Бунт
Гневош боролся со смертью шесть недель. Шансы на победу были малы главном образом из-за того, что в борьбе принимал участие только организм. Душа, оглушенная обухом несчастья, была на стороне «противницы». Поэтому, когда после долгих дней горячки он пришел в себя и впервые открыл глаза, им овладело непреодолимое чувство отвращения. Омерзительная горечь наполнило его естество до самых краев. Это чувство усилилось, когда он увидел, что находится в своем жилище при больнице Бендзинского и понял, что его ждет. Ко всему прочему навалилась на него лавина воспоминаний о Кристине. Он завыл от боли.
Потом, как серые, пыльные большаки, потянулись часы, дни, месяцы — однообразная литания повседневности, просеянная через решето скучной жизни. Единственной его целью стали походы на кладбище, на ее могилу, и долгие, одинокие прогулки по Лесной улице. Возвратившись домой, он, когда никто его не слышал, заходился громким, безутешным детским плачем. Это приносило ему облегчение. На следующий день он рьяно брался за работу — совершенствовал технические знания, наверстывал упущенное, конспектировал, рисовал чертежи. Так было до полудня. Потом его энергия иссякала и у отчаявшегося Гневоша опускались руки.
Бендзинский не слишком это приветствовал. Он видел здесь признаки бунта против самого себя и желание стать независимым. И он был прав. Эмоциональная жизнь Гневоша после преодоления апатии сводилась к двум желаниям — чтить умершую и освободиться от влияния «благотворителя и опекуна». Их взаимные отношения заметно охладились. К тому же в медиумизме Янека наступил период значительного застоя, причину которого Бендзинский усматривал в «пагубном влиянии идиотского романа с этой экзальтированной Шлёнской — упокой, Господи, ее душу».
Но с Гневошом на эту тему он не обмолвился ни словом, как будто бы трагическое происшествие вообще не имело места. Это упорное замалчивание, это холодное игнорирование его чувств задевали Гневоша сильнее всего. Он начал ненавидеть доктора и его эксперименты — они стали для него синонимом цепей, в которые была закована его молодая жизнь. Со временем, кроме своего «импресарио» и опекуна в одном лице, в своих несчастьях он стал винить укрытые силы потустороннего мира, которые избрали его, Яна Гневоша, инструментом для своих темных, часто капризных, иногда гротескных целей. Именно они, казалось, управляли его судьбой, и сколько бы он не пытался освободиться от их влияния и руководствоваться собственными чувствами и желаниями, они возвращали его с пути и напоминали ему об «истинных» его задачах и обязанностях. Дважды они уже дали ему почувствовать свою волю: в первый раз — отстраняя от него дочь садовника, во второй раз — жестоко уничтожив бесценную жизнь Кристины.
Так теперь, с перспективы прошедших двадцати шести лет, представлялась ему прежняя его жизнь. Придя к такому выводу, Гневош решил вступить в беспощадную борьбу с потусторонним миром. Он должен был, хотя бы ценой жизни, сбросить с себя ненавистные оковы и перестать быть рабом. И хотя предчувствие говорило ему, что это будет борьба с собственным предназначением, он не устрашился. Предпочитал умереть, чем быть марионеткой, движимой руками химерических личностей. Впрочем, он мог победить. Он верил, что можно преодолеть козни судьбы при помощи сильного напряжения воли.
Прежде всего следовало определить методы и способы. Из книг по медиумизму и скудных, но ценных намеков Бендзинского он понял, что наиболее эффективным способом, ослабляющим развитие медиумических способностей, являются частые половые акты, а также интенсивный, поглощающий множество энергии, — как психической, так и физической, — образ жизни. Первый из этих способов в настоящее время был ему недоступен. Тоска по умершей и память о ней исключали все мысли сексуального характера. Оставался второй способ, за который он уцепился с фанатической горячностью.
Поскольку в связи с духовным освобождением ему следовало освободиться от доктора также и материально, Гневош должен был стремиться всеми силами получить работу и приобрести какое-то общественное положение. Не желая пользоваться деньгами опекуна, он начал давать частные уроки в городе. На заработанные таким способом средства он купил необходимые для образования книги и учебники. Если он еще не выселился из своей квартиры при больнице, то только из-за «долга благодарности». За полученные в предыдущие годы «благодеяния» он отдаривался, предоставляя в распоряжение доктора свои медиумические способности. Гневош вообще любил ситуации ясные и однозначные, и в этом отношении совесть его была чиста.
Но и Бендзинский не терял времени даром. Лихорадочная учеба и страстное почитание покойной не ускользнули от его внимания, а поскольку они значительно ослабляли медиумические способности Янека, он решил этому противодействовать — осуществить давно задуманный план и увезти воспитанника за границу. Смена обстановки, дорожные впечатления и переживания должны были привести к радикальным переменам в характере питомца. Доктор надеялся, что только там «все сентиментальные фантазии и мечты о самостоятельности улетучатся из его головы».
