Глава XXXVIII

Каупервуд не успел еще вернуться, когда Толлифер впорхнул в апартаменты Эйлин. Отдав цилиндр и трость Уильямс, он быстро подошел к двери, ведущей в спальню Эйлин, и постучал.

– Привет! – послышался ее голос. – Мистер Каупервуд приехал. Он переодевается. Подождите меня секунду – я сейчас.

– Отлично! Все остальные должны вот-вот прийти.

В эту минуту дверь позади него слегка скрипнула, и, обернувшись, Толлифер увидел входившего в гостиную Каупервуда. Они бросили друг на друга быстрый понимающий взгляд. Толлифер, отлично помня, как должно себя держать, поспешил навстречу Каупервуду, намереваясь любезно приветствовать всесильного магната. Но Каупервуд опередил его.

– Ну вот, мы опять и встретились, – сказал он. – Как вам нравится в Париже?

– Очень! – ответил Толлифер. – Нынешний сезон на редкость веселый. Столько съехалось разных знакомых. И погода просто великолепная. Вы же знаете, каков Париж весной. По-моему, это самое веселое и приятное время года.

– Я слышал, мы сегодня в гостях у моей жены.

– Да, и еще кое-кто соберется. Боюсь, я пришел слишком рано.

– Не выпить ли нам пока чего-нибудь?

И так, весело болтая о всяких пустяках, о Лондоне, о Париже, оба старались не думать о связывавших их отношениях, и обоим это вполне удавалось. Вошла Эйлин и поздоровалась с Толлифером. Затем появился Ибрагим и, не обращая на Каупервуда ни малейшего внимания, словно это был пастух с его пастбищ, стал усиленно ухаживать за Эйлин.

Каупервуд сначала несколько удивился, а потом это стало его даже забавлять. Сверкающие глаза араба поистине поразили его. «Любопытно! – сказал он себе. – Толлифер в самом деле создал здесь интересную атмосферу! А этот разряженный бедуин увивается за моей женой! Занятный будет вечерок!»

В комнату вошла Мэриголд Брэйнерд. Она понравилась ему, и он ей, по-видимому, тоже. Но это обоюдное тяготение было вскоре нарушено появлением холодно-спокойной и экзотической мадам Резштадт – она была закутана в перекинутую через плечо кремовую шаль, длинные шелковые кисти которой спускались почти до пола. Каупервуд одобрительно оглядел ее оливково-смуглое лицо, красиво обрамленное гладко причесанными черными волосами; большие серьги из черного янтаря свисали у нее чуть не до плеч.

Мадам Резштадт, на которую он произвел сильное впечатление, как, впрочем, почти на всех женщин, приглядевшись к нему, сразу поняла, в чем несчастье Эйлин. Этот человек не способен принадлежать одной женщине. От этой чаши можно только пригубить и удовольствоваться уже такой малостью. Эйлин следовало бы это понять.

Меж тем Толлифер, которому не сиделось на месте, не переставал твердить, что пора ехать, и, повинуясь его настояниям, вся компания отправилась к Орсинья.

Их ввели в отдельный кабинет с фонарем – из его огромных, распахнутых настежь окон открывался великолепный вид на собор Парижской Богоматери и зеленый сквер перед собором. Но едва только они вошли, у всех невольно вырвались возгласы удивления: в кабинете не было заметно и следов приготовлений к ужину – посредине стоял лишь простой деревянный стол, и притом даже не накрытый.

– Что за черт? – воскликнул Толлифер, который вошел последним. – Ничего не понимаю. Что-то тут не то. Они ведь знали, что мы приедем! Подождите, пожалуйста, я сейчас все выясню. – И, быстро повернувшись, он исчез.

– Право, ничего не понимаю, – сказала Эйлин. – Мне казалось, что мы обо всем договорились. – Она нахмурилась, надув губы, и от этого стала еще привлекательней.

– Нас, очевидно, провели не в тот кабинет, – сказал Каупервуд.

– Они не ждут нас, а? – спросил шейх, обращаясь к Мэриголд, но тут дверь в соседнюю буфетную вдруг распахнулась, и в кабинет ворвался клоун с чрезвычайно озабоченным лицом.

Это был настоящий Панталоне, длинный, нелепый, в традиционном одеянии, расшитом звездами и луной, с пышными рюшами вокруг шеи и запястий; на голове у него красовался остроконечный колпак, из-под которого во все стороны торчали пряди волос, на руках были огромные белые перчатки, на ногах – несуразные башмаки с острыми носами; уши его были вымазаны желтой краской, глаза обведены зеленым, щеки – багрово-красные. Оглядевшись по сторонам с видом безумца, ввергнутого в пучину отчаяния, он воскликнул:

– Ах ты, Боже мой! Что за чертовщина! Ах, леди и джентльмены! Это что же… право же… Ни скатерти! Ни серебра! Ни стульев! Пардон! Пардон! Что же теперь делать! Пардон, медам, месье, здесь какое-то недоразумение. Сейчас что-нибудь придумаем… Эй! – Он хлопнул в ладоши и впился глазами в дверь, словно ожидая, что полчища слуг тотчас откликнутся на его зов, напрасно – никто не показывался. Он снова хлопнул в ладоши, склонил голову набок, прислушался. Но из-за двери не доносилось ни звука; тогда клоун повернулся к гостям, которые наконец поняли все и отступили к стенам, чтобы дать ему место.

