Ужин закончился, вестовые убирали посуду. Все пересели на диванчики у кормовой и бортовой стен кают-компании. Гриша устроился рядом с доктором („Позвольте встать из-за стола… Петр Афанасьевич, можно, я с вами?“ – „Конечно, голубчик…“).

Привычно качало. Поскрипывало, потрескивало, шелестело. Слышно было, как у бортов с размаха плещет в обшивку волна. Эти звуки были частью корабельной тишины и вечернего покоя. Снаружи доносилась песня – на баке отдыхали матросы. Высокий протяжный голос выводил:

Как над лугом да над скошенным

Желтый месяц, будто лодочка.

Что же ты, моя хорошая,

Не выходишь за околицу?…

– Однако же, прямо итальянский тенор у этого… как его… – небрежно заметил Митя.

– Семеном зовут этого матроса, – сказал старший офицер. – Право же, господин гардемарин, можно было за такой срок уже запомнить имена нижних чинов.

Митя не обиделся на выговор.

– Да знаю я, что это Семен. Только до сих пор не уразумел: „Вялый“ – это его фамилия или просто кличка?

– Фамилия его Корытов, – сказал Стужин. – А „Вялый“ он по причине своей медлительности, за которую боцман Дмитрич не раз чистил ему зубы. Это не помогало. У Вялого небывалый страх перед высотой. Пришлось его убрать из марсовых и поставить на кливер-шкот. А то, не приведи Господь, улетит с рея к акулам – забот не оберешься рапо́рты писать…

– Тем не менее у каждого свои таланты, – заметил доктор. – Поет этот Вяленый… или Вялый… совсем не вяло.

– Одна беда: у нас здесь не опера, – хмуро подвел итог старший офицер „Артемиды“. И, смутившись собственной мрачностью тона, сменил разговор: – Вы хотели рассказать о карте, Петр Афанасьевич.

– А… да. Разумеется…

Масляная лампа со стеклянным шаром ходила под потолком туда-сюда. Ее отражения желтыми бабочками летали по кормовым окнам кают-компании – по мелким стеклам в частых переплетах. За стеклами чернело небо, кое-где запятнанное большими звездами. По гладкому столу, с которого сняли скатерть, ездила от края до края коробка с сигарами, которую для общего угощения выложил командир. Но никто пока не закуривал: видно, и без того было уютно. И все ждали рассказа.

Доктор за плечо придвинул к себе Гришу (осторожно так, чтобы не задеть забинтованный локоть).

– Я, господа, рассказывал уже кое-кому… Ивану Даниловичу и вот, Грише… что два года назад посетил Париж. Бытовало мнение, что каждому образованному человеку следует посетить этот город…

– Нынче это было бы затруднительно, – заметил Митя. – Разве что в роли военнопленного…

– Вы правы, Митенька… но я успел. Впрочем, причиною было не упомянутое выше мнение, а определенная цель. Мне хотелось поближе познакомиться с новым искусством, которое до недавней поры именовалось дагерротипией. Сейчас его все чаще называют словом „фотография“. То есть „светопись“. Оно дает возможность делать на металлических и стеклянных пластинах и даже на бумаге точные портреты, картины природы, виды городов… Я вам позже продемонстрирую аппарат для изготовления таких картин. Это нечто вроде камеры-обскуры, только более сложное устройство… Впрочем, я отвлекся. Речь пойдет об иных картинах…

– О гравюрах? – шепнул кое-что знавший Гриша.

