Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Она получила семь пощечин. Это случилось в среду, ближе к вечеру, около четырех. В который уже раз били изо всех сил в одно и то же место, от чего сверху на левой скуле лопнул капилляр. Она вышла на улицу, ладонью вытирая текущую кровь. Воздух последних ноябрьских дней был прозрачным и холодным. Надо ли возвращаться в офис? Она недолго постояла у пешеходного перехода. Почувствовала, как быстро опухает щека. В ушах стоял шум. Ударь он еще несколько раз, барабанная перепонка могла бы лопнуть. Проглотив накопившуюся во рту кровь, она решила ехать домой и зашагала к автобусной остановке.
С этой минуты она решила забыть все семь пощечин. Она будет забывать по одной каждый день, и за неделю забудет их все. Значит, сегодня день первый.
Открыв ключом дверь, она входит в свою съемную комнату. Разувается, аккуратно ставит рядышком туфли и, даже не расстегнув пуговицы на пальто, опускается на пол и ложится на бок. Чтобы не случился паралич лицевого нерва, она подпирает рукой левую щеку. Правая щека опухает все больше. Глаз над ней уже нормально не открывается. Острая боль, возникшая в верхних коренных зубах, отдает в висках.
Полежав так минут двадцать, она встает. Снимает уличную одежду и вешает на плечики. Оставшись в белом нижнем белье, она сует ноги в тапочки и идет в ванную. Набирает в раковину холодной воды и поливает опухшее лицо. Она с трудом открывает рот и осторожно, словно втирая пасту, чистит зубы. Раздается и тут же обрывается телефонный звонок. Она вытирает мокрые ноги полотенцем, входит в комнату, и телефон звонит снова. Рука тянется к трубке, но вдруг меняет направление и выдергивает шнур из аппарата.
Зачем отвечать?
Молча задав вопрос самой себе, она расстилает постель. Голода не чувствует. Даже если что-то съесть, тут же вырвет. Под ватным одеялом холодно, и она подтягивает ноги к животу, съеживается. Недавний звонок, скорее всего, был из издательства, от главного редактора. Ей бы пришлось отвечать на его вопросы. «Ничего, просто несколько раз ударили. Нет, только по щеке. Смогу выйти на работу. Ничего, в больницу можно не ходить. Только лицо опухло». Поэтому она правильно сделала, что выдернула провод.
От теплой энергии ватного одеяла тело постепенно согревается, и она выпрямляет поясницу, руки и ноги. Снизу бросает взгляд на окно – в шесть часов уже темно. Из-за уличного фонаря одна часть окна выглядит окрашенной в тускло-оранжевый цвет. Благодаря удобной позе и теплу она немного расслабляется, и боль в щеке становится сильнее.
Как мне забыть первую пощечину?
Когда мужчина ударил ее первый раз, она не закричала. Когда он замахнулся второй раз, она даже не попыталась уклониться. Вместо того, чтобы вскочить со стула, спрятаться под стол или броситься к двери, она затаила дыхание и ждала. Ждала, когда мужчина остановится, прекратит бить. Надеялась, что и второй, и третий, и даже четвертый удар станет последним. Когда его ладонь взлетела в пятый раз, подумала: «Нет, не остановится, будет бить дальше». Получив по щеке в шестой раз, она уже ни о чем не думала. И пощечины считать перестала. И только когда мужчина, влепив седьмую, тяжело опустился на складной стул, стоявший напротив стола, она прибавила к цифре пять, на которой остановила счет, еще две единицы и подвела итог. Семь раз.
Внешность мужчины была самой обычной. На плоском лице тонкие губы. Бежевая рубашка с широким воротником, серый костюм, на поясе широких брюк кожаный ремень с блестящей пряжкой. Случайно встретишь такого на улице и примешь за начальника отдела или руководителя какой-нибудь заурядной фирмы. Разжав непримечательные тонкие губы, мужчина сказал:
– Сучка. Что здесь делают с такими мерзавками, как ты, никто не узнает. Поняла, дрянь?
Сделав вид, что не замечает лопнувшего капилляра на правой щеке, она только ошеломленно смотрела ему в лицо.
– Если не хочешь сдохнуть так, что ни одна крыса, ни одна птица не узнают об этом, то слушай меня. Где эта сволочь?
Она встретила переводчика, которого мужчина называл сволочью, полмесяца назад. Это было в кондитерской, что недалеко от реки Чхонгечхон в центре Сеула. В тот день неожиданно похолодало, и она отыскала и надела свитер. Промокнув салфеткой пятно на столе, оставленное чашкой с ячменным чаем, достала стопку листов с отредактированной рукописью. Она положила ее на стол, повернув так, чтобы сидящий напротив переводчик мог читать со своего места.
– Читайте не спеша, господин переводчик.
Она пила остывший чай и ела сладкую булочку соборо, отламывая по кусочку хрустящую корочку, а он в это время внимательно просматривал внесенные изменения, погрузившись в текст почти на целый час. Он уточнил ее мнение по поводу незначительных поправок и дополнений и напоследок предложил вместе сверить оглавление. Она перенесла свой стул, села почти рядом с ним и начала заново просматривать рукопись. Она проверяла оглавление и исправленные абзацы, по одному листу откладывая документ в сторону.
Прежде чем они расстались, она спросила:
– Как вам сообщить о выходе книги?
Он рассмеялся и ответил:
– Я сам найду ее в книжном магазине и прочитаю.
Она достала из сумки конверт и протянула ему.
– Директор велел заранее подготовить и передать вам – это авторский гонорар за первое издание.
Он молча взял конверт и положил во внутренний карман куртки.
– А как нам быть с гонораром за последующие издания?
– Об этом позже. Я вам позвоню.
Его внешность была далека от того образа инакомыслящего, разыскиваемого полицией, который она смутно себе представляла. Его взгляд был таким кротким, что, казалось, он никогда не сможет убить даже червяка. Он не отличался привлекательностью: кожа с желтоватым оттенком, как у человека с нездоровой печенью, толстый подбородок, выступающий живот. Наверное, от того, что он вел жизнь затворника, скрываясь от властей.
– Я чувствую себя виноватым, что в такой холодный день вам пришлось так далеко ехать на встречу со мной.
Смущенная слишком вежливым обращением к себе человека, который был намного старше ее, она лишь молча улыбнулась.
– Вот это, найденное в твоем ящике… Разве эта писанина не его рук дело? И ты мне говоришь, что не знаешь, где эта сволочь?
Избегая взгляда мужчины, резким движением бросившего на стол стопку листов, она смотрела вверх на пыльные трубки лампы дневного света. «Сейчас опять ударит», – подумала она и моргнула. Почему-то в этот миг ей вдруг вспомнился фонтан.
Под веками на секунду закрывшихся глаз возник образ огромного фонтана в Кванчжу. Июньским днем он выпускал тонкие струи воды, сверкающие на солнце. Она, ученица старших классов, восемнадцати лет, едет домой в автобусе и, проезжая мимо фонтана, крепко зажмуривается. Тонкие осколки солнечных лучей, которыми стреляет каждая капля воды, проникают внутрь через нагретые веки и покалывают зрачки. Выйдя на остановке напротив своего дома, она устремляется к телефонной будке. Бросив под ноги портфель и вытерев кулаком текущий со лба пот, она опускает монетку в щель автомата. Нажимает 114 и ждет.
– Пожалуйста, номер отдела по работе с обращениями граждан Управления провинции.
Получив номер, набирает его и снова ждет.
