голубых мундиров». К тому же неизвестно, как отреагирует сам господин Эномото, когда ему сообщат о визите будущего родственника человека, причастного к смерти секретаря посольства. Пожалуй, что и не примет – кто их, дипломатов, знает!

Да и стоит ли эта шкатулка того, чтобы он, главноуправляющий Корпусом железнодорожных инженеров и без пяти минут товарищ министра путей сообщения, рисковал своим положением, репутацией, а паче того, своим будущим? Вспоминая значительное выражение лица жандармского ротмистра, Белецкий не сомневался: если такой субъект пронюхает, что его ведомство попытались обойти на повороте, неприятности гарантированы!

Может, стоит заглянуть в шкатулку? Один грех на его душе уже имеется: письмо-то Настеньке он вскрыл и прочёл!

Белецкий, воровато оглянувшись на запертую дверь кабинета, вставил найденный в конверте ключ в скважину и покрутил его. Звонко щёлкнув, крышка шкатулки слегка приподнялась. Нагнувшись и не притрагиваясь к шкатулке, Белецкий попробовал заглянуть внутрь: внутри лежала толстая пачка исписанных бумаг, а под ними виднелись краешки нескольких фотографий.

Тут же устыдившись своего порыва, Белецкий поспешно запер шкатулку и спрятал ключ обратно в конверт с письмом Настеньке. Плюнуть на всё, заклеить конверт и отдать дочери?

Настенька непременно постарается выполнить поручение жениха. Помчится в посольство, наговорит, чего доброго, дерзостей, попадёт на заметку жандармам. А перво-наперво, узнает о том, что жених, скорее всего, уже погиб. Такую боль причинять любимой дочери Белецкий никак не мог! Значит, надо всё делать самому.

Отперев дверь кабинета, Белецкий позвонил колокольцем и велел появившемуся слуге попросить подняться к нему молодую барыню. Надо как-то порасспрашивать дочь. Может, Настенька наслышана от Мишеля о каких-то привычках его японского друга? О местах прогулок, например… Надо бы как можно осторожнее повыведать об этом! Иного способа повидаться с посланником Белецкий, как ни старался, выдумать не мог.

* * *

– Господин вице-адмирал! Я пригласил вас сегодня в неурочный для наших дружеских, как я полагал, встреч – для того, что сообщить вам тяжкую новость и выразить вам искренние соболезнования…

Обычно Александр принимал своих визитёров посреди своего рабочего кабинета стоя, вынуждая, тем самым, стоять во время аудиенции и их. Нынче, пригласив японского дипломата, он нарушил давнюю традицию: извещённый дежурным адъютантом о прибытии Эномото Такэаки, Александр встретил его почти у самых дверей. Произнося первую фразу, он, прикоснувшись к локтю японца, второй рукой сделал приглашающий жест в сторону дивана между двумя альковами, несколько поодаль от своего рабочего стола. Усадив японца, Александр присел и сам.

– Третьего дня, при невыясненных пока обстоятельствах, погиб секретарь вашего посольства господин Асикага Томео. Его тело было найдено на железнодорожном перегоне близ Варшавы. Примите, господин посол, мои личные и самые искренние соболезнования по поводу этой трагедии.

Если сообщённое известие и поразило Эномото, то по его невозмутимому лицу этого никак не было заметно. Вице-адмирал лишь наклонил голову, выражая тем самым благодарность за личные соболезнования русского царя.

– Моя телеграмма его величеству японскому микадо приготовлена и подписана – как и официальное уведомление министерства иностранных дел в адрес министерства внешних связей японского правительства, – продолжил Александр. – Я попросил лишь отложить отправку этих депеш до моей встречи с вами, чтобы уточнить: надо ли извещать о смерти господина Асикага Томео военное министерство Японии? Как меня информировали, покойный секретарь числился по военному министерству. Вероятно, исполнял должность военного атташе?

– Не думаю, ваше величество, что о смерти господина Асикага следует особым образом уведомлять наше военное министерство, – покачал головой посол. – Он не был военным атташе и лишь выполнял отдельные поручения военного министра господина Сайго Такамори. Могу ли я осведомиться, ваше величество об обстоятельствах гибели моего соотечественника?