Но и здесь он встретился с решительным сопротивлением. Гневош категорически заявил, что не уедет. Дело дошло до скандала. Прозвучали резкие слова, которые окончательно все решили. В результате, в тот же день, Гневош расстался с Бендзинским навсегда и поселился в мансардной комнатке на улице Стежковой, в отдаленном, только что включенном в городскую черту районе, и в непосредственной близости от Лесной улицы.
Разрыв отношений с доктором совпал с окончательным этапом его учебы в высшей технической школе. Через несколько дней после этого Гневош сдал первый инженерный экзамен и получил небольшую должность на механическом заводе. Впервые за многие годы он вздохнул полной грудью. Стоял, наконец, «на собственных ногах».
С тех пор интенсивная работа на заводе занимала все его время с утренних часов до обеда. Вечера он посвящал Кристине. Часть времени он проводил на Повонзках, у ее могилы, часть — на прогулках в окрестностях виллы на Лесной улице. Особенно эти прогулки отличались необыкновенным очарованием.
Тихая, безлюдная улица, а скорее липовая аллея, превращалась в храм воспоминаний. Здесь сквозь кованые ограды, перекрещенную плетенку сеток проглядывались задумчивые сады и фасады вилл, там со стены беспомощно свисали зеленые вуали плюща, переплетенные косами роз, в ином месте огромной свечой возвышался над воротами кипарис. Вечернее солнце дарило этому переполненному меланхолией уголку прощальную улыбку или, пламенея на стеклах окон и веранд, отмечало свои предсмертные минуты. По тротуарам, садовым дорожкам, по стенам вилл и ограждениям ползли тени. Опускались сумерки.
Гневош останавливался перед калиткой ее виллы и смотрел в глубину — на заросший сорной травой сад, увитую диким виноградом беседку и сонный, глядящий стеклянным взором своих окон дом. Никто не выходил ему оттуда навстречу. Заколдованная чарами грусти вилла была пуста и безлюдна. И когда из соседних вилл падал свет ламп и доносились голоса вечерней жизни, дом Кристины был окутан мраком и забвением. Поздней ночью возвращался Гневош в свою мансарду…
Так прошли следующие два года. Приближался мужской возраст. Боль после утраты Кристины утихла, успокоилась и перешла в стадию затянутых меланхолической мглой воспоминаний. В это же время Гневош полностью закончил свою учебу и получил диплом инженера. На заводе ему увеличили жалование и доверили ответственную должность. Он снискал себе репутацию хорошего работника.
От размышлений над медиумизмом он сторонился как от заразы, а свои собственные способности скрывал как можно более старательно, желая, чтобы люди о них позабыли. К сожалению, было много таких, которые помнили. И они не давали ему покоя. Как от своры собак ему приходилось спасаться от постоянных происков различных медиумистов, профессионалов и любителей, которые предлагали ему значительные денежные суммы, лишь бы только заполучать его для экспериментов. Он предчувствовал, что среди них были эмиссары Бендзинского, и поэтому еще решительней отклонял все предложения.
Труднее всего ему было бороться с его собственным психофизическим устройством — с тем, что он называл своим психофизическим предназначением. Независимо от своей воли, инженер время от времени впадал в транс. К счастью, он чувствовал предвещающие симптомы и всегда вовремя успевал укрываться от человеческих глаз. Явления чаще всего происходили без участия зрителей. А это его как раз очень устраивало. У него не было никаких актерских амбиций, свойственных так называемым профессиональным медиумам. Злобную радость приносило ему то, что благодаря таким мерам предосторожности он перечеркивал планы потусторонних существ и не давал им использовать себя в качестве посредника между этим и тем светом. Ибо возникновение призраков из его телеплазмы он, в большинстве случаев, объяснял активным вмешательством бестелесного интеллекта.
Несмотря на это, некоторые проявления его медиумизма время от времени становились известны «ближайшему окружению», потому что иногда, после вызванного трансом кризиса, он неоднократно замечал любопытные, с примесью благоговения, взгляды.
Тогда он еще больше ожесточался и обещал себе, что в будущем удвоит бдительность. Самым действенным средством был бы, несомненно, переезд в другую местность, где он оказался бы личностью менее известной. Но на это Гневош не мог решиться. Его удерживали здесь могила и дом Кристины. Посещения кладбища и прогулки по Лесной улице были чем-то неотъемлемым, вошли в кровь и стали его «второй натурой». Без этого он не воображал свою жизнь. Его мечтательная душа, благодаря своей глубокой эмоциональности, была тесно связана с миром воспоминаний и символов.
В один из осенних вечеров он заметил, что не является единственным любителем прогулок по безлюдной улице. По тротуару, на противоположной стороне, прохаживалась молодая, светловолосая девушка в траурном платье. Ее присутствие раздражало его.
«Наверное, какое-нибудь любовное свидание, — подумал он, окинув ее недружелюбным взглядом. — Не могла выбрать себе другое место!»
Свидания на Лесной улице он считал профанацией. Но его заинтриговала ее лицо — благородное, серьезное, отмеченное грустью. Он решил проверить свою догадку и украдкой стал за ней наблюдать. Она прошла вдоль всей липовой аллеи до конца, повернула назад и все тем же медленным, хотя и полным девичьего изящества шагом, прошлась на такое же расстояние в противоположном направлении — до перекрестка Лесной и Стежковой.