– Я видела, что из фонтана льется вода, и я считаю это недопустимым.
Ее дрожащий голос постепенно становится четким.
– Почему из фонтана уже льется вода? Что за праздник такой, что льется вода? Ведь это было совсем недавно! Как можно было снова запустить фонтан?
Продолжая моргать, она отвечает следователю:
– Зачем ему при первой встрече сообщать работнику издательства свой адрес или телефон, не известный даже его родственникам?.. Я правда не знаю.
Его кулак с треском опустился на стол. Она отпрянула и вжалась в спинку стула. Провела ладонью по скуле, как будто получила еще одну пощечину, и с испугом уставилась на свою руку, испачканную кровью.
Как забыть?
Она думала в темноте.
Как забыть первую пощечину?
Как забыть спокойные глаза мужчины, сначала молча смотревшие на нее как на очередной объект, с которым придется иметь дело.
Как забыть саму себя, сидевшую только с одной мыслью – ударит или нет, – стоило ему только поднять руку.
Как забыть первое потрясение, когда показалось, что из тебя выпал шейный позвонок?
За несколько минут до перерыва на обед в офисе появилась девушка по фамилии Пак, родственница директора типографии, в которой работала Ынсук. Девушка была в темно-синем полупальто, похожем на школьную форму женской гимназии, и кроссовках. Она – непосредственная, не по годам общительная и улыбчивая – была любимицей коллектива.
– Мисс Пак, добрый день!
С лица главного редактора издательства, радостно встретившего девушку, быстро слетела улыбка, когда его глаза наткнулись на глаза Ынсук, сидевшей над рукописью и поднявшей голову при появлении гостьи. Взгляд мисс Пак, полный любопытства, вслед за взглядом директора перенесся на ее лицо и замер.
– Мамочки мои!
Ынсук слегка улыбнулась девушке и спросила:
– Сигнальный экземпляр уже готов?
Не в силах отвести глаз от ее лица, мисс Пак вынула из бумажного пакета книгу.
– Что с вашим лицом?
Не получив ответа, она повернулась к Юну, помощнику редактора по производственным делам, и переспросила:
– Что случилось с лицом Ынсук?
Тот лишь молча помотал головой, и девушка округлившимися глазами посмотрела на главного редактора.
– Да вот я и говорю, чтобы Ынсук шла домой, а она упрямо отказывается.
Главный редактор достал сигарету. Открыв окно за своим креслом, он высунул голову наружу и, втягивая щеки, несколько раз затянулся и выдохнул дым. Этот человек, уже начавший стареть, всегда выглядел уставшим, и что бы он на себя ни надел, все висело на нем мешком. Этот человек всегда обращался официально-вежливым тоном даже к тем, кто годился ему в сыновья. Этот человек являлся как директором, так и главным редактором этого крошечного издательства, но просил называть его именно главным редактором, потому что ему не нравилось слово «директор». Он был одноклассником переводчика, о котором допрашивал ее следователь, желая узнать, где тот скрывается.
Ынсук закончила разговор с мисс Пак, и главный редактор, смяв сигарету в пепельнице, сказал:
– Мисс Ким, не хотите поесть мяса? Я угощаю. В ресторане выше по улице готовят говяжьи ребрышки. И вы, мисс Пак, пообедайте с нами, если не заняты.
Директор был слишком любезен, и у нее возникли непонятные ощущения. Вдруг появились какие-то сомнения, о которых она еще не успела хорошо подумать. Вчера он тоже побывал в полицейском участке возле Западных ворот, но раньше, чем она – еще утром. Как он объяснил им тот факт, что ничего не знает о переводчике?
– Спасибо. Не стоит.
Ее ответ прозвучал немного строго, но при улыбке распухшее лицо начинало болеть, поэтому ей оставалось только быть серьезной.
– Вы же знаете, я не люблю мясо.
– Да, точно, мисс Ким не любит мясо.
Директор снова закивал.
Она не то чтобы не любила мясо, скорее ей было тяжело выносить те мгновения, когда на жаровне начинали румяниться тонкие кусочки. Она отводила глаза, видя, как на мясе проступают кровь и сок.
Когда перед ней жарили целую рыбу с головой, она закрывала глаза. На раскаленной сковороде зрачки замороженной рыбы обволакивала горячая жидкость, из открытого рта выползала белая пена, и в этот миг ей казалось, что мертвая рыба хочет ей что-то сказать. Поэтому она отворачивалась.
– Тогда что? Чего бы вы хотели поесть, мисс Ким?
Тут в разговор вмешалась мисс Пак:
– Если я съем здесь что-то дорогое, мне влетит от нашего директора. Давайте пойдем туда, где мы обедали прошлый раз.
Вчетвером, вместе с помощником Юном, они вышли из офиса, закрыли дверь на ключ и зашагали к месту пересечения трех улиц, где рядом с мясным рестораном находилась дешевая столовая. Хозяйка этого заведения кормила по-домашнему, подавая рис, суп и простые закуски. Сама она также просто ходила летом в шлепанцах, не стесняясь черных гнилых ногтей на больших пальцах, а зимой надевала стеганые традиционные носки и меховые сапожки. Они сели у обогревателя и стали ждать, когда принесут еду.
– Мисс Пак, сколько, вы сказали, вам лет?
Уже раз пять слышавшая этот вопрос от главного редактора девушка кокетливо ответила:
– Восемнадцать.
– Кажется, директор типографии Чон приходится вам дядей?
– Нет, он мой двоюродный дядя. Они с отцом двоюродные братья.
Мило улыбаясь, девушка без всяких стеснений рассказала несколько случаев, когда за внешнее сходство ее принимали за дочь директора, хотя близкими родственниками они не были. Недавно женившийся Юн, у которого жена была на сносях, сдерживал невольный смех и фыркал после каждой фразы.
К концу трапезы главный редактор спросил Ынсук:
– Может, завтра в отдел цензуры схожу я?
Спросил, зная, что она, прямодушная и ответственная, откажется.
– Но этим делом всегда занималась я.
– Да, но я это так, предложил, чувствуя себя виноватым. Ведь вчера вам очень тяжко пришлось.
Она посмотрела на сидящего напротив директора, тщательно взвешивая каждое сказанное им слово. Как ему удалось благополучно выйти оттуда? Просто рассказал все, как было на самом деле? Ответственным редактором является Ким Ынсук. Они с переводчиком встретились в кондитерской у Чхонгечхон и посмотрели последнюю редактуру. Ничего, кроме этого, я не знаю. Только правду и сказал, но покалывает ли тихонько в области сердца, бередит ли его душу то, что называют совестью?
– Нет, этим делом всегда занималась я.
Ынсук повторила свои слова. Она попыталась улыбнуться так же как мисс Пак, но боль не позволила ей этого сделать, и она отвернула голову, чтобы директор не увидел ее опухшую щеку.
Оставшись одна в офисе после ухода всех сотрудников, она обмоталась черным шарфом до самых глаз. Затем еще раз внимательно проверила масляный обогреватель, погасила свет и даже опустила рычажок предохранителя на электрическом щитке. Прежде чем покинуть темный офис, она подошла к стеклянной двери и, словно не решаясь выйти, на несколько секунд закрыла глаза.
Ветер был холодным. Она это ощутила кожей вокруг глаз, оставшейся не прикрытой шарфом. Однако садиться в автобус не хотелось. Она любила это время, когда после длинного рабочего дня, проведенного за столом, можно было неторопливо пройти пешком все пять остановок от офиса до дома. По дороге у нее в голове беспорядочно возникали разные мысли, которые она не отгоняла.