– Именно. Никакая фотография не отменит, разумеется, другое искусство – давнее и высокое: гравюру. Мое увлечение собиранием гравюр началось еще в молодости и не оставило меня до сих пор. В коллекции моей немало любопытных оттисков… Будем в Петербурге – милости прошу… Есть старинные экземпляры: Дюрер, Рембрандт. Есть работы петровских времен, изумительные… Есть и современные. Например, мне удалось приобрести альбом „Подвиги Геркулеса“ молодого мастера Гюстава Доре. Эти гравюры Доре выпустил, когда был совсем еще мальчиком, пятнадцати лет… Но прежде всего я в Париже искал иллюстрации к роману Виктора Гюго „Собор Парижской Богоматери“, перед этим я прочел его во французском издании, выпущенном со множеством гравюр. Они сделаны по рисункам Бриона, Виоле-ле-Дюка, де Лему, Добиньи… Ходили слухи, что оттиски этих гравюр были не только включены в книги, но продавались и отдельными листами… Надо сказать, мне повезло. Несколько иллюстраций Добиньи и Бриона мне удалось приобрести у букинистов на берегу Сены… Ох, простите меня великодушно: как всякий излишне увлеченный человек, я углубляюсь в дебри, другим неинтересные… Но все же хочу сказать: книжные развалы и лавки на набережных Сены – это удивительный, особый мир, в который погружаешься, как… как в особую вселенную. Вообще-то французская столица не произвела на меня того восторженного впечатления, о котором пишут многие путешественники (дело вкуса, как говорится). И только Нотр-Дам и вот эти ряды букинистов остались в памяти как нечто необыкновенное… Итак, я сделал несколько интереснейших приобретений и с большой картонной папкой направлялся уже в гостиницу, как, проходя мимо крайнего продавца, зацепил краем глаза лежащий на лотке лист. Что касается такого товара, глаз у меня безошибочный (говорю это без хвастовства), и я немедленно остановился. Так и есть! Среди других рисунков и карт лежала гравированная карта какого-то острова…

– Наверняка с зарытыми сокровищами караибских флибустьеров, – не сдержался Митя.

– Нет-с, господа… Но она сама была сокровищем. По крайней мере, для знатоков вроде меня. Я сразу определил по своеобразию и тонкости резца, что эта работа принадлежит руке известного Амбруаза Тардье. Надо сказать, что Тардье – целая династия французских граверов, Амбруаз же – один из самых знаменитых среди них. Кстати, в какой-то степени ваш коллега, господа, поскольку имеет отношение к флоту и навигации. Он в свое время состоял гравером при французском морском депо и немало работал над картами для плаваний… К сожалению, этот прекрасный художник скончался несколько лет назад… Я взял этот небольшой лист. Ветер трепал его, но я без труда прочитал:

То есть генеральная карта Гваделупы, которую рисовал и гравировал Амбруаз Тардье! Я не ошибся!

Надо сказать, что старые географические карты привлекают меня не меньше гравюр с различными видами и сюжетами, в них есть особая поэзия дальних странствий… Эта карта не была очень старой, но мастер исполнил ее в традициях давних портуланов – без привычной меркаторской сетки, а с компасной проекцией, когда из одной точки на листе расходятся румбы-лучи…

– На небольших картах это применяется и в наши дни, – вставил штурман.

– Возможно, возможно… Тем не менее авторство мастера и его манера делали для меня карту весьма привлекательной… Продавец же, видимо, не усматривал в ней ценности и уступил ее за весьма скромную цену. Я торопливо уложил покупку в папку, чтобы в гостинице насладиться неспешным и внимательным рассматриванием… Ветер дул крепко, крышки папки не слушались, завязки путались, я досадливо спешил… Тут произошел случай, на первый взгляд пустяковый, но мне почему-то запомнившийся накрепко, словно он имел какое-то особое значение…

Когда я прошел от Сены вверх по переулку с полсотни шагов, сзади раздался частый стук подошв и послышались тонкие вскрики: „Месье!.. Месье!..“ Меня догоняли трое мальчиков, и один был впереди остальных. Небольшие такие ребята, уличные дети Парижа, которых полно на улицах и рынках. Чуть помладше Гриши… Тот, что впереди, махал сложенным листом, в котором я тотчас узнал карту Гваделупы. До сих пор не могу понять, как она ухитрилась выскользнуть из папки!

