– Значит, Клеопатра, – наконец произнесла Бектатен. – Это единственная правительница Египта, которой ты рассказал всю свою историю?

– Да, – подтвердил Рамзес.

Они были в главном зале только вдвоем. Величественным жестом обращенной вверх ладони она приказала своим людям оставаться наверху с Сибил и Джулией. Теперь она стояла, опершись одной рукой о каменную полку камина, и смотрела на огонь. Было невозможно определить, то ли она искусно скрывает бушующую в ней ярость, то ли его откровения погрузили ее в глубокие раздумья.

Давало ли это ему надежду? Он не был в этом уверен.

– А прежде ты не называл ее имя потому, что не хотел признаваться в том, что сделал? – спросила она.

– Да.

– Понятно.

– Я совершил это по глупости, – осторожно начал он. – Известно ли вам что-то о подобном оживлении?

– Известно ли мне? – переспросила она и развернулась к нему лицом. – Известно ли мне об использовании эликсира для того, чтобы воскресить кого-то после его смерти? Нет, Рамзес. О таком действии эликсира я вообще ничего не знаю.

– Как такое возможно? За тысячи лет вашего существования вы ни разу не испытали его таким образом?

– Это просто никогда не приходило мне в голову.

– Но вы ведь наверняка сталкивались со смертями, с потерями, с трагедиями, которые должны были ввести вас в искушение…

– Никогда, – отрезала она. – Мы с тобой очень разные, ты и я. Когда душа покидает бренное тело, действительно остается лишь пустая оболочка. И в этом заключается правда, насколько мне известно. Я никогда не испытывала соблазна оживить пустую оболочку, чтобы потом бороться с чудовищным созданием, природу которого я не могла предугадать заранее.

– Но у вас есть яд, эта удушающая лилия.

– Ну и что из того? Ты предлагаешь мне на практике проверить теорию, смогу ли я возродить к жизни мертвое тело, с тем чтобы потом убить его, если эксперимент не удастся? Я никогда не была алхимиком. Это – сфера деятельности человека, который когда-то предал меня и уничтожил наше царство.

– Но в определенный момент вам, конечно, не могло не стать любопытно. Как можно было при этом не попробовать?…

Бектатен улыбнулась и покачала головой.

– Мы с тобой разные, ты и я, – повторила она. – Но не пытайся сбить меня с толку. За столетия своей жизни в Египте ты хоть раз испытывал эликсир таким образом? Нет. И это желание обуяло тебя только тогда, когда в Каирском музее ты увидел свою возлюбленную Клеопатру, эту царицу, которая покорила Цезаря и соблазнила Марка Антония, эту знаменитую обольстительницу, обладавшую множеством талантов. И это вовсе не было любопытством.

Ее слова ранили его, но он не подал виду, увидев в ее взгляде лишь снисходительность.

– Признайся, Рамзес, – продолжала она. – Это было отнюдь не любопытство, ничего подобного. Я ищу область наших с тобой общих интересов, но не собираюсь быть твоей партнершей в этих твоих устремлениях, чтобы ты таким образом смог избежать последствий того, что совершил.

– Это не попытка избежать последствий содеянного мною! – горячо воскликнул Рамзес. Ее слова и эта ее снисходительность бесили его, равно как и та предельная точность, с которой она формулировала свои мысли. – Эти последствия, как вы выразились, преследуют меня через моря и океаны. Неужели, моя царица, для вас ничего не значит тот факт, что меня также пробудили без моего согласия? Что я сознательно упрятал себя за стенами гробницы, чтобы быть как можно ближе к состоянию смерти? Тем не менее все это время, от падения Египта и до наших дней, я…

– Ты – что? – спокойно спросила она.

– Если бы я знал, что на свете существует что-то, способное положить конец моей жизни, если бы я только знал об этой удушающей лилии… Или если бы я хотя бы знал, что я не один такой…

– Понятно, – прошептала она. – Выходит, я – твоя заблудшая непредсказуемая мать. И моя вина состоит в том, что я не лелеяла тебя как свое создание, а считала тебя вором того, от чего сама старалась уберечь этот мир.

– Но почему? Почему вы пытались уберечь мир от своего эликсира?