Тот мужчина бил меня левой рукой по правой щеке, потому что левша?
Но рукопись на стол он швырнул правой рукой. И ею же протянул мне ручку для подписи. Или он пускает в ход левую руку, интуитивно связанную с эмоциями, только когда нападает на кого-то?
Она ощутила горечь у основания языка, как будто ее укачало в машине. К горлу подступила тошнота. Это ощущение, ставшее уже привычным, заставило снова вспомнить тебя, Тонхо. Она с трудом проглотила слюну. Но и после этого ей не стало лучше. Тогда она достала из кармана пальто жвачку и начала жевать.
Но ведь его руки были не больше, чем руки обычных мужчин.
Опустив голову, она шла в толпе возвращающихся домой людей. Ее обгоняли женщины в слишком коротких для такой погоды юбках, не прикрывающих голеней, мужчины в полупальто серых тонов, ученицы старших классов с белыми марлевыми повязками на лице.
Такие руки можно увидеть где угодно. Не такими уж большими и толстыми они были.
Она шла, по-прежнему чувствуя под шарфом опухшую щеку. Шла, жуя только левой стороной челюсти жвачку с сильным ароматом цветов акации. Шла, вспоминая себя, как застыла на месте, никуда не убежала, ничего не говорила, как ждала с замиранием сердца, когда его руки взлетят второй раз.
Она выходит из автобуса в центре Сеула на остановке перед королевским дворцом Токсугун. Как и вчера, до самых глаз обмотана шарфом. С щеки, скрытой под ним, уже сошла отечность. Теперь там красуется темно-багровый кровоподтек размером с ладонь.
Она подходит к мэрии, и ее останавливает крепко сбитый полицейский в штатском:
– Извините, откройте, пожалуйста, сумку.
Она знает, что в таких ситуациях следует ненадолго оторваться от себя самой. Одна часть сознания отделяется от нее, как ставший ветхим лист бумаги, который легко складывается по старым сгибам. Не стыдясь, она открывает сумку и показывает содержимое: носовой платок, жвачка, пенал для ручек и карандашей, тетрадь, вазелин для смазывания потрескавшихся губ, косметичка, ежедневник и кошелек.
– По какому делу пришли?
– Я работник издательства. Пришла в отдел цензуры.
Она поднимает голову и смотрит полицейскому в штатском прямо в глаза.
По его указанию достает из кошелька регистрационное удостоверение гражданина. Наблюдает, затаив дыхание, как он копается в тряпичной косметичке, где лежат женские прокладки. Так было и два дня назад в комнате следователя в полицейском отделении. Так было и четыре года назад, в апреле, в студенческой столовой столичного университета, в который она поступила со второй попытки.
В тот день падал мокрый снег. Она обедала в столовой позднее обычного. Неожиданно с шумом распахнулись стеклянные двери, и вбежали студенты. За ними с громкими криками неслись агенты службы охраны общественной безопасности в штатском. Она замерла с ложкой в руке, наблюдая, как мужчины, размахивая дубинками, носятся за студентами, разбегающимися по разным углам столовой. Один из стражей порядка выглядел особенно возбужденным. Остановившись перед полноватым студентом, который сидел за столом у колонны и ел карри с рисом, мужчина схватил складной стул и ударил его. С разбитого лба на лицо юноши полилась кровь. Из ее рук выпала ложка. Она машинально нагнулась за ней и вместе с ложкой подняла с пола валявшийся лист бумаги. В глаза бросилась фраза, написанная крупными буквами: «Долой жестокого убийцу Чон Духвана!». В это мгновенье крепкая рука схватила ее за волосы. Вырвав листовку, мужчина выволок ее из-за стола.
Долой жестокого убийцу Чон Духвана!
Размышляя об этой фразе, словно вырезанной на груди горячим лезвием бритвы, она смотрит на фотографию президента, висящую на оштукатуренной стене. Думает, как за лицом скрывается то, что находится внутри человека. Как за ним скрываются бесчувственность, жестокость, убийства. Усевшись на сиденье без спинки под окном, она смотрит на свои руки и отрывает заусеницы у ногтей. В здании тепло, но она не может опустить шарф ниже. Кровоподтек на щеке, похожий на татуировку, начинает гореть от тепла, распространяемого радиатором.
Сотрудник в форме службы охраны общественной безопасности называет ее издательство, и она подходит к окошку. Подавая сигнальный экземпляр, который вчера принесла мисс Пак, она говорит, что хочет забрать книгу, сданную на проверку две недели назад.
– Подождите.
Под фотографией убийцы в рамке находится дверь с полупрозрачным окошком. Она знает, что за этой дверью работают цензоры. Воображение рисует ей людей среднего возраста в военной форме. Их, сидящих за столами, заваленными раскрытыми книгами, она никогда не видела в лицо. Сотрудник привычным движением открывает эту дверь и исчезает за ней. Проходит больше трех минут, и он возвращается на свое место.
– Распишитесь здесь.
Он выдвигает регистрационную книгу и рядом кладет экземпляр, прошедший цензуру. На ее лице появляется растерянность – выданная книга даже на первый взгляд выглядит как-то странно.
– Расписывайтесь.
Она ставит подпись и забирает книгу.
Что касается слов, то они больше не нужны. Они закончили кромсать и вырезать неугодные слова и выражения и выдали ей результат своего труда. Она отходит от окошка, замедляет шаг и, в смятении остановившись между сиденьями, перелистывает страницу за страницей. Она работала с этой книгой целый месяц: напечатала текст на машинке, сверила с оригиналом, три раза правила, корректировала и почти наизусть знала ее содержание. После цензуры оставалось только сдать книгу в типографию.
Первое, что она почувствовала, было ощущение, что страницы сгорели. Они сгорели и превратились в кусок черного угля.
Сдавать сигнальный экземпляр в отдел цензуры и получать его в назначенный день после проверки входило в ее обязанности. Со времен ее прихода в издательство каждый месяц повторялось одно и то же. Обычно абзацев, зачеркнутых черной тушью, находилось три-четыре, самое большее – около дюжины. Просмотрев их, она с угасшим энтузиазмом возвращалась за свой рабочий стол, заново редактировала и опять отправляла книгу в типографию.
Но в этот раз все оказалось по-другому. На десяти страницах предисловия более половины предложений были зачеркнуты. За исключением нескольких предложений, основной текст зачеркнут почти на тридцати следующих страницах. После пятидесятой все страницы замазаны чернилами с помощью ролика, как будто работа по зачеркиванию каждой строчки показалась цензору слишком трудоемкой. Из-за чернил, впитавшихся в листы, книга раздулась так, что по форме стала напоминать треугольную колонну.
Она положила в сумку этот предмет, похожий на черный уголь, готовый вот-вот разломаться. Из-за тяжести кажется, что в сумке не уголь, а железо. Она не помнит, как вышла из этого офиса, как прошла через коридор, как оказалась у главного входа, где на страже стоит полицейский в штатском, как она оказалась на улице.
Эти пьесы уже нельзя издать. С самого начала все усилия были напрасны. Она пытается воссоздать в памяти предложения, сохранившиеся кое-где на первых страницах книги.
Мы потеряли вас, и наше время превратилось в вечер.
Наши дома и улицы превратились в вечер.
В такие вечера, когда и темнота не сгущается,
И свет не возвращается,
Мы едим, ходим, спим.