„Месье, вы потеряли!“

Маленький оборвыш был весьма живописен. В каких-то немыслимых, похожих на два мешка штанах, в разбитых башмаках, в драном расстегнутом жакете (похоже, что женском). На голове его красовалась мятая шапка – нечто вроде треуголки, но с большущим сломанным козырьком. Под шапкой я увидел круглую перемазанную мордашку с глазами, похожими на громадные черные смородины. Глаза весело блестели.

„Месье, это ваша бумага?!“

Я обрадовался донельзя! Не хватало потерять работу Тардье!..

В изысканных, как у французского романиста, выражениях я поблагодарил маленького парижанина и дал ему большой серебряный франк. Мальчик изумился. Если он и ждал какой-то награды, то наверняка пару мелких су (а может быть, и вообще не ждал, просто рад был оказать услугу, добрая душа!). Он крутнулся на каблуке и показал франк приятелям (одетым, кстати, столь же оригинально, как и он сам). Те быстро заговорили, щупая монету и поглядывая на меня. Я упаковал (на сей раз весьма тщательно) карту и, собираясь уйти, помахал мальчикам ладонью. Они охотно помахали в ответ, а тот, что спас карту, вдруг встал навытяжку и по-военному поднес два пальца к козырьку. Заулыбался…

Вот таким он и запомнился мне, этот юный житель Парижа – на фоне серой, взъерошенной ветром реки и косо летящих сухих листьев платана. И вот странно: теперь, когда бы я ни разворачивал карту, этот мальчик обязательно встает передо мной. Словно хочет о чем-то напомнить или хитровато так зовет куда-то… Думаю, что одной из многих причин, толкнувших меня напроситься в нынешнее плавание, был именно этот мальчуган, словно подсказывающий: „Отчего бы вам, доктор, не побывать на Гваделупе?“… Академия не хотела отпускать меня, но я настоял.

– К сожалению, мы не будем на Гваделупе, – напомнил командир брига.

– Я знаю. Но Куба тоже принадлежит к Антильской гряде, хотя и к другому ее краю. Все-таки какое-то… касание… А карту я старательно изучил и нашел на ней любопытную отметку. Мелкую надпись: „Campagne de 1802. Tome 2e“. То есть „Кампания тысяча восемьсот второго года, том два“.

Я понял, что карта вынута из географического атласа, который, очевидно, был составлен в добавление к какому-то историческому сочинению о событиях начала этого века в Караибском море… Я не люблю, когда экспонаты моей коллекции существуют сами по себе, в отрыве от сюжетов и событий, которые на них отражены. И вот, вернувшись в Петербург, я стал раскапывать подробности о той войне, про которую раньше знал совсем немного…

– Главной фигурой и злым гением тех событий был некий Викто́р Юг. Не путайте с Виктором Юго́, замечательным поэтом и романистом. Юг был комиссар Конвента, посланный на Малые Антильские острова Робеспьером для установления там республиканских порядков. Острова принадлежали Франции, а Робеспьер по прозвищу „Неподкупный“… ну, вы слышали об этой зловещей личности…

– Слышали, – сказал Митя. – Однако при чем здесь Бонапарт? Он пришел к власти позднее…

– Честное слово, гардемарин, вы сегодня несносны, – сказал старший офицер Стужин.

– Прошу прощения. Но… в чем же моя несносность, господин лейтенант?

– В том, что часто перебиваете… Доктор наверняка знает последовательность своей истории.

– Ох уж „часто“, – буркнул Митя. Но еле слышно.

Доктор сказал примирительно:

– Митя прав, Бонапарт захватил трон позже. Но он тоже замешан в этих делах… А Юг… о, этот неистовый республиканец, бесконечно преданный Робеспьеру, был безусловно талантливым человеком. Он успешно воевал с англичанами, которые одно время претендовали на острова. Там были и каперская война, и боевые действия на суше… Гваделупа состоит из двух островов, каждый примерно по сотне верст в поперечнике, они соединены перешейком верст пять шириною. Перешеек рассекает узкая и мелкая протока, которую жители именуют Соленой рекой. „Ривьер-Сал е“. Так вот, этот заросший мангровыми джунглями канал на долгое время стал кровавым рубежом между армиями двух стран. Англичане засели на острове Бас-Тер, французы сделали своей базой остров Гранд-Тер и палили друг в друга из орудий, уничтожая не только солдат, но и мирных жителей…

Ну, Виктор Юг одержал громкую победу, завладел обоими островами и стал насаждать республиканские нравы. Первым делом отменил рабство…

Гардемарин Невзоров нервно шевельнулся, словно хотел спросить: „Что же здесь плохого?“ Но смолчал. Доктор понимающе глянул на него.

