Сепи Джингэн

– «Велветс» – что красный жгучий перец, «П.А.» – что кукурузные рыльца. Дай мне пачку «Пирлесс».

Билли Тейбшоу, высокий, поджарый, с кожей цвета меди, лицом, словно вырубленным из камня и из племени оджибве, положил канадский четвертак на прилавок маленького магазинчика в северной лесной стране и терпеливо ждал, пока продавец отсчитает сдачу.

– Эй, эй, грабитель! – закричал продавец. – Возвращайся немедленно!

Мы все увидели большущего, похожего на волка, обросшего шерстью пса, который убегал за дверь, волоча за собой нитку франкфуртских сосисок.

– Черт бы подрал этого паршивца! За сосиски платить тебе, Билл!

– Не ругай мою собаку. Я заплачу. Сколько?

– Двадцать пять центов, Билл. Там три фунта по десять центов каждый, но одну я съел сам.

– Вот тридцать центов. Купи себе цветную открытку.

Суровое лицо Билла осветила белозубая улыбка. Он сунул пачку табака под мышку и вышел из магазина. Около двери поманил меня пальцем, и я последовал за ним в прохладные сумерки летнего вечера.

В дальнем конце широкого крыльца в полумраке светились три трубки.

– Ишь, – вырвалось у Билла, – они курят «Стэг»! Он пахнет как сушеный абрикос. Мне больше нравится «Пирлесс».

Билл – не индеец из популярного журнала. Он никогда не говорит: «Агх». Я ни разу не слышал, чтобы он жаловался или рассуждал о Великом белом отце из Вашингтона. Интересуют Билла лишь различные сорта табака и его большая собака, Сепи Джингэн.

Мы пошли по дороге. Чуть впереди, сквозь сгущающуюся темноту, увидели чей-то силуэт. Табачный дымок долетел до ноздрей Билла. «Ух ты, этот парень курит «Гайэнт». Нет, это «Хонест скрэп». Словно жгут резиновый шланг. Мне больше нравится «Пирлесс».

Край полной луны поднялся над вершиной холма на востоке. Справа тянулся заросший травой берег реки.

– Присядем, – предложил Билл. – Я когда-нибудь рассказывал тебе о Сепи Джингэне?

– С удовольствием послушаю, – ответил я.

– Ты помнишь Пола Черную Птицу?

– Новый парень, который напился четвертого июля и заснул на железнодорожных путях?

– Да. Он был плохим индейцем. Никогда не мог напиться. Мог пить целый день – все подряд, но не напивался. Просто сходил с ума, а напиться не мог. Сходил с ума, потому что не мог напиться.

Пол незаконно ловил рыбу на Ведьмином озере, и Джон Брэндар, егерь, поехал, чтобы привезти его. Джон всегда работал один. Когда он не вернулся на следующий день, его жена отправила меня на поиски. Конечно же, я его нашел. Он лежал на берегу, раскинув руки, лицом вниз, с вонзенной в спину острогой.

Началась суета, и шериф поднял всех на розыски Пола. Но не родился еще белый человек, который может поймать индейца на его собственной земле.

Но со мной это совсем другая история. Видишь ли, Джон Брэндар приходился мне двоюродным братом.

Я взял Сепи, тогда еще щенка, и мы пошли по его следу (случилось это двумя годами раньше). Добрались до Су-Локс, потеряли след, вновь нашли у Садовой реки. В Онтарио. Шли за ним по северному берегу до Мичипикотена. Оттуда он отправился к Миссаинаби и к фабрике Муза. Мы сокращали расстояние, но догнать его никак не могли. Он миновал Аббитиби и решил, что мы его потеряли. Вернулся в этот округ через Макинау.

Мы шли по его следу, но в какой-то момент действительно потеряли, а потом случайно вышли на него. Не знали, что он совсем рядом, зато он нас заметил.

В прошлое четвертое июля я вместе с Сепи шел вдоль железнодорожных путей, когда что-то ударило меня по голове, и перед глазами все потемнело.

Когда я пришел в себя, Пол Черная Птица стоял надо мной с острогой в руке и улыбался!

«Ну? – Его улыбка стала шире. – Наконец-то поймал меня? Разве ты этому не рад?»

Тут он допустил ошибку. Ему следовало сразу убить меня, и тогда для него все обернулось бы как нельзя лучше. Он бы так и сделал, будь трезв или пьян, но он, когда пил, сходил с ума. Это меня и спасло.