Она думает о грубо исправленных предложениях, о чернеющих местах, где абзацы полностью зачеркнуты, о словах, случайно складывающихся в образ. Вы. Я. Это. Наверное. Прямо. Наш. Всё. Вы. Почему. Смотрю. Ваши глаза. Вблизи, вдали. Это. Четко. Сейчас. Еще больше. Смутно. Почему вы. Помните? Глубоко вдохнув, она выдыхает между предложениями, превратившимися в уголь, и выжившими островками предложений. Почему из фонтана льется вода? Что за праздник такой, что льется вода?
Оставив за спиной черный памятник полководцу с мечом на поясе, она шагает, не останавливаясь. Шагает, выставив ноющую от боли красную скулу, потому что под шарфом, поднятым до самых глаз, трудно дышать.
Вслед за третьей пощечиной прилетела четвертая. Она ждала, когда рука мужчины поднимется для замаха. Нет, ждала, когда рука мужчины замрет. Нет, она ничего не ждала. Просто принимала удары. Мужчина бил, она принимала удары. И это она должна забыть. Четвертую пощечину она забудет сегодня.
В туалетной комнате, расположенной в конце коридора офисного здания, она открывает кран и подставляет руку под струю воды. Пригладив мокрой рукой волосы, вьющиеся и без химической завивки, она приводит их в порядок, а затем резинкой туго связывает в пучок.
Она не пользуется косметикой. Губы мажет только вазелином. Осветлять кожу лица с помощью специальных кремов, носить яркую красивую одежду или туфли на высоких каблуках, душиться духами – такими делами она не занимается. Сегодня суббота, когда работа заканчивается в час, но у нее нет молодого человека, с которым она могла бы вместе пообедать. Нет у нее и друзей – за короткий период студенчества она ни с кем не подружилась. Сегодня она, как обычно, тихо вернется в съемную квартирку, зальет холодный рис горячей водой, съест его и ляжет спать. И во сне забудет четвертую пощечину.
Выйдя из туалетной комнаты, она идет в офис по коридору, плохо освещенному даже в полдень. На чей-то голос, радостно окликнувший ее по имени, Ынсук поднимает голову. Она узнает походку театрального режиссера Со, который, оставляя за спиной маленькое окошко, энергично шагает ей навстречу. Он приветствует ее звонким голосом:
– Как поживаете, госпожа Ким Ынсук?
– Здравствуйте.
Она сдержанно кивает, и за очками в роговой оправе удивленно расширяются глаза режиссера.
– О, что с вашим лицом?
– Ударилась.
Она выдавливает полуулыбку.
– Да как же можно было так удариться…
Она не решается говорить об этом, и мистер Со вежливо меняет тему:
– Директор Мун у себя?
– Нет, сегодня он приглашен на церемонию бракосочетания.
– Вот как? Вчера вечером в телефонном разговоре он сказал, что будет на работе.
Она молча открывает дверь в офис.
– Проходите, пожалуйста.
Провожая режиссера к столу для гостей, покрытому кружевной скатертью цвета слоновой кости, она чувствует, как щеку дергает судорога. Она выходит в маленькую хозяйственную комнатку. Прикладывает ладони сначала к ноющей от боли правой щеке, затем – к напряженной левой. Стараясь успокоиться, включает кофейник. Эту книгу в кусок угля превратила не она, но почему ее руки дрожат, словно она попалась на лжи? Почему сейчас нет главного редактора, вернее, директора? Он нарочно не вышел на работу, чтобы избежать неприятного разговора с автором книги?
– Вчера вечером, разговаривая по телефону, директор Мун лишь вздыхал… В общем, я пришел, чтобы самому посмотреть, насколько сократили пьесу.
Она ставит чашку с кофе на стол, и режиссер Со говорит:
– Даже если книгу не напечатают, спектакль мы поставим. Проверять сценарий будут те же самые цензоры, поэтому проблемные эпизоды придется или убрать, или исправить, но процедуру эту в любом случае надо пройти.
Она подходит к своему столу и открывает нижний ящик. Двумя руками берет сигнальный экземпляр и кладет на стол. Глядя прямо на режиссера, у которого не сходит привычная добродушная улыбка с лица, садится рядом. Кажется, он потрясен, но быстро берет себя в руки и начинает листать книгу. Одну за другой переворачивает и те страницы, что полностью замазаны чернилами.
– Извините, господин режиссер.
Она смотрит на его пальцы, перелистывающие последнюю страницу, где указаны данные об авторских правах, и говорит:
– Извините, пожалуйста. Я не знаю, что вам сказать.
– Госпожа Ким Ынсук.
Она поднимает глаза и смотрит на растерянное лицо мистера Со.
– Что с вами?
Вдруг испугавшись, она проводит рукой по краю век. Даже получив семь пощечин, она не обронила ни одной слезинки, но почему сейчас слезы застилают глаза, понять не может.
– Извините, пожалуйста.
Двумя руками она быстро вытирает слезы, льющиеся, как вода из источника.
– Извините, пожалуйста, господин режиссер.
– Разве вы в чем-то виноваты, госпожа Ким Ынсук? Почему вы просите у меня прощения?
Мистер Со кладет книгу на стол. Ее руки тянутся к ней, чтобы прижать к себе, и нечаянно опрокидывают чашку с кофе. Режиссер проворно хватает книгу и поднимает ее. Чтобы не намокла. Как будто под обложкой от уничтоженной пьесы еще что-то осталось.
Было воскресенье, и она намеревалась поспать подольше, но, как обычно, около четырех открыла глаза. Посидела немного в темноте, затем вышла на кухню. Глотнула холодной воды и, поняв, что сон пропал, взялась за стирку. Положила светлые носки, полотенце и белую футболку в маленькую стиральную машинку, а затем запустила ее. Темно-серый свитер и пижаму постирала вручную и развесила на сушилке. Джинсы решила оставить в корзине, чтобы постирать позже, когда накопится цветное белье. Она села на пол, обхватила колени и, слушая монотонное тарахтение стиральной машины, вращающей барабан по заданной программе, вдруг почувствовала, что ее клонит ко сну.
Ну что ж, посплю.
Она входит в комнату, ложится в постель, и, как только смыкает глаза, ее верхняя часть тела застывает и вместе с жестким матрацем, жестким линолеумным полом начинает падать вниз. Она не может ни повернуться, ни застонать. Падение медленно прекращается, но теперь начинает сужаться пространство. Что-то, похожее на огромную бетонную стену, одновременно давит на грудь, лоб, спину и затылок, заставляя ее сжиматься в комочек.
Тяжело вздохнув, она открыла глаза. За стенкой дребезжала стиральная машина, перешедшая в последний режим отжима. Она лежала в темноте, ждала, и скоро, словно задохнувшись, машина остановилась и подала громкий сигнал об окончании работы.
Она все лежала, глядя в темноту. Четвертая пощечина еще не забыта, а сегодня нужно вычеркнуть из памяти пятую. Пятая пощечина, после которой она решила больше не считать удары. Пятая пощечина, после которой ей показалось, что горячая кожа сходит с лица, после которой на скуле выступила кровь.
Развесив белье на веревке, натянутой в ванной, она вернулась в комнату, но до рассвета было еще далеко.
Свернув одеяло, положила его на комод, навела порядок на письменном столе и в ящиках, но до рассвета все еще было далеко. Аккуратно протерла даже стол для торжественных случаев, который использовала как туалетный столик. Перед поставленным на него небольшим зеркалом она дала рукам время отдохнуть. Внутри зеркала, как всегда, застыл безмолвный, холодный мир. Она безучастно смотрела на незнакомое лицо с кровоподтеком на щеке, еще отливающим голубоватым цветом. Существо из того мира не сводило с нее глаз.