– В самом этом факте нет ничего худого. Однако же надо знать, какая там была жизнь. Небольшое количество белых богатых плантаторов, а основное население – толпы невежественных, крайне бедных, измученных непосильной работой людей разных рас. Множество привезенных из Африки для рабского труда негров. Остатки племен индейцев-караибов. Выходцы из Индии. Всякие авантюристы из Европы… Юг торжественно объявил гражданами республиканской Франции всех, кроме сторонников монархии и священников – республиканцы, как вы знаете, тогда отвергли религию…

Конечно, вся нищая масса с восторгом приняла известие о свалившейся на них свободе. Стали формироваться негритянские полки. Бывшие рабовладельцы искали случая бежать с острова. Их ловили. Начались расправы и пожары в поместьях… Ну и все прочее.

Видите, господа, свобода свободой, но ведь ею одною сыт не будешь, нужен хлеб. Нужно, чтобы кто-то по-прежнему возделывал и убирал поля, выращивал сахарный тростник и бананы. А бывшие рабы заявляли, что они теперь люди свободные и работать на плантациях не обязаны. Так происходило повсеместно…

„Ах, не обязаны? – сказал комиссар Юг. – Месье Анс у, приготовьте вашу машину…“

– Вот здесь, как это ни печально, я не могу обойти тему гильотины, – вздохнул Петр Афанасьевич и слегка отодвинулся от Гриши. – Это зловещее сооружение прибыло на Антильские острова вместе с комиссаром Югом. Когда его эскадра подходила к архипелагу, эта – собранная заранее – машина стояла на носовой палубе флагманского корабля и угрожающе чернела на очень синем небе (так пишут очевидцы). Она как бы давала понять, какие именно времена скоро наступят на Антилах… И они наступили.

У Виктора Юга был верный помощник. Именно он заведовал, если можно так сказать, гильотиной. Чудовищная и странная личность. О нем встречаются разные сведения, и упоминается он под разными именами. Но я для краткости остановлюсь на одном – месье Ансу. Мулат, уроженец Гваделупы, он каким-то образом в детстве попал в Париж, получил недурное воспитание. Его иногда именовали даже „шевалье Ансу“, как бы намекая на его принадлежность к благородным сословиям… Говорят, он восхищался искусством, собирал коллекции тропических бабочек, кораллов, причудливых корней. Недурно играл на скрипке и похоже, что одно время даже выступал с концертами. Любил порассуждать на философские темы… Был месье Ансу изящен в манерах и обходителен с жертвами. Есть анекдот, будто бы одной даме, приговоренной к отсечению головы, он перед этой процедурой предложил станцевать с ним менуэт. Дама влепила палачу оплеуху. Он раскланялся…

К рычагу гильотины он привязал длинный шнур и, перед тем как дернуть, отходил подальше, чтобы брызги из-под ножа не испачкали его блестящие светлые чулки… Брызги были досадным неудобством, но, несмотря на это, Ансу любил свою „машину“ как живое существо. Берег ее и лелеял. Однажды он поссорился с Югом из-за того, что комиссар заставил гильотину работать с чрезмерной нагрузкой. Захвативши остров Бас-Тер, Юг взял в плен около тысячи английских солдат. То есть это оказались даже не англичане, а французы, ненавидевшие республику и потому вставшие под британские знамена. С точки зрения комиссара они были изменники! Он всех приговорил к казни. Но гильотина в назначенные сроки – одна ночь! – не могла справиться с такой толпою жертв. В конце концов пленных пришлось расстрелять, а месье Ансу с негодованием объяснял Югу, что „машина“ не может работать в таком ритме. Это деликатный инструмент, и ритм ее должен быть сдержанным и музыкальным. „Вы же не стали бы рубить виолончелью дрова, гражданин комиссар!“