Он продолжал тыкать в меня острогой и подзуживать меня. «Где твоя псина, собачник? Вы на пару выслеживали меня. Я убью вас обоих, а потом оставлю на рельсах».

Все это время я гадал: а где же Сепи? Наконец увидел его. Он полз на животе к Черной Птице. Подползал все ближе и ближе, и я молился, чтобы Пол его не заметил.

Пол же сидел, ругаясь и тыкая меня длинной острогой. Сепи подползал. Я видел его краем глаза, но смотрел, конечно же, на Пола.

Внезапно Сепи стремительно, словно молния, прыгнул. Его вытянутые волчьи челюсти сомкнулись на шее Пола.

Вышло прекрасно. Железнодорожники убрали все следы. И когда ты говоришь, что Пол Черная Птица напился и заснул на железнодорожных путях, ты не совсем прав. Этот индеец напиться не мог. Выпив, он просто сходил с ума.

Вот почему мы сидим здесь и смотрим на луну, и я вернул должок и позволяю Сепи таскать сосиски в магазине Холи.

Забавно, правда?

Последуй моему совету, бросай этот «Тукседо». «Пирлесс» – единственный достойный табак.

Пошли, Сепи.

Наемники

Если вас действительно интересуют условия ловли жемчуга на Маркизах, возможность трудоустройства на проектируемой трансгобийской железной дороге или потенциал любой из банановых республик, идите в кафе «Камбринус» на Вабаш-авеню в Чикаго. Там, в глубине обеденного зала, в котором представители новой богемы каждый вечер борются со спагетти и равиоли, дверь ведет в маленькую прокуренную комнатку, которая служит информационным центром для солдат удачи. Когда вы входите в эту комнату, а шансов войти в нее без одобрения Камбринуса у вас не больше, чем у верблюда пролезть в игольное ушко, вас встречает внезапная тишина. Потом меняющееся день ото дня и час от часа количество глаз пристально всматривается в вас, что характерно для тех, кто периодически сталкивается со смертью. Проверка эта не от скуки. Если вас узнали и приняли – хорошо, если не узнали, – тоже хорошо; как-никак Камбринус дал добро на ваш приход. Через какое-то время разговоры возобновляются. Но однажды дверь распахнулась, люди подняли головы, у кого-то расширились глаза от удивления – они узнали вошедшего, один мужчина приподнялся из-за карточного стола, сунув руку за спину, двое упали на пол, и то, что началось где-то на Малайском архипелаге, завершилось в дальней комнатке кафе «Камбринус». Но случилось это в другой день и не со мной.

Из январского ветра, подметающего пустынную Вабаш-авеню, я шагнул в уютное кафе «Камбринус», вооруженный улыбкой от самого Камбринуса, пересек обеденный зал, где официанты убирали со столов грязные тарелки, и переступил порог маленькой комнатки в глубине зала. Двое мужчин, которых я видел в кафе раньше, сидели за одним из трех столов. Перед ними стояли полупустые бутылки без этикеток. Налитый в них напиток именовался «Кентуккийская бражка». Они кивнули, и я присоединился к ним.

– Закурите? – спросил более высокий, худой, с загорелым, выдубленным ветром лицом, протягивая через стол пачку дешевых сигарет.

– Возможно, господин предпочтет эти? – улыбнулся второй, сверкнув белыми зубами под аккуратной полоской остроконечных усов, и в маленькой, ухоженной руке протянул мне портсигар с монограммой.

– Не удивительно, – пробормотал высокий, его кадык поднимался и опускался над воротом фланелевой рубашки. – Сам их терпеть не могу. – Он достал сигарету и начал катать ее между большим и указательным пальцами, пока на столе не образовалась миниатюрная горка табака. Собрав табак, мужчина сунул его под язык и закурил оставшуюся часть сигареты.

– Это шутка, такая манера курить, да? – улыбнулся чернявый и низенький, предлагая мне зажженную спичку. Я обратил внимание на изображение скрещенных орудий на портсигаре, когда возвращал его.

– Французская артиллерия?

– Конечно, мсье, шестьдесят – пятнадцать.

– Послушайте, – худой задумчиво смотрел на меня, – артиллерия – не ваша профессия?

– Нет, требует слишком большого ума, – ответил я.

– Чертовски плохо. Ничего она не требует, – ответил он на мою реплику.

– А что такое?