Когда-то все говорили ей, что она симпатичная. Глаза немного навыкате, нос крупноват и рот немаленький, но в общем лицо милое. Волосы и вовсе вьются, как у темнокожей танцовщицы – завивку можно не делать. Но ее восемнадцатое лето прошло, и никто уже не говорил таких слов. Сейчас ей двадцать три года, и люди вокруг надеются, что она и дальше будет хорошеть. Надеются увидеть яркий, как яблоко, румянец на щеках, а ниже, в очаровательных ямочках – радость от блестящей жизни. Однако сама она хотела быстрее состариться. Не хотела, чтобы эта проклятая жизнь длилась слишком долго.
Она прошлась мокрой тряпкой по всем углам квартиры. Постирала тряпку, повесила ее сушиться, вернулась в комнату и села за письменный стол, но до рассвета было еще далеко. Решила просто посидеть, даже ничего не читая, и тут почувствовала голод. Насыпала в блюдце зерна риса раннего созревания, присланные мамой, и снова села за стол. Потихоньку пережевывая рисовые крупинки, она думала. Что-то постыдное есть в этом – в том, что человек поедает пищу. Испытывая этот привычный стыд, она думала об умерших людях. Эти люди никогда уже не проголодаются, ведь у них нет жизни. А у нее есть жизнь, и она бывает голодной. Именно это настойчиво мучило ее все пять прошедших лет – то, что она чувствует голод и что при виде еды у нее выделяется слюна.
Зимой того года ей, провалившей вступительные экзамены в университет и не выходившей из дома, мать сказала:
– Ты не могла бы закрыть на все глаза и просто жить? Говорю тебе так, потому что трудно мне. Забудь все, поступи в университет второй раз, как делают все другие, начни зарабатывать себе на жизнь, найди хорошего человека… чтобы облегчить хотя бы часть моей ноши.
Она не хотела быть ничьей ношей, поэтому снова взялась за учебу. Решив уехать как можно дальше от Кванчжу, она подала документы в один из столичных университетов. Конечно, это заведение не было безопасным местом. Полицейские в штатском постоянно находились в кампусе университета, и студентов, которых они арестовывали и доставляли в следственное отделение, насильно забирали в армию и отправляли служить на границу с Северной Кореей. Проводить митинги часто стало очень опасно. Но зато схватка была не на жизнь, а на смерть. Если в центральной библиотеке разбивалось окно изнутри, а на стене появлялась длинная растяжка, то это служило сигналом. «Долой кровавого убийцу Чон Духвана!»
Среди студентов находились такие смельчаки, которые привязывали один конец веревки к опоре на плоской крыше, другим обвязывали себя и прыжками спускались вниз. Полицейские в штатском поднимались на крышу, чтобы стащить веревку, на это уходило время. Пока эти отчаянные ребята, повиснув на веревке, разбрасывали листовки и выкрикивали лозунги, на площади перед библиотекой группа из 30–40 юных студентов и студенток, обхватив друг друга за плечи, пела песни. Их подавляли жестко и быстро, поэтому допеть песню до конца им не удавалось никогда. Ночами тех дней, когда она издалека наблюдала за разгоном протестующих, ей приходилось тяжело. Даже если удавалось ненадолго уснуть, она просыпалась от кошмарных видений.
В июне, когда закончилась первая летняя сессия, у ее отца случился инсульт, и правую часть его тела парализовало. Матери, по знакомству получившей работу ассистента в аптеке, пришлось одной добывать средства к существованию. Ынсук взяла академический отпуск. Днем она ухаживала за отцом, а вечером, когда мать возвращалась с работы, отправлялась в булочную в центре города. До десяти ночи здесь пекли и продавали хлеб, булочки и печенья, а она помогала упаковывать товар и обслуживала покупателей. Урвав пару часов сна, на рассвете она вставала, чтобы для двух младших братьев приготовить еду. Затем она укладывала ее в коробочки, которые они забирали с собой в школу. Сменился год, и, когда отец начал подниматься сам и смог есть без ее помощи, она восстановилась в университете. Однако проучилась только один семестр и снова взяла академический отпуск, чтобы заработать денег на учебу. Вот так, не спеша, с большими перерывами Ынсук окончила второй курс. Тем не менее она решила бросить университет окончательно и по рекомендации профессора поступила на работу в это маленькое издательство.
Из-за этого мать чувствовала себя очень виноватой, но у Ынсук было другое мнение на этот счет. Даже если бы ситуация в семье не оказалась такой тяжелой, она бы не смогла окончить университет. В конце концов, она присоединилась бы к кругу бастующих молодых людей. И держалась бы вместе с ними до самого конца. Больше всего она боялась бы остаться в живых одна.
Не то чтобы она была зациклена на том, чтобы выжить.
В тот день она пришла домой, переоделась в чистое, затем тайком от матери вышла за ворота и вернулась в спортивную школу. Уже смеркалось. Вход в зал оказался закрытым, к тому же, вокруг не было ни души, и она пошла в сторону Управления провинции. Коридор отдела по работе с обращениями граждан тоже оказался пустым, если не считать пару трупов, которых она и Сончжу приводили в порядок. Видно, ополченцы не смогли их увезли, и трупы продолжали гнить здесь, распространяя ужасное зловоние.
Она перешла во флигель главного здания Управления, и там в вестибюле увидела людей. Студентка, старше ее, та, что замещала повара в столовой, произнесла:
– Все женщины собрались на втором этаже.
Когда она вслед за девушкой поднялась на второй этаж и вошла в комнату в конце коридора, там шло горячее обсуждение.
– Я думаю, мы тоже должны получить оружие. Надо бороться вместе, важно, чтобы вооруженных людей стало хоть на одного больше.
– Разве кто-то кого-то принуждает взять оружие? Оружие должен получить тот, кто твердо решил идти до конца.
В конце стола она увидела Сончжу, которая сидела, подпирая щеку рукой. Она села рядом, и Сончжу мельком ей улыбнулась. Она, как всегда, хранила молчание, но в конце обсуждения невозмутимо заявила, что поддерживает тех, кто решил получить оружие.
Было уже около одиннадцати, когда в дверь постучали и вошел Чинсу. Обычно она видела его с рацией, но сейчас он был еще и с оружием на плече, и от этого смотрелся непривычно.
– Прошу остаться только троих. Нам нужны три человека, которые до утра будут ездить по улицам с микрофоном и обращаться к гражданам. Остальные могут расходиться по домам.
После этих слов вперед вышли три девушки, недавно заявившие о желании получить оружие.
– Мы тоже хотим до конца быть вместе с вами, – сказала студентка, которая привела Ынсук с первого этажа, – ведь мы для этого и пришли сюда.
Как Чинсу удалось убедить девушек уйти, она уже точно не могла вспомнить. Наверное, не хотела помнить, потому и забыла. В памяти остались какие-то смутные слова о чести, о том, что по репутации бойцов гражданского ополчения будет нанесен удар, если они оставят женщин в этом здании и им придется умереть вместе с мужчинами. Однако Ынсук сомневалась, что эти аргументы могли убедить ее в правильности такого решения. «Если придется умереть, умру», – думала она, но в то же время умирать ей не хотелось. «Наверное, мои чувства притупились из-за того, что пришлось увидеть так много мертвых тел». От этой мысли ей стало еще страшнее. Открытый рот, на животе дырка от пули, вываливающиеся полупрозрачные кишки – она не хотела умереть так.
