– Скажи, Вадик, – спросил вдруг Греч, подняв на Реутова совершенно трезвые глаза. – Сколько Полине лет?

– Эк тебя разобрало, Марик! – Вадим даже головой покачал, испытывая неприятное ощущение от того, что этот вопрос настолько заинтересовал старого друга. – Даже перевар не берет!

– А все-таки? – Настаивал Греч.

– Двадцать три, – нехотя ответил Реутов.

– А Зое двадцать семь…– С какой-то странной, совершенно ему неподходящей интонацией сказал Марик.

– Ну и что? – Удивился Реутов, неожиданно забыв, что и сам этой дурью маялся, и не так чтобы очень давно.

– А что, считаешь нормально? – Прищурился Греч.

– Ты ее любишь? – Спросил Вадим, сообразивший наконец, чем был вызван так непонравившийся ему вопрос.

– Да.

– А она… То есть, прости, конечно. Не хочешь…

– Не знаю, – ответил Греч и потянулся к бутылке. – Вернее, никак не могу понять.

– А ты не головой… – Предложил Реутов.

– А чем? – Усмехнулся Греч, разливая перевар. – Хером что ли?

– А вот пошлить не надо, – поморщился Вадим. – Ты ведь так не думаешь. Тогда, зачем?

– Не думаю, – согласился Марик. – Я ее… Ладно, проехали. Твое здоровье!

– За мое здоровье уже пили, – возразил Вадим, кивнув на пустую бутылку. – Давай, за то, чтобы ты перестал дурью маяться!

– Думаешь, поможет?

– А когда это водка русскому человеку любить мешала? – Пожал плечами Реутов. – Давай! За любовь!

Греч на это ничего не сказал, опрокинул молча рюмку, зажевал неторопливо шарбином, вытер губы и снова посмотрел на Реутова.

– Иногда мне кажется, что любит, – сказал он тихо. – И тогда, особенно если я нахожусь рядом, я совершенно схожу с ума. Ты такое можешь представить?

– Могу.

– А я нет, – покачал головой Греч. – Начинаю думать, анализировать… Может быть, ей просто одиноко и страшно? А тут я… И мужчина ей, наверное, нужен. Все-таки не соплюха, двадцать семь лет…

– А почему бы не предположить, что она тебя любит? – Осторожно спросил Реутов. – Какие у тебя, собственно, причины сомневаться?

– Понимаешь, Вадик, – Греч неторопливо закурил, выпустил дым, как бы держа паузу, чтобы собраться с мыслями. – Понимаешь, я тут прикинул на досуге, и вышло, что никто меня никогда не любил. И я никого.

– Ну и что! – Вскинулся Реутов. – Я вообще тридцать лет себя настоящего не помнил!

– Это другое.

– Ладно, – не стал спорить Вадим. – Пусть другое. Но представь себе, меня тоже никто не любил. Во всяком случае, я о таком не знаю. Была одна девушка… Еще до войны, так она замуж вышла, не дожидаясь моего возвращения. Потом еще одна, в университете. И тоже, представь, вышла замуж за другого…

– Ты мне потом, Вадик, составишь полный список, – голос Полины прозвучал на кухне настолько неожиданно, что оба, и Реутов, и Греч одновременно вздрогнули. – Мы к ним потом ко всем съездим. Пусть локти кусают.

– Э… – сказал Реутов, пытаясь сообразить, не сболтнул ли по пьяному делу чего лишнего. – Познакомься, Полина, это Марк… Э…Маркиан…

– Маркиан Иустинович Греч, – пришел ему на помощь Марик и встал. – Честь имею.

– Мы с вами, Маркиан Иустинович, уже встречались, – улыбнулась Полина, подходя к столу. – Не помните?

– Помню, – кивнул Греч. – Я к вам на дачу…

– Ну вот и славно, – снова улыбнулась Полина. – Я только не понимаю, почему мне не наливают?

– Сей минут! – Вскинулся Реутов и только в этот момент сообразил, что перевар это не коньячок сорокаградусный и что выпили они на двоих с Гречем едва ли не литр, что совсем немало. Тем не менее, на ногах он стоял вполне уверенно, только голова от резкого движения немного поплыла.

Стараясь тщательно контролировать свои движения, Вадим достал еще одну рюмку, поставил ее на стол, и Греч тут же наполнил ее темно коричневой жидкостью.

– Просимо, пани, – улыбнулся Греч. – Закуска вот только остыла…

– Ничего, – усмехнулась Полина, принимая рюмку. – Я и колбасой обойдусь.

– За вас! – Сказал все еще стоявший на ногах Греч.

– За нас, – поправила его Полина. – Как вы сказали, ее зовут?

– Зоя.

– Вот за Зою и за Полину! – Сказала Полина и медленно выпила перевар.

"Показушница…"

– Ох! – Выдохнула вдруг Полина, глаза которой буквально полезли на лоб. – Что…

– Закуси! – Протянул ей кусок колбасы Реутов.

– Ч… то… это… было? – С трудом пропихивая слова, сквозь ожесточенно работающие челюсти, спросила Полина.

– Перевар, – виновато объяснил Реутов.

– К… какой перевар? Я думала…

– Вы думали, что это коньяк, – понял Греч. – Многие ошибаются. Это водка такая…

– Ох! Предупреждать надо!

– Я не успел, – развел руками Реутов.

– Ладно, – махнула рукой Полина. – Не умерла, а вкус приятный. Только крепко очень.

Она взяла со стола пачку своих сигарет и закурила.

– А вы, – сказала она через секунду, обращаясь к Гречу. – Не мучайте голову, Маркиан Иустинович. Любите, так и любите. Мы, женщины, это всегда чувствуем.

– Это точно? – Неожиданно серьезно спросил Марик. – А если я не умею показать?

– А и не нужно, – возразила Полина. – Вот Вадик вообще полгода делал вид, что я ему совершенно безразлично. А я все равно знала, любит. Глаза не врут.

– Ну мои глаза…

– Это вы только думаете, что они у вас какие-то особенные, а на самом деле, все, как у всех. Сейчас пьяные, а рядом с ней, наверное, влюбленные.

– Вот, как… – задумчиво протянул Греч. – А я все гадал, почему Вероника не боится…

– Какая Вероника? – Не понял Реутов.

– У Зои есть дочь…

"Дела", – подумал Реутов, даже сквозь алкогольный туман оценивший интонацию Греча.

– Ну вот! – Торжествующе улыбнулась Полина. – Детей не обманешь!

– А у тебя, Вадик, дети есть? – Без перехода и, не меняя интонации, спросила она.

– Да, нет вроде, – опешил Вадим.

– Значит, будут! – Решительно заявила Полина, подводя черту разговору, и посмотрела на Реутова таким взглядом, что у него мурашки по спине побежали.

– Давай кого-нибудь сделаем! – Сказала Полина, когда, неожиданно размякший к концу разговора, Греч наконец распрощался с ними, предварительно обоих перецеловав, и ушел.