„Нормальная“ работа гильотины и ее хозяина была – несколько человек в день. Сначала казнили сторонников монархии, участников всяких заговоров против республики, священников, а затем стали расправляться и с личностями помельче: с не желавшими работать неграми, со всякими несчастными, арестованными по соседскому доносу; с теми, кто при свидетелях сказал неосторожное слово. Виноватые находились по всему острову. Месье Ансу „работал“ не только в городах – в Пуэнт-а-Питре и Бас-Тере – но и в разных поселках. Он ездил по Гваделупе, будто с гастролями, и его сопровождали несколько человек с громадными барабанами. Вообще, казни порой напоминали ярмарочные представления… Что поделаешь, господа, толпа есть толпа, она жаждет развлечений. И когда человек толпы знает, что нож гильотины грозит не ему, а кому-то совсем другому, он готов видеть в этом забаву, он готов плясать с приятелями, пить ром и прятать за весельем подкравшийся страх… Барабаны ухали, несчастные покорно подымались по ступеням, толпа орала и пела, по краям площади шла торговля фруктами, жареным мясом, выпивкой, безделушками…

Кстати, сделав свое дело, месье Ансу любил пройтись по лавкам в поисках изящных вещиц, которые были конфискованы в богатых поместьях или привезены из Европы. С ним, конечно, не торговались… Кстати, среди мелкого товара в лавках стали появляться новомодные игрушки – маленькие гильотины. Ими удобно было обрубать кончики сигар. Суровые мамаши и папаши пугали детишек: „Будешь баловаться – суну туда твой палец!“ Детей тоже не обошла эта забава. Мальчишки мастерили самодельные гильотины и пробовали их на кошках…

Увы, господа, среди детей, как бы ни были они милы, тоже встречаются случаи злодейства. Возможно, это следствие детского недомыслия, а возможно, и проявление склонностей, которые потом превращают взрослого человека в „Ансу“…

Гриша беспокойно шевельнулся:

– Петр Афанасьевич, можно я скажу?

– Да, голубчик?

– Прошлым летом у нас в Турени городищенские мальчишки, с ихним атаманом Сёмкой Хряком, поймали бесприютного пса и хотели повесить на краю лога. Мы… то есть Илюшка Маков, я, Ефимка Грач, Саня Пашенцев и еще несколько загнали их в речку и перемазали глиной от макушки до пяток, чтоб неповадно было… А собаку взял Илюшка, она и сейчас у него живет…

– Совершенно правильно сделали, – серьезно сказал Петр Афанасьевич. – Кстати, и на Гваделупе не все дети одобряли жестокие забавы. Был случай, когда месье Ансу, приятно улыбаясь, начал помогать уличным сорванцам правильно наладить маленькую гильотину. В это время со стороны какой-то мальчик выпалил в него из громадного пистолета. Сшиб с палача шляпу. Не знаю, что стало с мальчиком. Надеюсь, ему удалось скрыться. И я ничуть не осуждаю этого ребенка за такой выстрел…

– Жаль, что не попал, – сказал Митя.

– И, кстати, когда я читал про этого храброго стрелка, – продолжал доктор, – я вспомнил парижского мальчика, отдавшего мне карту. Его лицо, его глаза. Уверен, что этот мальчик никогда бы не стал причинять страдания беззащитному существу… Я вообще уверен, что детей с добрыми сердцами на свете больше, чем злых… – И вдруг шепотом спросил у Гриши: – Как локоть? Не болит?

– Не-а…

– Ну а при чем здесь все-таки Бонапарт? – слегка капризно напомнил Митя.

