Глава двенадцатая

– Берг украдкой вытянул из жилетного кармашка часы, досадливо поморщился: это раньше он с небрежной гордостью демонстрировал окружающим свой золотой брегет. Увы: брегет остался в Париже, у одного из бесчисленных ростовщиков, а для собственных надобностей молодой офицер купил в лавке пузатую и тяжёлую, как гиря, «луковицу» невнятного происхождения, которую порядочному человеку на людях и доставать-то было неловко.

До отправления поезда на Берлин, если верить «луковице» и железнодорожному расписанию, оставалось чуть больше часа. Франкфурт-на-Одере – последняя станция на немецкой территории, дальше Берлинский экспресс застучит колёсами по Российской империи. И оттягивать разговор с японцем было дальше некуда, пора было решаться.

…Чуть более суток назад в Амстердаме он весьма правдоподобно разыграл удивление, встретив японца возле спального вагона, отправлявшегося в Берлин.

– О-о, как тесен всё-таки мир, господин Асикага! Вы отправляетесь обратно в Россию тем же поездом, что и я? Моё почтение!

По невыразительному лицу японца пробежала лёгкая гримаса неудовольствия. Он сдержанно поклонился в ответ, улыбнулся углами рта:

– Здравствуйте, господин Берг! Да, я завершил свои дела в Голландии и возвращаюсь в Россию. А вы, очевидно, нынче прибыли из Швейцарии?

– Значит, поедем в одном вагоне, – словно не расслышав вопроса, с энтузиазмом воскликнул Берг. – А из Берлина место до Петербурга изволили уже заказать? Нет? Если желаете, мы можем прямо сейчас же пойти к железнодорожному агенту, я покажу дорогу! Прошу!

Японцу ничего не оставалось, как с помощью свалившегося как снег на голову попутчика заказать у агента место в Берлинском экспрессе. Вернувшись на дебаркадер вокзала, Асикага Томео всё же отверг приглашение Берга скоротать время за картишками или беседой в одном купе. Сославшись на лёгкое недомогание, он поспешил откланяться и юркнул к себе в купе первого класса, хотя до отхода поезда было ещё не менее получаса.

Ничего, бормотал себе под нос Берг, терпеливо прогуливаясь по дебаркадеру в ожидании сигнала отправления. Ничего, азият мой ненаглядный! Не сбежишь никуда, покуда гвардейский сапёр «пути отхода неприятеля» прикрывает!

Бежать японец, видимо, никуда не собирался, однако избрал иную тактику «уклонения от неприятеля». Он так и просидел до тройного удара колокола в вагоне. Не выходил он и на трёх небольших станциях по дороге в Берлин, хотя на каждой из них поезд стоял по часу и более. В Берлине, где пассажирам предстояла пересадка на экспресс, деваться ему было некуда, пришлось выйти – чтобы тут же попасть под «опёку» того же Берга, нарочно позвавшего к вагону лишнего носильщика.

Здесь «нездоровье» японца продолжилось. Уклонившись от предложения вместе поужинать в привокзальной ресторации, он вновь уединился в своём купе. Свет в его окне тоже вскоре погас. Справившись у вагонного кондуктора относительно станций по маршруту следования, Берг узнал, что ночью их поезд делает только три короткие остановки, а во Франкфурт прибывает утром. Там предстояла длительная стоянка и пересадка пассажиров в другие вагоны с колёсными парами под русскую рельсовую колею.

На франкфуртском вокзале попутчики, как и предполагал офицер, вновь встретились. Асикага с неохотой, но согласился составить Бергу компанию за завтраком.

От мяса Асикага решительно отказался и заказал у кельнера рыбу. Берг с любопытством наблюдал, как японец долго и неуклюже тыкал трёхзубой вилкой в тарелку, а потом, извинившись, всё же достал из саквояжа завёрнутые в салфетку палочки для еды. Ими он орудовал столь ловко, что Берг, неоднократно обедавший ранее со своим другом Эномото и знакомый с хаси, всё же не мог не восхититься…

Отказавшись по завершению завтрака от вина и кофе, Асикага лишь спросил у кельнера стакан холодной воды и, судя по всему, вновь намеревался сослаться на спасительное «недомогание» и отделаться от назойливого русского спутника. Тут Берг и решился объявить:

– Господин Асикага, у меня к вам есть весьма серьёзный разговор. До отправления нашего поезда примерно полчаса – не желаете ли прогуляться по саду? Там, я полагаю, нам никто не помешает.

Если Асикага и хотел возразить, то не нашёлся. Помедлив, он аккуратно завернул в салфетку свои хаси, уложил в саквояж, щёлкнул замком и поднялся.

В аллее чахлого садика листья осин уже были тронуты холодной рукой осени и, казалось, ждали только первого порыва ветра, чтобы с готовностью слететь с ветвей и упасть на землю. Берг вздохнул:

– Не буду ходить вокруг да около, господин Асикага. Я знаю, что вы испытываете к его высокопревосходительству господину Эномото враждебные чувства. И более того, намереваетесь погубить своего соотечественника… Молчите, я ещё не закончил, извольте дослушать, господин Асикага! Так вот, вы не можете не сознавать, что, погубив Эномото, вы одновременно ставите крест и на переговорах, ради которых вы с ним проехали через полмира и уже в Санкт-Петербурге потратили пять месяцев времени. Поскольку я, как вы знаете, являюсь личным другом господина Эномото, то имею право знать причину такой ярой враждебности.