За окнами набирал силу рассвет, а в крови Реутова плескался чуть ли не литр перевара, да еще и дагестанским бренди в конце концов усугубили. Но это уже под кофе, "Кто же пьет кофе с переваром?"

– Давай кого-нибудь сделаем! – Сказала Полина.

– Кого? – Спросил Реутов, подходя к ней.

– Не знаю, – улыбнулась она, глядя на него шалыми, полными пьяного золота глазами. – Кто получится. Мальчика или девочку, мне все равно.

– Тогда, мне придется раскрутить эту историю еще до того, как у тебя округлится живот, – его охватило возбуждение, всегда возникавшее, стоило Вадиму оказаться в "опасной" близости от Полины, но какая-то часть Реутовского сознания все еще бодрствовала, заставляя соотносить свои действия с реальными обстоятельствами.

– Раскрутим! – Отмахнулась от его опасений Полина и, привстав на цыпочки, потянулась к нему полураскрытыми губами.

– Добро пожаловать в Хазарию, моя госпожа, – объявил Реутов, автоматически переходя на "высокий штиль", каким в Саркеле его юности изъяснялись одни только "сельские интеллигенты" из местных.

– Далеко еще до Саркела? – Деловито поинтересовалась Полина, никак не реагируя на его "напыщенный" тон.

– Километров восемьдесят, – ответил Вадим, прикидывая, между делом, стоит ли рвать жилы, чтобы добраться до Итиля еще сегодня, или ну его, и заночевать в Саркеле. – Позвони, пожалуйста, Давиду. Если ничего срочного нет, то мы, пожалуй, переночуем в городе, а к ним приедем завтра.

Но с ночевкой ничего не вышло, потому что Давид настоятельно рекомендовал не задерживаться, и в Саркел они в конце концов даже не заехали. Проскочили через Дон по новому мосту и ушли на юг к сороковому шоссе, которое выводило прямо на Итиль, минуя все крупные города, включая Царицын, в котором Вадим хотел побывать даже больше, чем в Саркеле. Дороги здесь были хорошие, широкие и если уж не "бетонки", то вполне прилично асфальтированные, так что гнать можно было на ста двадцати, не опасаясь ни рытвин, ни дорожной полиции. Так Реутов и поступил, остановившись один только раз – в Кабаровом стане, небольшом селе, выросшем рядом с развалинами крепости Кабара Когена – чтобы сходить в туалет и перекусить в деревенской чайхане. Ни то, ни другое лишним не оказалось, но когда Реутов выворачивал с местной – гравийной – дороги на стратегическое шоссе, солнце уже зашло, и на неосвещенных участках трассы стало совершенно темно. Но Реутову это совершенно не мешало, нервировали лишь возникавшие изредка из-за низкой разделительной стенки фары встречных машин, больно бившие по глазам. Впрочем, и к этому он вскоре приспособился, угадывая их появление по желтоватым искрам, появлявшимся по краям полей зрения и успевая прищуриться.

– Получается, что Рутберг тебе не соврал, – нарушила молчание Полина.

– Возможно, он предполагал, что я в конце концов доберусь до отчета комиссии, – ответил Вадим. – Да и в любом случае, если я нужен ему живым, то что-то же рассказать мне про создавшуюся ситуацию он должен был.

– Я понимаю, ты ему не доверяешь, но…

– Я ему доверяю настолько, насколько можно доверять случайному союзнику. У него свои резоны, у нас свои.

– А этому Комаровскому ничего не будет за то, что он тебе показал папку Ширван-Заде?

Вопрос был неслучайный. Правильный вопрос. Но Реутов сложившуюся ситуацию уже обдумал и пришел к выводу, что Алексей вне игры. Максимум, поговорят, скормив доверительно какую-нибудь душещипательную историю, спросят, не знает ли, где скрывается "непутевый" профессор Реутов, и это все. Потому что те, другие, не сильно заинтересованы, на самом деле, привлекать к себе излишнее внимание непричастных к "большой игре" людей. Они и так уже наследили где только могли, и теперь должны были бы действовать куда как осмотрительнее.

– Нет, – решительно ответил он Полине. – Ничего ему не будет. Официально раздувать историю с нарушением должностных полномочий, им не с руки, а неофициально, грохнуть заместителя директора госархива, значит здорово засветиться. Я думаю, им и твой папенька уже боком вышел, но тогда они хоть спешили, а что теперь? Мы ведь уже десять дней от них бегаем.

Вчера, выйдя из здания Государственного Архива на Ослябьевскую улицу, Реутов сразу же почувствовал недоброе. Вот, вроде бы, и не заметил еще ничего подозрительного, а нервы уже сами собой напряглись, и организм отреагировал привычным, хотя и забытым за тридцать лет, образом. Когда-то, во время войны, для самого себя Вадим называл это состояние "боевым трансом", быстро заметив, что в бою или опасном поиске с его организмом происходит какая-то необъяснимая в терминах привычной логики метаморфоза: успокаивается сердце, не смотря на то, что он буквально физически ощущает напряжение нервов, приходит удивительная ясность и стремительность мысли…

– Черт! – Сказал он вслух, неожиданно сообразив, что с ним только что произошло.

– Что? Что случилось? – Моментально подхватилась Полина.

– Случилось, – медленно ответил Реутов, вглядываясь в ночь. – Кое-что… случилось…

– Да, что такое случилось? Ты можешь объяснить или так и будешь тень на плетень наводить?!

– Не заводись, – мягко остановил Полину Реутов. – Я тебе сейчас все объясню, только дай с мыслями собраться.

– Собирайся! – Буркнула обиженная Полина и замолчала, надув губы.

"Ну чисто ребенок малый, – подумал Реутов, бросив на нее быстрый взгляд. – Впрочем, ребенок и есть".

– Я вот думаю, – сказал он через мгновение, все еще не отойдя, на самом деле, от того всплеска эмоций, который вызвало сделанное им только что открытие. – Мне за совращение малолетних ничего не будет?

– Раньше надо было думать, – бросила все еще "дующаяся" на него Полина. – Как юбку задирать…

– На тебе были джинсы.

– Я фигурально.

– А вот фигура в джинсах была – пальчики оближешь.

– Там темно было…

– Вот об этом и речь, – сказал Реутов, окончательно взяв себя в руки.

– Что ты имеешь в виду? – Насторожилась Полина, почувствовавшая, верно, по его голосу, что он возвращается к серьезному разговору.

– На Неве было темно, – объяснил Вадим. – Но я видел и Давида, и тебя.

– Ну и что? Вода фосфоресцировала…

– И когда мы были вдвоем, я сейчас это точно помню, даже стрижку твою различил.

– Какую стрижку?!

– Такую.

– Ты… Пошляк! – Прыснула Полина, сообразившая наконец что он имеет в виду.

– Ты что сейчас видишь? – Спросил он, оставляя щекотливую тему "за скобками".

– Дорогу… машины.

– Ты видишь машины или габаритные огни?

– Ну огни.