– Есть хорошая работа. – Он погонял табак под языком и глубоко затянулся. – Для артиллеристов. Перу против Чили. Двести долларов в месяц…

– Золотом, – улыбнулся француз, подкручивая усы.

– Золотом, – согласился загорелый. – Наводку нам дал Камбринус. Им нужны офицеры-артиллеристы. Мы виделись с консулом. Он толстый, и важный, и холеный. «Война с Чили? Нелепо!» – восклицает он. Но я поговорил с этим испашкой по душам, и через какое-то время мы пришли к соглашению. Теперь Наполеон…

Француз поклонился.

– Лейтенант Дени Рико.

– Теперь Наполеон… – продолжил загорелый, словно его и не прерывали, – и я – офицеры армии Республики Перу с билетами до Нью-Йорка. – Он похлопал по карману пиджака. – Там мы увидимся с консулом Перу и представим документы. – Он вновь похлопал по карману. – В Перу поплывем через Панамский канал. Давайте выпьем.

Он нажал кнопку под столом, и в двери показалась голова Антонино, коренастого официанта родом из Сардинии.

– Если вы еще не сделали заказ, может, попробуете коньяк-бенедиктин? – спросил загорелый. Я кивнул. – Мартель-бенедиктин, Нино. С Камбринусом улажено.

Антонино кивнул и исчез. Рико вновь сверкнул улыбкой.

– И вы еще услышите, что люди называют абсент дьявольским питьем!

Я недоумевал по поводу заказанного загорелым напитка, потому что на всем свете существовало только одно место, где люди пили эту мягкую, коварную, разлагающую мозг смесь. И все еще недоумевал, когда Антонино вернулся с заказом, принес не три стопки для ликера, а большие стаканы для коктейлей.

– Я плачу, – загорелый достал пачку банкнот. – Мы с Наполеоном нынче в цене, нам платят по двести долларов в месяц…

– Золотом! – улыбнулся Рико.

– Золотом, – ровным голосом закончил фразу загорелый. – Меня зовут Грейвс, Перри Грейвс. – Через стол он посмотрел на меня.

– Меня – Ринальди. Ринальди Ренальдо, – представился я.

– Итальянец? – спросил Грейвс, брови и кадык поднялись одновременно.

– Мой дед приехал из Италии.

– Значит, итальянец. – Грейвс словно и не услышал меня, потом поднял стакан. – Наполеон и вы, синьор Ресолто, я хочу произнести тост. Ты скажешь: «A bash Chile!» – Наполеон. Вы скажете: «Delenda Chile!» – Рисотто. Я говорю: «К черту Чили!» – Мы пригубили из стаканов.

– Кстати, о Чили, – раздумчиво продолжил Грейвс. – Они не такие уж плохие, эти чилийцы!

– Вы там бывали? – спросил я.

– Нет, – ответил он, – отвратительная, мерзкая банда эти грязные чилийцы.

– Капитан Грейвс хвалит сам себя, – улыбнулся Рико и закурил.

– Мы объединимся вокруг пончика. Перуанского пончика, – проворковал Грейвс, высыпая часть табака из другой сигареты. – Следуйте за пончиком, мои мальчики, мои храбрые мальчики. Vive la пончик! В небо перуанский пончик, в пропасть чилийскую раковину. Отвратительная, мерзкая банда эти грязные чилийцы.

– Что такое пончик, mon sher Грейвс? – спросил озадаченный Рико.

– Сделаем мир безопасным для пончика, благородного, древнего перуанского пончика. Не предавайте пончик. Помните пончик. Перу ожидает, что каждый пончик выполнит свой долг, – монотонно говорил Грейвс. – Заверните меня в пончик, мои храбрые мальчики. Нет, звучит не очень. До слогана не дотягивает. Но эти чилийцы – мерзкая банда.

– Капитан чрезмерно патриотичен, не так ли? Пончик – национальный символ Перу, я правильно понял? – спросил Рико.

– Никогда не был. Но мы покажем этим грязным чилийцам, что они не могут смешивать с грязью благородный, древний перуанский пончик, Наполеон! – и Грейвс яростно стукнул кулаком по столу.

– Действительно, мы должны побольше узнать о стране, в чье распоряжение предоставляем свои мечи. – В голосе Рико слышались нотки извинения. – Интересно, какой у Перу флаг?

– Не могу использовать меч, – мрачно молвил Грейвс, поднимая стакан. – Раз уж к слову пришлось, вы когда-нибудь бывали в Италии?

