Незнакомая страна

В Майами царили жара и духота, материковый ветер даже по утрам приносил с Эверглейдс комаров.

– Мы должны выбраться отсюда как можно быстрее, – сказал Роджер. – Деньги я раздобуду. Ты разбираешься в автомобилях?

– Не особо.

– Посмотри в газетных объявлениях, я получу деньги в «Вестерн юнион».

– Просто пойдешь и получишь?

– Если дозвонюсь до моего адвоката, чтобы он их выслал.

Они находились на тринадцатом этаже отеля, стоявшего на Бискайском бульваре, и коридорный только что отправился вниз за газетами и кое-какими покупками. Окна обеих комнат выходили на бухту, парк и автомобили, катившие по бульвару. Зарегистрировались они под своими именами.

– Ты иди в угловой номер, – предложил Роджер. – Возможно, там будет прохладнее. Я позвоню из другого.

– Чем я могу помочь?

– Ты просмотри объявления о продаже автомобилей в одной газете, а я займусь второй.

– Какой нам нужен автомобиль?

– Кабриолет с хорошей резиной. Лучший из тех, что мы сможем найти.

– Какой суммой мы будем располагать?

– Я попрошу прислать пять тысяч долларов.

– Это отлично. Думаешь, ты их получишь?

– Не знаю. Сейчас попытаюсь связаться с ним, – ответил Роджер и ушел в соседнюю комнату. Закрыл за собой дверь, потом открыл. – Ты по-прежнему любишь меня?

– Я думала, мы с этим уже определились, – улыбнулась она. – Пожалуйста, поцелуй меня сейчас, пока не вернулся коридорный.

– Хорошо.

Он прижал ее к себе и крепко поцеловал.

– Так-то лучше, – кивнула она. – Почему мы взяли отдельные номера?

– Я подумал, что так будет проще для идентификации при получении денег.

– Понятно.

– Если нам повезет, мы здесь и не задержимся.

– Мы действительно можем получить их так быстро?

– Если нам повезет.

– И тогда мы станем мистером и миссис Гилч?

– Мистером и миссис Стивен Гилч.

– Мистером и миссис Стивен Брэт-Гилч.

– Я лучше пойду позвоню.

– Не задерживайся надолго.

Они пообедали в рыбном ресторане, который держали греки. Попали в кондиционированный оазис посреди удушающей городской жары, и морепродукты определенно добыли в океане, но до хороших рыбных ресторанов этому было так же далеко, как неоднократно использованному растительному маслу до оливкового первого отжима. Но к рыбе подали холодное сухое, действительно хорошее, белое греческое вино, а на десерт они взяли вишневый пирог.

– Поедем в Грецию и на острова, – предложил он.

– Ты там бывал?

– Как-то летом. Потрясающий отдых.

– Мы туда съездим.

К двум часам деньги прибыли в «Вестерн юнион». Три с половиной тысячи вместо пяти, и к половине четвертого они купили подержанный кабриолет «Бьюик» песочного цвета, пробег которого составил всего шесть тысяч миль, с двумя хорошими запасными покрышками, кенгурятником, радиоприемником, большой поворотной фарой, просторным багажником.

К пяти тридцати они сделали все необходимые покупки, выписались из отеля, и швейцар помог им уложить все вещи в машину. Удушающая жара не спадала.

Роджер, который сильно потел в своей форме, подходящей для субтропиков в той же степени, в какой шорты подходят для зимы на Лабрадоре, дал швейцару чаевые, сел за руль, и они сначала поехали по Бискайскому бульвару. А потом свернули на дорогу к Корал-Гейблс и Тамайами-трейл.

– Как самочувствие? – спросил он девушку.

– Прекрасное. Ты думаешь, это правда?

– Я знаю, что правда, раз чертовски жарко и мы не получили пяти тысяч.

– Ты думаешь, мы переплатили за автомобиль?

– Нет. Цена нормальная.

– Страховку ты оформил?

– Да. И вступил в ААА.

– Как много мы успели.

– Не то слово.

– Остаток денег у тебя с собой?

– Конечно, приколот к рубашке.

– Это наш банк.

– Это все, что у нас есть.

– И на сколько нам их хватит?

– Когда закончатся, попрошу еще.

– Мне бы хотелось, чтобы на какое-то время нам их хватило.

– Хватит.

– Роджер.

– Да, дочка.

– Ты меня любишь?

– Я не знаю.

– Скажи это.

– Я не знаю, но собираюсь выяснить.

– Я тебя люблю. Очень. Очень. Очень.

– Продолжай в том же духе. Мне это поможет.

– Почему ты не говоришь, что любишь меня?

– Давай подождем.

Какое-то время, пока они ехали, ее рука лежала на его бедре, но теперь она убрала руку.

– Хорошо. Подождем.

Теперь они ехали на запад по широкому шоссе Корал-Гейблс, уже в придавленных жарой пригородах Майами, мимо продуктовых лавок, заправочных станций и больших магазинов, среди машин, в которых люди, отработав день в городе, направлялись домой. Слева остался Корал-Гейблс с его домами, которым, казалось бы, самое место в Венеции, но они высились здесь, на флоридской равнине, и шоссе уходило все дальше и дальше по осушенному участку болот. Роджер прибавил скорости, и теперь их обдувал прохладный ветерок – спасибо воздухозаборникам.

– Отличный автомобиль, – отметила девушка. – Нам повезло, что мы смогли его купить.

– Очень.

– Мы вообще везунчики, или ты не согласен?

– Пока – да.

– Как-то ты настороженно ведешь себя.

– Нет, конечно.

– Разве мы не можем быть веселыми?

– Я веселый.

– По голосу не чувствуется, что ты весел.

– Что ж, может, и не весел.

– Почему ты не весел? Ты же видишь, мне весело.

– Я стану веселым, – ответил Роджер. – Обещаю.

Глядя на дорогу, по которой он столько раз ездил в своей жизни, видя, как она стелется впереди, зная, что это та же самая дорога с кюветами по сторонам, с лесами и болотами, зная, что только автомобиль другой, да и спутница другая, Роджер почувствовал, как внутри начинает нарастать знакомая пустота, и понял, что должен остановить это.

– Я люблю тебя, дочка, – добавил он. Не думал, что это правда, но слова прозвучали убедительно. – Я очень тебя люблю и постараюсь не разочаровать тебя.

– И ты будешь веселым.

– И я буду веселым.

– Это прекрасно, – кивнула она. – Мы уже вместе?

– Да, и в пути.

– Когда мы увидим птиц?

– В это время года они гораздо дальше.

– Роджер.

– Да, Бретхен.

– Ты не должен веселиться, если нет настроения. Нам все равно будет весело. Как велит тебе настроение, таким и будь, а я повеселюсь за нас двоих. Сегодня ничего не могу с собой поделать.

Он увидел, что впереди дорога поворачивает на северо-запад через лесистое болото, а не прямо на запад. Это было здорово. Действительно здорово. Он знал, что скоро они доберутся до большого гнезда скопы на старом, засохшем кипарисе. Они только что проехали место, где он убил большую гремучую змею той зимой, когда ездил по этой дороге с матерью Дэвида. Еще до рождения Эндрю. В тот год они оба купили семинольские рубашки на маленьком придорожном рынке в Эверглейдс и надели их в автомобиле. Он отдал большую гремучую змею каким-то индейцам, которые пришли на рынок, чтобы что-то продать, и они очень обрадовались – отличная кожа и двенадцать погремушек, – и Роджер помнил, какой тяжелой и толстой была змея, когда он ее поднял. С обвисшей большой плоской головой, и как улыбался индеец, когда взял змею. В тот год они подстрелили дикого индюка, когда тот пересекал дорогу ранним утром, выскочив из тумана, начинающего рассеиваться в солнечном свете. Кипарисы проступали в нем черными силуэтами, а красивый индюк, коричнево-бронзовый, вышел на дорогу, гордо поднял голову, потом присел, чтобы бежать, и замертво упал после выстрела.

– И у меня отличное настроение, – заверил он девушку. – Сейчас мы въезжаем в прекрасную местность.

– А куда мы сегодня сможем добраться?

– Найдем какое-нибудь местечко. Как только доберемся до залива, ветер подует с воды, а не с материка, и станет прохладнее.

– Это прекрасно, – ответила девушка. – Мне не хотелось и думать, что первую ночь мы проведем в том отеле.

– Нам очень повезло, что мы смогли уехать. Не думал, что нам это удастся так быстро.

– Интересно, как там Том?

– Ему одиноко, – ответил Роджер.

– Замечательный человек, правда?

– Он мой лучший друг, и моя совесть, и мой отец, и мой брат, и мой банкир. Он как святой. Только еще и веселый.

– Никогда не знала более хорошего человека. Он так любит и тебя, и мальчиков.

– Хотелось бы, чтобы они могли проводить с ним все лето.

– Разве ты не стал бы по ним скучать?

– Я постоянно по ним скучаю.

Они положили дикого индюка на заднее сиденье, такого тяжелого, теплого и красивого, со сверкающим бронзовым гребешком, совершенно не похожего на черно-синего домашнего индюка, и мать Дэвида так разволновалась, что едва могла говорить. Но наконец сумела: «Нет. Позволь мне подержать его. Я хочу увидеть его вновь. На заднее сиденье мы сможем положить его позже». Он расстелил газету у нее на коленях, и она засунула окровавленную голову индюка ему под крыло, аккуратно накрыла крылом, а потом сидела и гладила по грудке, тогда как он, Роджер, вел автомобиль. Наконец сказала: «Он остыл», завернула индюка в газету и вернула на заднее сиденье, после чего добавила: «Спасибо, что позволил мне подержать его на руках, когда мне так этого хотелось». Роджер поцеловал ее, и она сказала: «Ох, Роджер, мы так счастливы, и всегда будем, правда?» Произошло это аккурат за поворотом, к которому они приближались. Солнце уже опускалось за вершины деревьев, но птиц они пока не видели.

– Надеюсь, тебе их не хватает не настолько сильно, чтобы ты не смог меня любить.

– Нет. Правда.

– Я понимаю, почему ты из-за этого грустишь. Но ты все равно собирался уехать от них, так?

– Конечно. Пожалуйста, не волнуйся, дочка.

– Мне нравится, когда ты меня так называешь. Повтори.

– Этим словом должно заканчиваться предложение, – короткая пауза. – Дочка.

– Может, все потому, что я моложе. Я люблю этих детей. Люблю всех троих, сильно, и думаю, что они удивительные. Я не знаю, есть ли другие такие же дети. Но Энди слишком молод для меня, чтобы выйти за него замуж, и я люблю тебя. Поэтому я забываю о них, и я счастлива тем, что могу быть с тобой.

– Ты хорошая.

– На самом деле нет. Со мной ужасно трудно. Но если я кого-то люблю, то точно знаю это, а тебя я люблю сколько себя помню, поэтому я стараюсь быть хорошей.

– Ты удивительно хорошая.

– Нет, я могу быть еще лучше.

– Не пытайся.

– Какое-то время не буду. Роджер, я так счастлива. Мы будем счастливы, правда?

– Да, дочка.

– И мы будем счастливы всегда, так? Я знаю, с моей стороны это звучит глупо, я – мамина дочь, а у тебя большая семья. Но я в это верю, и такое возможно. Я любила тебя всю жизнь, а раз такое возможно, то возможно и быть счастливым. Да? Все равно скажи это.

– Я думаю, да.

Он всегда так говорил. Не только в этом автомобиле. В других автомобилях в других странах. Но в этой стране тоже, и верил в это. И это было возможно. Когда-то все было возможно. В том числе и на этой дороге, на участке, который лежал впереди, там, где канал с чистой и быстрой водой проходил по правую руку, и по нему на долбленой лодке плыл индеец, отталкиваясь от дна шестом. Сейчас никакого индейца они не видели. Это случилось прежде. Когда все было возможно. До того как улетели птицы. До индюка. До большой гремучей змеи. Индеец в долбленке отталкивался шестом от дна. А с носа на индейца смотрел олень с белыми шеей и грудью и тонкими ногами, которые заканчивались изящными копытами, формой напоминавшими разбитое сердце, и с миниатюрными рожками на голове. Они остановили автомобиль и заговорили с индейцем, но тот не понимал на английском и только улыбался, и олень лежал мертвый, и его широко раскрытые глаза смотрели прямо на индейца. Все было возможно и тогда, и еще в течение пяти лет после. А теперь? Теперь – нет, если только он сам к этому не стремился, и от него требовалось сказать, чего он хочет, и только тогда появлялся шанс, что желания его осуществятся. Они не осуществлялись, если он их не озвучивал. Ему приходилось их озвучить, а потом почувствовать, и уж тогда, возможно, он мог в них поверить. И потом, возможно, они стали бы явью. «Возможно» – отвратительное слово, думал он, и оно становится еще более отвратительным, если возможность улетучивается, как дым с конца сигары.

– У тебя есть сигареты? – спросил он девушку. – Я не знаю, работает ли прикуриватель.

– Я не проверяла. Не курила. Я спокойна, поэтому не курю.

– То есть ты куришь, только когда нервничаешь?

– Думаю, да. По большей части.

– Проверь прикуриватель.

– Хорошо.

– Парень, за которого ты вышла замуж, кем он был?

– Давай не будем говорить о нем.

– Я и не собирался. Просто спросил, кто он.

– Ты его не знаешь.

– Ты действительно не хочешь рассказывать мне о нем?

– Да, Роджер, не хочу.

– Хорошо.

– Извини. Он был англичанином.

– Был?

– Есть. Но «был» мне нравится больше. И потом, ты сказал «был».

– Слово хорошее, – согласился я. – Куда лучшее слово, чем «возможно».

– Я не понимаю, о чем ты, но я тебе верю. Роджер?

– Да, дочка.

– Ты чувствуешь себя лучше?

– Намного. У меня все отлично.

– Ладно. Я расскажу тебе о нем. Он оказался геем. Вот так. Он ничего об этом не говорил и не вел себя как гей. Абсолютно. Честное слово. Ты, наверное, думаешь, что я глупая. Но он ничем себя не выдавал. Был таким красавчиком. Ты знаешь, какие они иной раз бывают. А потом я об этом узнала. Практически сразу. В первую ночь. Давай мы больше не будем об этом говорить?

– Бедная Елена.

– Не называй меня Еленой. Называй дочкой.

– Моя бедная дочка. Моя дорогая.

– Это тоже хорошее слово. Только не надо сочетать его с «дочкой». Получается нехорошо. Мама все знала. Я думаю, могла бы и сказать. Но сказала, что ничего не замечала, а когда я ответила: «Могла бы и заметить», услышала от нее: «Я думала, ты знаешь, что делаешь, и посчитала, что не вправе вмешиваться». Я спросила: «Неужели ты или кто-то еще не могли мне хоть что-то сказать?» И получила ответ: «Дорогая, все думали, что ты знаешь, что делаешь. Все. Всем известно, что ты сама к этому безразлична, и у меня были все основания думать, что ты знаешь, кто есть кто на этом маленьком островке, где нет чужаков».