– А я вижу машины, – объяснил Реутов. – И дорогу, то есть не только ту часть, которую освещают фары, но и дальше.

– Что, серьезно? – Обернулась к нему Полина.

– Вполне, – подтвердил Вадим. – Ночное зрение, как у неясыти какой-нибудь или рыси.

– Ты мне про это не рассказывал.

– А я внимания не обратил, – если бы мог, Реутов руками развел, но он вел машину. – Я только сейчас сообразил. Вспоминал вчерашнее, и вдруг понял.

Он помолчал мгновение, понимая, что испытывает терпение Полины, но не в силах так сразу все это сформулировать.

– Понимаешь, – наконец, сказал он. – Вчера, когда я вышел от Комаровского, я ведь ничего не заметил. Да и не должен был заметить.Они же свои прежние ошибки учли и все делали по правилам. А я все равно их почувствовал.

– Ну и что, – возразила Полина. – Чутье, интуиция… У многих людей такое бывает. Да ты и сам, наверное, читал.

– Читал, – подтвердил Реутов. – Только тут все было несколько иначе. Я их почувствовал, и организм сразу же перешел на "боевой режим".

– Какой режим? – Не поняла Полина.

– Боевой, – усмехнулся Реутов. – Во время войны я называл это "боевым трансом". Сил становится больше, как будто организм мобилизуется, подстраиваясь под ситуацию. Сердцебиение ровное, но при этом такое ощущение, что нервы натянуты, как стальные ванты, на которых мосты весят. И голова… Голова ясная, мысли быстрые и точные, реакция мгновенная, и кажется, что видишь и слышишь все вокруг одновременно.

– Да ты просто этот, как его…? Ну фильм еще такой аргентинский был…

– Супермен, – подсказал Вадим, хотя сам он этого фильма не видел.

– Точно! – Обрадовалась Полина.

– Ну где-то так и есть, – не зная, то ли радоваться, то ли печалиться, согласился Реутов. – Но во время войны я молодой был, да и ситуация, согласись, экстремальная. И кроме того, вокруг меня и других таких же, как я – во всяком случае, мне так казалось – было немало. Вот хотя бы Марика взять. Греч в то время тот еще псих был, особенно когда его убеждения затрагивали, но в бою был хладнокровен и надежен, как танк.

– А какие у него были убеждения?

– А я разве тебе не рассказывал?

– Нет. Про убеждения ты мне ничего не рассказывал.

– Марик был коммунист тогда, – рассеянно, все еще занятый своими мыслями, ответил Реутов.

– Коммунист? – Искренно удивилась Полина. – Но компартия же была тогда под запретом. Или это раньше случилось?

– Нет, ты права, КПР была запрещена в пятьдесят втором и так под запретом и оставалась. Но Марик ведь и не говорил никому, что он член партии. Это он мне как-то рассказал, но мне он доверял, знал, что в контрразведку стучать не побегу.

– Ничего себе! – Восхитилась Полина.

– Да, ничего особенного, – поспешил объяснить Вадим. – Это только в нынешних фильмах все казаки, как один, консерваторы и держиморды. Я сам однажды слышал, как кто-то из старших офицеров упрекнул твоего отца, что он в пятьдесят седьмом за социалистов голосовал. А что касается Греча, так он в батальоне был не единственный коммунист. Они даже ячейку создали. А еще имелись у нас троцкисты, анархо-синдикалисты, фашисты… националисты хазарские. Да кого только не было!

– Интересно, я и не знала об этом.

– Так ведь теперь об этом, считай, и не пишут. Не модно.

– Так у тебя, значит, еще и ночное зрение? – Возвращаясь к прежней теме, спросила Полина.

– Да, – подтвердил Вадим. – Я это еще тогда отметил. А потом забыл, и вроде бы никогда ничего такого… Но вот сейчас думал о вчерашнем, и вдруг понял, что уже дней десять вижу в сумерках и темноте. И очки… Я ведь последнее время очки для дали одевать начал. В театре, кино, за рулем иногда. А теперь… В общем я про них забыл за ненадобностью.

– Вообще-то такое, кажется, бывает… – Неуверенно сказала Полина.

– Не бывает, – отрезал Реутов. – Есть люди, которые в темноте видят чуть лучше остальных, но чтобы настолько лучше… Видишь ли, Полина, есть во всем этом пара другая вещей, которые на современном уровне науки необъяснимы. Не может пятидесятилетний мужчина вдруг стать молодым.

– Но ты, Вадик, и не выглядишь молодым.

– Не выгляжу, – согласился Вадим. – А в остальном?

– Не знаю, – хихикнула Полина. – Я с молодыми не пробовала.

– Кто о чем, а вшивый о бане! – Усмехнулся Реутов.

– Можно подумать, тебе баня не понравилась! – Едва справляясь со смехом, парировала Полина.

– Баня… – Веско сказал Реутов, радуясь в душе, что разговор на эту щекотливую тему окончен. – Баня мне очень понравилась.

В Итиль въехали уже в первом часу ночи. Промчались через вымершие по ночному времени заводские районы правобережья, пересекли судоходный канал по мосту Джебукагана и, проплутав с четверть часа по Ал-Бейде в поисках названного Давидом адреса, нашли наконец Беньяминовскую набережную – забранный в гранит отрезок южного берега острова Должик – и остановились перед домом Нестерова. Давид и Лили ждали их на улице, так что чемоданы и сумки с весьма своеобразным "имуществом" туристов из Петрова были моментально подняты на третий этаж, а Вадим и Полина попали, что называется, с корабля на бал, за ожидающий их, по словам Казареева "еще с вечера", стол. Естественно, ни Ли, ни Давид за плитой не стояли. Разве что разогрели перед приездом друзей готовые блюда, но, в любом случае, с угощением постарались на славу. Реутов устал и был голоден, и при виде расставленных на большом обеденном столе яств, слюну пустил не хуже собачек академика Павлова.

– Прошу вас, хэзэрлер, – Давид сделал широкий жест рукой и радушно улыбнулся. – Кушать подано.

– Может быть, ты еще на чанге сыграешь, – усмехнулся Вадим, с удовольствием и едва ли не с вожделением рассматривая блюдо с куармой и выложенные на деревянный поднос вак-балеши. – Или Ли нас шелковыми цветами закидает?

– Не дождетесь! – Засмеялась Лили. – Садитесь жрать, пожалуйста, дорогой абуфадл и ты ханум тоже.

– Ты что, по-хазарски тоже говоришь? – Удивилась, севшая уже за стол Полина.

– Абисэлэ, – едва сдерживая смех, ответил за Ли Давид. – Она прочла когда-то школьный учебник по истории Восточной Европы.

– Не ври! – Запротестовала Лили. – Я читала "Историю хазар" Григория Дарханова.

– Ну тогда, ой! – Развел руками Давид. – Но дело в том, милая, что обращение "ханум" у нас не принято. Хазары говорят, хатун, что в дословном переводе означает, госпожа, леди, или даже королева.

– Ну что, по маленькой для согреву? – без перехода предложил он.