«Ждет жениха, — решил инженер. — Какого-то непунктуального нахала!»
Прошел час, второй — девушка не уходила. На ее лице не было ни тени раздражения. Спокойная и задумчивая, она, словно дух печали, двигалась между рядами желтеющих деревьев. А когда начали сгущаться сумерки, опустила черную, непроницаемую вуаль и медленно направилась в сторону города.
«Несостоявшееся свидание, — определил ситуацию Гневош. — Но, честно говоря, мне ее немого жаль. Этот ее приятель — или законченный негодяй, или идиот. Столько времени заставил ее напрасно ждать».
И, бросив печальный взгляд на виллу Кристины, он задумчиво побрел в сторону Стежковой.
На следующий день повторилось то же самое. Она была даже раньше его. Когда он пришел на Лесную, она уже гуляла по противоположной стороне улицы. И на этот раз никто ее не сопровождал и не присоединился к ней позже. Ушла как вчера — перед наступлением темноты.
— Может, она сумасшедшая? Интересно, заметила ли она меня?
Его интерес к девушке в трауре возрастал с каждым днем. Всегда, в три часа дня, она появлялась в аллее и не уходила оттуда до захода солнца. Ее не пугало ни осеннее, пропитанное дождем ненастье, ни порывистый плач ветра, ни беспроглядный туман, не обескуражили ни зимние вьюги, ни пробирающие до костей морозы. Она приходила каждый день.
Гневош так привык видеть ее на другой стороне улицы, что когда, в конце зимы, она несколько дней не приходила, он, к своему удивлению, понял, что ему ее не хватает. Теперь стройный, элегантный силуэт «скорбящей» был неотъемлемой частью священного уголка и играл в нем роль одного из поэтических начал. Инженер сокрушался по поводу ее отсутствия и чуть было не бросился ей радостно навстречу, когда после недельного отсутствия снова увидел ее идущую по аллеи. Он вовремя совладал с собой и, смутившись, опустил руку, уже потянувшуюся к шляпе.
Она, тихая и задумчивая, прошла по другой стороне. Сегодня она казалась более бледной и похудевшей.
«Серьезно переболела, бедняжка. В прошлый раз мороз был ужасный и тогда, должно быть, простудилась».
Он смотрел на нее взглядом полным сочувствия и доброжелательности…
Прошла зима, и близилась к концу весна. Девушка в трауре по-прежнему появлялась на Лесной улице. Однажды, под конец июня, ее прогулка продолжалась дольше обычного, и хотя сумерки уже голубым покровом опустились на улицу, девичья фигура все еще темнела между деревьями. Может, задержал ее аромат недавно расцветшего жасмина и сирени или медовое благоухание рассыпающих пыльцу лип.
Вдруг Гневош услышал тяжелые, шаркающие шаги. Какой-то мужчина с подозрительной внешностью показался на другой стороне улицы и медленно приближался к незнакомке. Девушка впервые проявила признаки беспокойства. Она быстро огляделась вокруг и сошла с тротуара на середину проезжей части. Подозрительный тип заметил это и последовал ее примеру. Через некоторое время он уже стоял возле нее и, сняв шляпу, что-то говорил. Она отпрянула и побежала в сторону Веселой улицы. Тот бросился за ней в погоню и, грубо схватив за руку, остановил.
Гневош в несколько прыжков преодолел разделяющее их расстояние и одним ударом кулака, ловко направленным в локоть противника, освободил руку девушки.
Мужчины яростно посмотрели друг на дуга. Незнакомый тип характерным движением отвел руку назад, чтобы вынуть оружие из заднего кармана. Гневош опередил его и, предотвратив одной рукой опасный жест, другой рукой ударил его в подбородок.
Противник завыл от боли и свалился у его ног. Тогда инженер заметил торчащую из заднего кармана его брюк рукоять браунинга. Он быстро вытащил оружие и спрятал во внутренний карман своего плаща. Тот тем временем поднялся на ноги и блеснул злобными, налившимися кровью глазами.
— Ты, скотина! — зарычал он, кипя от ярости и отступив на несколько шагов. — Заплатишь за это!
Он снова потянулся рукой назад и выругался:
— Ты, ворюга! Стащил у меня ствол! Отдай!
Впервые за много лет Гневош был в прекрасном настроении.
— Ну, хватит этой болтовни. Убирайся отсюда поскорее, если не хочешь получить еще перед дорогой. А свой «ствол» сможешь забрать завтра в ближайшем комиссариате полиции, куда я его отнесу в качестве военного трофея. Ну, проваливай!
Предупреждение, сделанное наполовину веселым, а наполовину грозным тоном, подействовало. Негодяй, ругаясь и грозясь вполголоса, направился в сторону Стежковой и вскоре исчез в сгущающихся сумерках.
Гневош с поклоном подошел к стоящей неподалеку и дрожащей еще от испуга девушке.
— Прошу простить такую грубую сцену, но я не мог найти другого способа, чтобы избавить вас от этого назойливого типа. Разрешите представиться — инженер Ян Гневош, к вашим услугам.
Она протянула ему руку.