Она, напряженная, сидела рядом, голос звучал бесстрастно, лицо не выражало эмоций. Она просто использовала правильные слова, в том порядке, который хорошо знала. Роджер подумал, что и звучат они правильно.

– Мама меня утешала, – продолжила девушка. – В тот день она много чего мне рассказала.

– Послушай. – Роджер повернулся к ней. – Мы от этого избавимся. От всего. Мы избавимся от этого прямо здесь и сейчас. Но все, от чего мы избавимся, ты всегда можешь мне рассказать. Но мы забудем все это прямо здесь и сейчас, действительно забудем.

– Я хочу, чтобы так оно и было, – ответила она. – С этого и начала. Ты знаешь, я сразу сказала, что лучше об этом не говорить.

– Я знаю. Извини. Но я рад, что мы поговорили об этом, потому что теперь мы обо всем этом забыли.

– Это так мило с твоей стороны. Но ты не думай, что он заколдовал меня или что-то в этом роде. Головы я не теряла. Просто он был таким красавчиком.

– Забудь. Если ты этого хочешь.

– Обойдется без этого. Ты очень уж снисходительный, а необходимости в этом нет. Роджер?

– Да, Бретхен.

– Я очень тебя люблю, и нам нет нужды вновь к этому возвращаться.

– Нет. Честно.

– Я так рада. Теперь мы будем веселыми?

– Конечно, будем. Смотри, – указал он. – Вон птицы. Первые за сегодня.

Они белели в кронах кипарисов, которые островком росли на болоте, подсвеченные заходящим солнцем в темной листве, а по небу к рощице летели новые, белые и неторопливые, вытянув длинные ноги.

– Они слетаются сюда на ночь. Кормились на болоте. Обрати внимание, как они притормаживают крыльями и сгибают длинные ноги перед приземлением.

– Мы увидим и ибисов?

– Вон они.

Они остановили автомобиль и над темнеющим болотом увидели ибисов, которые прочерчивали небо, держа курс на другой островок деревьев.

– Раньше они гнездились гораздо ближе.

– Может, мы увидим их завтра утром, – предположила она. – Хочешь, чтобы я налила нам по стаканчику, раз уж мы остановились?

– Нальешь по пути. Здесь нас сожрут комары.

Когда автомобиль тронулся с места, в салоне уже летало несколько комаров, больших и черных, каких полным-полно в Эверглейдс, но поток воздуха увлек их за собой, когда он приоткрыл дверцу. Девушка нашла две эмалированные кружки в пакетах с покупками и картонную коробку с бутылкой «Уайт Хорс». Она протерла кружки бумажной салфеткой, разлила виски, не доставая бутылки из картонки, положила в кружки кусочки льда из термоса, добавила содовой.

– За нас. – Она отдала ему холодную эмалированную кружку, и он пил медленно и одновременно вел машину, держа руль левой рукой. Шоссе все глубже погружалось в сумерки. Вскоре он включил фары, а еще через какое-то время они мчались в темноте и пили виски. Им обоим хотелось выпить, и спиртное поднимало им настроение. Один из редких случаев, подумал Роджер, когда выпивка может сделать именно то, для чего предназначена. Этот виски с содовой оправдали ожидания.

– По виду что-то противное и склизкое, – пожаловалась девушка.

– Дело в эмали, – ответил Роджер.

– Но пьется легко. И вкус замечательный, так?

– Мы же весь день ничего не пили. Если не считать белого вина за ланчем. Это наш добрый друг. Старый великан-убийца.

– Как интересно. Ты его всегда так называешь?

– Со времен войны. Там впервые услышал.

– Этот лес – плохое место для великанов.

– Думаю, их всех давно уже перебили, – заметил он. – Наверное, охотились за ними на этих больших болотных багги с огромными колесами.

– Это очень сложно. Проще обойтись эмалированными кружками.

– Из жестяной кружки пить даже вкуснее. Не для убийства великанов. Просто хороший вкус. Но нужна холодная родниковая вода, и кружку надо охладить в роднике и при этом наблюдая, как бурый песок бурлит на дне, там, откуда бьет вода.

– Мы это увидим?

– Конечно. Увидим и попробуем все. Приготовим отличный коктейль с лесной земляникой. Если есть лимон, надо отрезать половину и выжать сок в кружку и оставить в кружке кожуру. Потом помять в кружке землянику, положить лед в кружку, залить виски и помешивать, пока все не охладится.

– Воды добавлять не надо?

– Нет. И лед растает, и сока от лимона и земляники хватит.

– Думаешь, еще есть лесная земляника?

– Я уверен, что есть.

– Думаешь, ее хватит на слоеный торт?

– Я уверен, что хватит.

– Лучше об этом не говорить. Мне ужасно хочется есть.

– Мы будем ехать, пока не выпьем еще по стаканчику, – решил он. – А там уже должны добраться.

Они мчались в ночи, с обеих сторон подступало темное болото, а фары освещали дорогу впереди. Виски прогонял воспоминания о прошлом точно так же, как фары – темноту.

– Дочка, я бы выпил еще, если ты мне нальешь, – в какой-то момент сказал Роджер.

Она положила в кружку лед, налила виски, добавила содовой и предложила:

– Почему бы тебе не позволить мне держать кружку и поить тебя, когда захочешь сделать глоток?

– Рулить мне это не мешает.

– Поить тебя мне не в тягость. Тебе нравится?

– Сильнее, чем ты можешь подумать.

– Думаю, не больше всего. Но очень сильно.

Вдали показались огни городка, деревья отступили от дороги, Роджер свернул налево и проехал мимо аптеки, универмага, ресторана, а дальше пустынная мощеная дорога повела их к морю. Он повернул направо, на еще одну мощеную дорогу с пустырями и редкими домами. Наконец они подъехали к заправочной станции и неоновой вывеске, рекламирующей домики на берегу. Здесь же улица выходила на шоссе, а домики рассыпались вдоль пляжа. Они остановились на заправочной станции, Роджер попросил мужчину средних лет, который вышел из конторки – в свете вывески его кожа обрела синюшный оттенок, – проверить уровень воды и масла и заполнить бак.

– Что можете сказать о домиках? – спросил Роджер.

– Отличные, капитан, – ответил мужчина. – Уютные. Чистенькие.

– И простыни чистые? – спросил Роджер.

– Чище не бывает. Собираетесь остаться на ночь?

– Если вообще останемся.

– Ночь вам обойдется в три доллара.

– Как насчет того, чтобы дама заглянула в один из домиков?

– Попутного ветра. Она не найдет лучших матрасов. И простыни чистые. Душ. Отличная вентиляция. Новая сантехника.

– Я посмотрю, – кивнула девушка.

– Возьмите ключ. Вы из Майами?

– Совершенно верно.

– Я предпочитаю Западное побережье, – сказал мужчина. – Масло в норме. Вода тоже.

Девушка вернулась к автомобилю.

– Я побывала в отличном домике. И там прохладно.

– Ветер с Мексиканского залива, – пояснил мужчина. – Будет дуть всю ночь. И завтрашний день. Может, и в четверг. Матрас попробовали?

– Все выглядит чудесно.

– Моя старуха наводит такую чистоту, что жуть берет. Гнет спину как проклятая. Сегодня отправил ее в кино. Стирка – особенно тяжелая работа. Но она справляется. Вот. Залил девять галлонов. – Он отошел, чтобы повесить пистолет со шлангом.

– Он меня немного смущает, – прошептала Елена. – Но домик уютный и чистый.

– Так вы берете домик? – спросил мужчина.

– Конечно, – ответил Роджер. – Берем.

– Тогда распишитесь в книге.

Роджер написал: «Мистер и миссис Роберт Хатчинс, 9072, Серфсайд-драйв, Майами-Бич» – и протянул книгу мужчине.

– Не родственники просветителя?

– Нет. К сожалению.

– Не о чем тут сожалеть, – ответил мужчина. – Он для меня никто. Просто читал о нем в газетах. Могу я вам чем-нибудь помочь?

– Нет. Я подъеду к домику, и мы перенесем вещи.

– Три доллара плюс девять галлонов в сумме дадут пять пятьдесят. С учетом налога штата.

– Где мы сможем поесть? – спросил Роджер.

– В городе два места. Примерно одинаковые.

– Какое предпочитаете вы?

– Люди хорошо отзываются о «Зеленом фонаре».

– Вроде бы я слышала об этом ресторане, – подала голос девушка. – Где-то.

– Возможно. Его хозяйка – вдова.

– Да, это он, – кивнула девушка.

– Точно обойдетесь без моей помощи?

– Точно. Сами справимся, – ответил Роджер.

– Тогда я хочу добавить только одно. Миссис Хатчинс – удивительно красивая женщина.

– Спасибо вам, – поблагодарила его Елена. – Это очень мило с вашей стороны. Но, боюсь, причина в этом удивительном освещении.

– Нет. – Он покачал головой. – Это правда. Говорю от чистого сердца.

– Думаю, нам лучше пойти. – Елена повернулась к Роджеру. – Не хочу, чтобы ты потерял меня в самом начале нашего путешествия.

В домике они нашли двуспальную кровать, стол, накрытый клеенкой, два стула, лампочку, свисающую с потолка, душ, унитаз и раковину с зеркалом. Чистые полотенца висели на вешалке у раковины, несколько плечиков – на перекладине в дальнем конце комнаты.

Роджер внес чемоданы, Елена поставила на стол термос со льдом, картонную коробку с виски и бумажный пакет с бутылками газированной воды «Уайт Рок».

– Чего ты такой мрачный? – Она повернулась к нему. – Постель чистая. Во всяком случае, простыни.

Роджер обнял ее и поцеловал.

– Выключи, пожалуйста, свет.

Роджер повернул выключатель. В темноте поцеловал ее в шею, коснулся губами ее губ, почувствовал, что она ответила взаимностью, почувствовал, как дрожит ее тело. Крепко прижимая Елену к себе, он слышал рокот прибоя, ощущал прохладный ветерок, задувающий в распахнутое окно. Чувствовал шелк ее волос на своей руке, напрягшееся тело. Опустил руку на ее поднявшиеся груди, и соски мгновенно затвердели под его пальцами.

– Ох, Роджер, – прошептала она. – Пожалуйста, ох, пожалуйста.

– Тише.

– Это он? Ох, он прекрасен.

– Тише.

– Он будет со мной мил? Ведь так? И я постараюсь быть с ним мила. Не очень ли он большой?

– Нет.

– Ох, я так тебя люблю, и его тоже люблю. Думаешь, мы должны попробовать прямо сейчас? Я больше не выдержу. Я едва выдержала вторую половину дня.

– Мы можем попробовать.

– Так давай. Давай. Давай попробуем сейчас.

– Поцелуй меня еще раз.

В темноте он вошел в незнакомую страну, и она действительно оказалась незнакомой, вход дался с трудом, внезапно возникли немалые трудности, но он их преодолел, ощутив ослепляющую радость, безопасность, чужая страна обступила его, развеяла все сомнения, ушли все страхи и угрозы, она держала его, не держа, сильней и сильней, все прежнее и все грядущее становилось неважным, принося ощущение безмятежного счастья, оно приближалось, приближалось, приближалось, ощущения становились невероятными, его словно поднимала волна, поднимала и поднимала все выше, выше и выше, его влекло к счастью. И вот оно, внезапное и обжигающее.

– Ох, дорогая, – прошептал он. – Ох, дорогая.

– Да.

– Спасибо тебе, дорогая, да благословит тебя Бог.

– Я без сил, – ответила она. – Не благодари меня. Я без сил.

– Ты хочешь…

– Нет, пожалуйста. Я без сил.

– Давай…

– Нет. Пожалуйста, поверь мне. Я не знаю, как это выразить по-другому.

Позже она позвала его:

– Роджер.

– Да, дочка.

– Ты уверен?

– Да, дочка.

– Ты не разочарован?

– Нет, дочка.

– Ты думаешь, что сможешь любить меня?

– Я тебя люблю, – солгал он. Это означало, что он любит то, чем они занимались.

– Повтори.

– Я тебя люблю, – солгал он вновь.

– Скажи еще раз.

– Я тебя люблю.

– Три раза, – возвестила она темноте. – Я пытаюсь сделать все, чтобы слова стали явью.

Прохладный ветерок дул в окно, шуршание пальмовых листьев напоминало шум дождя, и через какое-то время девушка спросила:

– Все это прекрасно, но знаешь, о чем я сейчас думаю?

– О еде.

– Да ты у нас настоящий телепат.

– Я тоже голоден.

Они ели в «Зеленом фонаре». Вдова прыснула «Флитом» под стол и принесла им свежую икру кефали, обжаренную до хрустящей корочки с хорошим беконом. Они выпили холодного пива «Регал» и съели по стейку с картофельным пюре. Стейк оказался не из лучших, но они проголодались. Девушка скинула туфли под столом и поставила босые ступни на ноги Роджера. Она была красива, и ему нравилось смотреть на нее, и прикосновения ее ступней доставляли ему удовольствие.

– Тебя это заводит? – спросила она.

– Разумеется.

– Могу я пощупать?

– Чтобы вдова не заметила.

– Меня это тоже заводит. Похоже, наши тела нравятся друг другу.

На десерт они съели пирог с ананасом и выпили еще по бутылке «Регала», взятого из ведерка с тающим льдом.

– У меня «Флит» на ногах, – пожаловалась девушка. – Без «Флита» они гораздо лучше.

– Они и с «Флитом» очаровательные. Надави сильнее.

– Я не хочу столкнуть тебя со стула.

– Ладно. Этого достаточно.

– Ты никогда не чувствовал себя лучше, чем теперь, так?

– Так, – искренне ответил Роджер.

– Нам не обязательно идти в кино?

– Нет, только если ты очень захочешь.

– Тогда давай вернемся в наш домик, а завтра уедем рано-рано.

– Отлично.

Они заплатили вдове, взяли с собой еще две бутылки холодного пива «Регал», которые вдова поставила в бумажный пакет, поехали к домикам и припарковали автомобиль между своим и соседним.

– Автомобиль к нам привык, – заметила девушка, когда они вошли в домик.

– Так лучше.

– Я поначалу немного его стеснялась, но теперь чувствую, что он из нашей компании.

– Это хороший автомобиль.

– Ты думаешь, мужчина был в шоке?

– Нет. Ревновал.

– Не слишком ли он стар, чтобы ревновать?

– Возможно. А может, он просто радовался за нас.

– Давай не думать о нем.

– Я о нем и не думал.

– Этот автомобиль будет нас защищать. Он уже наш хороший друг. Ты обратил внимание, как он тепло к нам относился, когда мы возвращались от вдовы?

– Я заметил разницу.

– Давай не зажигать света.

– Хорошо, – кивнул Роджер. – Я приму душ, или ты хочешь первой?

– Нет. Ты.

Потом, лежа в постели, он слышал, как она моется, потом вытирается, и, наконец, она пришла, очень быстрая, тонкая, прохладная и восхитительная на ощупь.

– Моя любимая. Моя истинно любимая.

– Ты рад, что я твоя?

– Да, моя дорогая.

– И все действительно хорошо?

– Все чудесно.

– Мы можем это делать и по всей стране, и по всему миру.

– Сейчас мы здесь.

– Ладно. Мы здесь. Здесь. Где мы сейчас. Здесь. Ох, как хорошо, прекрасно, здорово здесь в темноте. Как здесь прекрасно и удивительно. Так здорово в темноте. В прекрасной темноте. Пожалуйста, услышь меня здесь. Ох, очень мягко здесь, очень мягко, пожалуйста, осторожно. Пожалуйста, пожалуйста, очень осторожно. Спасибо тебе, осторожно, ох, в прекрасной темноте.

В темноте, под прохладным ветерком, продувающим комнату, она прошептала:

– Теперь ты счастлив и любишь меня.

– Теперь я счастлив и люблю тебя.

– Тебе не обязательно это повторять. Теперь это правда.

– Я знаю. Я ужасно медлительный, так?

– Немного.

– Я ужасно рад, что люблю тебя.

– Видишь? Это нетрудно.

– Я действительно тебя люблю.

– Я думала, может, полюбишь. То есть надеялась, что полюбишь.

– Я люблю. – Он крепко прижимал ее к себе. – Я действительно тебя люблю. Ты слышишь?

Он говорил правду, и это очень его удивило, особенно когда он осознал, что утром ничего не изменилось.

Они не уехали следующим утром. Елена спала, когда Роджер, проснувшись наблюдал за ней: волосы, рассыпавшиеся по подушке, оголили шею, сместившись по большей части на одну сторону, загорелое лицо, глаза и губы, еще более прекрасные, чем при разговоре. Он заметил, что веки бледнее, чем лицо, и ресницы длинные, и губы нежные, спокойные, как у спящего ребенка, и груди обтягивает простыня, которой она накрылась ночью. Он подумал, что не стоит ее будить, испугался, что она проснется от поцелуя, поэтому оделся и пошел в городок, опустошенный, и голодный, и счастливый, улыбаясь запахам раннего утра, слыша и видя птиц, полной грудью вдыхая прохладный воздух, который ветер приносил с Мексиканского залива. Предпочтение отдал другому ресторану, который находился в квартале от «Зеленого фонаря». На самом же деле – бару. Сел на высокий табурет у стойки и заказал кофе с молоком и сэндвич с жареной ветчиной и яичницей-глазуньей на ржаном хлебе. На прилавке лежал полуночный выпуск «Майами герольд», оставленный каким-то водителем грузовика, и он читал о военном мятеже в Испании, пока ел сэндвич и пил кофе. Почувствовал, как желток впитывается в хлеб, когда откусил кусок хлеба с яичницей, ветчиной и кусочком соленого огурца. Вдохнул их запах, а потом утренний аромат кофе, когда поднес чашку ко рту.

– Проблем у них там предостаточно, не правда ли? – обратился к нему мужчина за стойкой. Пожилой, с загорелым лицом и мертвенно-белой, с веснушками кожей ниже внутренней ленты шляпы. Роджер отметил тонкогубый, злой рот и очки в стальной оправе.

– Предостаточно, – согласился Роджер.

– Все эти европейские страны одинаковые, – продолжил мужчина. – Одна беда сменяет другую.

– Я выпью еще чашку кофе. – Первая остыла, пока он читал газету.

– Когда они доберутся до сути, то найдут там папу, – мужчина налил кофе в чашку, рядом поставил молочник.

Роджер с интересом смотрел на него, добавляя молоко в кофе.

– За всем стоят три человека, – доверительно сообщил мужчина. – Папа, Герберт Гувер и Франклин Делано Рузвельт.

Роджер расслабился. Мужчина принялся объяснять пересекающиеся интересы этой троицы, и Роджер радостно слушал. Америка – удивительное место, думал он. Какой смысл покупать экземпляр «Бувар и Пекюше», если можно получить всю информацию бесплатно за завтраком. Газеты – совсем другое, подумал он. Так что лучше послушать.

– А как же евреи? – наконец спросил он. – Или они не при делах?

– Евреи – в прошлом, – заверил его мужчина за стойкой. – Генри Форд вывел их из игры, когда опубликовал «Протоколы сионских мудрецов».

– Вы думаете, с ними покончено?

– В этом нет сомнений, дорогой мой, – кивнул мужчина. – Они – пройденный этап.

– Это меня удивляет, – признался Роджер.

– Позвольте мне вам кое-что сказать. – Мужчина наклонился вперед. – Придет день, когда старина Генри точно так же выведет из игры папу. Подомнет под себя, как подмял Уолл-стрит.

– Уолл-стрит у него в кармане?

– Не то слово, – ответил мужчина. – С ними покончено.

– Генри, видать, силен.

– Генри? Это вы правильно сказали. Генри – это голова.

– А как насчет Гитлера?

– Гитлер – человек слова.

– Что скажете о русских?

– Вы знали, кого спросить. Пусть русский медведь топчется на своем дворе.

– Что ж, это многое разрешит. – Роджер слез с высокого стула.

– Все идет как надо. – Мужчина за стойкой широко улыбнулся. – Я оптимист. Как только старина Генри разберется с папой, он задавит и остальных.

– Какие газеты вы читаете?

– Разные, – ответил мужчина. – Но политические взгляды я формирую не посредством газетных статей. Сам размышляю.

– Сколько я вам должен?

– Пятьдесят пять центов.

– Спасибо вам за первоклассный завтрак.

– Приходите еще, – ответил мужчина и взял газету, которую Роджер положил на стойку. Роджер подумал, что тот, возможно, захочет еще над чем-то подумать.

Сам он зашагал обратно к туристическим домикам, по дороге купил в аптечном магазине «Майами герольд». Также приобрел бритвенные лезвия, тюбик ментолового крема для бритья, упаковку жевательной резинки «Дентин», бутылочку «Листерина», ополаскивателя для рта, и будильник.

Подойдя к домику, осторожно открыл дверь и поставил пакет на стол рядом с термосом для льда, эмалированными кружками и пакетом из коричневой бумаги с бутылками «Уайт Рок». Елена по-прежнему спала. Он сел на стул, читал газету и наблюдал, как она спит. Солнце поднялось достаточно высоко, чтобы не светить ей в лицо, ветерок задувал в окно, и она спала мирно.

Роджер читал газету, стараясь из разных сообщений составить цельную картину и понять, что в действительности происходит. Пусть себе спит, подумал он. Теперь каждый день надо проживать, как последний, и брать от него все, что только можно, потому что все уже началось. Началось раньше, чем он предполагал. Пока не надо туда ехать, рассуждал он, и мы сможем побыть вместе. Или все закончится сразу, и правительство подавит мятеж, или на это уйдет много времени. Если бы я не провел эти два месяца с мальчиками, я бы сейчас был там. Но я предпочел провести это время с детьми, думал он. И сейчас ехать туда уже поздно. Все, вероятно, закончится до того, как я туда доберусь. В любом случае нас еще многое ожидает. Столько всего, что хватит до конца наших жизней. Много чего. Чертовски много. Я провел прекрасное лето с Томом и детьми, а теперь у меня такая девушка. Посмотрим, как долго будет молчать моя совесть. Когда придет время, я уеду, но пока волноваться об этом не буду. Не вижу другого выхода, как полного их уничтожения, и здесь, и там, и везде. Не вижу другого выхода, думал он. Во всяком случае, для нас. Но возможно, они смогут быстро выиграть первый бой, думал он, и тогда мне не придется в нем участвовать.

Все произошло как он и ожидал, он знал, что так будет, чувствовал это той осенью, которую провел в Мадриде, а теперь уже пытался найти предлог, чтобы не ехать туда. Время, проведенное с детьми, это весомый довод, и он знал, что пока в Испании ничего не происходило. Но теперь произошло, и что он делал? Убеждал себя, что ехать туда ему пока ни к чему. Все должно закончиться до того, как он доберется туда, думал он. Так что времени ему хватит.

Удерживали его и другие причины, которые до конца он понять еще не мог. Помимо силы в нем развивалась и слабость, точно так же, как на поверхности ледника под покровом снега появляются трещины, а если это сравнение кажется слишком помпезным, как между мышечными волокнами возникали жировые прослойки. Эта слабость составляла часть его силы, если только не начинала доминировать. Пока она пряталась, и он не очень-то ее понимал и не знал, как использовать. Он, правда, отдавал себе отчет, что должен поехать и отдать все, на что способен, борьбе, если уж она начнется, и при этом находил все новые и новые доводы, почему ехать ему не обязательно.

Они менялись, не отличаясь разве что отсутствием убедительности, за исключением одного: он должен заработать денег на содержание детей и их матерей и должен написать что-то пристойное, чтобы заработать эти деньги, иначе совесть замучает его. Я знаю шесть хороших историй, думал он, и я собираюсь изложить их на бумаге. Их надо написать, и я должен их написать, чтобы возместить ущерб от этого распутства на побережье. Даже если я смогу написать четыре из шести, это позволит мне примириться с совестью и расплатиться за это распутство; к черту распутство, это даже не распутство, словно тебя попросили нацедить спермы в пробирку, чтобы потом использовать ее для искусственного осеменения. Ты идешь в офис, чтобы нацедить, и секретарша тебе в этом помогает. Не забывай. К черту эти секс-символы. Он имел в виду то, как если бы взял деньги за свою не самую лучшую писанину. Это – ад. Говно. Гусиное говно. Получается, чтобы расплатиться за содеянное, ему надо побыть одному и восстановить свое уважение к писательству, написав что-то настолько хорошее, чего раньше никогда не писал. Сказать легко, подумал он. А вот как сделать?

Но в любом случае, если я напишу четыре настолько хороших, насколько это возможно, истории; таких, какими их создал бы Бог в один из своих удачных дней (привет, Бог. Привет, везунчик. Рад слышать, что у тебя так хорошо все получается), тогда я буду честен перед самим собой, а если этот ублюдок Николсон сможет продать две из четырех, тогда детям хватит на все, пока мы будем в отъезде. Мы? Конечно. Мы. Или ты не помнишь о нас? Как маленькие хрюшки всегда мы, мы что дома, что вне дома. Дом. Смех да и только. Нет никакого дома. Конечно же, есть. Это дом. Все это. Этот домик. Этот автомобиль. Эти вчера еще чистые простыни. «Зеленый фонарь», и вдова, и пиво «Регал». Аптечный магазин и ветер с Залива. Этот безумец за стойкой и сэндвич на ржаном хлебе с ветчиной и яичницей-глазуньей. Два, пожалуйста. Один с луком. Заправьте бак и проверьте уровень воды и масла, пожалуйста. И вас не затруднит проверить давление в шинах? Шипение сжатого воздуха, все сносно и бесплатно. Это тоже дом вместе с бетонным полом в пятнах масла, резиновыми покрышками, стертыми бесконечными дорогами, площадками отдыха с туалетом, бутылками колы в красных торговых автоматах. Разделительная линия на автострадах – пограничная полоса дома.

Ты начинаешь думать, как один из этих бытописателей бескрайних просторов Америки, сказал он себе. Берегись этого. Лучше чего-нибудь выпей. Смотри на свою спящую девушку и помни: домом будет то место, где людям не хватает еды. Домом будет то место, где людей угнетают. Домом будет то место, где зло набрало силу и с ним надо бороться. Домом будет то место, куда тебе предстоит отправиться.

Но пока я отправляться туда не должен, думал он. У него были причины отложить поездку. Нет, пока ты ехать не должен, говорила его совесть. И я смогу написать эти истории, сказал он себе. Да, ты можешь написать их, и они должны быть настолько хорошими, насколько ты можешь сделать их таковыми. Хорошо, совесть, подумал он. С этим мы разобрались. Раз уж все так складывается, мне лучше не мешать ей спать. Пусть спит, согласилась совесть. И ты старайся хорошенько о ней заботиться. И не просто старайся. Ты хорошенько заботься о ней. Насколько смогу, заверил он совесть. И я напишу как минимум четыре хорошие истории. Они должны быть хорошими, заявила совесть. Обязательно будут, ответил он. Они будут лучшими.

Пообещав и приняв решение, он достал карандаш и потрепанный блокнот, заточил карандаш и начал писать одну из историй, пока девушка спала. Нет. Он налил в одну из эмалированных кружек полтора дюйма виски, открутил крышку термоса, сунул руку в холод, нащупал кусок льда и положил в кружку. Открыл бутылку «Уайт Рок», налил и выпил, прежде помешав пальцем.

У них Испанское Марокко, Севилья, Памплона, Бургос, Сарагоса, думал он. У нас Барселона, Мадрид, Валенсия и Страна Басков. Оба фронта по-прежнему еще открыты. И не все так плохо. Даже хорошо. Мне надо раздобыть карту. Я смогу раздобыть хорошую карту в Новом Орлеане.

С другой стороны, он мог обойтись и без карты. Сарагоса – это плохо, думал он. Она отрезает железную дорогу на Барселону. Сарагоса была хорошим анархистским городом. Не то что Барселона или Лерида. Но у них достаточно сил. Они пока не оказали должного сопротивления. Может, еще не вступили в борьбу. Они должны как можно быстрее отбить Сарагосу. Должны подойти со стороны Каталонии и отбить.

Если они удержат железную дорогу Мадрид – Валенсия – Барселона, и разблокируют Мадрид – Сарагоса – Барселона, и удержат Ирун, тогда все будет хорошо. Поставки из Франции помогут вооружить Страну Басков, и они побьют Молу на севере. Это будет самая жестокая схватка. Сукин сын. На юге он мог ожидать похода мятежников на Мадрид по долине Тахо, и они, возможно, попытаются напасть на город с севера. Должны попытаться, прорвавшись через Гуадамар, как Наполеон.

Хотелось бы мне не проводить это время с детьми, думал он. Чертовски хотелось быть там. Но я же не жалею, что провел это время с детьми. Нельзя одновременно быть везде. И как ты мог быть с ними, когда все началось. Ты не огненная лошадь, и у тебя такие же обязательства перед детьми, как перед кем угодно в этом мире. Пока не придет время бороться за то, чтобы сохранить мир таким, в каком они смогут жить, поправился он. Но это прозвучало помпезно, и он вновь сделал поправку: пока борьба не станет важнее пребывания с ними. Это было более нейтрально. И такой момент мог наступить в самом ближайшем будущем.

Подумай об этом и реши, что тебе надо сделать, а потом не отступайся от намеченной цели. Хорошенько подумай, а потом сделай то, что должен сделать. Хорошо, сказал он себе. И продолжил размышлять.

Елена проспала до половины двенадцатого, и он успел выпить еще одну кружку виски.

– Почему ты меня не разбудил, дорогой? – спросила она, открыв глаза, перекатилась к нему и улыбнулась.

– Во сне ты выглядела так очаровательно.

– Но мы не смогли выехать пораньше.

– Мы это сделаем завтра утром.

– Поцелуй.

– Целую.

– Обними.

– С удовольствием.

– Это приятно. Ох, как это приятно.

Выйдя из душа с убранными под резиновую шапочку волосами, она спросила:

– Дорогой, ты пил не потому, что чувствовал себя одиноким?

– Нет. Просто хотелось выпить.

– Так тебе было плохо?

– Нет. Все прекрасно.

– Я так рада. Мне стыдно. Я все спала.

– Мы можем поплавать перед ланчем.

– Не знаю. Так есть хочется. Как думаешь, может, нам пойти на ланч, потом поспать, или почитать, или заняться чем-то еще, а уж потом поплавать?

– Wunderbar.

– Или нам лучше уехать во второй половине дня?

– Как ты сочтешь нужным, дочка.

– Иди сюда.

Он подошел. Она обняла его, и он почувствовал, как она свежа после душа – еще не обсохла, и он поцеловал ее медленно и ощутил приятную боль в том месте, где она крепко прижималась к нему.

– Как тебе это?

– Мне нравится.

– Хорошо. Тогда едем завтра.

Песок на пляже был белоснежным и напоминал муку, сам пляж простирался на мили. Они долго шли под скатывающимся к горизонту солнцем, купались, лежали в чистой воде, смеялись и брызгались, плавали, вновь шли по берегу.

– Пляж тут лучше, чем в Бимини, – сказала девушка.

– Но вода не настолько хороша. Заметно влияние Гольфстрима.

– Наверное. Но после европейских пляжей это что-то невероятное.

Чистая мягкость песка делала каждый шаг настоящим удовольствием, и ощущения были разными – будто нога ступала на сухой, мягкий, подобный мелкому порошку песок, или на влажный и податливый, или твердый и прохладный, только что показавшийся из-под откатившейся волны.

– Я бы хотел, чтобы мальчики оказались здесь, находили для себя что-то новое, показывали мне, объясняли, что они нашли.

– Я могу показывать.

– Не нужно. Ты просто иди чуть впереди и дай мне полюбоваться твоей спиной и попкой.

– Ты иди впереди.

– Нет, ты.

Тогда она подошла к нему.

– Хорошо. Давай пробежимся.

Они побежали по полоске плотного песка, остающегося там, где откатились волны. Она бегала хорошо, даже слишком хорошо для девушки, и, когда Роджер чуть прибавил скорость, не дала себя обогнать. Какое-то время он сохранял темп, а потом опять чуть прибавил. Она не отстала. Но выдохнула: «Пожалуйста, ты меня убьешь». Он тут же остановился и поцеловал ее, разгоряченную от бега.

– Нет. Не надо.

– Это очень приятно.

– Сначала давай искупаемся. – Они нырнули в волны, поднимающие песок со дна, и выплыли уже в чистой зеленой воде. Она встала, над поверхностью показались только плечи и голова.

– Теперь целуй.

Ее губы были покрыты солью, лицо блестело от морской воды, и в поцелуе она так повернула голову, что мокрые волосы упали ему на плечо.

– Очень солоно, но очень вкусно. Обними меня крепко.

Он обнял.

– Идет большая волна. Действительно большая. Давай попытаемся устоять.

Волна накрыла их, но они держались, крепко прижимаясь друг к другу.

– Лучше, чем утонуть, – прокомментировала девушка. – Гораздо лучше. Давай повторим.

Они дождались гигантской волны, и, когда она поднялась и закруглилась, чтобы разбиться о берег, они с Роджером упали на песок, и волна обрушилась на них и покатила по песку, словно сухую корягу.

– Давай смоем песок, а потом полежим на берегу, – предложила она. Они отплыли на чистую воду, поныряли, а потом вылезли на берег и рядом легли на песок, так чтобы волны, разбившись о берег, касались пальцев их ног.

– Роджер, ты все еще меня любишь?

– Да, дочка. Очень сильно.

– Я люблю тебя. С тобой так весело играть.

– Я люблю поразвлечься.

– Мы развлекаемся, так?

– Весь день.

– Только полдня, потому что я плохая девочка, ведь так долго спала.

– Ты все правильно сделала.

– Я просто ничего не могла с собой поделать.

Он лежал рядом с ней, его правая ступня касалась ее ступни, бедро – ее бедра, и он положил руку ей под шею.

– У тебя мокрые волосы. Тебя не продует?

– Не думаю. Если бы мы все время жили у океана, я бы подрезала волосы.

– Нет.

– Короткая стрижка мне идет. Тебе бы понравилось.

– Мне нравятся твои волосы такими, какие есть.

– Короткие волосы хороши для плавания.

– Но не в постели.

– Ну, не знаю. Я бы все равно выглядела как девушка.

– Ты так думаешь?

– Я почти уверена. В крайнем случае могла бы тебе об этом напомнить.

– Дочка?

– Что, дорогой?

– Тебе всегда нравилось заниматься любовью?

– Нет.

– А теперь нравится?

– Как ты думаешь?

– Думаю, если мы внимательно оглядимся и никого не увидим, тогда сможем этим заняться прямо здесь.

– Этот пляж пустынный.

Они пошли вдоль моря, и было ветрено, а волны разбивались о берег.

– Здесь все кажется таким естественным, будто нет никаких проблем, – нарушила молчание девушка. – Будто все, что нужно делать, так это есть, и спать, и заниматься любовью. Но ведь на самом деле все не так просто.

– Пусть какое-то время так будет.

– Я думаю, мы имеем право на это. Может, это и неправильно, но, думаю, мы можем себе это позволить. Тебе не скучно со мной?

– Нет. – Он не испытывал одиночества после последнего раза, хотя раньше испытывал практически всегда, не важно, с кем и где это было. Он никогда раньше не испытывал такого знакомого убийственного одиночества той ночи. – Мне с тобой очень хорошо.

– Я рада, если это действительно так. Было бы ужасно, если б мы действовали друг другу на нервы и ссорились для того, чтобы любить друг друга.

– Мы не такие.

– Я стараюсь не быть такой. Но тебе не скучно со мной?

– Нет.

– Но сейчас ты думаешь о чем-то еще.

– Да. Думаю, сможем ли мы добыть «Майами дейли ньюс».

– Это дневная газета?

– Я просто хотел узнать, что творится в Испании.

– О военном мятеже?

– Да.

– Ты расскажешь мне об этом?

– Конечно.

Он рассказал ей все в пределах своей осведомленности.

– Тебя это тревожит? – спросила она.

– Да. Но всю вторую половину дня я об этом не думал.

– Мы посмотрим, что написали в газетах. А завтра ты сможешь следить за тамошними событиями по радио. Завтра мы действительно уедем рано.

– Я купил будильник.

– Какой же ты умница. Это же чудо – иметь такого мужа. Роджер?

– Да, дочка?

– Как ты думаешь, чем сегодня кормят в «Зеленом фонаре»?

* * *

На следующий день они выехали действительно рано, до рассвета, и позавтракали в сотне миль от домика, в котором провели ночь, и далеко от моря, и бухт с деревянными пристанями, и рыборазделочных цехов, среди сосен и кустов, которые росли на плоскогорье, где разводили и пасли рогатый скот. Поели у выносного прилавка в городке, расположенном среди флоридских прерий. Прилавок находился на тенистой стороне площади, и с высоких стульев открывался вид на красное кирпичное здание суда и зеленую лужайку перед ним.

– Даже не знаю, как я выдержала вторые пятьдесят миль, – пожаловалась девушка, глядя в меню.

– Нам следовало остановиться в Пунта-Горде, – согласился Роджер. – Зря мы поехали дальше.

– Ты же сказал, что мы должны проехать сотню, – напомнила девушка. – И мы проехали. Что ты будешь есть, дорогой?

– Яичницу с ветчиной, кофе и разрезанную луковицу, – заказал Роджер.

– Какую яичницу?

– Глазунью.

– А даме?

– Жареное мясо с овощами и два яйца-пашот.

– Чай, кофе или молоко?

– Молоко, пожалуйста.

– Какой сок?

– Грейпфрутовый, пожалуйста.

– Два грейпфрутовых, – добавил Роджер. – Ты ничего не имеешь против лука?

– Я люблю лук, – ответила она. – Хотя не настолько сильно, как тебя. И никогда не ела его на завтрак.

– И зря. Хорошо идет с кофе, а когда ведешь автомобиль, спасает от чувства одиночества.

– Но тебе со мной не одиноко?

– Нет, дочка.

– Мы доехали достаточно быстро, так?

– Не очень. В городе не разгонишься.

– Посмотри на этих пастухов. – Она указала на двух мужчин в ковбойской одежде и сапогах с высокими каблуками, которые слезли с лошадей, привязали их к рельсу перед баром, а потом пошли по тротуару.

– В этих местах многие держат скот. И на дороге можно наткнуться на стадо.

– Я не знала, что во Флориде держат скот.

– Еще как. И это хороший скот.

– Разве ты не хочешь купить газету?

– Хочу, – кивнул он. – Спрошу у кассира, может, у него есть.

– Газеты есть в аптеке, – ответил кассир. – Из Сент-Питерсберга и Тампы.

– Где он?

– За углом. Думаю, вы его заметите.

– Тебе надо что-нибудь в аптеке? – спросил Роджер девушку.

– «Кэмелс», – ответила она. – И не забудь наполнить термос льдом.

– Я их попрошу.

Роджер вернулся с утренними газетами и блоком сигарет.

– Все не так хорошо. – Он протянул ей одну газету.

– В них есть что-то такое, чего мы не слышали по радио?

– Немного. Но все не так хорошо.

– Они могут наполнить термос льдом?

– Я забыл спросить.

Официантка принесла заказ, они оба выпили холодный грейпфрутовый сок и принялись за еду. Роджер читал газету, Елена прислонила свою к стакану с водой так, чтобы было удобно, и тоже читала.

– У вас есть соус чили? – спросил Роджер официантку, худенькую блондинку.

– Конечно. Вы из Голливуда?

– Я там бывал.

– А она – нет?

– Она туда едет.

– Господи! – воскликнула официантка. – Вы распишетесь в моем альбоме для автографов?

– Я бы с удовольствием, – ответила Елена. – Но я не снимаюсь в фильмах.

– Будете, дорогая, – заверила ее официантка. – Подождите минутку, я принесу ручку.

Она протянула Елене альбом. Совсем новый, в переплете из серого кожзаменителя.

– Я недавно его купила, – объяснила официантка. – Работаю первую неделю.

Елена расписалась: «Елена Хэнкок», широко и размашисто, совсем не так, как ее учили в школе.

– Господи, какая фамилия! Может, напишете, что это для меня?

– Как вас зовут? – спросила Елена.

– Мария.

«Марии от ее подруги Елены», – написала она выше уже более строгим почерком.

– Премного благодарна. – Мария повернулась к Роджеру. – Вас не затруднит что-нибудь написать?

– Отнюдь, – ответил Роджер. – С удовольствием. Как ваша фамилия, Мария?

– Ох, это не важно.

Он написал: «С наилучшими пожеланиями Марии от Роджера Хэнкока».

– Вы ее отец? – спросила официантка.

– Да.

– Ой, как я рада, что она едет туда со своим отцом! – воскликнула официантка. – И я, конечно же, желаю вам удачи. Вы, наверное, женились очень молодым?

– Да, – кивнул Роджер. Чертовски молодым, подумал он.

– Готова поспорить, что ее мать была красавицей.

– Второй такой просто не сыскать.

– Где она сейчас?

– В Лондоне, – ответила Елена.

– Живут же люди, – вздохнула официантка. – Хотите еще стакан молока?

– Нет, благодарю, – ответила Елена. – А вы откуда, Мария?

– Из Форд-Мида, – ответила Мария. – Чуть дальше по шоссе.

– Вам тут нравится?

– Этот город побольше. Думаю, это для меня шаг вперед.

– Здесь есть какие-то развлечения?

– Я всегда их нахожу, если есть время. Хотите что-нибудь еще? – спросила она Роджера.

– Нет. Нам пора ехать.

Они заплатили по счету и пожали официантке руку.

– Огромное спасибо за четвертак, – поблагодарила официантка. – И за автографы в моем альбоме. Я уверена, что еще прочитаю о вас в газетах. Удачи, мисс Хэнкок.

– И вам удачи, – ответила Елена. – Надеюсь, вы отлично проведете лето.

– Все будет хорошо, – кивнула официантка. – Берегите себя.

– И вы тоже.

– Постараюсь. – Мария пожала плечами. – Только, боюсь, мне поздно об этом беспокоиться.

Она прикусила губу, повернулась и пошла на кухню.

– Милая девочка, – заметила Елена, когда они садились в автомобиль. – Наверное, надо было сказать ей, что и мне поздно. Но, думаю, она бы только разволновалась.

– Нам надо наполнить термос льдом.

– Я его отнесу, – вызвалась Елена. – Целый день ничего не делала.

– Позволь мне.

– Нет, ты почитай газету, а я отнесу. Шотландского у нас достаточно?

– В картонной коробке еще одна полная бутылка.

– Это прекрасно.

Роджер раскрыл газету. И правильно, подумал он. Мне же целый день сидеть за рулем.

– Всего четвертак, – сообщила она, вернувшись с набитым льдом термосом. – Но лед мелко покрошили. Боюсь, слишком мелко.

– Вечером добудем еще.

Они выехали из города и покатили по длинному черному шоссе, проложенному на север сквозь прерии и сосны, к холмам озерной страны. Эта черная полоса, пересекающая весь длинный полуостров, раскалившись на солнце, источала жар, потому что ветер с моря ее уже не обдувал. Но они разгонялись на прямых участках до семидесяти миль в час, и поэтому жарко не было.

– Быстрая езда – это здорово, правда? – спросила девушка. – Сразу вспомнилась юность.

– Это ты про что?

– Не знаю, – ответила она. – Мир распахивается перед тобой совсем как в юности.

– Я никогда особо не размышлял о юности.

– Я это знаю, – кивнула она. – А я думала, ты о ней не думал, потому что никогда не терял. Если о ней не думать, то никогда не потеряешь.

– Продолжай. Как-то не складывается.

– Здравого смысла в этом немного. Я попытаюсь все правильно сформулировать, и тогда он проявится. Ты не против, если мои слова не будут блистать здравомыслием?

– Нет, дочка.

– Видишь ли, если бы я целиком и полностью руководствовалась здравым смыслом, меня бы здесь не было. – Она помолчала. – Нет, была бы. Это более чем здравомыслие. Не какая-то там рассудительность.

– Как сюрреализм?

– Ничего похожего на сюрреализм. Я ненавижу сюрреализм.

– Я – нет, – ответил он. – Мне нравился он, когда только зарождался. Его не признавали и после того, как его не стало, вот в чем беда.

– Но многое и получает признание лишь после того, как прекращает свое существование.

– Повтори это еще раз.

– Я хотела сказать, они не добились успеха в Америке. Пока все не закончилось. И им пришлось бороться годы и годы, прежде чем они добились успеха в Лондоне.

– Где ты всему этому научилась, дочка?

– Думала об этом, – ответила она. – У меня было много времени для раздумий. Пока я тебя ждала.

– Ты ждала не так уж и долго.

– Очень долго. Ты об этом не узнаешь.

Вскоре ему предстояло выбирать из двух автомагистралей, ни одна из которых не позволяла особо выиграть в расстоянии, и он не знал – ехать по хорошей дороге, проложенной по живописной местности, по которой он много раз ездил с матерью Энди и Дэвида, или по недавно построенному шоссе, которое, возможно, не сулило прекрасных видов.

Выбора нет, подумал он. Мы поедем по новому шоссе. Зачем опять смотреть на то, что можно увидеть и на другой стороне Тамайами-трейл.

Они слушали выпуски новостей по радио, которые транслировались каждый час в перерывах между мыльными операми.

– Все равно что играть на скрипке, когда горит Рим, – сокрушался Роджер. – Будто со скоростью семьдесят миль в час удираешь с запада на восток от пожара, уничтожающего самое дорогое, и слышишь, как тебе рассказывают об этом пожаре.

– Если будем ехать с такой скоростью, достаточно скоро туда попадем.

– Сначала нужно перепрыгнуть через океан.

– Роджер? Ты должен туда ехать? Если да, тогда поезжай.

– Нет, черт побери. Я не должен туда ехать. Во всяком случае, пока. Я пришел к такому выводу вчера утром, пока ты спала.

– Я все проспала? Какой стыд.

– Я чертовски рад, что ты спала. А в эту ночь ты выспалась? Я очень рано тебя разбудил.

– Я отлично выспалась. Роджер?

– Что, дочка?

– Мы поступили нехорошо, солгав официантке.

– Она задавала вопросы, – ответил Роджер. – Так было проще.

– Ты мог бы быть моим отцом?

– Если бы зачал тебя в четырнадцать лет.

– Я рада, что не зачал. – Она улыбнулась. – Господи, как бы все было сложно. Да и сейчас сложно, пока я не начинаю все упрощать. Ты думаешь, тебе скучно со мной, потому что мне двадцать два, я сплю ночь напролет и постоянно хочу есть?

– И ты самая красивая из всех, кого я встречал, и удивительная, и чертовски необычная в постели, и говорить с тобой – удовольствие.

– Хорошо. Хватит. Почему я необычная в постели?

– Ты необычная.

– Я спросила: почему?

– Я не анатом, – ответил он. – Я всего лишь мужчина, который любит тебя.

– Ты не хочешь об этом говорить?

– Нет. А ты?

– Я этого стесняюсь и очень боюсь. Всегда боялась.

– Моя старушка Бретхен. Мы счастливчики, правда?

– Даже не будем это обсуждать. Ты думаешь, Энди, Дейв и Том будут возражать?

– Нет.

– Мы должны написать Тому.

– Напишем.

– Что он, по-твоему, сейчас делает?

Роджер посмотрел сквозь рулевое колесо на приборный щиток.

– Скоро закончит рисовать и что-нибудь выпьет.

– Может, и нам выпить?

– Отличная идея.

Она разлила по кружкам виски и «Уайт Рок», добавила по пригоршне льда. Новое шоссе широкой полосой разрезало сосновый лес, а на каждом дереве они видели насечки для сбора живицы.

– Здесь лес выглядит не так, как в Глейдс. – Роджер поднес ко рту полную кружку с ледяным напитком. Он был хорош, но наколотый лед быстро таял.

– Нет. В Глейдс промеж сосен растет можжевельник.

– И они не добывают живицу, используя заключенных, – добавил Роджер. – Здесь в почете каторжный труд.

– Расскажи мне, что здесь происходит.

– Это все ужасно, – ответил Роджер. – Штат направляет заключенных в лагеря, где те или собирают живицу, или валят лес. Раньше, в самый разгар Депрессии, они хватали всех, кто проезжал штат на поезде. Люди ехали на поездах в поисках работы. Ехали на восток, или на запад, или на юг. Они останавливали поезда на выезде из Таллахасси, высаживали мужчин и отправляли в тюрьму, потом формировали из них рабочие отряды и отправляли на сбор живицы или на валку леса. Эта часть нашей страны отвратительна. Ветхая и озлобленная, со множеством законов и с полным отсутствием справедливости.

– Сосновая страна может быть и дружелюбной.

– Эта не дружелюбная. Эта мерзкая. Здесь полно людей, которые творят беззаконие, но тяжелую работу выполняют заключенные. Это страна рабов. Закон существует только для чужаков.

– Я рада, что мы так быстро ее проезжаем.

– Да. Но мы действительно должны это знать. Как что работает. Кто преступники и кто тираны и как избавиться от них.

– Я бы с удовольствием это сделала.

– Попробуй как-нибудь покопаться во флоридской политике и увидишь, что из этого выйдет.

– Все действительно плохо?

– Ты не поверишь.

– Ты много об этом знаешь?

– Самую малость, – ответил он. – Какое-то время пытался разобраться с помощью хороших людей, но ничего не добился. Нас разве что высекли. К счастью, только на словах.

– А ты не хотел бы пойти в политику?

– Нет. Я хочу быть писателем.

– Этого и я от тебя хочу.

Теперь они ехали между болот с кипарисами и густо заросшими субтропическими лесами, а впереди их ждал металлический мост через реку с удивительно чистой и при этом темной водой. По берегу росли дубы, а на указателе они прочитали название реки: Сенванни (sic).

Они въехали на мост, пересекли реку, а чуть дальше шоссе поворачивало на север.

– Река – как во сне, – прокомментировала Елена. – Это же просто чудо, такая чистая и такая темная. Мы сможем как-нибудь пройти по ней на каноэ?

– Я проезжал только над ней, и она всякий раз была прекрасна.

– Как насчет того, чтобы как-нибудь пройти по ней?

– Почему нет? Повыше есть одно местечко, где наверняка ловится форель.

– А змеи?

– Я практически уверен, что их тут полным-полно.

– Я их боюсь. Очень боюсь. Но нужно просто быть осторожным, так?

– Конечно. Мы пройдем по реке зимой.

– Есть столько прекрасных мест, в которых нам непременно надо побывать. Я всегда буду помнить эту реку. Жаль, что мы ее увидели словно через объектив фотоаппарата. Нам следовало остановиться.

– Хочешь вернуться? – спросил он.

– Нет, только если мы не выберем другой путь и вновь с ней пересечемся. Я хочу ехать только вперед и вперед.

– Нам придется остановиться, чтобы поесть. Или возьмем сэндвичи с собой в дорогу.

– Сейчас давай выпьем, – предложила она. – А потом возьмем сэндвичи. Какие, как думаешь, будут на выбор?

– Или гамбургеры, или с жареным мясом.

Вторая кружка напитка вкусом ничем не отличалась от первой, лед сразу охладил виски и воду, но быстро таял. Елена держала кружку на ветру и каждый раз, когда он хотел сделать глоток, подносила к его губам.

– Дочка, ты пьешь больше, чем обычно, так?

– Конечно. Ты же не думаешь, что я каждый день выпиваю до ланча две кружки виски с водой?

– Я не хочу, чтобы ты пила больше, чем следует.

– Я не буду. Но это забавно. Если больше не захочу – не буду наливать. Я никогда не задумывалась – как здорово пить во время езды.

– Мы могли бы хорошо провести время, останавливаясь и осматривая местные достопримечательности. В том числе и на побережье. Но я хочу добраться до запада.

– Я тоже. Никогда там не была. Мы всегда можем вернуться.

– Очень долгая дорога. Но она куда веселее, чем самолет.

– Мы и так летим, Роджер. На западе удивительно?

– Для меня – да.

– Разве не здорово, что я там никогда не была и теперь мы едем туда вместе?

– Сначала нам надо пересечь всю страну.

– Тем более здорово. Как думаешь, мы скоро приедем в город с сэндвичами?

– Остановимся в ближайшем.

Первым оказался город лесорубов с одной длинной улицей, вдоль которой выстроились щитовые и кирпичные дома. Лесопилки располагались у железной дороги, бревна, сваленные в кучи, лежали вдоль путей, в жарком воздухе стоял запах кипарисовых и сосновых опилок. Пока Роджер следил за тем, чтобы в бак залили бензин и проверили уровень воды, масла и давление в шинах, Елена заказала сэндвичи и гамбургеры с жареной свининой и горячим соусом и принесла их к автомобилю в пакете из плотной коричневой бумаги. В другом пакете лежало несколько бутылок пива.

Вернувшись на трассу и вырвавшись из городского пекла, они съели по сэндвичу и выпили холодного пива.

– Нашего свадебного пива я не нашла. Было только это.

– Оно хорошее и холодное. Отлично идет после жареного мяса.

– Мужчина за стойкой сказал, что оно такое же, как «Регал». Сказал, что от «Регала» не отличишь.

– Оно лучше, чем «Регал».

– У него такое странное название. Вроде бы не немецкое. Но этикетки отмокли.

– Оно есть на крышках.

– Крышки я выбросила.

– Подожди, пока мы доберемся до запада. Чем дальше мы будем отъезжать от Восточного побережья, тем лучше будет становиться пиво.

– Я не думаю, что сэндвичи и жареное мясо у них лучше. Эти прекрасные.

– Они очень хорошие. Но самая лучшая еда – не в этой части страны.

– Роджер, ты не будешь возражать, если я немного посплю после ланча? Но если тебя самого клонит в сон, то я спать не буду.

– Я буду только рад, если ты поспишь. Я совершенно не хочу спать. Я бы сказал тебе об этом.

– Есть еще одна бутылка пива – специально для тебя. Черт, я забыла прочитать название на крышке.

– Это хорошо. Мне даже нравится не знать, что я пью.

– Но мы могли бы запомнить название, чтобы в следующий раз купить именно это пиво.

– Купим в следующий раз новое.

– Роджер, ты действительно не возражаешь, если я посплю?

– Нет, красавица.

– Я могу и не спать…

– Пожалуйста, поспи, а я разбужу тебя, когда мне станет скучно, и мы поговорим.

– Спокойной ночи, мой дорогой Роджер. Спасибо тебе огромное за это путешествие, и за сэндвичи, и за неизвестное пиво, и за спуск по реке Суванни, и за запад, куда мы едем.

– Спи, моя милая.

– Хорошо. Разбуди меня, если я тебе понадоблюсь.

Она спала, свернувшись калачиком в глубоком сиденье, а Роджер вел автомобиль, не отрывая глаз от широкого шоссе, из опасения, что впереди, возможно, будут перегонять стадо. Быстро продвигаясь по сосновой стране, стараясь держать скорость порядка семидесяти миль, он лишь изредка поглядывал на спидометр, чтобы знать, какое расстояние они преодолевают за каждый час. По новой автостраде он ехал впервые, но достаточно хорошо знал эту часть штата, чтобы стремиться поскорее ее миновать. Вроде бы и не следовало оставлять без внимания местность, по которой едешь, но в длительных поездках по-другому не получается.

Монотонность утомляет, думал он. Монотонность и отсутствие красивых видов. Эта местность прекрасна для прогулок в прохладную погоду, но не для монотонной поездки на автомобиле.

Я проехал еще не так много, чтобы жаловаться на монотонность. Но с другой стороны, и сопротивляемость с годами уменьшается. Но спать не хочется. Глазам скучно, и они, конечно, устали. Мне не скучно, думал он. Речь только о глазах, и не надо забывать, что давно уже я так долго не сидел за рулем. Это другая игра, и мне надо вновь овладевать навыками игры в нее. Послезавтра мы начнем преодолевать действительно большие расстояния и не уставать от этого. Я и впрямь давно уже так долго не сидел за рулем.

Он наклонился вперед, включил радио, настроил какую-то радиостанцию. Елена не проснулась, так что выключать радио он не стал, позволил звукам из радиоприемника дополнять его мысли и управление автомобилем.

Чертовски хорошо, когда она спит в машине, думал он. Она – отличная компания, даже когда спит. Ты необычайно удачливый ублюдок, думал он. Удача улыбается тебе гораздо чаще, чем ты того заслуживаешь. Ты только успел подумать о том, что узнал что-то важное о жизни в одиночестве, и ты действительно многому научился. Достиг определенного уровня. А потом опустился до общения с этими никчемными людьми, не настолько никчемными, как та, другая компания, но все равно никчемными, кого следовало избегать. Возможно, даже худшими, чем ты думаешь. С ними ты тоже стал никчемным. Потом ты вырвался и обрел собственное лицо с Томом и детьми, и ты знал, счастливее тебе не стать и впереди нет ничего, кроме одиночества, и тут неожиданно появляется эта девушка, и ты с головой окунаешься в это счастье, словно попадаешь в страну, где ты – крупнейший землевладелец. Счастье – это довоенная Венгрия, а ты – граф Кароли. Интересно, понравится ли ей охотиться на фазанов. Может, понравится, и я по-прежнему смогу их отстреливать. Хотя прекрасно смогу обойтись и без них. Никогда не спрашивал, умеет ли она стрелять. Ее мать стреляла отлично, если была под действием наркотиков. Поначалу она не была злой женщиной. Наоборот, очень хорошей, милой, доброй и изобретательной в постели, и я думаю, если она что и говорила людям, то искренне. Думаю, она не кривила душой. Потому, возможно, ее слова и таили в себе опасность. Всегда звучали так, будто говорила она серьезно. Я полагаю, в итоге это стало пороком целого общества, в котором никто уже не способен поверить, что любой брак не может считаться доведенным до логического завершения, пока муж не совершает самоубийства. То, что хорошо начиналось, – плохо закончилось. Но, наверное, всему виной наркотики. Хотя среди паучих, пожирающих своих самцов, некоторые из пожирательниц удивительно привлекательные. Да уж, она никогда, действительно никогда не выглядела лучше. Дорогой Генри оказался всего лишь bonne bouche. Генри тоже был славным, мы все его любили.

Ни одна из этих паучих не принимала наркотиков, думал он. Разумеется, это я и должен помнить об этом ребенке, точно так же, как тебе следует помнить критическую скорость самолета или что ее мать – ее мать.

Все это очень просто, думал он. Но ты знаешь, что и твоя мать была сучкой. И ты также знаешь, что и ты по-своему ублюдок. Тогда почему ее критическая скорость должна быть такой же, как у ее матери? И твоя не такая же.

Никто и не говорил, что такая же. Я про нее. Ты лишь сказал, что тебе следует помнить ее мать. Как следует помнить…

Это мерзость, подумал он, просто так, без всякой на то причины, когда тебе очень нужна эта девушка, свободная и делающая все по собственной воле, очаровательная, любящая и полная иллюзий насчет тебя, когда она спит рядом с тобой на сиденье автомобиля, ты начинаешь уничтожать ее и отвергаешь на счет «раз-два-три».

Ты ублюдок, думал он и смотрел на девушку, которая спала на сиденье рядом с ним.

Я полагаю, ты начал уничтожать ее из страха, что потеряешь ее, или что очень сильно к ней привяжешься, или на случай, что все это окажется фантазией, но это недостойное поведение. Я бы хотел увидеть, как ты относишься к кому-либо как к собственным детям. Ты ведь не уничтожаешь их. Мать этой девочки есть и была сукой, и твоя мать была сукой. Это должно только сблизить тебя с ней, помочь тебе ее понять. Это не означает, что она должна быть сукой, точно так же, как и ты не должен быть говнюком. Она видит в тебе гораздо более хорошего человека, чем ты есть, и, возможно, это заставит тебя стать лучше, чем ты есть. Ты уже довольно долго хороший и, может, таким и останешься. Насколько мне известно, ты не сделал ничего жестокого с того вечера на пристани, когда встретил господина с женой и собакой. Ты не был пьян. Ты не был озлоблен. Стыдно, что ты до сих пор не был в церкви – исповедь получится отличная.

Она видит тебя таким, какой ты есть сейчас, а в течение последних недель ты показал себя как хороший парень, и, вероятно, она думает, что ты был такой всегда и люди просто клевещут на тебя.

Ты действительно можешь начать все сначала. Действительно можешь. «Пожалуйста, не дури», – вмешалось его второе «я». Ты действительно можешь, сказал он себе. Ты можешь быть тем хорошим парнем, за которого она тебя принимает и какой ты сейчас. Существует такое понятие, как начать все сначала, и тебе дается такой шанс, и ты можешь это сделать, и сделаешь. «Снова даешь обещания?» Да. Если необходимо, я дам обещания и выполню их. «Неужели я тебе поверю, зная, что многие из них ты уже нарушил?» На это он ничего не смог ответить. «Ты не должен становиться обманщиком еще до того, как пообещал что-то». Да. И не стану. «Говори то, что ты действительно можешь сделать, каждый день, а потом делай это. Каждый день. Не заглядывай в будущее дальше одного дня и выполняй все обещания, данные на этот день и ей, и себе». Так я смогу начать все сначала, думал он, и все будет хорошо.

Ты становишься чертовым моралистом, думал он. Если не будешь следить за собой, то наскучишь ей. «Разве ты не был моралистом всегда?» В иные времена. «Не обманывай себя». Ладно, в других местах. «Не обманывай себя».

Хорошо, Совесть, сказал он. Только не будь такой серьезной и нравоучительной. Взвесь все, Совесть, давняя подруга, я знаю, как ты полезна и важна и как ты уберегала меня от передряг, в которые я не попал благодаря тебе, но разве ты не можешь чуть приспустить вожжи? Я знаю, что Совесть пишет курсивом, но иногда кажется, что она пишет готическим шрифтом жирного начертания. Но я все равно готов прислушиваться к тебе, Совесть, только ты не пытайся меня запугать. Я воспринимаю это так же серьезно, как Десять заповедей, когда они не жестки, будто выбиты на скрижалях. Ты знаешь, Совесть, много воды утекло с тех пор, как мы боялись грома. Теперь насчет молнии: что-то в этом есть. Но гром больше не производит на нас впечатления. «Я пытаюсь помочь тебе, сукин сын», – сказала его Совесть.

Девушка все спала, когда они поднимались на холм, чтобы въехать в Таллахасси. Она, наверное, проснется, когда мы притормозим на светофоре, подумал он. Но она не проснулась, и они проехали старый город, и повернули на автостраду 319, уходящую на юг, и въехали в прекрасную страну лесов, которая тянулась вдоль побережья Залива.

Одно я могу сказать о тебе точно, дочка, подумал он. Ты не только можешь проспать дольше любого из моих знакомых, и я не знаю другого человека с таким отменным аппетитом и такой великолепной фигурой, но еще у тебя есть удивительная способность невероятно долго не испытывать потребности заглянуть в туалет.

* * *

Им дали номер на четырнадцатом этаже, и особой прохлады в нем не чувствовалось, но с работающим вентилятором и распахнутым окном дышать стало легче, а когда коридорный ушел, Елена попыталась успокоить Роджера:

– Не расстраивайся, дорогой. Пожалуйста. Номер не такой уж плохой.

– Я думал, нам предоставят номер с кондиционером.

– Они не самые комфортные для сна. Словно находишься в подземелье. Здесь должно быть неплохо.

– У нас на выбор было еще два отеля. Но здесь меня знают.

– Теперь здесь знают нас обоих. Как нас зовут?

– Мистер и миссис Роберт Харрис.

– Отличная фамилия. Мы должны ей соответствовать. Хочешь помыться первым?

– Нет. Давай ты.

– Хорошо. Только я собираюсь принять ванну.

– Валяй. Можешь даже подремать в ванне, если хочешь.

– Отличная идея. Я же не спала целый день, правда?

– Ты показала себя в лучшем виде. День-то выдался скучным.

– Не таким уж плохим. Большая его часть прошла здорово. Но Новый Орлеан оказался совсем не таким, каким я его себе представляла. Ты всегда знал, что он такой безликий и мрачный? Не могу сказать точно, чего я ожидала. Может, увидеть второй Марсель. И хотела увидеть реку.

– В этом городе хорошо есть и пить. И эта часть города выглядит гораздо лучше по вечерам. Местами здесь очень красиво.

– Посмотрим, а утром поедем дальше.

– Получается, что мы сможем поесть здесь только один раз.

– Этого хватит. Мы вернемся туда, где холодно, и тогда основательно поедим. Дорогой. – Она улыбнулась ему. – Это первое разочарование, с которым мы столкнулись. Так давай не позволим ему испортить нам настроение. Мы полежим в ванне, потом выпьем, после этого потратим на обед в два раза больше, чем можем себе позволить, ляжем в постель и насладимся любовью.

– К черту тот Новый Орлеан, какой показывают в кино, – кивнул Роджер. – У нас будет Новый Орлеан в постели.

– Сначала поедим. Ты заказал «Уайт Рок» и лед?

– Да. Ты хочешь выпить?

– Нет. Просто волнуюсь за тебя.

– Все нормально. – В дверь постучали. – А вот и наш заказ. Иди принимать ванну.

– Она будет замечательная. Из воды будет торчать только мой нос, и соски, и, возможно, пальцы ног, и вода будет холодной-прехолодной.

Коридорный принес ведерко со льдом, минеральную воду и газеты, получил чаевые и отбыл.

Роджер налил себе виски, добавил воды и льда, начал читать. За день он устал и теперь получал удовольствие, читая утреннюю и вечерние газеты, улегшись на кровать и положив две подушки под голову. В Испании не происходило ничего хорошего, но ситуация еще не стабилизировалась. Сначала он прочитал испанские новости во всех трех газетах, потом новостные заметки о происходящем в мире и только напоследок местные новости.

– Ты в порядке, дорогой? – донесся из ванной голос Елены.

– Все прекрасно.

– Ты разделся?

– Да.

– Что-нибудь из одежды на тебе осталось?

– Нет.

– Ты очень загорелый?

– Все еще.

– Ты знаешь, что этим утром мы отдыхали на самом прекрасном пляже из всех, что я видела?

– Я еще думал, как песок может быть таким белым и мелким.

– Дорогой, ты очень, очень загорелый?

– А что?

– Я думала о тебе.

– Полагаю, холодная вода способствует этому процессу.

– Я выгляжу загорелой под водой. Тебе бы понравилось.

– Мне уже нравится.

– Продолжай читать. Ты же читаешь, так?

– Да.

– В Испании все в порядке?

– Нет.

– Мне очень жаль. Все очень плохо?

– Нет. Пока нет. Действительно.

– Роджер?

– Да.

– Ты меня любишь?

– Да, дочка.

– Продолжай читать. Я подумаю об этом под водой.

Роджер лег, слушал доносящиеся с улицы звуки, читал газеты, пил виски с водой и льдом. Этот час оказался лучшим за целый день. Он напомнил ему пребывание в Париже, когда он проводил час в одиночестве в кафе, посвящая его чтению вечерних газет и аперитиву. Этот город не имел ничего общего с Парижем, да и с Орлеаном тоже. Сам Орлеан до большого города не дотягивал. Но местечко, конечно, приятное. И жить там, наверное, лучше, чем в этом городе. Но он практически ничего не знал о жизни в Орлеане, поэтому считал такое сравнение глупостью.

Ему всегда нравился Новый Орлеан, хотя бывал здесь только наездами. Но город разочаровывал любого, кто ожидал от него слишком многого. И они определенно прибыли сюда не в лучший месяц.

Гораздо более хорошая погода для приезда сюда выдалась, когда они с Энди побывали здесь зимой, и еще раз, когда проезжали через город с Дэвидом. С Энди они Новый Орлеан не проезжали. Обогнули его с севера, чтобы сэкономить время, и поехали к озеру Пончартрейн и далее через Хэммонд в Батон-Руж. По новой дороге, построенной в объезд населенных пунктов. В Миссисипи их еще зацепил снежный буран, пришедший с севера. А вот на обратном пути – на юг – они завернули в Новый Орлеан, все еще скованный холодом, а потому идеально подходящий для того, чтобы поесть и выпить, так как привычная духота и влажность сменились прохладной сухостью. Энди прошерстил антикварные магазины и купил себе меч на деньги, подаренные на Рождество. Всю дорогу держал его в кармане спинки переднего сиденья, а ночью клал в кровать.

С Дэвидом они тоже приехали зимой и обосновались в ресторане, где обычно не бывали туристы. Он помнил, что находился ресторан в подвале, сидели они за столами из тика и вроде бы не на стульях, а на скамьях. Возможно, ничего такого и не было или так ресторан выглядел в его фантазиях, но он не помнил ни названия, ни местоположения, лишь одно знал наверняка: что «Антуан» в другой стороне, и нужный ему ресторан не на северной и южной улицах, а на западной и восточной, и они с Дэвидом ходили туда в течение двух дней. Он подозревал, что путает этот ресторан с каким-то еще. Существовали два других, которые остались в его памяти: один в Лионе, а второй – рядом с парком Монсо. Такое случается, когда в молодости ты частенько бывал пьян. Твое воображение воссоздает места, в которых тебе уже никогда не побывать, но и лучшие из тех, где ты бывал. Но он точно знал, что с Энди в том ресторане они не были.

– Я выхожу! – крикнула она. – Потрогай, какая я холодная. – Она уже улеглась на кровать. – Потрогай, какая я холодная везде. Нет, не уходи. Я хочу, чтобы ты остался.

– Нет. Позволь мне принять душ.

– Если хочешь. Но я бы предпочла, чтобы ты остался. Ты же не моешь маринованные луковички, перед тем как положить в коктейль. Ты не моешь вермут, правда?

– Я мою стакан и готовлю лед.

– Это другое. Ты не стакан и не лед, Роджер. Пожалуйста, сделай это снова. Какое милое это слово – «снова».

– Снова и снова, – кивнул он.

Он медленно провел рукой по плавному изгибу бедра, поднялся к ребрам и округлостям грудей.

– Хороший изгиб?

Он уже целовал ее груди, и она сказала: «Будь предельно осторожен с ними, они такие холодные. Будь осторожен и нежен. Ты знаешь, как они жаждут этого?»

– Да, – ответил он. – Я вижу.

Потом она добавила: «Вторая ревнует».

И еще: «Кто-то поступил неправильно, снабдив меня двумя грудями и дав тебе возможность целовать только одну. Теперь из-за этого столько неудобств».

Его рука накрыла другую грудь, начала мягко сжимать, потом по ее восхитительной прохладе прошлись его губы и встретились с губами Елены. Встретились, осторожно прикоснулись друг к другу и, наконец, слились в поцелуе.

– Ох, дорогой, – прошептала она. – Ох, пожалуйста, дорогой. Мой самый, самый дорогой, мой любимейший. Ох, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, любовь моя.

После долгого, долгого времени она извинилась: «Я очень сожалею, что проявила такой эгоизм, сказав, что тебе не нужно мыться. Но когда я закончила принимать ванну, то поняла – я эгоистка».

– Никакого эгоизма я не заметил.

– Роджер, ты по-прежнему любишь меня?

– Да, дочка.

– Твои чувства все те же?

– Нет, – солгал он.

– И у меня тоже. После этого я чувствую себя лучше. Я не должна тебе этого говорить.

– Скажи мне.

– Нет. Слишком многого говорить нельзя. Но мы хорошо проводим время, правда?

– Да. – Тут он говорил чистую правду.

– После того как ты примешь ванну, мы пойдем в город.

– Тогда я пошел.

– Знаешь, может, нам провести здесь и завтрашний день? Мне надо привести в порядок ногти и волосы. Я могу все это сделать сама, но работа профессионалов скорее всего тебе понравится больше. Тогда утром мы сможем поспать подольше, проведем большую часть дня в городе, а уедем на следующий день утром.

– Звучит неплохо.

– Теперь мне нравится Новый Орлеан. А тебе?

– Новый Орлеан просто чудо. Он значительно изменился с тех пор, как мы прибыли сюда.

– Я схожу в ванную. Только на минутку. Потом ты сможешь принять ванну.

– С меня хватит и душа.

Вниз они спустились на лифте. Лифтершами в отеле работали симпатичные негритянки. Кабина набилась битком: все ехали с пятнадцатого этажа, где была вечеринка, поэтому до первого они добрались быстро, без единой остановки. Этот спуск вызвал у него ощущение огромной пустоты. Он чувствовал, как Елена прижимается к нему.

– Если дойдет до того, что ты ничего не почувствуешь, увидев, как летающая рыба выпрыгивает из воды, или когда кабина лифта будет быстро спускаться, – это верный знак того, что тебе лучше вернуться в свой номер, – шепнул он ей.

– Я это чувствую, – ответила она. – По-твоему, в номер надо возвращаться только за этим?

Дверь открылась, и вот они уже пересекают старомодный мраморный вестибюль, в этот час заполненный людьми: кто-то ждал друзей, другие – обеда, третьи просто пребывали в ожидании чего-то.

– Иди первой и позволь мне взглянуть на тебя, – попросил Роджер.

– И куда мне идти?

– К дверям бара с кондиционированным воздухом.

У двери он ее догнал.

– Ты прекрасна. У тебя удивительная походка, и, если бы я оказался здесь и увидел тебя впервые, тут же бы влюбился.

– Если бы я увидела, как ты идешь по залу, я бы тут же в тебя влюбилась.

– Если бы я увидел тебя в первый раз, во мне все бы перевернулось, а сердце выпрыгивало бы из груди.

– У меня постоянно такое чувство.

– Не можешь ты этого чувствовать постоянно.

– Может, и нет. Но чувствую большую часть времени.

– Дочка, так Новый Орлеан – прекрасное место?

– Нам просто повезло, что мы приехали сюда.

В большой уютной комнате с высоким потолком и стенами, отделанными панелями из темного дерева, царил холод, и Елена, сидевшая рядом с Роджером за столиком, указала на крохотные пупырышки на загорелой коже:

– Смотри. Ты тоже можешь вызывать у меня такую реакцию. Но сейчас это кондиционер.

– Тут действительно холодно. Это так приятно.

– Что мы будем пить?

– Мы хотим набраться?

– Давай немного наберемся.

– Тогда я выпью абсента.

– Может, и мне выпить?

– Почему нет? Ты когда-нибудь его пробовала?

– Нет. Мечтала о том, чтобы выпить с тобой.

– Не фантазируй.

– Это не фантазия. Действительно мечтала.

– Дочка, ты неисправимая фантазерка.

– Я ничего не выдумываю. Я не смогла сохранить для тебя девственность, подумала, что тебя это утомит, а кроме того, на какое-то время я от тебя отказалась. Но сберегла шанс впервые попробовать абсент в твоей компании. Честное слово.

– У вас есть настоящий абсент? – спросил Роджер официанта.

– Ему не положено быть у нас, – ответил официант. – Но немного есть.

– Настоящий «Куве понтарлье» крепостью шестьдесят восемь градусов? Не «Таррагона»?

– Да, сэр, – ответил официант. – Но я не могу принести вам бутылку. Он будет налит в обычную бутылку из-под перно.

– Я знаю, какой он на вкус, – предупредил Роджер.

– Я вам верю, сэр. – Официант кивнул. – Вы хотите фраппе или капельный?

– Чисто капельный. У вас есть блюдца-капельницы?

– Естественно, сэр.

– Без сахара.

– Может, дама предпочтет с сахаром?

– Нет, мы хотим, чтобы она попробовала чистый абсент.

– Очень хорошо, сэр.

После ухода официанта Роджер нащупал руку Елены под столом. «Привет, моя прелесть».

– Это прекрасно. Мы здесь, и нам сейчас принесут этой доброй старой отравы, и мы поедим в каком-нибудь хорошем месте.

– А потом пойдем в постель.

– Ты любишь постель не меньше, чем все остальное?

– Никогда не любил. Но теперь люблю.

– Почему никогда не любил?

– Давай не будем об этом говорить.

– Не будем.

– Я не спрашиваю тебя обо всех, в кого ты влюблялась. Нам нет нужды говорить про Лондон, правда?

– Да.

– Зато мы можем поговорить о тебе и о том, как ты прекрасна. Знаешь, ты двигаешься, словно жеребенок.

– Роджер, скажи мне, неужели тебе действительно нравится моя походка?

– От твоей походки у меня захватывает дух.

– Я всего лишь распрямляю плечи и держу голову прямо. Я делаю только то, что положено делать каждому при ходьбе.

– Ты делаешь это очень непринужденно. Ты так прекрасна, что я становлюсь счастливее, лишь только взглянув на тебя.

– Надеюсь, ты не хочешь, чтобы я вышагивала круглыми сутками?

– Только днем, – ответил он. – Послушай, дочка. Об абсенте нужно знать только одно: пьют его очень медленно. Он не покажется крепким, если его смешать с водой, но ты должна помнить об этом.

– Я верю. Credo Роджеру.

– Я надеюсь, ты никогда не изменишься, как это сделала леди Каролина.

– Я никогда не изменяюсь, если на то нет причины. Но ты совершенно не похож на него.

– Я этого и не хочу.

– Ты совершенно не такой. Кто-то пытался сказать мне, что ты учился в колледже. Наверное, это следовало расценивать как комплимент. Но я ужасно рассердилась. Устроила ссору с профессором английской литературы. Мы теперь должны читать твои произведения. Я хочу сказать, другие должны. Я-то прочитала все. Их не так уж и много, Роджер. Ты не думал о том, что тебе надо работать больше?

– Я собираюсь заняться работой, как только мы прибудем на Западное побережье.

– Может, лучше нам не оставаться здесь до завтра? Я буду так счастлива, когда ты начнешь работать.

– Счастливее, чем сейчас?

– Да, – кивнула Елена. – Счастливее, чем сейчас.

– Я много работаю. Ты увидишь.

– Роджер, ты думаешь, я плохая для тебя? Я заставляю тебя пить и заниматься любовью больше, чем следует?

– Нет, дочка.

– Я очень рада, если это правда, потому что я хочу, чтобы тебе было со мной хорошо. Я знаю, это слабость и глупость, но я выдумываю всякие истории, а в одной из них даже спасаю тебе жизнь. Не даю тебе утонуть, или попасть под поезд, или под самолет, или пропасть в горах. Ты можешь смеяться, если хочешь. А в одной из них я появляюсь в твоей жизни, когда ты разочаровался в женщинах и испытываешь к ним отвращение, и я так сильно тебя люблю и так хорошо о тебе забочусь, что ты испытываешь удивительный творческий подъем. Это прекрасная история. Сегодня я грезила ею, когда мы ехали в автомобиле.

– Я практически уверен, что видел ее в кино или читал в книге.

– Да, я знаю. Я тоже ее видела. И наверняка читала. Но ты не думаешь, что это случится? Ты не думаешь, что со мной тебе будет хорошо? Без особой на то причины и не потому, что я рожу тебе ребеночка, но тебе действительно будет со мной хорошо, и ты начнешь писать даже лучше, чем раньше, и при этом будешь счастлив?

– Такое показывают в фильмах. Почему мы не можем добиться того же?

Принесли абсент, и из блюдец с колотым льдом – Роджер насыпал его из маленькой кружки, – поставленных на стаканы, через дырочки вода закапала в желтоватую жидкость, которая сразу помутнела и обрела молочный оттенок.

– Попробуй, – предложил Роджер, как только оттенок стал достаточно густым.

– Такой странный вкус, – прокомментировала девушка. – И в желудке разливается тепло. Будто это лекарство.

– Это и есть лекарство. Достаточно сильное лекарство.

– Я пока обхожусь без лекарств, – ответила девушка. – Но это вкусное. Когда мы почувствуем опьянение?

– Очень скоро. Я собираюсь выпить три стаканчика. Ты – сама решай. Но пить надо медленно.

– Посмотрю, как буду себя чувствовать. Я ничего не знаю об абсенте, кроме того, что по вкусу он похож на лекарство. Роджер?

– Да, дочка.

Он чувствовал, что под действием абсента в желудке словно разгорается печь.

– Роджер, ты думаешь, я смогу стать для тебя такой же хорошей, как в выдуманной мною истории?

– Я думаю, мы можем быть хорошими друг для друга. Но я не хотел бы, чтобы за основу мы брали выдуманные истории. Я думаю, это не лучший фундамент для человеческих взаимоотношений.

– Но ты же видишь, какая я. Выдумывающая истории и романтичная, я это знаю. А что я могу с собой поделать? Будь я практичной, никогда бы не приехала на Бимини.

Не знаю, что и сказать, подумал Роджер. Ты как раз хочешь сделать что-то очень практичное. И для этого ты не выдумываешь никакой истории. И другая часть его сознания подумала: ты, должно быть, выходишь из образа хорошего парня, словно абсент быстро превращает тебя в говнюка. Но он все равно ответил:

– Я не знаю, дочка. Думаю, все эти истории опасны. Сначала ты выдумываешь истории о ком-то безобидном вроде меня, а потом могут появиться совсем другие истории. В том числе и плохие.

– Ты не безобидный.

– Наоборот. Или истории тем не менее безобидные. Мое спасение – безобидная история. Но сначала ты спасаешь меня, а потом захочешь спасти мир. После этого тебе придется заняться спасением самой себя.

– Я бы с радостью спасла мир. Всегда этого хотела. И он чертовски большой, чтобы сочинять о нем историю. Но сначала я хочу спасти тебя.

– Я уже боюсь. – Роджер выпил еще абсента. Он чувствовал себя лучше, но тревожился. – Ты всегда выдумывала истории?

– Сколько себя помню. О тебе я выдумываю истории уже двенадцать лет. Я рассказала тебе не все. Их сотни.

– Почему ты не начала писать, вместо того чтобы выдумывать истории?

– Я пишу. Но это не так забавно, как выдумывать истории, и гораздо труднее. И у меня это не так хорошо получается. Зато выдуманные истории чудесны.

– Но ты же всегда выступаешь в роли героини тех историй, которые пишешь.

– Нет. Не все так просто.

– Ладно, сейчас давай не будем волноваться об этом. – Он сделал еще один маленький глоток абсента, перед этим подержав жидкость под языком.

– Меня никогда это не волновало, – ответила девушка. – Я всегда хотела только одного – тебя, и теперь я с тобой. Теперь я хочу, чтобы ты стал великим писателем.

– Может, нам и на обед не оставаться? – предложил он. По-прежнему тревожился, и жар абсента уже ударил в голову, так что положиться на рассудок уже нельзя было. Сказал себе: неужели ты думал, что случившееся не будет иметь последствий? Разве женщина может быть такой же надежной, как хороший, купленный с рук «Бьюик»? За всю жизнь ты встретил только двух действительно надежных женщин и обеих потерял. Захочет ли она чего-то после этого? И другая часть сознания ответила: ну ты и говнюк. Что-то очень быстро сегодня на тебя подействовал абсент.

Поэтому он добавил:

– Дочка, сейчас давай просто постараемся быть хорошими друг для друга и любить друг друга (он четко выговорил слово «любить», хотя действие абсента заставило приложить к этому достаточно много усилий). А как только мы доберемся до пункта назначения, я с головой уйду в работу, как обычно это и делаю.

– Прекрасно, – улыбнулась она. – Я не сделала ничего плохого, рассказав тебе, что выдумываю истории?

– Нет, – солгал он. – Это чудесные истории. – Тут он не кривил душой.

– Могу я рассказать еще одну? – спросила она.

– Конечно. – Теперь он сожалел, что они взяли абсент, хотя этот напиток любил чуть ли не больше всех. Но практически все плохое, случавшееся с ним, происходило после того, как он выпивал абсент: то есть вина лежала исключительно на нем. Он понимал, что она знает: что-то не так, и изо всех сил боролся с собой, чтобы не сделать ничего плохого.

– Я ничего не буду говорить, если ты посчитаешь нужным.

– Пожалуйста, говори. За тебя.

– За нас.

Второй стаканчик пошел даже лучше первого, потому что вкусовые рецепторы утратили чувствительность к горечи полыни, поэтому даже без добавления сахара напиток стал казаться менее горьким и даже стал нравиться еще больше.

– Он такой странный и удивительный. Но пока все, что он сделал, так это подвел нас к границе непонимания, – указала девушка.

– Я знаю, – кивнул он. – Давай прорываться вместе.

– Ты подумал, что я слишком честолюбива?

– Насчет историй – это нормально.

– Нет. Для тебя – нет. Я не могла бы любить тебя так сильно, как люблю, если б не чувствовала, когда ты расстроен.

– Я не расстроен, – солгал он. – И не собираюсь расстраиваться. Давай поговорим о чем-нибудь еще.

– Будет прекрасно, когда мы уедем отсюда и ты сможешь работать.

Она очень уж настырная, подумал он. Или на нее так подействовал абсент? Поэтому ответил:

– Согласен с тобой. Но тебе не будет скучно?

– Разумеется, нет.

– Если уж я работаю, то времени на работу у меня уходит очень много.

– Я тоже буду работать.

– Это будет забавно, – улыбнулся он. – Как мистер и миссис Браунинг. Правда, я эту пьесу не видел.

– Роджер, обязательно над этим шутить?

– Не знаю. – Теперь возьми себя в руки, сказал он себе. Теперь самое время взять себя в руки. Теперь будь хорошим. – Я всегда шучу. Думаю, это будет прекрасно. Конечно, тебе лучше работать, когда я буду писать.

– Ты сможешь выкраивать время, чтобы прочитать написанное мною?

– Конечно. С удовольствием.

– Правда?

– Да. Разумеется. Буду счастлив. Правда.

– Когда пьешь абсент, появляется ощущение, что ты можешь все, – продолжила девушка. – Я ужасно рада, что никогда не пила его раньше. Ты не станешь возражать, если мы поговорим о писательстве, Роджер?

– Черт, нет.

– Почему ты сказал: «Черт, нет»?

– Не знаю, – ответил он. – Давай поговорим о писательстве. Правда. Я этого хочу. Так что там насчет писательства?

– От твоих слов у меня складывается ощущение, будто я дура. Нет нужды рассматривать меня как равную себе или партнера. Я только хотела сказать, что с удовольствием поговорила бы об этом, если и у тебя есть желание поговорить.

Девушка начала плакать, не опуская головы и глядя на него. Она не отворачивалась и плакала тихо. Просто смотрела на него, и слезы текли по щекам, и губы припухли, но не искривились.

– Пожалуйста, дочка, – попросил он. – Пожалуйста. Давай поговорим об этом или о чем-то другом, и я буду доброжелательным.

Она прикусила губу, потом ответила:

– Наверное, я хотела, чтобы мы стали партнерами, хотя сказала противоположное этому.

Это ее фантазия, подумал Роджер, и почему, черт побери, нет? С какой стати ты решил обидеть ее, ублюдок? Становись наконец хорошим парнем.

– Видишь ли, я бы хотела, чтобы ты любил меня не только за то, какая я в постели, но и за то, что у меня в голове, чтобы тебе нравилось говорить со мной о том, что интересует нас обоих.

– Мы поговорим, – кивнул он. – Мы поговорим прямо сейчас. Бретхен, дочка, что ты хочешь узнать о писательстве, моя ненаглядная?

– Я хотела сказать тебе, что от абсента у меня возникают те же ощущения, как в момент, когда я собираюсь начать писать. Будто мне все под силу и писать я смогу удивительно. Потом я пишу, и это оказывается скучным. Чем правдивее я пытаюсь писать, тем скучнее выходит. И если я придумываю что-то, это выглядит глупо.

– Поцелуй меня.

– Здесь?

– Да. – Он наклонился через столик, и они поцеловались. – Ты невероятно красива, когда плачешь.

– Я сожалею, что расплакалась, – ответила она. – Ты действительно не будешь возражать, если мы поговорим о писательстве, дорогой?

– Разумеется, нет.

– Видишь ли, эта одна из составляющих наших взаимоотношений, к которым я стремилась.

Да, наверняка, подумал он. И почему нет? И она станет одной из составляющих. Может, мне даже понравится.

– Так о чем мы? – спросил он. – Помимо того, что хочется, чтобы все вышло прекрасно, а получается скучным?

– Когда ты начинал, все было иначе?

– Нет. В самом начале я чувствовал, будто могу сделать что угодно, и, пока это делал, мне казалось, что я покоряю весь мир, а когда читал написанное, все время думал, до чего же это хорошо, и не мог поверить, что это написал я. И я должен прочитать это где-то еще. Скажем, в «Сэтердей ивнинг пост».

– Ты никогда не испытывал разочарования?

– Когда начинал – нет. Я думал, что пишу величайшие рассказы из когда-либо написанных и у людей просто не хватает мозгов это понять.

– Ты действительно был таким самоуверенным?

– Не то слово. Только я не думал, что это самоуверенность. Я просто верил в себя.

– Если ты о тех рассказах, которые я читала, то твоя самоуверенность вполне оправданна.

– Увы, первые мои рассказы ты не читала. Все эти рассказы, подкреплявшие мою уверенность в себе, утеряны. В те, которые ты читала, я как раз не верил.

– Как они потерялись, Роджер?

– Это ужасная история. Когда-нибудь я тебе ее расскажу.

– Почему бы тебе не рассказать сейчас?

– Я ненавижу ее рассказывать, потому что такое случалось и с другими людьми и писателями, которые куда лучше меня, поэтому она кажется чистой выдумкой. Никаких причин для того, чтобы это случилось, не было, однако это случилось, и рана до сих пор не зажила. Нет, не совсем так. Она зарубцевалась и стала шрамом. Большим и толстым шрамом.

– Пожалуйста, расскажи мне об этом. Если это шрам, а не язва, сильной боли не будет, правда?

– Да, дочка. В те дни меня отличала невероятная педантичность. Я хранил рукописи в одной картонной папке, первые отпечатанные экземпляры в другой, а машинописные копии в третьей. Наверное, это нельзя счесть избыточной педантичностью. Да я просто не знаю, как их хранить по-другому. Ох, к черту эту историю.

– Нет, расскажи мне.

– Так вот, я работал на Лозаннской конференции, и приближался длинный уик-энд, и мать Эндрю, обаятельная, красивая и добрая девушка…

– Я никогда не ревновала тебя к ней, – прервала его девушка. – Я ревновала к матери Дэвида и Тома.

– Тебе не следовало ревновать меня ни к одной из них. Они обе чудесные.

– Я ревновала тебя к матери Дейва и Тома, – стояла на своем Елена. – Теперь не ревную.

– С твоей стороны это очень благородно. – Роджер улыбнулся. – Может, нам послать ей телеграмму?

– Продолжай, пожалуйста, и не обижай меня.

– Хорошо. Мать Энди решила привезти с собой все мои бумаги, чтобы я мог немного поработать в этот уик-энд, который мы решили провести вместе. Причем собиралась сделать мне сюрприз. Ничего не написала мне о своих планах, и поэтому, когда я встретил ее в Лозанне, ничего об этом не знал. Она приехала на день позже, но предупредила меня телеграммой. Она плакала, когда я встретил ее, плакала и плакала, а когда я спросил, что случилось, сказала, что все настолько ужасно, что она не может мне сказать, и снова начала плакать. Она плакала так, словно у нее разбито сердце. Рассказывать дальше?

– Пожалуйста, расскажи ее мне.

– Все утро она ничего мне не говорила, и я представлял себе всякую жуть и пытался ее расспросить. Но она только качала головой. Я даже решил – ничего хуже просто быть не могло, – что она собралась бросить меня, влюбившись в кого-то еще, и спросил об этом, а она на это ответила: «Как ты можешь такое говорить?» – и расплакалась еще сильнее. Я ощутил облегчение, и после этого – наконец-то – она мне сказала.

Она сложила все картонные папки в чемодан и оставила его с остальными своими вещами в купе первого класса экспресса «Париж – Лозанна – Рим» на Лионском вокзале, а сама вышла на перрон, чтобы купить английскую газету и бутылку воды «Эвиан». Ты помнишь Лионский вокзал, эти прилавки на колесиках с газетами, и с журналами, и с минеральной водой, и с маленькими бутылками коньяка, и с сэндвичами с ветчиной, завернутыми в бумагу, и тележки с подушками и одеялами, которые можно взять напрокат? Когда она вернулась в купе с газетой и бутылкой «Эвиана», чемодана уже не было.

Она сделала все, что могла. Ты знаешь французскую полицию. Первым делом моей жене пришлось показать carte d’identitate, доказывающее, что она не иностранная мошенница. Они допытывались, уверена ли она, что у нее был такой чемодан и лежали ли в нем столь важные бумаги, а если и лежали, мадам, то, конечно же, должны были остаться копии. Она разбиралась с этим всю ночь и весь следующий день, а когда к ней пришел детектив и обыскал всю квартиру в поисках чемодана, он нашел мое ружье и пожелал узнать, есть ли у меня permis de chasse. Думаю, полиция сильно сомневалась, отпускать ли ее в Лозанну. И она рассказала, что детектив проследовал за ней на вокзал, и появился в купе перед самым отбытием поезда, и спросил: «Вы уверены, мадам, что сейчас ваш багаж в целости и сохранности? Что у вас больше ничего не пропало? Какие-то другие важные бумаги?»

Я попытался ее успокоить: «Но ничего страшного действительно не произошло. Ты же не могла взять с собой и оригиналы, и отпечатанные первые экземпляры, и машинописные копии».

«Но я взяла, – ответила она. – Роджер, я знаю, что взяла». Она говорила правду. Я выяснил, что это правда, когда поехал в Париж, чтобы увидеть все собственными глазами. Я помню, как поднялся по лестнице и открыл дверь квартиры, сначала повернув ключ в замке, а потом потянув за латунную ручку замка, и ощутил запах вина «О де тавель» на кухне, и увидел на обеденном столе пыль, которая просачивалась сквозь щели в окнах, и подошел к комоду, в ящике которого держал картонные папки, – они исчезли. Я нисколько не сомневался, что обнаружу их там: конечно же, они там будут, я так ясно себе представлял. Но ничего не нашел: исчезли даже скрепки в картонной коробочке, и мои карандаши, и ластики, и точилка для карандашей в форме рыбы, и конверты с обратным адресом в верхнем левом углу, и мои международные почтовые купоны, которые я вкладывал в конверты для пересылки рукописей обратно: они хранились в маленькой лакированной персидской шкатулке с порнографической картинкой внутри. Все исчезло. Все было в том самом чемодане. Даже брусок красного сургуча, которым я запечатывал письма и бандероли. Я стоял у выдвинутого ящика, и смотрел на картинку в персидской шкатулке, и отмечал странную диспропорцию тех частей человеческого тела, которые изображают на подобного рода картинках, и я помню, как подумал о том, что терпеть не могу порнографические рисунки и фотографии, и рассказы, и повести, и романы, и после возвращения из Персии моего друга, который подарил мне шкатулку, я взглянул на порнографическую картинку только раз, чтобы доставить ему удовольствие, а потом использовал шкатулку исключительно в утилитарных целях, для хранения купонов и марок, а не для того, чтобы любоваться картинкой. Я едва смог дышать, осознав, что в ящике комода действительно нет папки с рукописями, и папки с первыми экземплярами, и папки с машинописными копиями, потом задвинул ящик и ушел в соседнюю комнату, нашу спальню, лег на кровать, и положил подушку между ног, и обхватил руками другую подушку, и лежал не шевелясь. Раньше я никогда не клал подушку между ног и никогда не лежал, обхватив подушку руками, но в тот момент я это сделал – мне было очень плохо. Я знал, что все, что я успел к этому времени написать, и все, во что я безмерно верил, словно улетучилось. Я переписывал эти произведения много раз, и теперь они обрели завершенность, стали такими, какими я хотел их видеть, и я знал, что не смогу написать их снова, потому что напрочь забывал их, закончив писать, и даже перечитывая их, я лишь изумлялся, как я вообще мог их написать, и снова забывал.

Поэтому я лежал в полном отчаянии, не шевелясь, обнимая подушки. Я никогда раньше не испытывал настоящего отчаяния. Лицом я прижимался к персидской шали, которая лежала на нашей кровати, точнее, на пружинном матрасе, положенном на пол. И покрывало тоже было пыльным, и я вдыхал пыль и был наедине со своим отчаянием, и только подушки утешали меня.

– А что именно пропало? – спросила девушка.

– Одиннадцать рассказов, роман и стихи.

– Мой бедный Роджер.

– Нет, бедным я считать себя не мог, потому что историй в голове было предостаточно. Новых историй. Но я, конечно, пребывал в ужасном состоянии. Не мог поверить, что их нет. Не мог поверить, что лишился всего.

– И что ты сделал?

– Ничего. Какое-то время просто лежал.

– Ты плакал?

– Нет. Внутри все омертвело, превратилось в пыль, вроде той, что просачивалась сквозь щели в окнах. Ты когда-нибудь впадала в отчаяние?

– Конечно. В Лондоне. Но я плакала.

– Извини, дочка. Я сосредоточился на той истории и забыл. Очень сожалею.

– И что ты сделал?

– Я поднялся и спустился по лестнице и поговорил с консьержкой, и она спросила меня о мадам. Она тревожилась, потому что полицейские приходили в квартиру и задавали ей вопросы, но при этом она оставалась вежливой. Она спросила меня, удалось ли нам найти украденный чемодан, и я ответил, что нет, и она сказала, что это жуткое невезение и большая беда, и спросила, действительно ли в чемодане находились все мои рукописи. Я ответил – да, и она спросила: неужели не осталось машинописных копий? Я ответил, что и копии находились в чемодане. Тогда она сказала: «Mas ça alors. Разве копии делаются для того, чтобы терять их с оригиналом?» Я ответил, что мадам положила их в чемодан по ошибке. Это огромная ошибка, указала она. Фатальная ошибка. Но мсье, конечно же, все помнит. Нет, ответил я. Но, настаивала она, мсье должен все помнить. Он же их написал. Oui, ответил я, но, увы, это невозможно. Мсье должен попытаться вспомнить, настаивала она. Попытаться мсье может, ответил я, но это бесполезно. Но что же теперь мсье делать, спросила она. Мсье работал здесь три года. Я видела, как мсье работал в кафе на углу. Я видела, как мсье работал за столом в столовой, когда приносила ему почту. Работал не разгибая спины. Как же это несправедливо! Это несправедливо, согласился я. Тогда консьержка заплакала. Я ее обнял, и от нее пахло потом, и пылью, и старой одеждой, и волосы ее пахли прогорклым жиром, и она плакала, положив голову мне на грудь. Ваши стихи тоже, спросила она. Да, ответил я. Какое несчастье, сказала она. Но уж их-то вы сможете вспомнить. Я постараюсь, ответил я. Пожалуйста, попросила она. Попробуйте вспомнить сегодня же.

Обязательно, пообещал я ей. Ох, мсье, сказала она, мадам такая красавица, и такая веселая, и такая славная, но это очень серьезная ошибка. Вы выпьете со мной стаканчик виноградной водки? Разумеется, ответил я, и она, всхлипывая, отпрянула от моей груди, чтобы взять бутылку виноградной водки и два маленьких стаканчика. За ваши новые произведения, сказала она. За них, поддержал ее я. Мсье станет членом Academie Francaise. Нет, ответил я. Academie Americaine, сказала она. Или вы предпочитаете ром? У меня есть немного рома. Нет, ответил я. Виноградная водка – это очень хорошо. Хорошо, согласилась она. Еще по стаканчику. А теперь, добавила она, пойдите куда-нибудь и напейтесь. И поскольку Марселла сегодня убираться не придет, как только появится мой муж и сможет подменить меня, я поднимусь в вашу квартиру и приберусь. Хотите, чтобы я вам чего-нибудь купил? Хотите, чтобы я приготовил завтрак? – спросил я ее. Конечно, ответила она. Дайте мне десять франков, и я принесу вам сдачу. Я бы приготовила вам обед, но вечером вы все равно должны куда-нибудь пойти. Даже если это выйдет дороже. Allez voir des amis et manger quelque part. Если бы не мой муж, я бы пошла с вами.

Пойдемте со мной и выпьем в «Кафе дилетантов», предложил я. Мы выпьем горячий грог. Нет, я не могу покинуть эту клетку до прихода моего мужа, ответила она. Здесь всегда должен кто-то находиться. Оставьте мне ключ. К вашему возвращению все будет в порядке.

Она была такой милой женщиной. И мне действительно стало лучше, ведь не было у меня иного пути, кроме как начать все заново. Но я не знал, удастся ли мне это. В некоторых историях речь шла о боксе, в других – о бейсболе, в третьих – о скачках. Это то, что я знал лучше всего, а две или три были о Первой войне. Когда я их писал, меня переполняли эмоции, я ощущал все, что происходило с каждым персонажем, я вложил в них всю душу и все знания, выкладывался полностью, переписывал и переписывал, пока все мои эмоции и чувства не спроецировались на них. В газетах я работал с юности, а потому умел забывать все, что излагал на бумаге. Каждый день ты стираешь из памяти все начисто, как стирают надпись с грифельной доски губкой или мокрой тряпкой, и от этой дурной привычки я не могу отделаться и по сей день.

Но консьержка, и ее запах, и ее практичность, и решительность словно вонзились в мое отчаяние, как вонзился бы гвоздь, загнанный крепкими ударами молотка, и я подумал, что должен что-то предпринять, что-то, что пойдет мне на пользу, хоть рукописи уже не вернуть. Уже я отчасти радовался пропаже романа, потому как так же ясно, как видишь дождь, льющий над океаном из тяжелого облака, видел, что могу написать этот роман лучше. Но мне недоставало рассказов, словно они были частичкой моего дома, и моей работы, и моего единственного ружья, и моих скромных накоплений, и моей жены; а также моих стихов. Но отчаяние уходило и замещалось чувством утраты. Но в этом чувстве приятного мало.

– Я знаю что такое утрата, – кивнула девушка.

– Бедная дочка, – откликнулся Роджер. – Утрата – это плохо. Но не смертельно. А отчаяние может убить в очень короткое время.

– Действительно убить?

– Я думаю, да.

– Мы можем выпить еще? – спросила девушка. – Ты расскажешь мне все до конца? Я об этом столько думала.

– Мы можем выпить еще, – ответил Роджер. – И я расскажу тебе остальное, если тебе это не наскучит.

– Роджер, ты мне никогда не наскучишь, не смей так говорить.

– Я иногда чертовски скучен самому себе. – Он улыбнулся. – Так что это нормально, если я тебе наскучу.

– Пожалуйста, приготовь еще по стаканчику, а потом расскажи мне, что было дальше.