Японец повернулся к Бергу всем корпусом в самом начале его монолога, а дослушав, чуть поднял в удивлении брови:

– Вы сошли с ума, любезнейший? Что вы несёте, господин Берг?

– Не отрицайте! Мне всё известно! Расставшись со мной в Амстердаме, вы поехали дальше, в Париж. Там вы встречались с полковником Жюлем Брюне из военного министерства, а когда он ответил отказом на предложение, показавшееся ему сомнительным, то вам пришлось искать отставного сержанта Буффье. Тот, к сожалению, оказался более покладистым, более глупым или более жадным. Потом у вас была встреча с газетчиком из враждебного России скандального еженедельника. Назвать вам гостиницу, в которой вы останавливались в Париже? Сумму, которую вы заплатили Буффье за его японские мемуары? Рассказать, какие фотографии вы храните в стальной шкатулке, которая запирается ключом, висящим на вашей шее?

Поражённый, Асикага сделал шаг назад и схватился за грудь, словно проверяя, здесь ли драгоценный ключ. Берг, заложив руки на спину и раскачиваясь с носка на пятку, ждал.

Асикага всё же быстро пришёл в себя от неожиданной атаки и презрительно улыбнулся:

– Вы считаете приемлемым для дворянина и русского офицера устраивать эту буффонаду со слежкой, подглядыванием в замочную скважину, подслушиванием? Да ещё по отношению к иностранному подданному, находящемуся под защитой дипломатического иммунитета и Российской короны? Фи, господин Берг! Я непременно доведу эти возмутительные инсинуации до Министерства двора Его Императорского Величества и Министерства иностранных дел России, любезнейший! Не думаю, что там вас похвалят за ваше «усердие»! Скорее уж наоборот: мне кажется, вы будете иметь большие неприятности!

– Да хоть до господа Бога доводите! Или кому вы там у себя молитесь в Японии? Не отвлекайтесь, господин Асикага! Я обвиняю вас в злоумышлении на моего друга и вашего непосредственного начальника, его высокопревосходительство Чрезвычайного и Полномочного Посла Японии Эномото Такэаки! И жду ваших объяснений по сути выдвинутых весьма серьёзных обвинений! Отчего вы готовы провалить переговоры, начатые в Санкт-Петербурге по инициативе японской же стороны? Отчего вы так ненавидите господина Эномото, моего друга? Если вы чувствуете себя обиженным или оскобленным им, я готов дать за своего друга немедленное удовлетворение!

– Вот как? – недобро усмехнулся Асикага. – Вот как? Такая щепетильность в вопросах дружбы делает вам честь, господин Берг! Хотя, с моей точки зрения, вся эта поднятая вами суета оскорбительна сама по себе. Вы бесцеремонно лезете не в свои дела. И я готов наказать вас за эту бесцеремонность – но позже, позже, господин Берг! Всему своё время – так, кажется, говорят в Европе? Что же касается моих отношений с господином Эномото и мотивов моих поступков, то снова повторю вам: это не ваше дело! И я не обязан давать вам каких бы то ни было отчётов в своих действиях!

– Почему позже? – в бешенстве крикнул Берг, делая шаг вперёд. – А я должен ждать, пока вы не сделаете своего грязного дела?! Да, мне нет забот до вашей маленькой Японии и её жалких потуг выторговать никчёмный остров у края материка. Провались вы вместе с этим островом – слёз лить не стану! Зато мне есть дело до чести и благополучия моего друга – и я не позволю вам погубить его! Я требую удовлетворения немедленно, любезный!

Асикага сдерживался из последних сил. Он смертельно побледнел – от крыльев носа до костяшек сжатых в кулаки пальцев. Дыхание со свистом вырывалось через узкую щель стиснутых губ.

Бежали мгновения, к японцу начало возвращаться спокойствие. Он перевёл дыхание, разжал кулаки и чуть пошевеливал пальцами, возвращая в них нормальное кровообращение.

– Вы просто мальчишка, Берг! – наконец заговорил он. – Глупый великовозрастный мальчишка, который лезет в драку, не отдавая себе отчёта в том, чему и кому он хочет помешать. Я уже сказал вам: я непременно накажу вас – дам вам удовлетворение. Но не раньше, чем выполню свою миссию! До той поры я себе не принадлежу, господин Берг! Прощайте – и не трудитесь более искать моего общества. Я сам найду вас в Петербурге, глупый и нахальный щенок!

Асикага сделал движение, чтобы уйти, однако Берг не дал ему. Расхохотавшись и поигрывая щёгольской тростью, он слегка стукнул её концом по плечу японца.

– Может, я и мальчишка, господин азиат! Но мужчине гораздо приличнее выглядеть мальчишкою, нежели трусливой кривоногой шкодливой обезьяной! Да-да, мартышкой, напакостившей и торопящейся скрыться высоко на дереве, уверяя всех, что у неё там неотложные – ха-ха-ха! – дела! Передавайте привет этой мартышке, когда вернётесь в вагон и увидите её в большом зеркале над диваном! Не сомневаюсь, что обезьяна в зеркале будет строить своему отражению гнусные рожи!