– А то ж! – Согласился Вадим. – Что пьем?

– Чачу.

– Чача не хазарское слово, – возразил Реутов, пытаясь вспомнить, как называется по-хазарски виноградная водка, но кроме русского"водка", так ничего и не вспомнил.

– Есть разница? – Поднял бровь Казареев, разливая водку в армуды. – Извините, господа, но рюмок у нас нет. Не озаботились как-то, а хозяин не предусмотрел. Но он, сдается мне, магометанин, так что ему это как бы по барабану.

– Да, брось ты! – Остановил приятеля Реутов. – Вполне себе подходящая посуда.

– Ну тогда, за встречу!

– За встречу! – Поддержали и остальные.

Водка была крепкая и ароматная. Пахла она, как и положено, виноградом, и оставляла тонкое послевкусие того же происхождения.

– Хм! – Покачал головой Вадим, не спеша разрушать закуской возникшее у него во рту вкусовое чудо. – Хороша!

– Ох! – Выдохнула Полина.

– А ты вот этим закуси! – Поспешила ей на помощь Лили.

– Вкусно! – Объявила через секунду Полина. – А что это?

– Тутовый бекмес, – объяснил довольный произведенным эффектом Давид. – Ну типа нашего местного мармелада. Ты потом еще арбузный попробуй. Сказка!

– Ладно тебе, – усмехнулся Реутов. – Можно подумать, сам его варил. И потом, бекмес на десерт надо оставить. Ты, Поля, вот куармы покушай или буркив возьми, – указал он на блюдо с пирожками. – С утра же не ела ничего. Развезет!

– Можно подумать, что ты против!

– Я не против, но за таким столом одной рюмкой не обойдешься. Так что закусывай, давай, и без разговоров!

– А с чем они?

– Кто? – Спросил Давид.

– Ну бураки эти ваши?

– Во-первых, не бураки, а буркивы, – наставительно сказал Давид. – А, во-вторых, эти вот с творогом и зеленым луком, а эти с бараниной.

– Бери с бараниной, – посоветовал Вадим и сам взял буркив.

– Я лучше накрепок возьму, – решила Полина, пододвигая к себе фарфоровое блюдо. – Как-то привычнее, и потом я рыбу люблю.

– Тогда, попробуй кулебяку с осетриной, – предложила Лили. – Здесь ее очень хорошо готовят.

"Значит, – подытожил Илья результаты двух, нечаянно совпавших расследований, своего и Реутовского. – Значит, Домфрон в Петрове действительно не из-за Зои или Вероники, а из-за Реутова. Вот уж, во истину, неисповедимы пути господни".

И в самом деле, поди, предугадай подобный оборот! Но, если Князь приехал в Россию не из-за Зои, то и искать ее, следовательно, будет совсем не с тем рвением, которого Илья от него в тайне ожидал. Это с одной стороны, а с другой…

"Оно и лучше", – решил Илья, еще раз прокрутив все привходящие обстоятельства. – Чем дольше он будет ловить Вадика, тем больше времени никуда отсюда не двинется. Такой куш, как психотронное оружие, Домфрон мимо не пропустит. Теперь, Главное, чтобы комбат, – самое странное, что про себя Караваев по-прежнему чаще звал Реутова комбатом, чем как-нибудь иначе. – Главное, чтобы комбат не сплоховал".

Однако по поводу Реутова Илья был теперь почти спокоен. Вадик, судя по всему, был сейчас в форме, и, соответственно, способен был на такое, что в мирное время никому и в голову не придет. И были это отнюдь не общие рассуждения. Заплыв через Неву тоже, разумеется, кое-чего стоил, но у Караваева имелись и другие факты. То, как положил Реутов сегодня вечером пятерых людей Постникова в проходных дворах на Ослябьевской улице, это вам не показательные выступления учениц младших классов. Это нечто иное, и, слава богу, что так, потому что у Ильи – и сейчас он это очень хорошо понимал – просто не хватило бы сил на двоих. Он и так уже чувствовал себя, как загнанная лошадь, которую легче пристрелить, чем выхаживать.

Последние два дня дались ему очень тяжело. Мало, что нервов ушло немеряно, так еще и физически устал, как собака.

"Возраст, – он впервые подумал об этом с печалью, почти с тоской, каких от себя, если честно, совершенно не ожидал. – Возраст, гори он ясным пламенем! Пятьдесят три…"

Илья встал из-за стола и прошелся по комнате, пытаясь восстановить душевное равновесие, но все оказалось напрасно. Он буквально физически ощущал, как рушатся тщательно – за годы и годы – выстроенные стены равнодушного спокойствия, с которым хорошо было быть Аспидом, но оказалось совершенно невозможно снова стать Маркианом Гречем.

"Bordel de merde!"

Возвращение собственного имени ему не понравилось. Не было в этом ничего хорошего: перед отцом стыдно, да и Зоя никогда такого человека не знала. Вадик знал, но Вадик умер тридцать лет назад. А за ним – спустя всего десять лет – в небытие ушел и Марик Греч. И что теперь?

Илья – все-таки он все еще предпочитал называть себя так – прошел на кухню, открыл холодильник и с сомнением осмотрел его содержимое. Ему предстояло немудреное решение, но Караваев вдруг почувствовал, что от того, что он выберет – сок или водку – зависит и все остальное.

"Поставим проблему раком!" – Илья достал из холодильника пакет яблочного сока, баночку газировки Лагидзе и бутылку водки. Затем смешал все это в граненом стакане в пропорции "каждой твари по паре" – то есть по трети каждого ингредиента – и, не останавливаясь, выпил получившийся сидр в несколько сильных глотков. Но вышло только хуже.

"Вот же дерьмо!" – самодельный сидр напомнил о детстве, проведенном на правобережье Дона, и у Ильи даже сердце сжало от нахлынувших вдруг воспоминаний.

Хутор Гречей располагался совсем недалеко от Белой Вежи и Саркела. И вот вроде бы крупный промышленный центр, мегаполис, и все такое, но там, где родился и вырос Илья, весной цвели яблоневые сады, а осенью в тех садах стоял такой оглушительный яблочный дух, что голова кружилась не хуже, чем от первых поцелуев, меж тех деревьев как раз и испытанных.

Илья заглянул в шкафчик для посуды, но чистых стаканов там не оказалось, одни чашки. Тогда он всполоснул под краном стакан и, наполнив его на четверть водкой, хотел уже выпить, но ему помешал телефонный звонок. Звонили по мобильнику. Его собственному.

– Я слушаю, – сказал Караваев, зная уже, кто звонит.

– Это я, – голос Зои был, тих и снова, как два дня назад, показался ему каким-то неуверенным, едва ли не робким.

"Да, что же это такое! "

– Здравствуй, Зоя.

– Ты… У тебя все в порядке?

– Да, – твердо сказал Илья. – У меня все в порядке. Не волнуйся.

– Ты говоришь неправду.

"Черт!"

– Почем ты знаешь? – "Удивленно" спросил он.