Приложив палец к губам, клоун подошел на цыпочках к двери и прислушался. По-прежнему – ни звука. Он быстро нагнулся, припал к замочной скважине сначала одним глазом, потом другим, обернулся к гостям, скорчил невероятнейшую гримасу, снова приложил палец к губам и опять приник к замочной скважине. Наконец, отпрянув от двери, он шлепнулся на живот, но мигом вскочил и попятился, уступая дорогу чинной и деловитой процессии официантов, которые появились из распахнувшихся дверей, неся скатерти, блюда, подносы с серебром и бокалами; они быстро принялись накрывать на стол, не обращая внимания на прыгавшего вокруг них и без умолку болтавшего клоуна.

– Так, так! – восклицал он. – Явились наконец! Свиньи вы этакие! Бездельники! Расставляй тарелки! Расставляй же тарелки, говорят тебе! – Эти слова относились к официанту, который и так уже быстро и ловко расставлял их. – Раскладывай серебро, слышишь! – кричал он другому официанту, раскладывавшему серебро. – Да смотри, чтоб не громыхать у меня! Вот свинья! – Тут он схватил нож и с важным видом положил его на то же самое место. – Нет, нет, не так! – закричал он, обращаясь к официанту, расставлявшему бокалы. – Тупица! И когда только ты научишься делать как надо? Гляди! – И, подняв бокалы, он поставил их так же, как они стояли. Потом отступил немного, окинул стол критическим взглядом, опустился на колени, посмотрел прищурясь и передвинул маленькую ликерную рюмочку на какую-нибудь сотую дюйма.

Эта пантомима необычайно развеселила всех присутствующих (всех, кроме Ибрагима, который, вытаращив глаза, в изумлении взирал на происходящее), одни улыбались, другие смеялись от души; когда же клоун принялся подражать метрдотелю и ходить за ним следом, чуть не наступая ему на пятки, а тот делал вид, что ничего не замечает, – все так и покатились со смеху. Наконец метрдотель направился к выходу, клоун за ним.

– Вот так так! – крикнул он на ходу. – Заговор! Ай-яй-яй!

– Неплохо разыграно! – заметил Каупервуд, обращаясь к мадам Резштадт.

– Ведь это Грелизан из «Трокадеро», самый остроумный клоун во всей Европе, – проронила она.

– Неужели! – воскликнула Мэриголд, чье мнение об искусстве комедианта сразу повысилось, стоило ей узнать, что он знаменит.

Эйлин, сначала опасавшаяся за успех своей затеи, теперь так и сияла от удовольствия. Каупервуд соблаговолил похвалить ее изобретательность, а заодно и Толлифера, и теперь все, что бы Грелизан ни вытворял, казалось ей забавным, хотя компания и замерла в испуге, когда клоун, войдя с большой серебряной миской, наполненной чем-то ярко-красным, похожим на суп с томатом, вдруг споткнулся и упал. В воздух взвился, осыпая гостей, рой блестящих оранжевых конфетти, искусно подброшенных рукой клоуна, раздались возгласы удивления, визг и смех.

Клоун снова бросился в буфетную и вскоре вынырнул оттуда, неся в сахарных щипчиках крошечный гренок; весь ужин он то исчезал, то появлялся, с озабоченным видом следуя за официантами и передразнивая каждое их движение.

На третье было подано нечто, похожее на суфле. Под верхней корочкой каждый обнаружил крохотный воздушный шарик с сюрпризом внутри; проколов его вилкой, Каупервуд нашел ключи Лондона; Эйлин – кланяющегося и улыбающегося мосье Ришара с ножницами в руках; мадам Резштадт – маленький земной шар, где пунктиром была нанесена линия, отмечавшая все города, которые она посетила; Ибрагим – шейха верхом на крошечном коне; Толлифер – колесо миниатюрной рулетки с указателем на нуле; Мэриголд – горсть игрушечных человечков: воина, короля, денди, художника и музыканта. Все до упаду смеялись над этой выдумкой; после кофе Грелизан откланялся под аплодисменты всех присутствующих, а Каупервуд и мадам Резштадт даже кричали: «Браво! Браво!»

– Восхитительно! – воскликнула мадам Резштадт. – Я непременно напишу ему и поблагодарю.

Потом в полночь в театре «Гран-Гиньоль» они смотрели, как прославленный Лялут изображает по очереди всех знаменитостей дня. После этого Толлифер предложил отправиться к Сабиналю. А на рассвете они разошлись, единодушно решив, что изумительно провели в Париже эту ночь.