— Благодарю вас. Меня зовут Людвика Кшемуская.
— Я должен вас проводить, даже если это будет против вашей воли. Этот апаш может еще вернуться.
— С удовольствием воспользуюсь вашей любезностью.
Они направились в сторону Веселой. Энергия Гневоша, разбуженная физической борьбой, нашла выход в оживленной беседе.
— Угораздило же вас возвращаться сегодня с прогулки по Лесной позднее обычного!
Она растерянно подняла на него прелестные голубые глаза:
— Позднее обычного? Так вы и раньше видели меня на этой улице?
— С прошлой осени я встречаю вас на Лесной улице ежедневно.
Наступило неловко молчание. Он чувствовал, что девушка не рада тому, что кто-то открыл ее загадочные прогулки.
— Вы, наверное, живете на этой улице? — попыталась она прояснить ситуацию.
— Нет. Я живу дальше, на Стежковой.
— Значит вам нужно каждый день проходить по Лесной?
— Не обязательно. Для того, чтобы попасть в город, у меня есть другая, более короткая дорога.
— Тогда я не понимаю, на каком основании вы утверждаете, что с осени я ежедневно хожу по Лесной.
Он дружелюбно на нее посмотрел.
— А если бы у меня был особый повод для ежедневных прогулок по Лесной? Если бы и меня непреодолимо тянуло в этот уголок?
Панна Кшемуская вдруг остановилась. В свете уличного фонаря ее лицо казалось необычайно взволнованным.
— Значит, и вас связывают с этой улицей воспоминания?
Тогда Гневош ей во всем признался. Она слушала с глубоким интересом, и когда он закончил, тихо спросила:
— Значит, вы ее так сильно любили?
А когда он молчал, глядя ей в глаза, она сжала его руку:
— Какой же вы бедный, очень бедный.
Он наклонился и с благоговением коснулся губами ее руки. И снова они шли некоторое время в молчании. Потом она рассказала ему о себе. Она была дочерью эмигранта, владельца медных рудников в Австралии. Шесть лет назад отец послал ее в Польшу, которая была ей незнакома, поскольку она родилась на чужбине, в Сиднее. В Варшаве под присмотром старой тетки она закончила среднюю школу и университет. Во время учебы в университете она обручилась с молодым, перспективным ученым. Их свадьба должна была состояться в конце мая прошлого года. За несколько дней до свадьбы Мечислав неожиданно заболел менингитом. В течение недели болезнь ужасным образом истощила его организм. Он умер в последний день мая. Лесная улица была любимым местом их прогулок.
Лаконичный, сведенный практически к короткому отчету рассказ панны Кшемуской произвел на Гневоша сильное впечатление. Но за скупыми, укрытыми под вуалью стыдливости словами дремала бездна пережитых страданий. «Тишина голубизны», покоящаяся на прекрасном лице серьезной панны Людвики, была лишь поверхностью, под которой клубился сонм воспоминаний и терзающей душу боли.
Когда они расставались возле ближайшей трамвайной остановки, то оба чувствовали, что их уже объединяют сильные, прочные узы симпатии.
— Капризная случайность привела нас, товарищей по несчастью, в одно и то же место, — говорил он, пожимая ей на прощание руку.
— Случайность? — с сомнением отвечала она. — Я не верю в случайность.
— Значит, судьба?
Ответа не последовало. Унес его с собой трамвайный вагон.
* * *
С тех пор они совершали совместные прогулки. Сначала по Лесной, потом, когда наступили погожие летние дни, — за город, в ольховую рощу. Людвика любила, когда он рассказывал ей о себе. Его фамилия была ей известна из журналов и докладов Психиатрического общества, которые она время от времени просматривала. Его медиумические способности, видимо, ее сильно заинтересовали, и она просила подробно рассказывать ей об их развитии. Гневош делал это неохотно и абсолютно перед ней не укрывал, что борется с медиумизмом, считая его своим злейшим врагом. Поэтому она вскоре перестала настаивать и их разговоры приобрели более жизнерадостный характер. Однажды она с оттенком сомнения спросила, не взял бы он ее с собой на могилу Кристины. Это просьба его растрогала.
— Какая же вы хорошая! — сказал он с благодарностью.
Когда они возвращались с кладбища, он по дороге зашел в цветочную лавку и купил ей розы. Она приняла их с радостным блеском в глазах. Потом вдруг ей сделалось грустно. Он осторожно прикоснулся к ее руке.
— Не надо об этом думать. Вы приняли эти цветы от друга. Она за это не рассердится.
Людвика покраснела и опустила голову. Большая, тихая слеза медленно потекла по ее щеке.
— Ради Бога! — воскликнул он. — Я не могу смотреть на ваши слезы, панна Людвика!
— Уже все прошло, — с улыбкой на бледном лице успокоила она его.
Этот вечер еще сильнее их сблизил. В августе Гневош пришел с официальным визитом в дом ее тетки, пани Звислоцкой. Старушка приняла его сердечно. Она уже много слышала о нем от племянницы.