– Знаю, – сказала она. – Чувствую.

– Тебе… – Он хотел сказать, что все это ей только кажется, но не сказал.

"Жена… Плоть от плоти…"

– Ты можешь вызвать Риту? – Спросил Илья.

– Могу. – Показалось ему, или она действительно обрадовалась?

"Решайся! – Приказал он себе. – В конце концов, если не доверять даже ей, то кому?"

– Вызывай, – сказал он вслух. – Выйдешь через черный ход. На второй параллельной улице возьми извозчика до метро "Заячий остров". Я тебя встречу. В десять подойдет?

Она приехала ровно в десять. Вышла из машины, такая красивая, что несколько мужчин, случайно оказавшихся в это время у станции метро, непроизвольно повернули головы в ее сторону. Однако Илью они не интересовали. Он искал хвост, и потому позволил ей прождать себя целых пять минут.

– Привет, – сказал он, подходя к ней. – Извини, что задержался. Срочный звонок.

Он лгал, разумеется, но не говорить же любимой женщине, что он просто не смог отключить свои боевые рефлексы.

– Пойдем, посидим где-нибудь? – Предложил он, поцеловав ее в губы.

– А к себе ты меня не пустишь? – Спросила Зоя, подразумевая, судя по интонации, гораздо большее, чем посещение его временной квартиры.

– Пущу, – ответил Илья, удивленный собственной решимостью. – Правда апартаменты у меня не блеск, да и не убрано.

– Пойдем, – сказала она в ответ, разом отметая все его сомнения.

"Ну что ж…"

– Мое настоящее имя Марк, – сказал он, чувствуя, как исчезает, растворяясь в тумане прошлого, Илья Константинович Караваев, которому не осталось больше места в душе Греча. – Вообще-то Маркиан, но это совсем длинно получается.

– А Мареком тебя называть можно? – Черт его знает, задала ли Зоя этот вопрос вслух, или Марк прочел его в ее синих глазах, но она спросила, и он ответил.

– Тогда уже лучше Мариком.

– Хорошо, Марик, – улыбнулась Зоя. – Тут есть где-нибудь магазин? Страшно хочется горького шоколада и белого мозельского.

– Просто триллер какой-то, – покачал головой Давид, закуривая очередную сигарету. – Бумаги твои я, ты уж прости, Вадик, потом прочту. На трезвую голову, – кивнул с усмешкой на пустые и ополовиненные бутылки. – Но вообще-то закрученная выходит история, дальше некуда.

– Вот и мне все это тоже не слишком нравится, – охотно согласился Реутов. – Мало хвороб, так еще и какое-то сраное – простите, девочки! – оружие это, психотропное.

– Психотронное, – поправила его Полина, у которой и у самой глаза уже косили, но, надо признаться, как-то хорошо это делали, а не просто так.

– Один хрен, – махнул рукой Вадим. – Психотропное, психотронное!

– Ну не скажи, – возразила Лили. – Психотронное, это, значит, дистанционное. Правда, Дувид?

"О! – Отметил Вадим, который, хоть и "расслабился", мыслил все еще достаточно ясно, так что и оговорился не столько по "пьяному делу", сколько нарочно. – А Ли уже на идиш пробило!"

– Точно! – Подтвердил Давид и, потянувшись за бутылкой, стал разливать. – Инфразвуковую пушку еще, когда придумали. Но тут, как я понимаю, не об инфразвуке речь.

– Если верить отчету Ширван-Заде, – Реутов взял стаканчик, понюхал водку, которая, кажется, начала еще сильнее пахнуть виноградом, и выпил ее залпом.

– Они там с модулированием какого-то поля работали, – сказал он, возвращая пустой армуд на место. – Я полагаю, с электромагнитным. Вот только, что там еще можно найти, никак не соображу.

– Да, уж… Задачка! – Согласился Давид.

– Теперь вы рассказывайте! – Потребовала Полина, перешедшая после первой же рюмки водки, на местное красное вино.

– Эдак мы до следующей ночи просидим, – почесал затылок Давид.

– Что, так много? – Удивился Вадим.

– А чего бы вас взялись высвистывать? Тут такая, прости господи, каша, что даже не знаю с чего начать, и как тебе это все рассказать.

– А ты не бойся, – предложил Реутов. – Ты рассказывай.

– Рассказывай! – Передразнил его Давид. – Впрочем, и то правда, чего тянуть?

– Ну?

– Баранки гну! Нашли мы твоего брата. Он, однако, под колпаком. Следят за ним. – Объяснил Давид. – Не так, чтобы очень уж плотно, но приглядывают. Так что пришлось повертеться, но мы до него добрались.

– Я добралась, – вставила Лили, когда Казареев сделал паузу. – Давид прикрывал, а я с Александром Борисовичем говорила.

– Два раза, – добавила она, вероятно, полагая, что это существенно.

– Вот ты и рассказывай, – предложил Давид.

– И расскажу, – ответила Лили и, оглядев собеседников, тоже закурила. Теперь за столом дымили все.

– Твой брат очень симпатичный человек, – сказала Лили после паузы. – Я сказала ему, что собираюсь писать книгу о 8-й бригаде. Художественную. И он… В общем он был рад, что я к ним пришла. Он… Он тобой гордится, Вадик, и сына младшего назвал в честь тебя. Такое дело.

– Продолжай, – веселое настроение, как ветром сдуло, и комок в горле встал.

– Для них ты погиб 17 апреля 1962, – продолжила рассказывать Лили, настроение которой теперь тоже изменилось. – Александр Борисович ездил в Вену, искал могилу, но не нашел, у тогда они поставили тебе памятник здесь, в Итиле. На 2-м хазарском кладбище есть участок… Он сказал, как он называется по-хазарски, но, ты уж извини, я не запомнила. Что-то вроде места героев или еще как-то.

– Проехали, – Реутов и сам не ожидал, что его так заденет. Но накрыло, что называется, не по-детски. С головой.

– Часть твоих фотографий исчезла еще в шестьдесят третьем. У них воры побывали…

– Ясно, – кивнул Вадим.

– Теперь вот что, – Лили явно начала нервничать, но старалась держать себя в руках. – Ты Вадик, оказывается, не родной, а приемный.

– Что?

– Но любить-то они тебя от этого меньше не стали, – положил ему руку на плечо Давид.

– И? – Спросил Вадим, беря себя в руки, потому что, судя по всему, это еще не был конец истории.

– У твоего деда Эфраима был брат – Булчан… И кстати, Реутов это новая фамилия. Александр Борисович сказал, что не знает, что там произошло и почему, но настоящая твоя фамилия – Хутеркинов. Почему поменял фамилию Эфраим неизвестно, но Булчан так и оставался Хутуркиновым.

– Э… – осторожно включился в разговор Давид. – Я тут навел справки в архиве и в библиотеке. Похоже, Вадик, ты из тех самых…

– А разве их род не прервался? – Чисто автоматически спросил Реутов, помнивший еще кое-что из школьного курса истории.