Сончжу, одна из трех девушек, решивших остаться, получила карабин для самообороны. Прослушав короткую инструкцию, она неловко повесила оружие на плечо и, не оглянувшись, не попрощавшись, спустилась на первый этаж вслед за двумя студентками. Чинсу сказал этим девушкам:
– Сделайте так, чтобы люди вышли из своих домов. Чтобы сразу с заходом солнца перед Управлением провинции собралась огромная толпа. Нам надо продержаться только до утра, во что бы то ни стало надо продержаться.
Остальные девушки покинули здание около часа ночи. Чинсу вместе с другим студентом проводили их до переулка, где стоит католический собор Намдон. Они остановились у начала переулка, освещенного тусклыми фонарями.
– Здесь вы должны разойтись. Идите в любой дом, вам надо спрятаться.
Если у нее и была душа, то в те минуты она разлетелась на части. Когда Чинсу – в мокрой от пота рубашке, с карабином за плечом – на прощание улыбнулся девушкам. Когда она, как заледенелая, смотрела им вслед, идущим назад по темной улице. Нет, пожалуй, душа ее надломилась раньше, до того, как все девушки покинули здание Управления провинции. Она сломалась, когда Ынсук увидела тебя, Тонхо. В голубом спортивном костюме, поверх которого накинута куртка, какую надевают на занятиях по военному делу. На щуплых, какие и должны быть у ребенка, плечах – оружие. Ты стоял и слушал инструктора, кивая головой. Увидев тебя, она поразилась и вскрикнула:
– Тонхо, почему ты не пошел домой?!
Она протиснулась к молодому инструктору, который объяснял собравшимся, как надо стрелять из оружия.
– Этот мальчик учится в школе среднего уровня. Его надо отправить домой.
На лице инструктора появилось удивление.
– Он сказал, что второклассник старшей школы, и я думал, так оно и есть… Мы только что отправили домой всех учеников до первого класса старшей школы, и он не ушел.
Она понизила голос и возмутилась:
– Это безобразие! Вы только посмотрите на его лицо! Ну какой же он ученик старшей школы?
Фигура Чинсу бесследно исчезла в темноте, и девушки стали расходиться. Студентка, замещавшая повара, спросила ее:
– У тебя есть знакомые в этом районе?
Она помотала головой, и студентка предложила:
– Пойдем со мной в больницу при университете Чоннам, там лежит моя двоюродная сестра.
В вестибюле больницы не светилась ни одна лампочка, вход оказался закрытым. Стучать им пришлось долго, пока, наконец, не появился охранник с фонарем в руке. За ним следом шла и старшая медсестра. Держались они очень напряженно. Наверное, думали, что явились военные. В коридоре и на запасной лестнице также было темно. В сопровождении охранника, освещавшего путь фонариком, они пришли в шестиместную палату, где лежала сестра девушки. За больной, перенесшей операцию, ухаживала ее мать, тетя студентки.
Увидев племянницу, она схватила ее за руку и зашептала:
– Что же это делается, а? Говорят, военные идут в город. И всех раненых, говорят, перестреляют.
Ынсук села под окном, прислонившись к стене. Мужчина, очевидно, родственник больной женщины, лежащей на кровати у окна, сказал:
– Не садитесь здесь, это опасно.
Его лицо скрывала темнота.
– Я слышал, в тот день, когда военные отступали, сюда долетали пули. На одежде, что сушилась у окна, остались пробитые дырки. А стоял бы там человек, что бы с ним сталось?
Она пересела подальше от окна.
В палате лежала больная в тяжелом состоянии, поэтому через каждые двадцать минут появлялась медсестра с фонариком. Когда луч фонарика, как прожектор, прорезал темноту палаты, он выхватывал застывшие от страха лица больных и их опекунов.
– Что же делать? Неужели правду говорят, что военные и в эту больницу нагрянут? Уж если они хотят расстрелять тут всех, то, может, лучше с восходом солнца быстро выписаться? Всего сутки прошли, как твоя сестра пришла в себя после операции, а если швы разойдутся, что будем делать?
Когда мать больной шепотом спрашивала студентку, та еле слышно отвечала:
– И я не знаю, тетушка.
Сколько времени прошло? Услышав издалека тонкий голосок, она повернулась к окну. Женский голос, усиленный микрофоном, постепенно приближался. Это была не Сончжу.
– Дорогие граждане, выходите из домов, собирайтесь у здания Управления провинции. Сейчас правительственные войска входят в центр города.
Ынсук почувствовала, как молчание, похожее на огромный шар, раздувается и заполняет всю палату. Грузовик проезжал по дороге мимо больницы, и голос стал звучать громче и отчетливее.
– Мы будем сражаться до конца. Выходите из домов, давайте бороться вместе!
Прошло не больше десяти минут, как вдалеке стихли призывы к гражданам и тишину разбили громкие шаги военных. Она впервые слышала такие звуки. Стук армейских ботинок нескольких тысяч солдат, идущих в ногу твердым маршем. Тарахтение бронемашины, от которого, казалось, тротуары пойдут трещинами, а стены домов обрушатся. Она уткнулась лицом в колени. С какой-то кровати раздался умоляющий голос девочки:
– Мама, закрой окно.
– Я закрыла.
– Закрой плотнее.
– Говорю же тебе, доченька, я плотно закрыла.
Наконец этот ужасный шум стих, и снова раздались призывы через микрофон. Эти голоса, пробивавшиеся через тишину центра города, через тишину микрорайонов, едва доносились до них: «Граждане, выходите, пожалуйста, выходите сейчас! Правительственные войска входят в центр города!».
Когда со стороны Управления провинции раздались первые выстрелы, она не спала. И уши не затыкала, и не закрывала глаза. И головой не мотала, и даже не застонала. Только тебя вспоминала, Тонхо. Она хотела увести тебя оттуда, но ты проворно сбежал от нее вверх по лестнице. С испуганным лицом, словно только бегство могло спасти тебя. «Подожди, Тонхо! Мы должны уйти вместе сейчас!». Ты стояла на втором этаже, наклонившись, рискованно держась за поручни, и дрожала. Когда ваши глаза встретились в последний раз, твои веки трепетали, потому что ты хотел жить, потому что тебе было страшно.
– Как он думает пройти цензуру? – пробормотал директор издательства, рассматривая пригласительный билет, только что переданный ему девушкой из труппы, возглавляемой главным режиссером Со.
Казалось, он говорит сам с собой, но вопрос был адресован ей.
– Неужели с самого начала перепишет сценарий? До спектакля осталось меньше двух недель… А репетировать когда же?
По плану, утвержденному с режиссером, сборник пьес должен был выйти в свет на этой неделе, а на следующей должна была появиться рецензия на книгу в ежедневных газетах. Такой план позволил бы труппе сделать масштабную рекламу спектаклю. А в дни представлений помощник Юн должен был продавать новую книгу у входа в театр. Однако из-за цензуры планы издательства провалились, что, в свою очередь, должно было привести и к провалу театральной постановки. Однако по каким-то соображениям главного режиссера Со, пригласительные билеты распространили, как и было намечено ранее.
Двери офиса с шумом распахнулись. Вошел Юн, прижимая к себе коробку с книгами. Стекла его очков запотели от теплого воздуха.
– Кто-нибудь, пожалуйста, снимите с меня очки.