– Сейчас, сейчас… Я привык все излагать по порядку, простите меня…

Офицеры уже курили. Их лица за синим дымом были спокойны и доброжелательны. Никто не собирался упрекать доктора за неторопливость. Запах сигар был сладковатым, и Грише думалось, что так, наверно, пахнут цветущие заросли на Гваделупе. Но…виделось и нехорошее. Будто в зарослях прячется тощий человек в розовом атласном камзоле, с тонкой улыбкой под черными усиками и стальными глазами. И ждет, когда Гриша подойдет поближе.

Может, и хорошо, что не будем заходить на Гваделупу, подумал Гриша.

– Времена менялись, – сказал Петр Афанасьевич. – Как известно, беззаветный борец за республику Робеспьер сам в конце концов попал под нож гильотины. Революция безостановочно уничтожала тех, кто ее породил. Виктор Юг был потрясен страшной судьбой своего кумира. Но… в конце концов он заявил: „Я политик и солдат. Я буду делать все, что от меня требует моя страна. Раз Робеспьер оказался плох, я буду бороться с его сторонниками…“

Во Франции возникли новые веяния, возрождалась вера в Бога. Перестали разрушать церкви и разрешили службы. И Юг на Гваделупе стал защищать священников. Не потому, что стал верующим, а потому, что „значит, так надо“… Затем его вызвали во Францию, и многие думали: тут-то ему и конец! Ответит за прежние злодейства. Но Юг вернулся на Гваделупу в новом высоком звании и с новыми полномочиями. Теперь он был уже не республиканцем, а сторонником Бонапарта.

Бонапарт, как известно, произвел переворот и еще до того, как объявил себя императором, он сделался диктатором Франции – ее генеральным консулом. Он не был уже республиканским генералом. Новая роль требовала нового поведения. Бонапарту стало известно, что белые плантаторы на Гваделупе и других островах архипелага страдают от бесчинств негритянской армии, от освободившихся рабов, от невозможности нормально вести хозяйство, и он вполне логично (со своей точки зрения) решил: все должно стать как прежде.

„Я политик и солдат, – говорил бывший комиссар Конвента Виктор Юг. – Я делаю то, что от меня требует моя страна“. Страна в лице Бонапарта требовала возродить рабство, и Юг начал возрождать его на всех Малых Антилах. Сил для этого хватало. Бонапарт послал туда эскадру под командой своего тестя адмирала ле Клерка.

Не так давно в этих же местах Юг на площадях городов и поселков громко читал конституцию республики и указы об уничтожении рабства. Раздавал всем трехцветные кокарды и клялся в своей преданности идеалам свободы. Теперь с той же энергией он оглашал декларации, что бывшие рабы обязаны – под угрозой смерти – вернуться к прежним хозяевам и повиноваться им беспрекословно. Черные батальоны во главе с офицерами – неграми и мулатами – приготовились к отпору. Бывшие рабы толпами уходили в джунгли… Это можно назвать по-всякому: метяжом, борьбой за свободу, гражданской войной. Историки называют это „Кампания тысяча восемьсот второго года“.

Юг залил кровью острова, в том числе и Гваделупу. Там погибло около десяти тысяч человек. Французским солдатам, приплывшим с ле Клерком из Франции, не было дела до судьбы туземцев, они выполняли свою миссию. Солдаты Гваделупы сопротивлялись как могли. Я читал, как недалеко от города Бас-Тер солдаты ле Клерка осадили в одном форте республиканцев. Тех было около трехсот человек. Они держались, сколько могли, потом впустили осаждавших в ворота, а командир форта, полковник-мулат Луи Дельгре, крикнул „да здравствует свобода!“ и приказал взорвать пороховые запасы. Погибли все… Видимо, это был один из последних актов той кампании… Рабство было восстановлено, и отменили его лишь в сорок восьмом году. Еще почти полвека мучений…

– Бывает и хуже, – бесцветным голосом заметил лейтенант Новосельский. – Есть места, где рабство не отменили до сей поры.

– Что вы имеете в виду? – спросил сквозь сигаретный дым лейтенант Стужин.

– Я, собственно говоря, имел в виду Кубу. А вы, очевидно, решили, Александр Гаврилович, что Российскую империю?