– Темная история, – развел руками Казареев. – Но только, если это не те Хутуркиновы, то совершенно непонятно откуда вы взялись.

– Постой! – Сообразил вдруг Вадим. – А мать? Про мать что-то известно?

– Александр не знает, – покачал головой Давид. – Он только помнит смутно один давний разговор между Эфраимом и Борисом, ну в смысле, твоим отцом. Что-то весьма мелодраматичное. Типа замужняя дама из столицы, чуть ли не аристократка какая-то. Скандал замяли, и… и все. Больше он ничего не знает или не помнит. Булчан привез тебя в Саркел, и твой отец – он только что женился – взял тебя к себе, в смысле усыновил.

– Час от часу не легче, – совершенно искренне вздохнул Реутов. – Давайте выпьем, а то у меня сейчас мозги от напряжения из ушей полезут.

– Выпьем, – с готовностью согласился Давид и сразу же взял в руку бутылку с вином, чтобы налить дамам. – Тут только две вещи добавить надо и можно эту тему пока оставить.

– Какие две вещи? – Насторожился Вадим.

– Понимаешь, – сказал Давид. – У Булчана, вроде бы был домик где-то в Ярославовом городище. И еще. Уезжая в Новгород, он оставил брату свою фотографию с подписью. Для тебя оставил. Но до войны рассказать тебе не успели. Ну сам понимаешь. А потом стало поздно. Так что фотография сперва перекочевала к твоему отцу, а теперь она хранится у Александра.

– Взглянуть бы…

– Взглянешь, – пообещал Давид, наполняя ормуды водкой. – Лили ее сфотографировала. Вот завтра проявим пленку, и посмотришь.

– Как по-хазарски сказать я тебя люблю?

– Я тебя люблю.

– Нет, не по-русски, а по-хазарски! – Потребовала Полина.

– А черт его знает, – пожал плечами Вадим и улыбнулся. – Я по-хазарски едва поздороваться умею.

– Жаль…

– Эп, – неуверенно сказал Реутов, напрягая память. – Да, точно! Эп… э… сана? йорадап.

– Эп сана йорадап! – Повторил он, хотя и не был уверен, что то, что он сказал, можно считать объяснением в любви.

– Еще раз! – Потребовала Полина, стягивая через голову кофточку.

– Не подходи! – Остановила она Реутова, шагнувшего к ней, и хитро улыбнулась. – Ну!

– Ты сразу скажи, сколько раз повторять? – Спросил он, пытаясь понять, зачем ей это надо.

– А вот сколько тряпочек найдется, столько раз и повторишь. Ну!

– Эп сана йорадап! – Громко сказал Реутов.

– Можно тише, – разрешила Полина, одновременно расстегивая джинсы. – Но с чувством.

– Эп сана йорадап. – Сказал Вадим с чувством, хотя говори он это по-русски, чувства явно вышло бы больше.

– Так, – Полина отбросила джинсы в сторону и завела руки за спину. – Я жду!

– Эп сана йорадап! – Выдохнул Вадим.

– И еще раз…

– Можно я уже подойду?

– Не можно! Я сама к тебе подойду. А пока… Ну!

– Эп сана йорадап!

– Марик…

– Что?

– Ничего, – улыбнулась Зоя. – Это я просто привыкаю.

– Марк, – сказала она через секунду. – А знаешь, тебе Марком лучше.

Он лежал на спине, а она сидела рядом и внимательно изучала его лицо, чего, по мнению Греча, делать сейчас никак не следовало. Тем не менее, он лежал, а она смотрела.

– Ну, вообще-то, я Маркиан, – возразил Марк, пытаясь справится с внезапно пришедшим к нему ощущением конца.

– Маркиан – это что-то Римское, – подумав сказала Зоя, которая то ли не замечала его состояния, то ли просто не желала его "замечать".

– Тогда уж Византийское, – усмехнулся Греч, вспомнив про своего тезку императора1, но как-то так, "вторым планом". – А вот Марк самое, что ни на есть Римское. Молот, по-латински.

– 1 Маркиан, Флавий – Византийский император в 450 – 457 гг.

– Филолог! – Еще шире улыбнулась Зоя. – Марк – имя греческое, а римляне его у греков переняли. Ну а Маркиан означает сын Марка, его потомок.

– Ну извини, – пожал плечами Греч. – Мы люди темные, землепашцы, стало быть, в академиях не обучались.

– А где обучались? – Совершенно другим тоном спросила Зоя и посмотрела ему в глаза.

– Новочеркасский казачий кадетский корпус, – ответил Марк, как в омут нырнул. – Потом Ивановское офицерское училище, а потом всесам как-то…

– Марик, – сказала Зоя, наклоняясь к нему. – Ну что ты, в самом деле! Ты же не мальчишка какой-нибудь.

– Вот именно.

– Дурак! – Сказала она, и Греч едва не вздрогнул и от того, что она сказала, и особенно от того, как это было сказано.

"Дурак? Возможно…"

Больше она ничего не сказала, а просто нагнулась быстро и плавно, поцеловала в губы и легла рядом, уткнувшись лицом в его плечо.Ни встать – чтобы погасить, например, свет – ни повернуться, Марк теперь не мог. Просто не решился бы. Закрыл глаза и медленно -самым "естественным" образом – выровнял дыхание, имитируя сон. Делать это Греч умел, если не безукоризненно, то, во всяком случае, неплохо. Лежал, дышал, думал. Вернее, не думал даже, а тяжело ворочался, занятый одной и той же тяжелой и неотступной мыслью, в сузившемся до ничтожных размеров пространстве своего личного Я, до предела заполненного невразумительными, но от того не менее мучительными переживаниями.

Растерянность, страх, едва не переходящий в отчаяние, обида, гнев… Чего тут только не оказалось намешано! Вот только ни счастья, которое он уже начал было в себе ощущать, ни покоя, ни уверенности там не было.

– Если ты не перестанешь об этом думать, – тихо (ее шепот был похож на шелест песка в пустыне, и таким же горячим) сказала вдруг Зоя. – Я на тебя обижусь.

– Глупости, – через силу выдавил из себя Марк. – Я ни о чем и не думаю вовсе. Я сплю.

– Ты не спишь, – все так же ему в плечо, прошептала Зоя. – Хочешь я…?

– Не хочу.

– Почему?

– Потому что… – Но то, что он хотел ей сказать, произносить вслух не следовало.

Потому что все должно быть естественно, так, наверное. Потому что Зоя не проститутка, а еще потому что ему не нужны ни одолжения, ни подачки. Где-то так. Но попробуй, объясни это словами!

– Тогда, налей мне вина, – сказала она, не меняя при этом позы.

Марк осторожно освободил плечо, сел, задумался на мгновение, не стоит ли что-нибудь одеть или во что-нибудь завернуться, но в конце концов решил, что это будет глупо, и, встав с кровати пошел в гостиную, которую они покинули так быстро, что даже пары бокалов вина с собой не захватили.