С тех пор он был постоянным гостем в доме на Аллеях Уяздовских. День десятого сентября решил их судьбу. В тот день Гневош пришел раньше обычного, потому что они вместе должны были пойти в театр. Людвика встретила его грустная и задумчивая. Когда он спросил про причину ее печали, она протянула ему письмо со штемпелем Сиднея. Он прочитал. Письмо было от ее матери. Пани Цецилия Кшемуская сообщала об опасной болезни ее мужа и просила дочь вернуться.
Гневош отдал письмо и выжидательно посмотрел ей в глаза.
— Через неделю я уезжаю в Австралию, — тихо, но решительно заявила она. — И, наверное, больше в Польшу не вернусь.
Глубокая морщина прорезала лоб инженера.
— А что будет со мной? — жалобно, как ребенок, спросил он. — Я сегодня уже без вас жить не смогу.
Светлый блеск озарил ее глаза. Она крепко сжала его руку в своих ладонях.
— А как же она? Кристина?
— Я почитаю ее как святую, но я люблю вас, Людвика.
— Значит, вы поедете со мной. Вы устроитесь на работу инженером в рудниках моего отца. Ну? Согласны?
Он смотрел на нее ослепленный счастьем.
— Я не могу поверить в то, что слышу.
— И, тем не менее, вам придется поверить, — сказала она с улыбкой грустной, но и слегка кокетливой.
— И вы хотите это сделать для меня как для своего друга?
— Может быть, не только как для друга.
И очаровательный румянец заиграл на ее лице.
Гневош, будучи не в силах совладать с собой, обнял ее за талию и прижал к груди.
— Людвика! Людвика, дорогая, хотела бы ты стать моей женой?
В ее губах, жаждущих поцелуя, он нашел молчаливый ответ на вопрос…
Спустя несколько дней в костеле Св. Шимона состоялась их бракосочетание. А на следующий день они уехали экспрессом в Вену.
* * *
Они нигде не останавливались надолго, потому что им дорого было время. Одну ночь они провели в Вене, вторую — в Триесте и там сели на пароход, направлявшийся в Александрию. Переправа через Средиземное море прошла успешно. Погода не подвела. Судно, раскачиваясь на легкой волне и не сбавляя ходу, мчалось к берегам Африки. И если бы не мысли о тяжелобольном отце, Людвика чувствовала бы себя совершенно счастливой. За это время она еще больше похорошела, расцвела полной женской красотой. Ее стройное, девичье тело сделалось спелым в солнце супружеских ласк и приобрело мягкие, соблазнительные формы. Неоднократно Гневош с гордостью примечал, как молодые мужчины провожают ее страстными, полными обожания взглядами.
— You have a very pretty wife, — признался ему на палубе какой-то седой, аристократического вида джентльмен. — You happy man.
Они отнеслись к этим словам как к отцовским, с доброжелательной улыбкой.
В Александрии они задержались на дольше. Пассажирское судно «Победитель», на котором они должны были продолжить путешествие, отходило в Австралию только через три дня. Но на путешествие в глубь материка не было времени. Впрочем, Людвика чувствовала легкую усталость и хотела отдохнуть. Они посетили только Каир.
Тут с Гневошом приключилась необычная история. Осмотрев все городские достопримечательности, он и Людвика зашли в одну из кофеен на берегу Нила, чтобы послушать вечерний концерт. Они расположились под пальмами, которые раскинули свои ветви над двором кофейни. Играл оркестр, состоявший из музыкантов разных национальностей. Кроме местных, с удлиненными, немного птичьими профилями, виднелись лица арабов, турок, евреев, сирийцев и негров.
Музыка, — как правило, громкая, — сохраняла, однако, некоторый стиль — преобладал мотив восточной меланхолии, который перемежевался взрывами страстных мелодий.
Во время одного из антрактов вошел индусский факир с небольшим мальчиком, которому на вид было лет десять. Факир разослал посреди двора коврик и, сев на корточки, начал показывать фокусы.
В них не было ничего особенного — все они были известны по рассказам и книгам. Сперва он, в течение десяти минут, привел к тому, что семечко какого-то экзотического растения, посаженого в вазочке, стало прорастать, выпустило почки и расцвело. Потом он продемонстрировал знаменитый на Востоке фокус с висящим в воздухе канатом, по которому карабкался его малолетний помощник. Наконец, играя на флейте, он заставил танцевать змей.
Раздались аплодисменты, и ему стали кидать деньги. Гневош со скептической улыбкой приглядывался к этим финтифантам. Даже если и была в них какая-то доля правды, то он тем более презирал факира. Он не любил людей, торгующих сверхъестественными явлениями, и относился к ним, как к шарлатанам. Старик, похоже, заметил это. Его черный глаз, спокойно и бесстрастно несколько раз взглянул на инженера и его жену. Зато другие не скрывали своего полного восхищения и признания. Он и мальчик ушли довольные произведенным эффектом.
Оркестр стал играть танец дервишей. Около одиннадцати часов вечера супруги Гневош вернулись в свою гостиницу, расположенную от кофейни в нескольких шагах. Людвика, утомленная впечатлениями дня, тотчас заснула, а Гневош сел под аркадами открытой веранды и вслушивался в ночные голоса.