Она подбежала и сняла с Юна очки. Тот тяжело вздохнул и опустил книги рядом со столом для гостей. Она разрезала упаковку канцелярским ножом, раскрыла коробку и достала две книги. Одну из них она отнесла директору, а вторую начала листать сама. В этой книге вместо переводчика, объявленного в розыск, автором значился родственник директора издательства, эмигрировавший в Соединенные Штаты. Отдавая книгу на проверку, все в издательстве беспокоились за ее судьбу, однако цензура убрала из нее всего два абзаца, и без каких-либо проблем ее отправили в типографию.
Она постелила на столе газетные листы в два слоя и помогла Юну выложить все экземпляры из коробки. В каждый конверт с логотипом издательства она вложила по книге и пресс-релизу – получилась ровная стопка заказных писем для завтрашней утренней рассылки в офисы средств массовой информации.
– Книгу хорошо сделали, – сказал ей директор, не глядя на нее.
Неловко кашлянув, он повторил уже более официальным тоном:
– Книгу очень хорошо сделали. На сегодня можете закончить свои дела и уйти домой пораньше.
Директор снял свои очки для чтения и поднялся с места. Надевая пальто, он не смог попасть правой рукой в рукав и оказался в затруднительном положении. Артрит его плечевого сустава с наступлением зимы обострился. Она оставила свою работу, подошла к нему и помогла надеть пальто.
– Спасибо, мисс Ким.
Она увидела его добрые глаза, как будто чем-то испуганные, и шею, слишком рано покрывшуюся глубокими морщинами. Вдруг она задумалась о причине, заставляющей этого робкого слабого человека сохранять дружеские чувства к автору, который находился под пристальным вниманием компетентных органов. Что заставляло его упорно издавать книги, которые контролировались этими же органами?
Юн покинул офис вскоре после директора, и она осталась одна.
Желания уйти домой пораньше у нее не было. Она села за стол и положила перед собой только что изданную книгу. Ей захотелось вспомнить лицо переводчика, но почему-то его черты в памяти не сохранились. Она погладила синяк на правой щеке и не почувствовала боли. Надавила на него, и под кончиками пальцев ощутила лишь слабое покалывание, которое вряд ли можно было назвать болью.
Новое издание оказалось переводом публицистического произведения, главной темой которого была психология толпы. Автор, родом из Великобритании, большинство примеров приводил из новейшей истории Европы. Французская революция, Испанская гражданская война, Вторая мировая война. Главу о студенческом движении 1968 года, из-за которой могла возникнуть опасность попасть под контроль цензуры, переводчик заранее исключил из содержания. Обещая в будущем переиздать полный текст, автор написал в предисловии:
До сих пор еще неясно, что является решающим фактором, управляющим нравственностью толпы. Интересно, что уровень нравственности отдельного человека отличается от переживаний морально-этического характера индивидуумов, образующих толпу. Одна толпа не может устоять перед соблазном мародёрства, убийства и насилия, в то время как другая толпа может отличаться высоким уровнем храбрости и альтруизма, которого отдельному индивидууму не достичь. Это не означает, что толпа второго типа состоит из особо благородных индивидуумов – скорее, благородство, заложенное в природе человека, может порождаться общей силой толпы. Аналогичным образом в толпах первого типа низменные наклонности усиливаются не особым варварством отдельных типов, а тем, что варварство, присущее человеку изначально, в толпе проявляется сильнее.
Следующий абзац из-за цензуры полностью не вошел в книгу.
Тогда оставшийся вопрос для нас звучит так: что же такое человек? Что мы должны делать для того, чтобы человек оставался именно человеком, а не кем-то еще?
Она помнила предложения, замазанные черной линией. Помнила мясистый подбородок переводчика, его темно-синюю поношенную куртку, нездоровый цвет лица. Помнила длинные темноватые ногти на руках, часто трогавших стакан с водой. Но вспомнить черты его лица ей так и не удалось. Она закрыла книгу и стала ждать, когда за окном сгустятся сумерки. Она не верила в человека. И не доверяла чувствам, выраженным на чьем-то лице, чужой правде, гладко сплетенному предложению. Знала только, что дальше ей следует жить в постоянных сомнениях, задаваясь холодными вопросами.
В то утро из фонтана не струилась вода. К трупам, сваленным перед оградой здания Управления провинции, вооруженные солдаты волокли за ноги новые тела. Спины и затылки трупов бились о землю и обдирались. Несколько солдат расстелили большой кусок брезента и, взявшись за четыре угла, за один раз приволокли больше дюжины трупов, собранных во внутреннем дворе Управления.
Она шла, издалека косясь на это зрелище, пока подбежавшие к ней трое солдат не навели на ее грудь оружие.
– Откуда идете?
– Навещала больную тетю и сейчас возвращаюсь домой.
Она ответила спокойно, только верхняя губа слегка дрожала.
По их приказу она повернула назад от площади. Когда Ынсук дошла до рынка Тэин, колонна из нескольких огромных бронемашин с грохотом проехала через проспект. «Это они демонстрируют всем, что все кончилось, – внезапно подумала она. – что они поубивали всех неугодных».
Район, где она жила, находился рядом с университетским городком. Сейчас здесь было пустынно, словно всех выкосила эпидемия. Она подошла к своему дому, нажала на кнопку звонка. Тут же выскочил отец, словно ждавший за воротами, быстро впустил ее и запер дверь. Спрятав дочь на чердаке, он передвинул платяной шкаф и закрыл им дверь, чтобы никто не заметил входа в укрытие.
После полудня раздались шаги военных. Было слышно, как открылись раздвижные двери и кого-то выволокли, что-то сломалось, кто-то умолял:
– Нет, нет, наш сын не ходил на демонстрации, а к оружию вообще никогда даже не прикасался!
Они позвонили и к ним. Отец ответил так громко, что, казалось, во дворе все задребезжало:
– Дочь в нашей семье – ученица старшей школы, сыновья еще в средней школе учатся, кто из них может ходить на демонстрации?
Вечером следующего дня она спустилась с чердака. Мать сказала, что уборочные машины Управления провинции отвезли трупы на общественное кладбище. Туда свезли не только трупы, брошенные у фонтана, но и все гробы и неопознанные тела из спортивной школы.
Открылись государственные учреждения, школы. Снова начали работать магазины, все эти дни стоявшие с опущенными металлическими жалюзи. Продолжал действовать комендантский час, и после семи вечера передвижение по городу было запрещено. Но и до установленного ограничения времени военные могли остановить кого угодно и проверить документы. Тех, кто вышел из дома без удостоверения личности, арестовывали и забирали в отделение полиции.
Занятия в школах продлились до первой декады августа, чтобы ученики наверстали пропущенные уроки. До самого начала каникул она каждый день звонила из телефонной будки рядом с остановкой в Управление провинции, в отдел по работе с обращениями граждан.
– Я считаю недопустимым, что из фонтана льется вода. Пожалуйста, перекройте воду.
Трубка становилась липкой от пота, выступающего на ладони.
– Да-да, мы посоветуемся.
Сотрудницы отдела терпеливо обслуживали обратившуюся к ним гражданку. Единственный раз ей ответил зрелый женский голос:
– Перестаньте звонить, пожалуйста. Ведь вы школьница, судя по голосу? Что мы можем сделать с фонтаном, из которого льется вода? Забудьте об этом и лучше думайте об учебе.
В темноте, сгущавшейся за окном, вдруг замелькали белые проблески.