– Я рад, что не ее,– сухо отозвался Стужин. – Ибо нет ничего общего между системой, основанной на безраздельном всевластии и чудовищных издевательствах над чернокожими, и сложившейся исторически крепостной взаимосвязью в нашей стране. Эта взаимосвязь в основе своей содержит отеческое попечение дворянством громадной и пока еще не просвещенной, не готовой к самостоятельной жизни массы…

– Это звучит весьма академично, – подал голос лейтенант Новосельский. – Однако такие суждения кое у кого могут вызвать разные несогласия…

– Каковые и привели к выступлению на Сенатской площади три десятка лет назад, – вставил Митя.

– Вас, гардемарин, в ту пору не было на свете, – раздраженно сказал Стужин. – Не думаю, что у вас есть право судить о тех событиях.

– А я и не сужу, господин лейтенант. Я кон-ста-ти-рую… Мы ведь говорим об истории вообще, и я привел один из известных примеров…

– Господа, у моряков есть обычай держаться подальше от политики, – мягко напомнил командир „Артемиды“. – Мы люди военные…

– Однако же, Николай Константинович, и военным порой приходится делать выбор, – возразил Новосельский. – Вроде тех солдат в форте. Как умереть и во имя чего…

Старший офицер Стужин сказал угрюмо:

– Едва ли они делали выбор. Скорее всего, их чернокожий полковник, фанатик, швырнул в пороховой погреб факел, не думая о судьбах нескольких сотен человек. И обрек их гибели – бессмысленной, поскольку война все равно была проиграна. Не думаю, что он попал в царство небесное, поскольку пренебрег заповедью „Не убий“…

И вдруг заговорил штурман:

– Однако же, Александр Гаврилович, в одной из недавних бесед вы осуждали другого офицера за поступок, противоположный тому, о котором говорим. Я вспоминаю о капитане второго ранга Стройникове, который не стал взрывать свой фрегат „Рафаил“, оказавшийся в безнадежном окружении турок…

– Это совершенно разные вещи! Стройников просто струсил!

– Полноте, Александр Гаврилович, – усмехнулся похожий на маршала Нея лейтенант Новосельский. – Боевой офицер, не раз бывавший в сражениях, награжденный „Георгием“ и золотым оружием, „просто струсил“. Он объяснял, что послушался матросов, которые не хотели подвергать себя бессмысленной гибели…

– Может, он тоже вспомнил о царстве небесном, а? – добавил штурман.

Стужин сел прямо.

– Извините, Иван Данилович, но, не будучи в полной мере морским офицером, вы, видимо, не можете разобраться в тонкостях кодекса…

– Александр Гаврилович! – возвысил голос командир. – Иван Данилович ходил в кругосветное плавание с капитаном Гагемейстером в те времена, когда мы с вами еще не начали просиживать штаны в Корпусе. При чем здесь эполеты!

Стужин сказал деревянным голосом:

– Иван Данилович, примите мои извинения.

– Ох, да Бог с вами Александр Гаврилович!.. Мы говорим о том, как тяжко брать на себя решения, когда речь идет не о тебе одном, а о множестве других… Не приведи Господь. Лучше уж отвечать за секстаны и хронометры, хотя и с ними непросто. У меня к вам, Николай Константинович, есть про это разговор…

– Извольте, Иван Данилович.

– Чуть позже, если позволите… А пока, Петр Афанасьевич, отчего бы вам не показать здесь всем карту, о которой шла речь. Право, она стоит того…

– В самом деле! – Доктор резво скрылся за дверью и почти сразу вернулся. Небольшая, в два фута шириною, карта пошла по рукам. Гриша вытянул шею, глядя издалека.

Двойной остров, оттиснутый тонкими штрихами на серой бумаге, был похож… даже непонятно, на что похож. Пожалуй, на причудливую рыбу с торчащим плавником, с острым, как у ската, хвостом и большущей головой с разинутой пастью.

Гриша сунулся поближе, под Митин локоть.

– Петр Афанасьевич… это что? Такое озеро? Или лагуна?