"Вот именно, – подумал он, наливая в бокал мозельское вино, которое так нравилось Зое. – Поспешишь, людей насмешишь. Насмешил…"

На самом деле, ничего страшного в общем-то не произошло, и, по большому счету, придавать значения инциденту, не стоило. С кем не бывает? А он к тому же, которые сутки на ногах и на нервах. Однако его это ударило неожиданно больно. Как по не успевшей затянуться ране…

Себе Греч вина наливать не стал. Достал из буфета бутылку коньяка, плеснул в стакан и, закурив, хотел уже пойти назад, но в последний момент передумал и выпил коньяк залпом. Как ни странно, полегчало. Не то, чтобы вовсе, но тяжести на сердце поубавилось.

"Ин вино веритас… Эрго бибамус. Так что ли?"

Он все прекрасно понимал, знал, что не в возрасте дело, но отогнать назойливую мысль не мог.

Марк вздохнул, как никогда не позволил бы себе в присутствии Зои, налил в стакан еще коньяка, и пошел в спальню.

Свет здесь, как был включен вечером, когда, оставив Зою в гостиной – накрывать на стол – Греч бросился, по-быстрому перестилать постель, так и горел. И в этом желтоватом, очень "домашнем", свете кожа Зои казалась золотистой. Женщина лежала на боку, подперев голову рукой и смотрела на Марка. Глаза ее показались ему сейчас темными, и было в них что-то такое, что неожиданно для себя он встал прямо посередине комнаты, держа в руках "посуду" и зажав в зубах дымящуюся сигарету.

– Ну вот, – сказала Зоя с улыбкой, возникшей на ее губах так быстро, что он даже не успел заметить, как это произошло. – А говорил, что старик! Трепло ты, Греч, вот и все.

– Я, – сказал Марк, но продолжения не последовало, потому что время говорить прошло.

– Да брось ты… – Но и она, по-видимому, говорить уже не могла.

В следующее мгновение – во всяком случае, Марку показалось, что все это произошло именно так – он сжимал ее в своих объятиях, а куда при этом делись ее вино и его коньяк вместе с недокуренной сигаретой, он узнал только утром.

Проснулся Реутов рано. Ну, то есть все в мире относительно, и для кого-то девять утра – это уже позднее утро, но, учитывая вчерашнее…

"Три часа сна, – бросил взгляд на часы Вадим. – Но, судя по всему, мне теперь и этого достаточно".

Мысль была спокойная. Без эмоций. Просто констатация факта. И именно это, как ни странно, Вадима и удивило.

"К хорошему быстро привыкаешь…"

Где-то так.

Он тихо оделся, хотя разбудить Полину с не смогла бы, пожалуй, и артиллерийская канонада, и так же тихо – "скрадывающим" шагом таежных охотников, которому он научился 30 лет назад – вышел в коридор. В доме было тихо, только с улицы долетал шум немногих проезжающих мимо машин, да с кухни доносились тихое позвякивание, шуршание, осторожные шаги.

"Похоже, я не единственный, – Подумал Вадим, направляясь туда. – Давиду не спится что ли?"

Но, как ни странно, это оказался не Давид, а Лили.

– О! – Сказала она, поворачиваясь к Вадиму. – А я думала, придется пить кофе в одиночестве.

– А зачем нам возиться, – Реутов быстро обдумал ситуацию и пришел к выводу, что идея, мелькнувшая у него при словах Лили, не лишена смысла. – Давид, надеюсь, не обидится, если я приглашу тебя в кафе?

– В кафе?

– Найдем фотомастерскую, – сказал Реутов, закуривая. – Должна же здесь быть где-нибудь поблизости фотомастерская? Сдадим твою пленку, да и у меня кое-что есть, и, пока суд да дело, посидим где-нибудь рядом в кафе. Как тебе идея?

– А что! – Оживилась Лили. – Хорошая идея. Я мигом! Только переоденусь.

Пока Лили переодевалась, Вадим успел и лицо всполоснуть, и зубы почистить. А бриться не стал.

"Бог с ним, с бритьем, – решил он, взглянув на себя в зеркало. – Вернемся, побреюсь, а пока Ли меня и таким потерпит".

И уже через полчаса они сидели в уютном армянском кафе в двух улицах от Беньяминовской набережной, и пили крепкий, сваренный по всем правилам – то есть в турке, поставленной на горячий песок – кофе и ели свежайшие, что называется, с пылу – с жару, крохотные пирожки с медом и черной смородиной.

– Согласись, – сказал Реутов, прожевав очередной пирожок. – Идея была богатая. И фотографии скоро будут готовы, как раз наши засони встанут.

– Я не спорю, – улыбнулась Лили, но улыбка у нее вышла так себе, и Вадим вдруг сообразил, что не у него одного кошки по сердцу скребут.

Дело в том, что сегодня ночью Реутову снова приснился тот странный сон про Итиль, который он уже дважды, а возможно, и трижды видел раньше. Только сегодня сон выдался еще более "реалистичным", если так, разумеется, можно выразиться. Он был полон множества конкретных примет и подробностей, таких, например, как запах сирени, догнавший Реутова на проспекте Манасии, или скрип собственных сапог, который он отчетливо услышал, спускаясь по ступеням Штаба Войскового Круга. Но гораздо существеннее оказалось другое. Тягостная атмосфера сна, которая осталась с Вадимом и после того, как он проснулся. Он даже сам не отдавал себе отчета, насколько гнетет его это нехорошее, вполне "бредовое" по сути, настроение, сопровождавшее все утро. И возможно, именно из-за этого он пропустил нечто важное, существенное в настроении и поведении Лили.

– Что случилось? – Подсознательно Вадим уже чувствовал, что дело отнюдь не в личных отношениях Лили и Давида, а в чем-то другом.

– Вчера Давид говорил с Робертом… – Тихо ответила Лили. – Ты помнишь? Роберт заместитель Давида. Мы просто не хотели портить вам настроение…

– Что он сказал? – Вадим сразу потерял аппетит, потому что понял: ничего хорошего он от Лили не услышит.

– Положение даже хуже, чем думал Роберт, – лицо Лили заливала бледность, а в глазах…

"У нее слезы на глазах", – Осознал Вадим и очень этому удивился. Допустим, положение их, и в самом деле, представлялось не блестящим, но это ведь еще не повод, чтобы плакать. Да и Лили вроде бы была не из тех "нежных созданий", которые по любому поводу"глазами писают" и норовят – чуть что – грохнуться в обморок.

– Э…

– Подожди! – Попросила она. – Роберт он… Они служили вместе с Давидом, и… Ну ты должен понимать. Его не просто испугать, и в панику впадать он не склонен. Но Роберт сказал, все очень плохо. Такое впечатление, что кто-то, обладающий невероятным влиянием и возможностями, обкладывает "Холстейн Биотекнолоджис" со всех сторон. Я понимаю, это звучит невероятно, однако это правда. Роберт… – Она явно споткнулась сейчас на этом имени. – Он не стал бы врать, и сгущать краски не стал бы. Он… В общем, Роберт говорил с моим отцом, и отец перевел… Вадим, ты знаешь, что такое "черный нал"?