– Три года… – ответил я.

– Во время войны? – Грейвс коротко глянул на меня.

– Durante la Guerra, – подтвердил я.

– Хороший мальчик. Слышали об Иль Лупо?

Кто в Италии не слышал об Иль Лупо, Волке? Лучший итальянский ас, уступающий в славе разве что погибшему Баракке. Любой школьник мог перечислить его победы и рассказать историю его поединка с бароном фон Хаузером, великим австрийским пилотом. Как он притащил фон Хаузера живым к итальянским позициям, его пулемет заклинило, а его стрелок мертвым сидел в кабине.

– Он храбрый человек? – спросил Грейвс, его лицо закаменело.

– Разумеется!

– Безусловно! – поддержал меня Рико, который знал эту историю не хуже моего.

– Как раз нет. – И дубленая маска лица Грейвса смягчилась улыбкой. – Если он храбрый человек, я оставляю это на твоей совести, Наполеон, и на вашей, синьор Рипоссо. Война закончилась…

– Где-то я это слышал, и не раз, – пробормотал Рико.

– Война кончилась, – спокойно продолжил Грейвс. – До этого я был первоклассным артиллеристом. Закончил войну капитаном полевой артиллерии, какое-то время оставался на службе. А потом нас всех понизили до довоенных званий, и я демобилизовался. Это долгое падение, из капитанов в сержанты. Видите ли, я был офицером, но не джентльменом. Я мог командовать батареей, но не разбирался в сигаретах. Но я оказался в том же положении, что и многие демобилизованные. Некоторые дослужились до майоров и даже до подполковников. Наполеон у нас джентльмен. Это видно с первого взгляда. А я нет. И я не хочу быть с ними заодно, если именно так они хотят строить свою армию. – Он поднял стакан. – К черту чилийцев!

После перемирия я имел право на увольнительную и отправился в Италию. Побывал в Генуе, и Пизе, и Риме, и какой-то парень сказал мне, что на Сицилии стоит отличная погода. Там меня научили это пить. – Он указал на стакан и нажал кнопку под столом. – Если выпить слишком много, станет нехорошо.

Я кивнул.

– От местечка Вилла Сан-Джовани ты переправляешься на пароме до Мессины, а там можно сесть на поезд. Одна дорога идет в Палермо, другая – в Катанию. Я мог выбирать, куда ехать. На станции собралась толпа таких же, как я, и нас ждали два поезда, и ко мне подошла женщина, улыбнулась и спросила: «Вы американский капитан Форбс, отправляющийся в Таормину?»

Я им не был, и джентльмен, такой, как Наполеон, тут же сказал бы, что очень сожалеет, но, увы, он не капитан Форбс, а я так не сказал. Отдал честь и, посмотрев на женщину, признал, что я капитан и действительно еду именно в Таормину, где бы она ни находилась. Женщина выглядела очень довольной, но сказала, что ждала меня только через три или четыре дня, а потом полюбопытствовала, как там дорогая Дионосия.

В Риме я побывал на Корсо Кавалли и выиграл деньги на собаке по кличке Дионосия, которая прошла последний поворот в самом хвосте, а потом блестяще обогнала всех, поэтому я не солгал, говоря, что она чувствует себя как нельзя лучше. И Бьянка, какая она милая девочка. Бьянка, насколько я знал, также пребывала в полном здравии. К тому времени мы уже садились в купе первого класса, и синьора, ее имени я так и не узнал, щебетала о том, как прекрасна и удивительна наша встреча. Она мгновенно узнала меня по описанию Дионосии. И до чего же здорово, что война наконец-то закончилась и мы можем позволить себе маленькие радости жизни. Отметила она и важную роль, которую американцы сыграли в нашей победе. То есть некоторые европейцы признавали, что Соединенные Штаты участвовали в войне.

По правую сторону железной дороги раскинулись лимонные сады и апельсиновые рощи, от красоты которых захватывало дух. Я видел террасы на склонах холмов, и желтые плоды, проглядывающие сквозь зеленую листву, и более темную зелень оливковых деревьев на холмах, и речушки, сбегающие по склонам, заметно пересохшие, занимающие только малую часть каменистого русла, и старинные каменные дома, и все было пестро. По левую руку раскинулось море, гораздо более синее, чем Неаполитанский залив, а по другую сторону моря лиловел – и такого оттенка не увидишь нигде – берег Калабрии. Синьора красотой ничуть не уступала открывающемуся из окна купе виду. Но, конечно, это была другая красота. Иссиня-черные волосы, лицо цвета старой слоновой кости, черные, как чернильницы, глаза, полные алые губы и улыбка… вы понимаете, о какой улыбке я говорю, синьор Рикосса.