– Это самый трудный вопрос, господин Эномото! Признаться, узнав о гибели господина Асикага ещё вчера, я отдал строжайшее распоряжение о проведении самого полного дознания – рассчитывая на усердие и расторопность полицейских властей с тем, чтобы, встретившись с вами, изложить все подробности. Увы, ваше высокопревосходительство: мои подданные меня подвели! Могу лишь сообщить, что к смерти вашего соотечественника, скорее всего, имеет какое-то отношение ваш знакомый по Петербургу, гвардейский прапорщик Берг…

Услышав имя Берга, японец впервые за всё время беседы проявил эмоции: удивлённо вскинул брови, нахмурился и уже открыл было рот для какого-то вопроса, однако, видя, что монарший собеседник явно не закончил своего высказывания, сдержался.

– Его роль в этом деле полностью не прояснена – ввиду того, что он исчез, и полицейскими и военными властями пока не найден. Пока не найден! – со значением подчеркнул Александр. – Однако, по свидетельству очевидцев, Берг получил серьёзные раны и нуждается в медицинской помощи. Не извольте беспокоиться, господин вице-адмирал! Преступник, имеющий отношение к смерти дипломата, находящегося под особой защитой государства и самого государя, будет найден и понесёт заслуженное наказание! А до той поры мною издан высочайший указ об исключении Берга из списков Сапёрного лейб-гвардии батальона, находящегося под моим личным покровительством и патронажем. Вот, пожалуй, и всё, что я имею сказать вам, господин посол. Ещё раз прошу принять мои соболезнования. Выражаю надежду, что сей трагический случай не омрачит весьма обнадёживающие горизонты дипломатического сотрудничества между нашими державами. Хотя без ноты протеста со стороны Японии, полагаю, нам не обойтись…

– Благодарю ваше величество за ваши соболезнования. Могу ли я задать вам несколько вопросов, ваше величество?

– Сколько угодно! И если я в состоянии буду дать на них ответ…

– Прапорщик фон Берг, чтобы было известно вашему величеству, является моим давним и добрым другом. Простите, ваше величество, но я не верю в его злой умысел и намерения нанести ущерб отношениям между нашими державами! Прошу простить мою настойчивость – но вы уверены, ваше величество, в причастности господина фон Берга к смерти секретаря нашего посольства?

– Судите сами, господин посол! Судя по фактам предпринятого полицейского дознания, Берг и Асикага возвращались в Россию из Берлина. Ехали в одном вагоне. Между ними произошла ссора, и Берг, видимо, вызвал господина Асикага на поединок – либо оскорбил его до такой степени, что господин Асикага потребовал у него удовлетворения. Я говорю об том с уверенностью потому, что на теле господина Асикага нашли письмо за подписью фон Берга. Знаете ли, обычное письмо, коими обмениваются перед поединком дуэлянты, лишённые секундантов. Надо полагать, что такое же письмо за подписью господина Асикага было и при Берге…

– Вы упомянули о том, что фон Берг получил серьёзные ранения, ваше величество. А господин Асикага?

Александр поморщился:

– Этот нелепый поединок происходил на крыше вагона мчащегося поезда. И, судя по документам дознания, господин Асикага был сброшен с крыши вагона крылом семафора. Иных ран, за исключение полученных в результате удара и падения, на его теле не обнаружено. Но это никоим образом не умаляет вины бывшего прапорщика фон Берга, господин вице-адмирал!

– А каким образом раненый фон Берг смог исчезнуть?

Сдерживая раздражение, Александр объяснил.

– Я уже выразил обер-полицмейстеру Варшавы своё недовольство и недоумение, и меня заверили, что все полицейские силы Привисленского края брошены на поиски преступника и его укрывателя, господин посол! – заявил он напоследок.

Почувствовав растущее недовольство Александра, проистекающее из невозможности дать послу ответы на все интересующие его вопросы, Эномото встал и глубоко поклонился монаршему собеседнику.

– Ещё раз благодарю ваше величество за соболезнования и проявленное ко мне участие. Я немедленно уведомлю своё правительство о данном трагическом происшествии и официально отреагирую – в соответствии с общепринятыми международными нормами. Вероятно, это будет нота протеста, хотя…

– Договаривайте, господин вице-адмирал! Хотя что?

– Всё моё существо протестует против того, что вы называете моего единственного русского друга преступником, ваше величество! Конечно, я знаю господина фон Берга всего лишь несколько месяцев, однако уверяю, что твёрдо составил о нём впечатление как о порядочном человеке, не способном на низкие и бесчестные поступки!

– Но факты, факты, господин посол! Куда от них деваться? Простите, господин вице-адмирал, если я задеваю ваши чувства, но, по-видимому, вы ошибались в этом человеке!

– Как знать, как знать, ваше величество!..

* * *

Рассветы Эномото Такэаки давно взял за правило встречать у воды. Лучше, конечно, у моря: там шум волн и шорох мокрого песка под ногами навевали возвышенные мысли о бренности всего сущего. Но и в русской столице воды было предостаточно: одна Нева, плескавшая волной под самыми окнами посольского особняка, была гораздо шире самого большого пролива близ родного города Эдо.

Не ставя в известность полицейские власти о местах своих постоянных прогулок в Петербурге, как это было предписано мидовским циркуляром, Эномото свои утренние променады предпочитал совершать на восходе дня, вдоль одетого в камень правого берега Невы. В такие минуты хорошо думалось, мысли в голову приходили светлые.

Иногда, правда, прогулкам мешали разные люди. То казачий конный патруль, приметив одинокого путника близ Невы, в непосредственной близости от Зимнего дворца, решительно заявит о невозможности праздного пребывания здесь господина азиатской внешности в сугубо охраняемой зоне. То маявшийся с утреннего недосыпу дворник бдительность проявит, высвистит городового – на всякий случай, как бы не совершил прилично одетый господин утопления в реке. А то и компания развесёлых любителей «невской ухи», о которых ему когда-то рассказывал Берг, принимала прилично одетого господина нерусской наружности за своего. И едва не силком тащила вице-адмирала на топкий вонючий берег. На миску ухи в простонародных деревянных плошках и бокал «Вдовы Клико» десятилетней выдержки…

Впрочем, Эномото не сомневался и в том, что негласная полицейская охрана иностранных дипломатов давно уже «вычислила» его привычки, и агенты в статском, не маяча из деликатности перед глазами, частенько сопровождали его в этих утренних прогулках. Агенты держались поодаль – но как только японскому дипломату кто-либо пытался помешать, либо навязать свою компанию, столь же деликатно и почти незаметно вмешивались. Эномото подозревал, что и казачьи конные разъезды, и невесть откуда берущиеся дворники, а то и городовые тоже были частью системы охраны иностранного подданного.

А нынче и совсем неожиданный субъект утреннему променаду Эномото и его полумистическому «общению с водой» помешал.

Щёгольский экипаж, стоящий на набережной под присмотром застывшего на козлах кучера, Эномото приметил, разумеется, издали. Приметил и постарался обойти подальше. Однако не получилось: видать, издали заприметивший его из экипажа прилично одетый господин с холёной бородкой а-ля император, вышел навстречу, учтиво поклонился и спросил – не уделит ли господин посланник Эномото несколько минут человеку, имеющему известия от Михаила Карлова фон Берга.

Это было совершенно неожиданно, и дипломат, враз позабывший и об инструкциях из министерского циркуляра, и об опасности нежелательных встреч с незнакомцами в пустынных местах, сделал шаг навстречу незнакомцу:

– С кем, простите, имею честь?

Незнакомец коротко поклонился:

– Позвольте отрекомендоваться, господин вице-адмирал: Белецкий, тайный советник и главноуправляющий Корпуса инженеров. Служу по линии министерства железнодорожных сообщений – однако позволил себе побеспокоить вас по причине личного свойства. Миша Берг – жених моей дочери, Анастасии.

– Он упоминал и о вас, и главным образом о вашей очаровательной дочери, господин Белецкий, – улыбнулся Эномото, отвечая поклоном на поклон.

– Благодарю, ваше высокопревосходительство. Однако повод дня нашей встречи весьма серьёзен, а судьба Мишеля внушает мне большие опасения.