– Какие-то неучтенные деньги?

– Ну это финансовое преступление, разумеется, – сказала Лили. – Деньги не учтены и, значит, не облагаются налогом. И проследить их нельзя. Такое делают везде. И у отца тоже есть. Вот он и перевел почти все, что у него было в Лихтенштейн. На мой номерной счет. 11 миллионов.

– Так, что в этом плохого? – Не понял Вадим.

– Размер перевода, – объяснила Лили. – Отец перевел туда все свои фонды. И это значит, что он не уверен, что ситуацию можно разрешить легальными средствами, и не знает, сможет ли он перевести деньги позже, – голос ее звучал ровно, но какие при этом обуревают женщину эмоции, догадаться было можно. – Этот план называется "Черный день", и до сих пор он существовал только, как теоретическая и крайне маловероятная возможность. Роберт всех деталей плана не знал, он просто передал мне, что задействован план "Черный день", и все. Но я-то знаю, что это означает. Отец боится, что концерн съедят, и он уже ничем не сможет мне помочь.

– Плохо дело, – согласился Реутов, закуривая и одновременно пытаясь понять, что это для них всех означает. – Ты из-за этого и расстроена?

– Да, – ответила Лили. – То есть нет. Это плохо, но не смертельно, к тому же Роберт сделал нам с Давидом доступ – под нашими теперешними именами – к еще одному счету, а это триста тысяч золотых гульденов Новой Голландии, и "окно" пробил через Орду и Китай в Гонконг…

– Тогда…

– Утром позвонил… Впрочем, неважно. Позвонил доверенный человек отца. Роберт убит…

"Домой", в квартиру, снятую Лили и Давидом, возвращались молча. Все, что можно было друг другу сказать, было уже сказано, пока коротали время в кафе. Разумеется, Вадим постарался, как мог, успокоить Ли, но насколько хорошо это у него вышло, сказать было трудно. Лили взяла себя в руки, но она и до этого разговора не то, чтобы в истерике билась. Так что, иди, знай, о чем она теперь думала, но Вадиму новости "оттуда" оптимизма не прибавили, хотя и в отчаяние не вогнали. Пожалуй, наоборот. Настроение настроением, но от всех этих бед, рушившихся на голову вот уже вторую неделю подряд, в душе Реутова возникло то давнее, много лет уже – с самой войны – не испытываемое чувство ожесточения, бешеного, "бычьего" желания победить любой ценой.

"Всех урою!" – как говаривал в те времена комвзвод-2 Татаринцев. Где-то так.

Забрав в мастерской отпечатанные фотографии, сложенные в конверты из плотной серой бумаги, и пленки, они их даже просматривать сейчас не стали – не то было настроение – а сразу же пошли обратно. Тем более, что и обеспокоенный их отсутствием Давид успел позвонить.

– Ну? – спросил Казареев, когда Вадим и Лили вернулись в апартаменты. – Посмотрел?

– Нет, – покачал головой Реутов. – Домой торопились.

И он подмигнул выглянувшей из двери ванной комнаты Полине.

– Доброе утро, сударыня, как спалось, почивалось?

– Вашими заботами, сударь, – с бесстыжей улыбкой на пол-лица ответила Полина.

– Э… – Сказал Давид. – Ничего если я вам помешаю?

– Валяй, – разрешил Реутов.

– Давай, я тебе твоего папу покажу, что ли, – предложил Казареев. – Или желания нет?

– Да, пожалуй, что и нет, – пожал плечами Вадим. – Для меня мой папа это Боря, а этот… Впрочем, изволь. Давай посмотрим.

Они прошли в гостиную, и Реутов, вытряхнув фотографии из конверта, помеченного цифрой "1", повернулся к Лили. – Давай, Ли, показывая, где тут и что.

– Да вот он, – сказала Лили, подходя к столу и вытаскивая из кучи беспорядочно рассыпавшихся снимков один. – Булчан Хутуркинов собственной персоной.

Реутов взглянул на фотографию. Булчан Хутуркинов был запечатлен в полный рост. Он стоял в каком-то хорошо – со вкусом – обставленном помещении и сам выглядел под стать окружающей его обстановке. Стройный, широкоплечий, в дорогом, по-видимому, и хорошо сидящем на нем костюме-тройке, белой рубашке с галстуком, и с дымящейся сигарой в руке. Реутов, если верить зеркалу, на своего отца был совершенно не похож. Другие, хотя и привлекательные черты лица, другой разрез глаз… все другое.

– Хорош! – Сказал Вадим, чтобы что-нибудь сказать. Как ни странно, никаких особых чувств он при виде отца не испытал. Впрочем, не так. Кое что он почувствовал, но это оказалось совсем не то, что он ожидал. Это было какое-то совершенно необъяснимое ощущение дежавю. Возникало впечатление такое, что человека этого он знал, и знал, что совсем уже странно, очень хорошо, но потом забыл, а теперь, стало быть, пытается вспомнить.

"Бред какой-то".

– Откуда это у вас? – С неподдельным удивлением спросила Полина, тоже подошедшая к столу.

– Ну я же вчера рассказывал, – ответил Давид. – Это фотография Булчана Хутуркинова, настоящего отца Ва…

– Но это же Зимин!

– Какой Зимин? – Опешил Вадим.

– Алексей Николаевич Зимин, – объяснила Полина. – Профессор Петровского университета, о котором рассказывали Давид и Ли. Ну! Он еще в тридцатом под поезд попал!

– Стоп! – Холодным каким-то голосом остановил ее Давид. – Где ты видела фотографию Зимина?

– Так мы вам еще рассказать не успели, – Полина выглядела совершенно растерянной. По-видимому, до нее наконец дошло, что происходит. – Мне Грач, ну, то есть "ломщик" знакомый помог взломать сервер университета. Вадим был потом занят, а я материалы из университетского архива успела просмотреть…

– Ты уверена?

– Сам посмотри! – Полина метнулась в спальню, по-видимому, чтобы принести свой мобильный накопитель или весь терминал, но Вадим за ней не пошел. Он взял второй конверт и вытряхнул на стол снимки, сделанные им в рабочем кабинете Комаровского. Разумеется, переснять весь отчет Ширван-Заде нечего было и думать, да и Алексей бы ему этого не позволил. Но, когда Комаровский вышел в туалет, Реутов все-таки отснял несколько страниц текста и особенно страницы с личными данными на сотрудников "шарашки". Он их даже не рассматривал тогда, экономя время, и объем своей и без того загруженной памяти, но сейчас его вела не память, а интуиция.

"Эккерт сказал… Вот!"

Это было личное дело Петра Григорьевича Людова – научного руководителя института медико-биологических исследований.

"Твою мать!" – с крошечной, но вполне четкой фотографии, приклеенной в правом углу учетного листа, на него смотрел все тот же Булчан Хутуркинов.