Посреди левого острова светлело овальное пустое место, перечеркнутое мелкой французской надписью.

– Это, голубчик, не озеро, а неисследованная часть острова Бас-Тер. Его покрытый горами и джунглями центр. Именно сюда уходили негритянские повстанцы. Они-то знали там секретные места и тропы, а ученые-географы туда пока не добрались. В полном смысле – белое пятно…

„Тут вообще-то нужно увеличительное стекло, – подумал Гриша. – Вон какие бисерные надписи“. Но такого стекла не было. Лежало в кармане штанов только Агейкино стеклышко. Гриша не удержал желания – застеснялся, но все же вынул осколок и глянул сквозь него на карту. Остров стал густо-зеленым, будто и правда его прямо здесь, на бумаге, покрыли непроходимые джунгли.

Карту разглядывали внимательно и со знанием дела. Митя заметил:

– Однако же для навигации она не очень-то полезна. Здесь нет ни обозначения глубин и опасностей, ни береговых ориентиров…

– Естественно, – слегка обиженно отозвался доктор. – Амбруаз Тардье изготовил ее для исторического труда, а не для плаваний… Но я все же взял карту с собой… Знаете, господа, появилось этакое ребяческое желание: пусть карта побывает невдалеке от мест, которые она изображает…

– Можно я спрошу? – Гриша дотянулся мизинцем до перешейка между двумя частями Гваделупы. – Это и есть тот самый проход, который Соленая река?

Перешеек был пересечен тонкой, почти прямой щелкой.

– Она и есть, – кивнул доктор. – К сожалению, протока эта почти бесполезна для плаваний. Географы пишут, что Ривьер-Сале доступна лишь для мелких рыбачьих лодок. Это жаль. Будь река поглубже, она помогала бы быстрому сообщению между разными городами и поселками на острове…

– Нам-то не все ли равно, – скучновато заметил лейтенант Стужин. – Наш путь в Гавану…

– Доктор просто сообщил нам любопытную подробность, – сказал капитан Гарцунов. Кажется, он прятал досаду на старшего офицера. – Любое знание никому не вредит… Кстати, доктор, у вас не было желания запечатлеть своей камерой жизнь брига и наши портреты. Так сказать, в память потомству?

– К сожалению, на судне это невозможно, Николай Константинович. Чтобы изображение отпечаталось на пластине, камера с полминуты должна стоять неподвижно. А здесь какая неподвижность… Вот когда окажемся на суше…

– Кстати, о суше, Николай Константинович, – осторожно сказал штурман. – Я хотел об этом чуть позже, но раз уж пришлось к слову… После шквала оказалось, что хронометры требуют сверки. Дело в том, что они были доставлены на бриг перед самым рейсом и не прошли необходимые испытания. Теперь я обнаружил разнобой. И главному секстану была бы полезна регулировка. Но это надо делать на твердой земле…

– Иван Данилович, дорогой мой! Да где же я вам возьму твердую землю! – как-то по-ребячьи удивился командир „Артемиды“. – Вы знаете курс лучше меня! Открытый океан!

– Я имел в виду Азорские острова…

– Но помилуйте! Это же какое отклонение пришлось бы делать. Они же гораздо левее курса!

– Ну, не столь уж левее… Взять немного к зюйду и, так сказать, „чиркнуть“ левым бортом по самому правому острову архипелага, по Фл орешу. Стоянка займет не более полусуток…

– Вполне достаточно, чтобы нас там прищучил французский или британский капер, – с хищной ноткой произнес Новосельский и потер ладони.

– Большие суда не подходят к Флорешу, – объяснил штурман. – Для них там нет подходящих стоянок. Да и делать нечего. Торговли никакой, одни рыбачьи поселки… А если мы не проверим инструменты, то, не ровен час, окажемся вместо Кубы где-нибудь в Мексике… – Он скрасил свое сообщение шутливой интонацией, но все поняли, что дело серьезное.

– Вам виднее, Иван Данилович, – озабоченно сказал командир. – Давайте смотреть курс…