Лицо Асикага налилось свинцовой бледностью. Отбросив пальцами кончик трости, которым Берг продолжал постукивать его по плечу, японец через силу коротко поклонился:

– Довольно, господин Берг! Довольно – вы добились своего! Где и как вы собираетесь дать мне удовлетворение, господин прапорщик? Я готов получить его немедленно!

– Извольте! – Берг с иронией отвесил глубокий поклон. – Ваш револьвер при вас? Тогда прошу погодить минуту – я сбегаю, возьму свой из багажа! Через платок? Дуло в дуло?

– Мальчишка! – снова презрительно выплюнул Уратаро. – Даже я, «кривоногий азиат из Японии», как вы изволите выражаться, знаю европейские дуэльные правила! При нанесении тяжкого оскорбления выбор оружия и условий поединка принадлежит оскорблённому! А таковым, в нашем случае, являюсь я!

– Безусловно, безусловно, – согласился Берг. – Прошу прощения: я просто предложил данный вариант, исходя из обстоятельств нашей ссоры, места и большого количества людей вокруг. Сомневаюсь, что немцы позволят нам провести полноценный поединок на мечах и даже на саблях – непременно вызовут полицию! Или вы на это и рассчитываете, господин Асикага? Что нам непременно помешают, и вы под шумок скроетесь в своей норе?

– Не кривляйтесь, Берг! Я согласился бы с вами на поединок на пистолетах, но у меня, во-первых, нет револьвера. Во-вторых, честь самурая предполагает поединок на холодном оружии. И если вы оставляете право выбора оружия за мной, то я предпочитаю свою катану. Ваша сабля, надеюсь, в багаже, прапорщик?

– Да, разумеется. Воля ваша – но что же мы станем делать с досужей публикой? Нам ведь и вправду могут помешать – эва, сколько зевак кругом!

– Пойдёмте к дебаркадеру, Берг! Я покажу вам укромное местечко, где нам, при известном старании, никто не помешает…

Ровным шагом, тщательно соблюдая дистанцию между собой, враги направились к поезду. Пассажиры уже занимали места в вагонах, ибо дежурный по вокзалу только что дал первый сигнал колоколом.

– Посмотрите на вагоны, Берг! Каждый из вагонов 1–2 классов заканчивается открытой площадкой, предназначенной для поездного кондуктора? И на каждой площадке, как видите, имеется лестница, ведущая на крышу вагона. Если вы сумеете договориться с нашим кондуктором, дав ему мзду, то мы займём эту площадку, а после отхода поезда легко переберёмся на крышу вагона. Там нам никто не помешает, Берг! Согласны?

Берг кончиком трости сдвинул котелок на затылок, пригляделся к ближайшему вагону, кивнул.

– Вам пришла в голову неплохая идея, господин Асикага! Только вот что: немецкий железнодорожный персонал вряд ли освободит для нас вагонную тормозную площадку. А при кондукторе на крышу не залезешь. Тот непременно поднимет шум, чего доброго, тормоз Вестингауза рванёт, поезд остановит… Давайте немного подождём: на следующей станции, насколько я помню, немецкие кондуктора сменятся нашими, русскими. Россиюшка начнётся со следующей остановки, господин Асикага! Там-то уж я договорюсь! А не договорюсь, так попросимся постоять на площадке, а после станции спихнём упрямца и сделаем своё дело. Ну, как?

– Пусть будет по-вашему, – согласился японец.

– Только вот что, господин Асикага: моя сабля на вершок, пожалуй, длиннее вашей катаны будет. Вас это не смущает?

– Это не имеет для меня никакого значения, Берг. Я смог бы биться с вами и убить вас не только катаной, но и вакидзаси.

– Вы излишне самонадеянны, господин самурай! – хмыкнул Берг. – Поглядим ещё. И вот что: поскольку мы будем биться без секундантов, предлагаю заготовить письма, снимающие с противника ответственность за преднамеренное убийство. А перед поединком обменяться ими.

– Согласен.

– Прошу также не забывать, господин Асикага, что главный повод нашей ссоры – ваше намерение скомпрометировать моего друга. Компрометирующие его документы хранятся у вас в стальной шкатулке, я знаю это. Если победителем в нашем поединке окажусь я, то единственное моё требование – уничтожить эти документы. Или передать их мне. В этом случае, согласитесь, мне как-то невместно будет рыться в вашем багаже… Так что захватите, будьте любезны, шкатулочку с собой!

– Вы всерьёз рассчитываете на победу? – усмехнулся Асикага. – Что ж, извольте: для вашего спокойствия я захвачу шкатулку на место нашего боя. И, уверяю, сам же унесу её оттуда! До скорой встречи, господин прапорщик!

Запершись в своём купе, Берг достал саблю, вынул клинок из ножен, позвенел по нему ногтём, оттопырил в задумчивости нижнюю губу.

Так себе клиночек, принялся размышлять Берг, фабричный, самый обыкновенный. И отчего это на Востоке вояки так носятся со своим «холодняком»?

В Туркестане, где Берг воевал, ему приходилось держать в руках трофейные сабли, захваченные в бою или подобранные на полях сражений – в большинстве своём фамильные, персидского происхождения. Клинки таких сабель порой имели довольно причудливую форму для наиболее полного использования всех режуще-колющих возможностей этой разновидности холодного оружия. Неизменным в сабле была более или менее изогнутая форма клинки, односторонняя его заточка, лишь на последних двух вершках острия переходящая в двухстороннюю…

Станционный колокол звякнул три раза, и почти сразу после короткой суеты на вокзальном дебаркадере вагон дёрнулся и покатился.