Неподалеку шумели волны Нила, вдали, в прибрежном кабаке, слышались крики ссорящихся моряков, на втором этаже кто-то несмело бренчал египетским систром.
Вблизи послышался шорох. Инженер обернулся и увидел на ступеньках веранды темный контур мужчины. Незнакомец прижал палец к губам и оперся о перила балюстрады. Гневош узнал факира.
— Твоя леди спит, сахиб? — шепотом спросил он по-английски.
Инженер утвердительно кивнул.
— Я пришел, сказать тебе несколько слов, сахиб. Я распознал в тебе одного из тех немногих людей в Европе, которым дано общаться с мертвыми. Среди нас, сынов Востока, таких людей больше. Я хочу предупредить тебя, сахиб, как брата, как близкого мне телом и душой человека.
Гневош встал и медленно приблизился к ночному гостю.
— Откуда ты можешь про меня что-то знать?
— Я видел лица мертвых, и я видел духов пространства, которые тебя окружали. Они твои враги. Ты их обидел, сахиб. Ты не слушаешься их.
— Я — свободный человек.
— Человек зависит от неведомых сил, которые часто сильнее его. Мудрость заключается в том, чтобы уметь примирить свою волю с их волей, а может, таким образом, и с волей Извечного. Настоящий мудрец дозревает до своего предназначения. Вы, люди Запада, не понимаете этого.
— В том-то и заключается разница между нами, европейцами, и сынами Востока, что мы не идем на поводу у того, что вы называете предназначением. Мы боремся и создаем свой собственный мир. И поэтому мы ушли вперед, а вы остались далеко за нами.
На лице факира промелькнула тень улыбки.
— Видимость, сахиб, это только видимость. Великие махатмы Востока обладают знанием стократ более глубоким, чем ваши ученые. Но они не выставляют его, как вы, напоказ на базарах и улицах, не меняют на жетоны вашей культуры и цивилизации. Наш час еще не пробил. Но я здесь не затем, чтобы тебя переубеждать. Я пришел тебя предостеречь. Мне жаль тебя и твою светловолосую леди. Она молода и красива.
Гневош с тревогой посмотрел в глубь дома, где за тростниковой загородкой спала Людвика. Через некоторое время, успокоенный абсолютной тишиной, он снова обратился к необычному гостю.
— Что же ты советуешь?
— Оставь ее. Позволь, чтобы ею распорядилась судьба. Пусть она сама едет туда, куда вы теперь стремитесь вдвоем.
— Не могу — она моя жена.
— Тогда вернись с ней на родину и более не противься воле духов.
Инженер положил руку на его плечо и сказал тихо, но решительно:
— Я никогда больше не буду их слугой.
— Ты пожалеешь об этом, сахиб. Я сделал то, что велел мне внутренний голос.
— Твоим советом я, к сожалению, воспользоваться не смогу. Я не сойду с избранного пути.
Он протянул руку на прощание. Факир слегка прикоснулся к ней кончиками пальцев и исчез в темноте.
Опершись о балюстраду веранды, Гневош некоторое время вслушивался в ночную тишину. Слова старика, — причудливые, иррациональные, нереальные, — вплетались в нее медленно, как сонное кружево. Словно последние, слабые отголоски вещей, которые он уже оставил позади. Перед их обличием он чувствовал себя сильным, облаченным в доспехи. Он устало потянулся, зевнул и тихо засмеялся. Ему ответил плеск весла и заблудившийся в ночи фрагмент мелодии. Кто-то проплывал мимо и напевал веселую, беззаботную песенку.
Гневош отодвинул портьеру и заглянул в комнату. На его лице отразилось умиление. На оттоманке, в неярком свете матовой лампы, спала Людвика.
Свернувшись в клубок, с правой рукой подложенной под голову, с золотыми локонами, с личиком нежным, девичьим, она была как ребенок, которого волшебной сказкой убаюкала няня…
Он бесшумно разделся, погасил свет и лег рядом с ней на циновке. Вскоре его дыхание успокоилось и слилось с ее ровным дыханием…
* * *
Утром следующего дня «Победитель» поднял якорь. Была погожая, солнечная пора. Судовой флаг, висящий на передней мачте, трепетал в утреннем бризе. Несколько поднятых в порте египетских флагов отвесило судну уважительный поклон. Судно взяло курс на Суэц.
Путешествие через канал и Красное море прошло спокойно. Около мыса Гвардафуй из-за сильного тумана чуть было не дошло до катастрофы. Только благодаря мастерству капитана Питерсона удалось избежать столкновения с французским пакетботом, возвращавшимся на родину с Мадагаскара.
Судно благополучно вышло на просторы Индийского океана. Начал дуть мягкий пассат. Стоя у борта плечом к плечу, Ян и Людвика все дни проводили на палубе. Они находились под волшебным очарованием морского безбрежия. По многу часов стояли, засмотревшись в темно-сапфировые просторы. Спокойствие огромной воды умиротворяло их души. Они грезили наяву. Реальность была чудеснее мечты.