– Но какое отношение это невероятно приятное путешествие имеет к храбрости Волка, капитан? – спросил Рико, который имел особое мнение о женских достоинствах.

– Самое непосредственное, Наполеон, – ответил Грейвс. – И эти алые губы, знаете ли…

– Хватит! К черту ее алые губы! – нетерпеливо воскликнул Рико.

– Благослови бог ее алые губы, Наполеон. Через какое-то время маленький поезд остановился на станции Джардини, и она сказала, что нам надо выходить, а Таормина – город на холме. Нас ждала карета, мы сели в нее и поехали по узкой, извилистой дороге в этот город. Я вел себя галантно и достойно. Хочется верить, что ты видишь это во мне, Наполеон.

В тот вечер мы пообедали вместе, и, будьте уверены, не наскоро приготовленной похлебкой. Начали с мартель-бенедиктина, потом нам принесли закуску-ассорти – чего только не было на тарелках, и все удивительно вкусное. Затем последовал бульон, прозрачный, как слеза, и маленькие рыбки, вроде бы речная камбала, запеченные в духовке, как готовят крабов в ресторане «Руссо» в Новом Орлеане. На второе подали жареную индейку с гарниром и вино «Бронте», по цвету похожее на расплавленный рубин. Виноград выращивают на склонах Этны, и, знаете ли, это вино не разрешено вывозить ни с острова, ни из страны. На десерт мы ели песочные пирожные, запивая их черным турецким кофе с ликером, который назывался «Куантро».

После трапезы мы сидели в саду под апельсиновыми деревьями. Вдоль стены росли жасминовые кусты, а в свете луны все тени становились иссиня-черными, ее губы – красными, а волосы казались окутанными туманом. Луна плыла высоко в небе, а на склоне Этны белел снег. В лунном свете все было белым, как штукатурка, или лиловым, как далекий берег Калабрии. Внизу перемигивались желтым огни Джардини. Она и ее муж вроде бы не ладили. Он служил пилотом в Истери или Хистери, меня это особо не волновало, как и вся итальянская армия, и она радовалась тому, что я приехал на несколько дней, чтобы скрасить ее одиночество. И меня мой приезд тоже радовал.

Так вот, следующим утром мы завтракали, точнее, ели то, что они называют завтраком – рогалики, кофе и апельсины. И солнце светило в распахнутые окна, когда открылась дверь и в столовую вбежал – айтальянцы не умеют входить, только вбегают, уж простите меня, синьор Дисолво, – симпатичный молодой мужчина со шрамом на щеке, в прекрасном синем, словно позаимствованном из театрального реквизита, плаще, начищенных черных сапогах, с мечом на боку и закричал: «Carissima!»

Потом увидел меня, сидящего за столом, и его крик стих, перейдя в бульканье в горле. Лицо побледнело, за исключением шрама, который становился ярко-красным.

«Это что?» – прохрипел он на айтальянском и вытащил меч. Тут я сообразил, с кем имею дело. Видел это симпатичное, со шрамом лицо на обложках множества иллюстрированных журналов. Лупо. Синьора уже плакала, очень испуганная. Но Лупо показал себя во всей красе. Выступай он на сцене, зал аплодировал бы стоя. Никто не мог с ним сравниться.

«Кто ты такой, сучий сын?» – спросил он меня. Забавно, что выражение это интернациональное, правда? Популярно во всех странах.

«Капитан Перри Грейвс, к вашим услугам», – ответил я. Забавная ситуация, отчаянный, храбрый, сшибающий всех с ног Волк, исполненный праведного гнева, а напротив него старина Перри Грейвс, такой же невзрачный, каким вы его видите сейчас. Не тянул я на третью сторону треугольника, но что-то ей во мне понравилось.

«Дадите мне сатисфакцию?» – рявкнул он.

«Безусловно». – Я поклонился.

«Здесь и сейчас?»

«Разумеется». – Я поклонился вновь.

«У вас есть меч?»

«Прошу меня извинить, я на минутку». – Я ушел в свою комнату, взял вещевой мешок, ремень и револьвер.

«У вас есть меч?» – повторил он вопрос, когда я вернулся.

«Нет», – ответил я.

«Я вам его дам», – говорит он в блестящей луповской манере.

«Мне меч не нужен».

«Не будешь драться со мной? Грязная собака. Я тебя изрублю в куски!»

Лицо Грейвса застыло в гримасе. Но голос оставался мягким.

«Я буду драться с вами здесь и сейчас, – ответил я. – У вас есть пистолет, и у меня тоже. Мы встанем по разные стороны стола напротив друг друга, положив левую руку на стол, – ширина стола не превышала четырех футов. – Синьора отсчитает: «Один, два, три». Мы начнем стрелять на счет «три». Через стол».

Тут контроль над ситуацией стал переходить от симпатичного Лупо к Перри Грейвсу. Он нисколько не сомневался, что убьет меня в поединке на мечах. Не сомневался и в том, что убьет выстрелом из пистолета с расстояния в четыре фута, но, увидев мой револьвер, он начал потеть, выдавая этим свое волнение. На лбу проступили крупные капли пота. Он снял плащ, вытащил из кобуры пистолет. Один из этих маленьких, калибра 7,65 мм, уродливых, с коротким стволом.

Мы встали друг напротив друга, левые руки положили на стол, я помню, как мои пальцы коснулись кофейной чашки, а правая рука – с оружием – оказалась ниже кромки стола. Со своим большим револьвером сорок пятого калибра я чувствовал себя очень даже уверенно. Синьора продолжала плакать. Лупо приказал ей: «Считай, сука!» – но она истерически зарыдала.

«Эмилио! – позвал Лупо. Вошел слуга, испуганный и бледный. – Встань у края стола, – велел Волк, – и считай медленно и отчетливо. Una-Dua-Tre!»

Слуга подошел к краю стола. Я не смотрел в глаза Волка, как и он в мои. Меня больше интересовало его правое запястье: все, что ниже, включая пистолет, находилось под столом.

«Una!» – воскликнул слуга. Я смотрел на руку Лупо.

«Dua!» – И его рука начала двигаться вверх. Он был напряжен и собирался выстрелить до сигнала, чтобы наверняка убить меня. Мой револьвер рявкнул, и пуля сорок пятого калибра вышибла пистолет из его руки в момент выстрела. Видите ли, он не имел представления о стрельбе с бедра.

Синьора вскочила, громко крича, бросилась к нему, обняла. Его лицо горело от стыда, правая рука тряслась. Я сунул револьвер в кобуру, взял вещевой мешок. Направился к двери, но остановился у стола и стоя выпил кофе. Он остыл, но по утрам я люблю и такой кофе. Больше никто не произнес ни слова. Она руками обвивала его шею и плакала, он просто стоял, покрасневший от стыда. Я двинулся к двери, открыл ее, оглянулся. Синьора посмотрела на меня поверх его плеча. Подмигнула, как мне показалось. Я захлопнул дверь и зашагал вниз по дороге, в Джардини. Волк на поверку оказался койотом. Койот, Наполеон, – это волк, который не совсем волк. Так вы по-прежнему думаете, что он храбрец, синьор Диспорто?

Я ничего не ответил. Думал о том, как этот прожженный авантюрист с грубым лицом мерился мужеством с одним из самых смелых – по всеобщему признанию – людей в Европе.

– Все дело в точке отсчета, – заметил Рико, когда нам принесли еще по стакану. – Лупо, безусловно, храбрец. Поединок с фон Хаузером тому доказательство. Но при этом он, mon capitain, и католик. Тебе этого не понять, потому что твоя храбрость никак не связана с воображением. Это дар божий, мсье, – Рико улыбнулся, печально покачал головой. – Как жаль, что у меня его нет. Я умирал тысячу раз, и я не трус. Я буду умирать еще много-много раз, прежде чем меня похоронят, но это, как ты говоришь, Грейвс, моя профессия. Сейчас мы отправляемся на маленькую войну. Возможно, шуточную. Но в Чили умереть можно точно так же, как и на виселице. Я завидую тебе, Грейвс, ты американец.

– Синьор Ринальди, я хочу, чтобы вы выпили со мной за капитана Перри Грейвса, который настолько храбр, что рядом с ним самый храбрый пилот вашей страны выглядит трусом! – Он рассмеялся и поднял стакан.

– Да перестань, Наполеон, – вмешался смутившийся Грейвс. – Предлагаю другой тост: «Vive la пончик!»