Эномото, враз став серьёзным, кивнул, и, прежде чем заговорить, оглянулся по сторонам, окинув пустынную в эти часы набережную Невы внимательным взглядом.

– Полагаю, господин Белецкий, что место и время нашей встречи выбрано вами не случайно. Ваше положение в обществе легко позволяло нанести мне визит в моей резиденции, однако вы выбрали этот час и пустынную набережную. О моей привычке гулять здесь вам сообщил Мишель?

– Вы правы, господин вице-адмирал. Молодого человека усиленно ищут полицейские и военные власти всей России – и вы, несомненно, знаете причину этого. Я сужу по ноте протеста Японии за вашей подписью, опубликованной во вчерашних «Ведомостях» и по газетным комментариям по этому поводу, где упоминается прапорщик фон Берг. Вернее, уже не прапорщик…

– Увы, знаю, – кивнул японец. – Его величество государь император, лично выражая мне соболезнования по поводу гибели сотрудника посольства, упоминал о высочайшем указе, подписанном им. К сожалению, его величество повелел исключить фон Берга из списков офицеров гвардейского батальона.

– «К сожалению»? – недоверчиво переспросил Белецкий. – Как же тогда соотносить ваше сожаление с нотой протеста?

– Я официальный представитель своей страны, и многие мои действия диктуются рамками дипломатического протокола. Посланник его величества микадо не мог не выразить протест властям страны, допустившей на своей территории гибель дипломата, – как бы он сам лично не относился к самому дипломату и обстоятельствам его смерти.

– Прошу простить эти мои расспросы, господин посол. Их настойчивость диктуется не только моей озабоченностью за судьбу молодого человека. Речь идёт о репутации моей дочери, и, если на то пошло, моей собственной репутации и даже карьеры. Я официально предупреждён, что любое сокрытие сведений о месте пребывания Берга будет оценивать, возможно, лично государь. С некоторых пор и я, и моя дочь находимся под негласным пристальным наблюдением… Вы понимаете, господин посол?

Эномото кивнул и ещё раз оглянулся, отметив про себя, что далёкая фигурка его собственного соглядатая заметно приблизилась.

– Вы правы, господин Белецкий: ваш официальный визит ко мне в нынешней ситуации вполне мог иметь для вас печальные последствия. То же самое касается и нынешней встречи: что бы вы знали, дипломаты тоже находятся под наблюдением особой службы русской полиции, хотя это и не связано с Бергом. Так что подробно поговорить нам здесь, увы, не удастся. Скажите только: вы имеете какие-то сведения о его пребывании? Поверьте, мне очень не хватает Мишеля, и я не менее вашего обеспокоен его судьбой.

Теперь и Белецкий обратил внимание на приближающуюся к собеседникам фигуру.

– Господин вице-адмирал, на каменном парапете возле моего экипажа для вас в саквояже оставлена посылка от Мишеля Берга. Там же – письмо, адресованное вам. Я сейчас уеду, но нам непременно нужно поговорить – без свидетелей, как вы понимаете. И я ума не приложу – где и как…

– Возьмите, господин Белецкий! – загородившись от соглядатая спиной, Эномото передал собеседнику узкий конверт. – В конверте вы найдёте билеты на спектакль в театр «Буфф» на завтрашний вечер. Когда-то Мишель усиленно советовал мне посетить спектакль парижской примы мадмуазель Шнейдер, и я, ещё до случившегося, хотел сделать ему приятный сюрприз. Посетите спектакль, пожалуйста, а я сам найду вас в первом же антракте! И поторопитесь, господин Белецкий, пока мой соглядатай ещё достаточно далеко. Прощайте!

Белецкий поспешил к своему экипажу, а Эномото, небрежно помахивая тросточкой, продолжил свою прогулку вдоль набережной. Шаги он рассчитал точно: рядом с небольшим саквояжем на парапете он очутился как раз в тот момент, когда разворачивающийся экипаж Белецкого закрыл его от наблюдателя. Подхватив саквояж, японец тем же небрежным шагом продолжил свою прогулку. Конечно, внимательный наблюдатель непременно обратит внимание на сей предмет, которого раньше у дипломата не было, – но кто посмеет его остановить?