Судно прошло вблизи Цейлона и направлялось на юго-восток, к Австралии. Они вошли в зону тропической жары. Людвика переносила ее с трудом, хотя и посылала склонившемуся над ее шезлонгом мужу вялые от зноя улыбки. В тени заботливо раскрытого, большого оранжевого зонта ее лицо казалось ему исхудавшим и каким-то далеким. Он брал ее руку в свои ладони и ласково гладил.
— Courage, madame! — утешал, проходя мимо, капитан Питерсон. — Ожидается перемена.
И она наступила. На следующий день с утра дул сильный, холодный ветер. Они огибали тогда юго-западную оконечность Австралии. Около полудня ветер усилился, горизонт затянулся тучами и хлынул проливной дождь. Моряки, раздевшись по пояс, с удовольствием подставляли загорелые тела под дождевые струи. Вечером распогодилось. Над судном нависло звездное тропическое небо, отмеченное широким размахом Южного Креста. Этой ночью Людвика спала на палубе,
В последующие два дня плавание проходило нормально. Вблизи острова Кенгуру барометр начал быстро падать. Среди членов команды чувствовалось легкое возбуждение. Пространство наполнилось душной, настороженной тишиной. Приближался тропический циклон.
Питерсон спустился к котлу и долго совещался с кочегарами. Когда он вернулся на палубу, его лицо было сурово и сосредоточенно. Гневош заметил, что поршни работают с удвоенной силой, а судно поворачивает в южном направлении.
— Мы не зайдем по дороге в Мельбурн? — спросил он капитана.
— Нет. Во время шторма в открытом море «молоко». Я предпочитаю даже обогнуть Тасманию, чем оказаться в лапах урагана вблизи побережья. Лишь бы только не попасть в его «глаз».
Вечером появились первые порывы и залили палубу огромной волной. Пассажиры попрятались в каютах. Морская идиллия закончилась, за дело взялась стихия. Питерсон всю ночь провел на мостике. В перерывах между атаками гривистых волн, его голос, спокойный и уверенный, громко доносился из рупора.
«Победитель» героически боролся с волнами. Его скорость, усиленная напором ветра со стороны кормы, к утру достигла небывалой величины. Судно не плыло, а летело по волнам. Около полудня радиотелеграфист, определив положение судна, с удивлением обнаружил, что они находятся в нескольких морских милях к юго-востоку от Тасмании. Капитан приказал совершить поворот оверштаг и направить судно на север. Это был последний маневр, который удалось совершить «Победителю». Потом он превратился в игрушку тайфуна. Взбесившиеся волны подбрасывали судно как мячик, и оно неслось с огромной скоростью в неизвестном направлении. Рассвирепевшая стихия лишила людей всяческой инициативы. Она гнала в бесконечную даль. Уносила к таинственному предназначению. Определить местоположение было невозможно.
После пяти дней безумной гонки капитан, скорее благодаря интуиции, чем при помощи вычислений, пришел к выводу, что они несутся как одержимые по тропическим водам Тихого океана, к югу от Полинезийского архипелага. На следующий день судно, проскочив, как осужденное на вечное изгнание, мимо одного из разбросанных по водной пустыни коралловых атоллов, зацепилось килем за выступающую в море отмель. Под дном судна что-то ужасно затрещало и «Победитель», смертельно раненый, накренился на борт. Повреждение, видимо, было серьезное, потому что пароход внезапно потерял прежнюю скорость и начал раскачиваться. Вода стала стремительно врываться в трюм через распоротый корпус.
— К насосам! — раздался приказ капитана.
Все принялись за изнурительную, бесполезную работу. Через шесть часов вода проникла в машинное отделение и залила топки. Приближался конец.
Радиотелеграфист Слит высылал последние отчаянные депеши с просьбой о помощи. На воду были спущены только две оставшиеся спасательные шлюпки. Они были так тесно заполнены пассажирами, что, казалось, вот-вот перевернутся. Экипаж с капитаном остались на борту.
— Старайтесь как можно дальше отплыть от судна! — крикнул Питерсон через рупор людям в лодках.
— А вы, господин инженер, почему еще здесь? — удивился он, заметив Гневоша, который на руках выносил из каюты пребывавшую в обмороке жену.
— Я хотел привести ее в чувства, — оправдывался инженер, — а тем временем остальные нас опередили. Для нас уже нет места?
Питерсон обратился к людям из ближайшей шлюпки, которая уже отваливала от борта.
— Эй! Браун! Найди место для этой женщины!
В ответ послышались протестующие голоса.
— Перебросьте ее им в лодку, пока еще есть возможность! — крикнул Питерсон. — Рулевой Браун ее примет. Я на него рассчитываю. Бросайте, пока не поздно!
Гневош окинул Людвику последним, отчаянным взглядом, прикоснулся губами к ее губам и, оценив на глаз расстояние, бросил ее. На мгновение сердце замерло у него в груди. Пара загорелых мускулистых рук протянулась из шлюпки к падающему телу и вовремя перехватила его в воздухе.
— All right! — спокойно сказал Питерсон. — Я знал, что Браун не подведет.
Гневош, смертельно бледный, стоял рядом с Питерсоном на капитанском мостике и всматривался в быстро удаляющуюся шлюпку. Лодка с усилием шла в сторону первой, которая успела уже отойти от судна на безопасное расстояние. Потом сквозь грохот шторма прорвался крик ужаса.