Надо было вставать, но она все сидела без движения. Снег, похожий на рис, только что истолченный в муку, казался легким и пушистым. «Но он не может быть прекрасным», – подумала она. Сегодня тот день, когда она должна забыть шестую пощечину, однако щека уже зажила, и боли почти нет. Поэтому завтра уже не придется думать о седьмой пощечине. День, когда седьмая пощечина будет забыта, не наступит.
Картина на сцене меняется, и после затемнения постепенно становится светло. Посреди сцены стоит очень худая высокая женщина за тридцать. На ней белая юбка из грубой ткани. Она молча поворачивает голову и смотрит на левый край сцены – там появляется стройный мужчина в черном, несущий на согнутой спине скелет. Медленно, словно паря над сценой, он переставляет босые ноги в направлении к центру.
Женщина снова молча поворачивает голову, теперь уже в правую сторону. Оттуда другой мужчина начинает свой путь к центру сцены. Он плотный, маленького роста, на нем черное одеяние. Так же как и первый мужчина, на согнутой спине он несет скелет. Медленно, плавно, как в замедленной съемке, два человека движутся навстречу. В центре, не столкнувшись, они расходятся каждый в свою сторону, словно не заметив друг друга.
В зрительном зале нет свободных мест. То ли потому, что сегодня первый день представления, то ли по другой причине. По виду людей, сидящих в первых рядах, можно сказать, что большинство из них принадлежит артистической или журналистской среде.
Вместе с директором издательства они нашли свои места, но, прежде чем сесть, Ынсук оглянулась. Она заметила четырех мужчин, по ее предположению – сыщиков в штатском, сидящих поодаль друг от друга. «Что собирается показать в своем спектакле главный режиссер Со? Поднимутся ли со своих мест вот эти мужчины, если из уст главных героев вырвутся фразы, уничтоженные цензурой? Заберутся ли они на сцену, набросятся ли на артистов?», – подумала она. Как набросились тогда, в студенческой столовой. Как заехали стулом по голове молодому человеку, мирно доедающему рис с карри. Как семь раз подряд били ее по щеке, да так, что шея выворачивалась назад. А что будет с постановщиками спектакля, внимательно наблюдающими за действием из осветительной комнатки? Арестуют ли режиссера Со или он будет объявлен в розыск? Тогда снова увидеть его будет сложно».
Двигаясь медленно, как во сне, мужчины исчезают, а женщина начинает говорить. Нет, это только кажется, что она говорит. Она лишь беззвучно шевелит губами. То, что произносится беззвучно, Ынсук может легко прочитать по губам. Потому что текст, написанный рукой режиссера Со, она сама перепечатывала, редактировала и корректировала.
После твоей смерти не провели похоронного обряда,
Моя жизнь стала похоронным обрядом.
Женщина на сцене поворачивается спиной к зрителям. В этот момент на длинный проход в центре зрительного зала падает луч света. В конце прохода стоит крепкий мужчина. На нем рваная, вся в заплатах, траурная одежда из конопляной ткани. Тяжело дыша, он идет к сцене. В отличие от отрешенных лиц мужчин, только что безучастно прошедших через сцену, его лицо искажено страданием. Его руки с силой устремляются вверх. Его губы открываются и закрываются, как у рыбы, выброшенной на берег. В той части, где голос должен был звучать громче, раздается стон. Ынсук читает и его движения губ.
Ох, возвращайся.
О-ох, я зову тебя по имени, возвращайся сейчас же.
Позже уже нельзя. Возвращайся сейчас.
В начале действия над рядами кресел пронеслось растерянное шушуканье, но теперь сосредоточенные зрители в тревожной тишине пристально следят за губами актеров. Луч света, освещавший проход, гаснет. Женщина на сцене поворачивается лицом к зрителям. По-прежнему молча она спокойно следит за мужчиной, который идет к сцене и взывает к духу умершего. Ее губы начинают шевелиться.
После твоей смерти не провели похоронного обряда,
Мои глаза, видевшие тебя, стали вместилищем святого.
Мои уши, слышавшие твой голос, стали вместилищем святого.
Мои легкие, вдыхавшие твое дыхание, стали вместилищем святого.
Женщина нечеловечески кричит в пустоту, словно скрипят качели. Она точно видит страшный сон, но глаза ее остаются открыты. В это время мужчина в конопляной одежде поднимается на сцену. Опуская поднятые руки, он проходит рядом с женщиной, едва не касаясь ее плеча.
Весенние цветы, ивы, капли дождя и хлопья снега стали вместилищем святого.
Утро каждого дня, вечер каждого дня стали вместилищем святого.
Слепящий свет прожектора снова высвечивает проход между рядами. Не успевает она отвести глаза от передних рядов, как вдруг в проходе оказывается мальчик лет десяти-одиннадцати. В белом спортивном костюме с короткими рукавами, в серых кроссовках, он стоит и ежится от холода, прижимая к груди маленький череп. Мальчик начинает движение к сцене, и тут из темноты в конце прохода вереницей появляются артисты с согнутыми на девяносто градусов спинами. Они следуют за ним, как стадо четвероногих животных. Около дюжины мужчин и женщин шествуют, причудливо распустив черные волосы. Они без устали открывают и закрывают рты, растягивают и сжимают губы, стонут и встряхивают головой. При каждом усилении стона мальчик оглядывается и резко останавливается. Так процессия обгоняет его и первой добирается до лестницы на сцену.
Губы Ынсук, которая наблюдает за этим действом, повернув голову назад, невольно начинают шевелиться. Словно подражая артистам, она беззвучно зовет:
– Тонхо!
Молодой человек, замыкающий вереницу, поворачивает свое согнутое тело и отнимает череп у мальчика. Переходя из одних вытянутых рук в другие, череп, наконец, оказывается во главе шеренги в руках старухи с согнутой буквой ㄱ, «киёк», спиной. Старуха – с длинными, наполовину седыми распущенными волосами – прижимает череп с груди и поднимается на сцену. Стоящие посреди сцены женщина в белом и мужчина в траурной одежде по очереди уступают ей дорогу.
Теперь единственной движущейся фигурой оказывается старуха. Ее шаги настолько медленны и тихи, что кашель одного из зрителей врывается в тишину как шум из далекого внешнего мира. И в этот миг мальчик приходит в движение. За считаные секунды он вбегает на сцену и прижимается к согнутой спине старухи. Как младенец, привязанный к спине матери, как дух.
– …Тонхо.
Ынсук прикусывает нижнюю губу. Смотрит на одновременно спускающиеся с потолка разноцветные траурные полотнища со словами скорби и благодарности, которые традиционно пишутся в память об умерших. Актеры, стоявшие вереницей, как стадо, разом выпрямляются. Старуха останавливается. Прилипший к ее спине мальчик поворачивается лицом к зрительному залу. Чтобы не видеть его лица, Ынсук закрывает глаза.
После твоей смерти не провели похоронного обряда,
И моя жизнь стала похоронным обрядом.
После того, как тебя завернули в кусок брезента
И увезли на мусороуборочной машине.
После этого из фонтана бьют непростительные струи сверкающей воды,
Где-то горит огонь вместилища святого.
Среди весенних цветов, среди снежинок.
Среди вечеров, приходящих каждый день.
Пламя свечи, что ты воткнул в пустую бутылку.
Не вытирая слезы, похожие на горячий гной, Ынсук шире раскрывает глаза. И смотрит в лицо мальчика, чьи губы беззвучно шевелятся.
Войти с помощью соц. сетей: