Канарейку в подарок

Поезд промчался мимо длинного кирпичного дома с садом и четырьмя толстыми пальмами, в тени которых стояли столики. По другую сторону полотна было море. Потом пошли откосы песчаника и глины, и море мелькало лишь изредка, далеко внизу, под скалами.

– Я купила ее в Палермо, – сказала американка. – Мы там стояли только один час: это было в воскресенье утром. Торговец хотел получить плату долларами, и я отдала за нее полтора доллара. Правда, она чудесно поет?

В поезде было очень жарко, было очень жарко и в купе спального вагона. Не чувствовалось ни малейшего ветерка. Американка опустила штору, и моря совсем не стало видно, даже изредка. Сквозь стеклянную дверь купе были видны коридор и открытое окно, а за окном пыльные деревья, лоснящаяся дорога, ровные поля, виноградники и серые холмы за ними.

Из множества высоких труб валил дым – подъезжали к Марселю; поезд замедлил ход и по одному из бесчисленных путей подошел к вокзалу. В Марселе простояли двадцать пять минут, и американка купила «Дейли мейл» и полбутылки минеральной воды. Она прошлась по платформе, не отходя далеко от подножки вагона, потому что в Каннах, где стояли двенадцать минут, поезд тронулся без звонка и она едва успела вскочить. Американка была глуховата – она боялась, что звонок, может быть, и давали, но она его не слышала.

Поезд вышел с Марсельского вокзала, и теперь стали видны не только стрелки и фабричный дым, но, если оглянуться назад, и город, и гавань, и горы за ней, и последние отблески солнца на воде. В сумерках поезд промчался мимо фермы, горевшей среди поля. У дороги стояли машины; постели и все домашнее имущество было вынесено в поле. Смотреть на пожар собралось много народу. Когда стемнело, поезд пришел в Авиньон. Пассажиры входили и выходили. Французы, возвращавшиеся в Париж, покупали в киоске сегодняшние французские газеты. На платформе стояли солдаты-негры в коричневых мундирах. Все они были высокого роста, их лица блестели в свете электрических фонарей. Они были совсем черные и такого высокого роста, что им не было видно, что делается в вагонах. Поезд тронулся, платформа и стоявшие на ней негры остались позади. С ними был сержант маленького роста, белый.

В спальном купе проводник откинул три койки и застелил их. Американка всю ночь не спала, потому что поезд был скорый, а она боялась быстрой езды по ночам. Ее койка была у окна. Канарейку из Палермо в закутанной шалью клетке вынесли в коридор рядом с уборной, подальше от сквозняка. В коридоре горел синий фонарь. Всю ночь поезд шел очень быстро, и американка не спала, ожидая крушения.

Утром, когда до Парижа оставалось совсем немного, американка вышла из умывальной очень свежая, несмотря на бессонную ночь, очень здоровая на вид – типичная американка средних лет. Раскутав клетку и повесив ее на солнце, она отправилась в вагон-ресторан завтракать. Когда она вернулась в купе, постели были уже убраны и превращены в сиденья, канарейка отряхивала перышки в солнечном свете, лившемся в открытое окно, и поезд подходил к Парижу.

– Она любит солнце, – сказала американка. – Сейчас запоет.

Канарейка встряхнулась и начала чистить перышки.

– Я всегда любила птиц, – сказала американка. – Я везу ее домой, моей дочке… Вот она и запела.

Канарейка чирикнула, и перья у нее на шее взъерошились, потом она опустила головку и зарылась клювом в перья. Поезд пролетел через мост и шел очень чистеньким лесом. Один за другим мелькали пригороды Парижа. В пригородах были трамваи, и на стенах, обращенных к полотну, большие рекламы: «Белль жардиньер», дюбонне и перно. Все, мимо чего проходил поезд, выглядело словно натощак.

Сначала я не прислушивался к разговору американки с моей женой.

– Ваш муж тоже американец? – спросила она.

– Да, – ответила моя жена. – Мы оба американцы.

– Я думала, что вы англичане.

– О нет, – сказала жена.

– Может, вам это показалось потому, что я ношу подтяжки? – сказал я.

Американка не слышала. Она была совсем глухая и понимала собеседника по движениям губ, а я не смотрел на нее. Я смотрел в окно. Она продолжала разговаривать с моей женой.

– Я так рада, что вы американцы. Из американцев выходят самые лучшие мужья, – говорила она. – Вы знаете, из-за этого нам пришлось покинуть Европу. В Веве моя дочь влюбилась в иностранца. – Она помолчала. – Они были безумно влюблены друг в друга. – Она опять замолчала. – Я ее увезла, конечно.

– Но теперь это у нее прошло? – спросила моя жена.

– Не думаю, – ответила американка. – Она ничего не ест и совсем не спит. Как я ни старалась, она ничем не интересуется. Она ко всему равнодушна. Не могла же я позволить, чтобы она вышла за иностранца. – Она помолчала. – Один из моих друзей говорил мне, что иностранец не может быть хорошим мужем для американки.

– Да, – сказала моя жена, – думаю, что не может.

Американка похвалила дорожное пальто моей жены, – оказалось, что она уже лет двадцать заказывает платье в том же самом ателье на улице Сент-Оноре. У них есть ее мерка, и знакомая vendeuse, которая знает ее вкус, подбирает ей платья и посылает их в Америку. Посылки приходят в почтовое отделение недалеко от ее дома, в центре Нью-Йорка. В почтовом отделении их вскрывают для оценки, пошлина не очень высокая, потому что платья всегда простые, без золотого шитья, без отделки, и не кажутся дорогими. До теперешней vendeuse Терезы была другая vendeuse, Амели. Их было всего две – за все двадцать лет. Couturier оставался все время один и тот же. А вот цены повысились. Хотя при нынешнем курсе это не важно. Теперь у них есть мерка ее дочери. Она уже совсем взрослая, и мерку едва ли придется менять.

Поезд подходил к Парижу. Укрепления сровняли с землей, но трава здесь так и не выросла. На путях стояло много вагонов: коричневые деревянные вагоны-рестораны и коричневые деревянные спальные вагоны, которые в пять часов вечера отправятся в Италию, если поезд по-прежнему отходит в пять; на этих вагонах были таблички: «Париж – Рим»; и вагоны пригородного сообщения, с сиденьями на крышах, которые дважды в день бывают переполнены, если все осталось по-старому; мимо мелькали белые стены домов и бесчисленные окна. Все было словно натощак.

– Американцы – самые лучшие мужья, – говорила американка моей жене. Я снимал чемоданы. – Только за американцев и стоит выходить замуж.

– А давно вы уехали из Веве? – спросила моя жена.

– Осенью будет два года. Вот я и везу канарейку ей в подарок.

– А этот молодой человек был швейцарец?

– Да, – ответила американка. – Из очень хорошей семьи. Будущий инженер. Они там и познакомились, в Веве. Подолгу гуляли вместе.

– Я знаю Веве, – сказала моя жена. – Мы провели там медовый месяц.

– Неужели? Надо думать, это было чудесно. Мне, конечно, и в голову не приходило, что она может в него влюбиться.

– Веве чудесное место, – сказала моя жена.

– Да, – сказала американка. – Не правда ли? Где вы там останавливались?

– Мы жили в «Трех коронах», – сказала моя жена.

– Хороший старый отель, – сказала американка.

– Да, – сказала моя жена. – У нас была очень хорошая комната, и осенью там было чудесно.

– Вы были там осенью?

– Да, – сказала моя жена.

Мы проезжали мимо трех вагонов, которые попали в крушение. Стенки вагонов были разворочены, крыши смяты.

– Посмотрите, – сказал я, – здесь было крушение.

Американка взглянула в окно и увидела последний вагон.

– Именно этого я и боялась всю ночь, – сказала она. – У меня бывают иногда ужасные предчувствия. Никогда больше не поеду ночным экспрессом. Должны же быть другие удобные поезда, которые ходят не так быстро.

Тут поезд вошел под навес Лионского вокзала, остановился, и к окнам подбежали носильщики. Я передал чемоданы в окно, мы вышли на тускло освещенную длинную платформу, и американка вверила свою особу попечениям одного из трех агентов Кука, который сказал ей:

– Одну минуту, мадам, я найду вашу фамилию в списке.

Подкатив тележку, носильщик нагрузил на нее багаж, и мы простились с американкой, чью фамилию агент Кука уже отыскал в ворохе отпечатанных на машинке листков и, отыскав, сунул листки в карман.

Мы пошли за носильщиком с тележкой по длинной асфальтовой платформе вдоль поезда. В конце платформы, у выхода, контролер отбирал билеты.

Мы возвращались в Париж, чтобы начать процесс о разводе.