– Ты сам мог бы ответить на свой вопрос. Разве ты делал не то же самое? Ты открыл свои истинное лицо только в момент ослепления любовью. А до тех пор ты ведь сам считал множество поколений правителей Египта недостойными знать твою тайну. Которым ни при каких обстоятельствах нельзя было доверить власть и силу эликсира. Разве ты не замечал в глазах царей и цариц, советником которых ты был, проблески того, что в свое время уничтожило мое царство?

Можешь сравнивать это с огнем Прометея, если хочешь. Но ты все знал и тогда. Ты был достаточно мудрым, чтобы понять, чему научило меня падение Шактану. Стоит этому огню коснуться земли, как он станет причиной пожара, обращающего в пепел каждого, кто стоит у него на пути, и несущего с собой намного больше смертей, чем он способен предотвратить. Я постигала эту истину по дымящимся руинам своего государства. По войнам, охватившим мою страну. По трупам людей, уничтоженных мором. Это все история, но я пережила ее, я познала ее изнутри. Источник вечной жизни обычно попадает в руки тех, кто стремится наживаться на нем, использовать его в своих корыстных целях, и в результате это влечет за собой множество смертей. Я не допущу, чтобы у моего эликсира была такая судьба. И если тебя пугает одиночество, Рамзес, ты присоединишься ко мне в достижении благой цели. И смиренно примешь ее, даже если прежде твоя ослепляющая любовь не давала тебе возможности увидеть важность главного предназначения эликсира.

Он чувствовал себя глупо, как маленький мальчик, тщетно старающийся оправдаться за свои детские шалости. Да, он был монархом, с детства привыкшим, что любые его прихоти немедленно выполняются. Но также его с детских лет воспитывали выполнять свой долг, поддерживать справедливость и делать правильные вещи, руководствуясь благоразумием. Его смертная жизнь, к которой его готовили с детства, была насыщена ритуалами и жертвами, которые простолюдины просто не вынесли бы. А когда он из реальной исторической личности превратился в легенду, в Рамзеса Проклятого, он продолжал исполнять свой долг, но уже в качестве советника правителей Египта… А кем он есть сейчас, в присутствии этой властной женщины? Почему он чувствует себя таким уязвимым и страдает от этого?

Вид у него, вероятно, был пристыженный. Потому что она, медленно пройдя через всю комнату, подошла к нему и взяла его за руку.

– Ты больше никогда не должен повторять подобного. Никогда, Рамзес.

– Это больше не повторится, – ответил он. – В противном случае, пусть в тот же миг меня проклянут все египетские боги, если таковые существуют.

– Ты сам вынес себе приговор, Рамзес, – продолжала она. – Ты уже давно сам для себя являешься своим собственным богом. И ты должен понять, прежде чем успеешь возразить, что я не дам тебе зелье из удушающей лилии для того, чтобы ты поверг в вечный мрак эту возрожденную Клеопатру – следствие своего проступка.

– Я бы никогда и не обратился к вам с такой просьбой, – заверил ее Рамзес. – Потому что в этом случае я бы подверг неминуемой опасности это хрупкое создание, Сибил.

Он умолк и вопросительно взглянул на Бектатен.

– Вы даже не представляете, как беспокоит меня то, что душа настоящей Клеопатры может сейчас жить в теле этой впечатлительной смертной женщины, – продолжал он. – А все дело в том, что, как только я взглянул на Сибил Паркер, я увидел в ней Клеопатру. Мою Клеопатру. Я глубоко, всем сердцем почувствовал ее. – Он прижал ладонь к своей груди. – Но мы до сих пор не знаем, как же связаны между собой эта новая носительница души Клеопатры и восставшее из мрака смерти ее тело.

– Значит, тебя не убедили объяснения Джулии Стратфорд? Ты не веришь ни в то, что душа Сибил Паркер досталась ей от воскрешенного тобой существа, ни в то, что это твое создание проваливается в бездну безумия?

– Не верю, – подтвердил Рамзес. – Будь это так, у Сибил всплывали бы новые воспоминания – те самые, которые теряет Клеопатра. Тем не менее она рассказывает только о снах, которые ей снились на протяжении всей жизни, причем еще задолго до того, как я пробудил несчастную Клеопатру. Эта странная связь, какой бы она ни была, может оказаться намного более сложной, чем полагает Джулия. Я люблю Джулию, но Джулией руководит неприязнь и враждебность. Потому что, когда она была еще смертной, она едва не погибла от рук только что пробудившейся Клеопатры.