В сторону России, с радостным предвкушением встречи подумал было Берг – и тут же вспомнил про дуэль, вздохнул. До России ещё доехать нужно – живым-здоровым… А прежде письма написать – «индульгенцию» для противника. И Настеньке, конечно. Мало ли что!

Берг достал из саквояжа письменные принадлежности, наполнил дорожную чернильницу, поправил перо и снова задумался. Двумя письмами, пожалуй, перед таким серьёзным делом, как дуэль, не обойдёшься. Князю Кильдишеву, командиру батальона, непременно надо письменное объяснение представить на крайний, как говорится, случай. И Эномото, разумеется, надо написать – на тот же случай, если лично объясниться возможности не представится. Задачка-с!

О своей возможной смерти Берг, как и всякий понюхавший пороху солдат, рассуждал спокойно, без лишнего пафоса и красивых рассуждений, более подходящих для тыловых шаркунов-трепачей. Ну, отвернётся фортуна от него – значит, судьба у Мишеньки Берга именно такая. Свои шансы на победу в поединке он оценивал, как ему представлялось, весьма объективно, оделяя свою персону меньшей половиной удачи.

Была бы дуэль на револьверах – тут Берг мог и фору противнику дать, стрелял он изрядно. Согласись японец на стрельбу через платок – и то шансы были бы поровну. Как и в том случае, если бы противником был такой же офицер, и у него в руке была бы так ая же сабля, как и у него. Фехтовальщиком Берг был весьма посредственным, и по опыту знал, что настоящих мастеров клинка в русской армейской среде считанные единицы. А тут – катана, оружие хоть и внешне схожее с саблей, но гораздо серьёзнее. Плюс почти незнакомая ему техника боя.

И японская катана двуручная, поставил сам себе ещё одну «запятую» Берг. Японцы держат катану в одной руке, как рассказывал ему Эномото, только в конном сражении. В пешем бою мечом орудуют, держа его двумя руками – стало быть, удар получается более мощным!

Берг без особого труда припомнил основное из рассказов Эномото относительно приёмов владения катаной, одновременно мимоходом пожалев, что интересовался японской школой фехтования поверхностно, наряду, скажем, с чайной церемонией, своеобразной национальной поэзией или культом цветущей сакуры.

Собственно, и фехтованием-то японский поединок на мечах назвать можно было весьма условно. Никаких изящных поз на публику, никаких вольтов и красивых перемещений. Техника катаны, как понял Берг, была максимально практичной и подчинена была одной – единственной цели: как можно скорее лишить противника головы или вообще разрубить пополам. Один, может два удара – вот и весь японский поединок. Стало быть, и Асикага не поступится самурайскими традициями.

Насколько мастерски он владеет своим мечом? Этого Берг не знал. Эномото никогда не говорил о своём соплеменнике и вообще уходил от расспросов на эту тему – то ли это было выражением неприязненной деликатности дипломата, то ли каким-то нравственным табу японца, Берг так и не понял. Однако сейчас солдатский опыт подсказывал ему, что недооценка противника и расчёт на «авось» может сослужить ему плохую, если не пагубную службу. Значит, будем исходить из того, что Асикага – настоящий кэндока, решил для себя Берг. И значит, моя главнейшая задача – попытаться уйти от первой серии страшных ударов. И конечно, следить за ногами противника, не забывать того, что японский мастер клинка наносит удар не с шага вперёд, а с приставного. И что отступает не «по-русски» – не назад, а, как ни странно, вперёд и в сторону.

Вздохнув, Берг принялся за письма. Первым адресатом был, разумеется, командир батальона князь Кильдишев. Берг уже решил, что послание Настеньке, прощальную записку для Эномото и предназначенный ему же пакет из Парижа с «мемуарами» сержанта Буффье он вложит в конверт для невесты.

С письмами он успел покончить как раз к прибытию Берлинского экспресса на пограничный полустанок, где сменившая немецкую российская железнодорожная команда пригласила господ пассажиров выйти на дебаркадер. Тяжело сопящий мощный локомотив остался на путях, а маневровая паровая машина укатила короткую сцепку вагонов куда-то в депо, для замены колёсных пар для русской колеи.

К японцу Берг больше не подходил. Противники порознь сделали отметки в своих паспортах у пограничной стражи и прогуливались по скрипучим доскам дебаркадера, прислушиваясь к ставшей привычной железнодорожной суете – гудкам невидимых паровых машин, звяканью сцепных механизмов, коротким трелям свистков кондукторов и поездной обслуги.

По прошествии полутора часов господ пассажиров пригласили занять свои места в вагонах. И Берг сразу же отправился к своему кондуктору – договариваться.

Как и ожидалось, трехрублёвая ассигнация оказалась для мужичка в шинели и с огромными усами а-ля машинист прекрасным убедительным аргументом. Не заподозрив ничего дурного в желании приличного господина прокатиться один-два перегона на свежем воздухе, он легко согласился временно перебраться на тормозную площадку соседнего вагона. Лишь заботливо предупредив, что копоть из паровозной трубы может попортить господскую одёжку, и в первую голову – его белоснежную манишку.

– Вы, господин хороший, прямо чичас, на станции на площадку ко мне забирайтесь, – наставлял усач. – А как поезд тронется, и вокзальное начальство видеть не будет, я сейчас соскочу на тую сторону, и к Прохору, на площадку следующего вагона запрыгну. Только вы уж, ваша милость, не подведите! Колесо это тормозное не трогайте! Перегон невелик, часа полного до следующей станции не проедём. Полного хода машинист тут никогда не даёт, так что и экстренного торможения, Бог даст, не понадобится. А потребуется, так мы с Прохором вдвоём на евонное колесо наляжем! Ничо, не впервой!

– Только я с товарищем прокатиться хочу, милейший! – предупредил Берг. – Сейчас вот шампанского захватим, да кой-чего ещё – и подойдём.

– Да хоть с двумя товарищами! – благодушно махнул рукой усач. – Порожних бутылок только, господа хорошие, не запуливайте по обходчикам да переездным сторожам. А то случается, знаете ли. Неприятность из этого может произойти, Богом прошу!

Уверив кондуктора, что честь офицера никак не совместима с пьяным дебошем на тормозной площадке, Берг направился к своему купе за саблей, попутно кивнув японцу: всё, мол, в порядке!

Благодушия у железнодорожного усача чуть поубавилось, когда через несколько минут на его тормозную площадку забрался давешний пассажир в статском, а с ним – явный китаец. Причём одет был азиат в чудную одежду бабского толка – что-то вроде длинной серой пижамной куртки с широченными рукавами. Штанов на китайце не было – ниже подола «пижамы» белели лишь не менее чудные носки, каких и бабы-то не носят – с отдельно вывязанным большим пальцем. Обут азиат был в какие-то невнятные шлёпанцы с раздвоенным ремешком. Не заметил усач и шампанского – вместо погребца либо характерно позвякивающего саквояжа у мужчин были какие-то длинные свёртки, обёрнутые тканью. Кроме этого, у китаёзы в руках был ещё небольшой ящичек, также обёрнутый тканью. «Набитый» взгляд русского человека тут же позволил кондуктору сделать вывод о том, что бутылка шампанского в такой ящичек нипочём не поместится. Разве что фляжка какая… Впрочем, какое ему дело до господских предпочтений?

– Прощения просим, конечно, – забормотал железнодорожный усач, обшаривая глазами то подозрительные свёртки, то китайца. – А из какой посуды господа хорошие шампанское пить станут? Может, в буфетную сбегать, там бокалы спросить?

– Я и сам хотел попросить об этом, любезный! – Берг ловко сунул кондуктору ещё рублёвку. – Сбегай-ка в вокзал, спроси!

Проводив глазами усача, Берг повернулся к японцу:

– И надо же вам внимание к себе привлекать, господин Асикага! Чем вас европейский костюм не устраивал? Сейчас сюда полвокзала сбежится вашим экзотическим кимоно полюбоваться, да голыми ногами… Да и прохладно вам в кимоно на ветру будет, полагаю…

– Не надо обо мне беспокоиться, прапорщик! – процедил Асикага. – Лучше скажите, зачем вы за бокалами этого мужлана послали? Что мы с ними делать будет?

– Важен не бокал, а повод всучить мужичку лишнюю денежку, – возразил Берг. – А-а, вот и наш благодетель! Как тебя зовут-то, благодетель?

– Трофимом мать с отцом нарекли, – усач подал Бергу небольшую звякнувшую корзинку, накрытую чистой салфеткой. – Я извиняюсь, конечно, за любопытство – а что у господ в тряпки замотано? Потому как железная дорога и забота о подвижном составе…

– А-а, это клюшки для гольфа, любезный! – пренебрежительно махнул рукой Берг. – Игра такая, вроде лапты, неужели не знаешь?

– Ага, для лапты, – кондуктор ещё раз обшарил глазами свёртки, потоптался на дебаркадере и полез на площадку. – Три раза звякнули, счас отправимся. Значить, как до конца дебаркадера проедем, я соскочу, да и к Прохору. С посудой поаккуратнее, честью прошу, господа!

Состав дёрнулся, лязгнул сцепкой. Усач Трофим, стоя на подножке, выставил разрешающий сигнальный флажок. Когда вагон проплыл мимо дежурного по вокзалу, Трофим спрыгнул, козырнул чудным пассажирам и крикнул:

– Так что счастливо оставаться, господа хорошие! Бутылок не кидайте только в сторожей на путях!

Когда последние станционные постройки остались позади, Берг, свесившись на поручнях, глянул в обе стороны и, удовлетворённый, с силой пошатал рукой металлическую лестницу, ведущую на крышу, повернулся к японцу:

– Ну-с, господин Асикага, вот вам моё письмо властям – на случай крайнего для меня исхода, как говорится. Позвольте ваше – чтобы тела, ежели что, не обшаривать. Ага, есть. Ну, я тогда вперёд, с вашего позволения, полезу. Оружие наше подадите потом, не сочтите уж за труд!

Берг легко вскарабкался на крышу, принял из рук японца свою саблю и его катану, отошёл подальше от края и осторожно распрямился в полный рост. Железная крыша вагона, вся в кругляшках заклёпок, была покатой в гораздо большей степени, нежели казалось снизу. И к тому же довольно скользкой после недавней помывки в депо. Вдоль всего вагона, в два ряда, крыша была оснащена выходами коротких труб, прикрытыми сверху грибовидными колпачками. На дальнем конце крыши виднелись две трубы подлиннее – из одной курился лёгкий дымок. Относительно ровная «дорожка» по центру крыши была во множестве усеяна крышками лючков – очевидно, для доступа железнодорожной обслуги и ремонтников.

Вагон на ходу основательно пошатывало, и Берг тут же сделал ещё одно весьма неприятное открытие: это было далеко не то мягкое покачивание, едва ощутимое в купе первого класса. К тому же там, внизу, от толчков и силы инерции на поворотах рельсового пути можно было легко предохраниться, опершись на мягкую обшивку стенок или ухватившись за многочисленные поручни, нарочно предусмотренные для удобства господ пассажиров. Здесь, наверху, хвататься при резком толчке на стрелке или при торможении состава, было просто не за что…

Нет чтобы мне, дураку, туфли для лаунт-тенниса на каучуке надеть, подосадовал Берг, шоркая ногой по железному скату. Впрочем, япончик мой и вовсе на каких-то деревяшках стоит… М-да, вот ведь канцелярия какая нарисовалась – нарочно и не придумать! Единственная ровная площадка узкая вдоль вагона – и та вся в лючках! С дурацкими ручками в виде скоб. Забудешь вниз глянуть – и споткнёшься непременно, рухнешь на одну из этих вентиляционных труб. Не башку расшибёшь, так рёбра поломаешь…

– Позвольте! – японец, чуть задев Берга, проскользнул мимо него, на ходу взяв у противника свою обёрнутую шёлковой тканью катану.

Тяжёлую шкатулку, с которой он так и не расстался даже при подъёме на крышу, Асикага бережно уложил на железную крышу. А чтобы та не соскользнула вниз при толчке или при неловком движении, прикрепил её к скобе лючка концом ткани. Освобождённый таким же манером меч Асикага привычно засунул за пояс кимоно, дёрнул за неприметную ленточку у ворота, отчего полоскавшие на ветру широкие рукава подтянулись к плечам и стали гораздо уже.

– Ключик не забудьте снять, господин дуэлянт! – напомнил Берг. – Не приведи господи, свалитесь с крыши – что мне тогда делать?

– Я готов, господин прапорщик! – Асикага сдернул с шеи цепочку с ключом, набросил её на ближайшую вентиляционную трубу, с достоинством поклонился и выпрямился, непринуждённо стоя на чуть расставленных ногах и словно не замечая раскачивания набирающего ход поезда.

Поморщившись от клуба дыма, вдруг нанесённого ветром от паровоза, Берг кивнул, расстегнул и бросил в сторону сюртук, следом за ним ножны сабли, натянул тонкие кожаные перчатки. Не удержавшись, он коротко отсалютовал противнику поднятым клинком и встал в позу фехтовальщика: правая нога с вывернутой наружу ступней впереди, левая чуть согнута в колене.

– Какой сигнал выберем? – крикнул он, переждав длинный гудок локомотива.

Асикага чуть пожал плечами, крикнул в ответ:

– Следующий гудок!

* * *

Титулярный советник Павел Родионович Павлишин, занимавший вместе с супругой купе второго класса в вагоне № 2, осторожно покосился на свою благоверную и, словно нечаянно, откинул крышку дорожного погребца. Предупреждая готовую сорваться с уст супруги резкую реплику, кивнул на окно:

– А ты не видела, мамочка моя, не возвращался к себе в купе этот молодой господин с офицерской выправкой? Я, сколько смотрел, не видал! С китаёзой этим, из первого купе, перед самым отправлением как прошли по дебаркадеру куда-то назад, так и всё! Неужели отстали? Как ты полагаешь, мамочка?

Супруга мельком взглянула на толстое стекло, словно ожидая увидеть там спешащего в своё купе симпатичного офицера, и скептически уставилась на бокал в руке мужа, уже наполненный живительной влагой.

– Я другое вижу, Павел: ты никогда не остановишься! И к чему, спрашивается, назюкиваться опять? Ты же в вокзале две рюмки выпил – вот и довольно! Поставь настойку обратно, слышишь?!

– Как же я поставлю, мамочка, ежели оно непременно разольётся? – резонно возразил супруг, поднося бокал к губам. – И обратно в графин не сольёшь, вишь, как качает! Обивка погребца потратится, мамочка!

– Бережливый какой! – фыркнула супруга. – Ты бы лучше утробу свою ненасытную поберёг – льёшь и льёшь в неё кажную минуту. И как она лезет в тебя только… Закуси хоть, осоловеешь ведь! Баранку хоть возьми, горе моё! Опять башку свою расшибёшь, как третьего дня!

Павлишин опрокинул бокал в себя, отдышался, покрутил головой:

– Тебя послушать, мамочка моя, так ни за что не поверишь, что в Смоленском заканчивала курсы! Какие выражения я от тебя слышу – «утроба», «башка»… Нешто таким словам на благородных ваших курсах барышень учили, мамочка?

– Ты поговори ещё мне, пьяница несчастный! Поживи с тобой, так не такому выучишься! Закрой погребец, иди сюда! Сядь у окна и прижми седалище своё! И до самой Варшавы чтобы и глядеть в ту сторону не смел, понял?

– Понял, мамочка! – Павел Родионович по тону супруги понял, что сейчас раздражать её не стоит. Пусть посидит, успокоится – глядишь, и задремлет…

Супруги молча глядели в окно, за которым мелькали обычные железнодорожные картины. Деревья, луга, далёкие белые хутора с пасущимися неподалёку пёстрыми коровами. Мягко поскрипывали рессоры вагона, колёса пели свою монотонную стукотливую песню: так-таки-таки-таки-так!

Настороженно поглядывая на супругу – не уснула ли наконец? – Павлишин и сам чуть было не погрузился в дрёму. Однако громкий необычный металлический стук над головой быстро вывел его из объятий Морфея. Недоуменно покосившись на потолок – и кто там мог топотать на полном ходу поезда? – чиновник снова было прижал затылок к подушечке-думке, прикрыл глаза… Ан нет – наверху опять что-то основательно громыхнуло, будто мешок картошки в пустой ящик кто-то с размаху ссадил. И крик послышался – явный, человеческий крик.

– Мамочка моя! Софочка – ты слыхала? – Павлишин испуганно затормошил дремавшую супругу. – Там, наверху, кто-то есть! Может, разбойники дорожные забрались? Помнишь, Ольга Николаевна рассказывала про страшное приключение в Италии?

Софочка свирепо глянула на мужа:

– Какие разбойники? Господи, покоя от этого пропойцы нету нигде! Пить меньше надобно, горе моё! Только ведь задремала – будит!

– Но я ведь явственно слышал! – настаивал Павлишин, вскочив и напряжённо прислушиваясь. – Там, наверху!

Однако шума больше не было. Погодя несколько мгновений, супруга снова с остервенением накинулась на Павла Родионовича. Свой монолог она закончила тем, что схватила дорожный погребец с запасами спиртного и торжествующе заткнула его под подушки, за свою широкую спину.

Приунывший супруг – делать-то нечего! – опять уткнулся в опостылевшее за время путешествия окно, прикидывая так и эдак. Нешто и вправду померещилось?

Глаза Павлишина сонно глядели на мелькающие деревья, как вдруг что-то тёмное капнуло и размазалось по стеклу короткой дорожкой. Потом рядом с первой каплей появилась вторая, с тонким выгнутым хвостиком… И наконец, стекло перечеркнула рваная струйка – чиновник теперь явственно видел! – крови…

Совсем по-дамски визжал титулярный советник Павлишин, тыча негнущимся пальцем в оконное стекло вагона, постепенно заливаемоё кровью. Не дожидаясь согласия супруги, дёрнул за сонетку вызова проводника так, что шнур где-то оборвался. А когда в коридорную дверь просунулась настороженная физиономия, увенчанная форменной фуражкой, только и показал молча рукой. Приглядевшись, физиономия раскрыла глаза до неестественных пределов, исчезла, и тут же одновременно с ужасающим скрипом металла о металл вагон резко качнуло вперёд. Поезд экстренно останавливался.

…Время для противников словно остановилось, оба напряжённо ждали условного сигнала к началу боя. Асикага по-прежнему не вынимал катану из-за пояса, лишь положил на рукоятку обе ладони. Берг, стоящий лицом по ходу поезда и щуря глаза от налетавших временами клубов дыма, тоже взялся за саблю обеими руками. Только иначе – в нарушение всех фехтовальных традиций, обхватив левой рукой клинок у его вершины.

А локомотив, до сей поры гудевший едва ли не ежеминутно, всё молчал. Углядев, что блестящая нитка рельсового пути впереди паровой машины плавно поворачивает, Берг предупредил противника:

– Осторожнее, сейчас будет поворот!

И тут же заметил упругую белую струю пара, вырвавшуюся из чёрной паровозной трубы. Он увидел гудок мгновением прежде, чем услыхал его – возможно, именно это спасло Берга.

Гудок словно переключил время с тяжкого ожидания на непостижимую воображением быстроту. С первым его аккордом Асикага молниеносно вырвал свой меч из-за пояса и из ножен одновременно и без замаха нанёс Бергу слева рубящий удар в горизонтальной плоскости. Катана ударила по основанию сабли, которую Берг держал обеими руками, со страшной силой, едва не выбив оружие. Удар был настолько мощным, что острие меча коснулось шеи офицера.

Не успев сообразить, ранен он или нет, Берг уже видел, как тяжёлый клинок противника, словно вопреки физическим законам, остановился у его лица и тут же стал возноситься вверх, для завершающего удара. Какой-то первобытный инстинкт бросил молодого офицера не назад, не вбок – а под ноги противника, в то самое мгновение, когда сердито жужжащий меч распорол воздух за его спиной.

Перекатившись вперёд и вбок, Берг спешно поднимался на ноги, с отчаянием констатируя, что противник намного быстрее его. Что он просто не успеет отразить третий удар. Асикага, по-кошачьи извернувшись, уже почти нанёс этот удар. Клинок летел к левому боку поднимающегося на ноги противника…

Берг одной рукой попытался защититься от удара саблей – с таким же успехом он мог подставить под тяжёлый меч лёгкую тросточку. Катана легко отбросила сабельный клинок и ударила по левой руке Берга – и одновременно сам Асикага получил страшный и неожиданный для него удар крылом семафора, мимо которого в тот момент промчался поезд.

На глазах Берга тело японца с наполовину оторванной головой с сучащими ногами было отброшено на самый край крыши вагона, перекатилось пару раз по инерции и свалилось вниз.

Всё было кончено. А поезд продолжал мчаться вперёд…

Последний удар бросил почти поднявшегося на ноги Берга на железную поверхность. Он потряс головой, пытаясь прогнать звон в ушах, и вновь попытался подняться, опираясь на здоровую руку с обломком сабли. В раненую левую руку боль вошла только сейчас – жгучая, тянущая, застилающая глаза кровавой пеленой. Берг попытался поднять её, чтобы осмотреть рану, – а рука ниже локтя вдруг повисла, согнувшись в неестественном положении. Она была практически отрублена, и держалась лишь на клочке кожи, да на ткани сорочки.

Плохо дело, успел подумать Берг. Вполголоса подвывая от боли, он высвободил кисть правой руки из петли темляка, отрезал обломком сабли кусок ремня и попытался перетянуть руку выше страшной раны. Ухватив один конец ремня зубами, он тут же ощутил горячую струйку, вылетавшую у него из глубокой раны на шее. Зажав её рукой, Берг совсем близко увидел шкатулку японца. Потянулся к ней, отчего кровь снова рванула из шейной раны тугой струёй.

Он подтащил к себе шкатулку, поискал глазами ключ – ага, вот он, в двух шагах! Берг попытался ползти, однако зацепился за что-то полуотрубленной левой рукой – и от вспышки боли потерял сознание.

Сила инерции от начавшего тормозить через несколько минут поезда не сбросила Берга с крыши только потому, что тело его лежало пластом, чуть наискосок, зацепившись за вентиляционные трубы. Он не почувствовал этого. Не услышал немного погодя перебранку железнодорожного персонала, как его окликали… Не почувствовал, как усатый тормозной кондуктор Трофим, распекаемый старшим, подобрался к нему на четвереньках, попытался повернуть на спину. И тут, увидя обрубок руки, упал в обморок рядом с ним.

Очнулся Берг тоже, как ни странно, от боли – его пытались переложить на появившиеся рядом носилки. Пытаясь сморгнуть застилавшую глаза пелену, офицер слепо зашарил вокруг здоровой рукой, ища шкатулку.

– Шевелится! Живой, стало быть! – донеслось до него откуда-то издали, словно через вату.

– Тю-ю, «живой»! – скептически отозвался другой голос. – Ты погляди, сколь кровишши, полкрыши залито! Не жилец, нет!

– Шкатулку дайте! – прошептал Берг, продолжая шарить рукой. – Иначе… Иначе всё было напрасно… Шкатулку!

– Чего он бормочет?

– Шкатулку какую-то требывает… Эту, должно! Господи, одной ногой на тот свет снарядился, а туда же, за цацки свои цепляется…

– Дайте мне… дайте шкатулку, в руку…

– Да вот она, вот она, господин хороший! Держи! Не мешай тока, для Бога! Потерпи, дай тя на носилки определить! Ну, народ!

Вцепившись в шкатулку, Берг снова потерял сознание. И уже не слышал, как случившийся в соседнем вагоне доктор из Варшавы сердито распекал железнодорожный персонал за медлительность. Бегло осмотрев раненого, он потребовал немедленной доставки его в больничный стационар. Властный тон доктора оказал на старшего кондуктора магическое действие: он распорядился перенести носилки с раненым в угольный тендер локомотива. Туда же забрался со своим саквояжем и доктор, а кондуктор, приказав машинисту отцепить вагоны, поместился с зажжённым красным фонарём на крохотной площадке над передней решёткою паровоза.

Высыпавшие из вагонов пассажиры с живостью обсуждали происшествие, высказывая различные догадки насчёт того, что же всё-таки произошло на крыше вагона. Если пьяная офицерская дуэль – то где же, позвольте, второй участник? Его не было ни на крыше, ни на железнодорожном полотне позади состава, куда уже успели пробежаться кондуктора. И почему тогда на крыше обнаружен только один сброшенный сюртук? Попытка самоубийства? Тогда откуда, позвольте, взялась вторая сабля столь необычного вида и практически без эфеса?

Ответ на эти вопросы знали, пожалуй, только двое – усатый тормозной кондуктор Трофим, да пассажир того же вагона, титулярный советник Павлишин, видевший, как офицер ещё на станции шёл с чуднó одетым пассажиром китайского обличья. Однако первый благоразумно помалкивал, а второй, увидавши обрубок руки и посиневшую кисть, висевшую как тряпка, живо и без малейших возражений со стороны супруги выдул, не прибегая к бокалу, все наличные запасы спиртного из погребца и спал тяжёлым пьяным сном.

Опоясавшись тучей пара, локомотив тронулся с места и, набирая скорость, ринулся вперёд. Кондуктор знал, что они на «зелёной улице», однако из предосторожности всё время размахивал красным фонарём и поминутно, перегнувшись, грозил машинисту кулаком: сигнал, сигнал подавай! Вот локомотив и ревел почти беспрерывно, на предельной скорости мчась к Варшаве.

Доктор только морщился от непрерывных гудков, дополняемых на тендере рёвом пламени из топки и матерными понуканиями, которые машинист в изобилии адресовал изнемогающему кочегару. Потом, много времени спустя, этот доктор рискнёт написать в «Ланцет» научно обоснованную статью о пользе шума. В ней будет утверждаться, что только непрерывное общение, равно как и постоянный громкий шум, способны удержать находящегося в шоковом состоянии пациента в сознании и, стало быть, по эту сторону жизни…