— Их затопила большая волна, — сказал Питерсон наблюдая через подзорную трубу за первой шлюпкой. — Может, это и лучше, чем смерть от голода и истощения после многодневных скитаний по пустынному океану.
Гневош, стиснув зубы, следил за движением «своей» лодки. Она была еще в опасной близости от «Победителя» и упорно противостояла высоким волнам. В любой момент она могла разделить судьбу своей спутницы. Инженер провел взглядом по горизонту. Никакой надежды! Повсюду разгневанное море, водяные валы, взлохмаченные зелено-синие стены. Помощи ждать было неоткуда.
— Прощайте, парни! — услышал он еще слова стоящего рядом с ним на мостике капитана. — Мы уходим со спокойной совестью.
— Good-bye, капитан! — хором ответили ему моряки.
Гневош почувствовал, как вода заливает его ноги и доходит до колен и как чья-то рука привязывает его веревкой к поручням мостика. В последнее мгновение, когда судно уже погружалось в океанскую пучину, он увидел, как глубокая воронка, образованная тонущим «Победителем», засасывает внутрь себя последнюю шлюпку. Втянутая в водяные вихри гибнувшего судна, она пошла ко дну вслед за ним. Гневош пошатнулся и потерял сознание…
* * *
Когда, спустя много часов, он открыл глаза, то почувствовал ужасную жажду и невыносимую головную боль. Знойное тропическое солнце прожигало его темя. Соленая, почти горячая океанская вода разъедала его кожу.
— Людвика умерла! — прорвалась сквозь полусонное оцепенение страшная мысль. — Умерла!
Он скорчился от боли, словно червяк, и снова закрыл глаза. Но уже раз запущенный механизм мышления не стоял на месте, прял новые нити:
— Почему я не умер вместе с ней? Может, не надо было бросать ее в шлюпку?
Только сейчас он вдруг понял, что у него болит правое плечо, привязанное к чему-то твердому. Он посмотрел вокруг. Море. Безмерность колышущихся волн. Безоблачное небо. Солнце в зените. Пустота.
Он с трудом повернул голову вправо, в сторону болевшего плеча, и увидел фрагмент капитанского мостика, качающийся вместе с ним на поверхности океана.
«Кто-то привязал меня к поручням мостика, — подумал он. — Настоящая медвежья услуга».
— Питерсон! — начал вдруг звать он, восстанавливая в памяти последние минуты жизни судна. — Храбрый Питерсон, — повторил он уже тише.
— Good morning, инженер! — услышал он рядом с собой голос капитана. — Как вы себя чувствуете после ночного плавания?
Гневош не верил своим ушам.
«У меня галлюцинации из-за жажды и лихорадки. Конец уже близок», — подумал он, свободной рукой заслоняя лицо от беспощадных солнечных лучей.
— Почему вы не отвечаете на вопрос, дорогой инженер? — услышал он совсем рядом отчетливый голос Питерсона.
Он повернулся вполоборота и увидел на расстоянии одного метра от себя торчащую из воды голову и торс капитана.
— Капитан Питерсон, это вы? — спросил он, чтобы убедиться в реальности увиденного.
— Конечно, собственной персоной, — уверил его товарищ по несчастью. — Как вы себя чувствуете?
— У меня голова раскалывается от боли. Где мы находимся и как долго уже болтаемся на волнах?
— С полной уверенностью — на водах Тихого океана, в самой пустынной его части. Что касается времени, то, по моим наблюдениям, мы проболтались на волнах полдня, целую ночь и сегодняшнее утро вплоть до настоящего момента.
— А значит, «Победитель» затонул вчера?
— Если мои подсчеты верны, то да.
На некоторое время воцарилось молчание.
— Капитан, это вы привязали меня к поручням капитанского мостика? — возобновил разговор Гневош.
— По вашему тону я догадываясь, что вы не особенно мне за это благодарны. По правде говоря, вы правы. Вашей ситуации не позавидуешь. Да — это я.
Они, изнеможенные, снова замолчали. Солнце досаждало им все сильней. Голод и жажда терзали их организмы. Гневош порой терял сознание.
— Полагаю, что этот глупый фарс скоро закончится, — после нескольких часов мучений произнес Питерсон. — Мы не протянем долго. Голод не на шутку скручивает мои кишки. Впрочем, надеюсь, нам помогут акулы. Это и так настоящее чудо, что они до сих пор нас не почуяли.
Гневош не отвечал. Был уже слишком слаб. Он был равнодушен ко всему и с минуты на минуту ждал появления спасительной смерти.
После полудня повеял свежий бриз. Поднялась волна и их стало раскачивать.
— Ура! — услышал Гневош вечером радостный крик капитана. — Ура! Инженер! Земля, земля прямо по курсу! Руль на борт! Выровнять курс!
— Сошел с ума! — подумал Гневош, уже теряя сознание. — Это от голода и лихорадки.
Какая-то огромная волна схватила в свои объятия остатки мостика с потерпевшими кораблекрушение, подняла высоко над поверхностью океана и осторожно положила на песчаном берегу…