– Понятно, – снова сказала Бектатен все с тем же сводящим его с ума величественным спокойствием. – Я думаю, ты недооцениваешь Джулию Стратфорд, мой великий царь. Но я, впрочем, понимаю, что ты имеешь в виду.

Его поражало то, как открыто и без опаски она изучала его – так смотрит на своего возлюбленного доверчивая девушка, готовясь поцеловать его. Но в глазах ее не было желания или страсти. Только полное отсутствие страха.

То, какой он наблюдал ее в поместье, свидетельствовало, что ее трудно вывести из равновесия, что ее гнев, прежде чем проявиться, набирает силу постепенно, как ураган, сформированный далеко в открытом море и неумолимо движущийся к берегу. Было ли ее сегодняшнее отражение атаки пьяного безумца и безжалостное уничтожение «фрагментов» Сакноса конечной точкой пути этой неуемной стихии? Или же все обстояло так, как она и сказала: она просто хотела отправить доходчивое и не терпящее дискуссий послание человеку, предавшему ее тысячи лет тому назад?

Было еще слишком рано задавать ей подобные вопросы, особенно после его признаний. Но такое общение с ней, близкое и в относительном уединении, действовало на него отрезвляюще. Он был поглощен изучением и мысленным толкованием каждого ее грациозного жеста в не меньшей степени, чем старался понравиться ей, делясь своими соображениями и догадками. Но при этом постоянно находился настороже.

Она отпустила его руки и неторопливо вернулась к огню.

– И ты действительно положил бы этому конец тогда, много столетий назад? – спросила она. – Я имею в виду, если бы ты знал обо мне. И если бы я показала тебе, как можно обратить себя в прах.

– Да, возможность этого вполне реальна.

– Реальная возможность, – повторила за ним она. – Ты в совершенстве освоил современный язык. В частности, ту показную манерность, которую британцы используют для описания сильных эмоций при взгляде на них со стороны. А в моей голове крутится множество языков. Иногда я слышу их все одновременно, и тогда даже не уверена, на каком именно языке я в данный момент говорю. Я завидую тебе, Рамзес.

– Почему?

– Получив такую возможность, ты просыпаешься после очень долгого сна. Просыпаешься, чтобы испить двадцатое столетие большими жадными глотками, зная до этого только о древних царствах в пустыне, существовавших до рождения Христа. Ты впитываешь дух современности, не задумываясь об опыте предшествующих веков. Мрачная эпоха после падения Римской империи. Нашествия свирепых монголов и викингов. Корабли работорговцев, следующие в обе Америки. Революции, сотрясавшие Европу. Все это не засоряет тебе голову – ты просто открываешь для себя автомобили, летательные аппараты, мощные лекарства, способные предотвратить эпидемии. Но в моем существовании все эти вещи проходили медленно, как историческая неизбежность. Никаких волшебных превращений. Подозреваю, что, когда ты увидел все эти новшества впервые, они показалось тебе волшебными дарами из храма богов.

– Да. Все верно. Но тем не менее я хотел быть свидетелем падения Рима. По причинам, которые вам теперь, полагаю, вполне понятны.

Она улыбнулась:

– Ты по-прежнему считаешь нынешний век веком волшебства?

– Я всегда обретался в чем-то вроде волшебной сказки. Потому что бессмертие мне было подарено именно с помощью волшебных чар.

– Да, наверное, в каком-то смысле это оправдывает твои взгляды, – ответила она. – Но сейчас я спрашиваю тебя об этом потому, что хочу узнать, освободился ли ты от своих мук, от мук, заставивших тебя замуровать себя в гробнице на все это время.

– А можно сначала я задам свой вопрос вам?

– Прошу.

– Если бы мы познакомились с вами, когда Египет был завоеван Римом, а моя царица наложила на себя руки… Если бы вы встретили меня тогда, дали бы вы мне свою удушающую лилию?

Она ответила быстро и без колебаний:

– Нет.

– Но почему?

– Потому что тогда ты бы освободился от своего предназначения, а не от вечной жизни.

– От предназначения быть советником царей и цариц, вы имеете в виду?

– Да. Тебя подвел не твой дух, Рамзес. Тебя подвела твоя недальновидность. Потому что понимание цели своего существования – самая глубокая и серьезная проблема бессмертной жизни. Этому пониманию невозможно научиться, потому что нас растят, воспитывают и готовят к тому, чтобы мы воспринимали свое существование как короткий, скоротечный миг, во время которого мы будем беспомощно скользить по поверхности сурового и жестокого мира.

– А откуда же вы почерпнули столь исключительную дальновидность, царица Бектатен?

– Следи за своим тоном, Рамзес. Я не осуждаю тебя. Просто я стараюсь говорить осторожно и с учетом стоящего за моими плечами жизненного опыта.

– Выходит, и вы тоже страдали от такой, как вы назвали это, недостаточной дальновидности?

– Да, – кивнула она. – И многократно.

– И как вы пережили это? Помимо продолжительного сна.

– Риск возникает, когда ловишь себя на том, что относишься к смертным как к марионеткам, как к фигуркам с гобелена. В лучшем случае, как к надоедливой детворе, в худшем – как к поверхностным невежественным созданиям с безмерными аппетитами. Как только появляются такие мысли, очень скоро вслед за ними приходит ощущение изоляции. Остановить это может только одно: идти туда, где больше всего раненых и больных смертных, чтобы заботиться о них, чтобы их лечить. Но вся бессмертная жизнь не может состоять только из таких походов. В конечном счете они порождают новые страдания. Жить только среди пораженных мором, посещать только страны, пострадавшие от войн… Но когда уже чувствуешь себя сухим листком, подхваченным ветрами бесконечного времени, когда мысль о своих, казалось бы, бессистемных блужданиях становится невыносимой, нужно все равно идти туда, где царит боль, и пытаться как-то облегчить ее.

– Облегчить боль. Но разве же не это я делал, будучи советником правителей Египта? Когда направлял их по пути мудрости и силы?

– Ты старался укрепить империю. Я не отметаю таких целей. Но это совсем другое по сравнению с тем, о чем говорю я. Если ты хочешь избежать разочарований, которые могут охватить бессмертного, ты должен выйти за пределы самой концепции империи. Нужно идти туда, где страдания смертных так непосильны, что ставят на колени целые деревни и даже города. И нужно делать все, что в твоих силах, чтобы положить этому конец.

– Без помощи эликсира, – добавил он.

– Именно. Без помощи эликсира. Используя вместо него свои силы, свои знания, свою жизненную мудрость.

– Так вот что вы сказали бы мне, случись нам встретиться тогда в Александрии. Когда бы я рассказал вам о своем желании покончить с моей бессмертной жизнью.

– Да, – сказала она. – Поэтому я спрашиваю тебя еще раз. Это отчаяние, эти муки оставили тебя? Достаточно ли тебе любви Джулии Стратфорд?

– Она – настоящий партнер. Какого я еще никогда не встречал.

– Это потому, что ты сделал ее бессмертной.

– Нет, потому что она мудрая, талантливая и независимая женщина. Я не знал таких прежде.

Немного поколебавшись, он добавил:

– Я спас ее от такого же отчаяния, которое сам испытал много лет тому назад в Александрии, когда разом потерял всех, кто был мне дорог. Несмотря на весь свой ум и рассудительность, она хотела покончить жизнь самоубийством.

Рамзес почувствовал, что эти слова следует разъяснить подробней:

– Это я поверг ее в отчаяние. Своим признанием о том, кто я такой и кем был раньше, самим своим существованием я нанес удар по ее жизненным представлениям, по ее рациональному мышлению. Я привел ее на грань срыва.

– Я поняла, – прошептала в ответ Бектатен.

Она снова вернулась к окну и устремила свой взор в темную морскую даль. Вероятно, она и не ждала от него ответа прямо сейчас.

– Похоже, мы с вами достигли взаимопонимания, – произнес он, надеясь перевести разговор в более спокойное русло насущных забот и подальше от великих философских проблем, в которых она ориентировалась легко и свободно, тогда как его самого они приводили в замешательство. – Значит, вы не дадите мне удушающую лилию, чтобы положить конец жизни Клеопатры?

– Для этих целей – нет, – ответила Бектатен. – Но мой сад полон и других тайн. И, соответственно, других способов, чтобы покончить с этой проблемой.

Как раз в это мгновение эхо разнесло по всему замку пронзительные крики Сибил.