20. Англомания: Бентамы в России и император цветущих парков

 

Моему роману подошёл конец…

Я вынужден покинуть Петербург…

Большая удача, что князь Потёмкин предложил мне хорошее место…

 

Сэмюэль Бентам – брату, Иеремии Бентаму

Одиннадцатого декабря 1783 года князь Потёмкин вызвал в свои петербургские апартаменты молодого англичанина по имени Сэмюэль Бентам и предложил ему возможность сделать блестящую карьеру. За страстным романом Бентама, который разбил его сердце, следило всё тогдашнее общество, словно за сюжетом мыльной оперы. Потёмкинское предложение обещало не только самую увлекательную жизнь между войной и миром, какая только могла выпасть на долю англичанина в России, но и участие в комическом балагане: ему предстояло присоединиться к разношёрстной компании ремесленников из Уэльса и Ньюкасла, поселившихся в белорусском имении, и вместе с ними работать над созданием потёмкинской промышленной империи. Из рассказов Сэмюэля Бентама, к которому вскоре присоединился и его брат-философ Иеремия, мы узнаём не только о безумном размахе деятельности Потёмкина, но и том, что он использовал собственные поместья в качестве складов и торговых площадок для нужд государства, не проводя границы между собственными средствами и государственной казной.

Сэмюэль Бентам был младшим из семи детей, а Иеремия – старшим, и лишь им двоим удалось выжить. Их отец Иеремия-старший, успешный адвокат, пользовался покровительством графа Шелберна, будущего премьер-министра и вига; граф был человеком весьма оригинальным, но лицемерным, и многочисленные недоброжелатели прозвали его «иезуитом с площади Беркли». Бентамы были между собой в тёплых дружеских отношениях, постоянно переписывались и обсуждали российские приключения Сэмюэля. Братья отличались потрясающим интеллектом и энергичностью, а их изобретательность не знала границ. Однако их характеры были противоположными: Иеремия, уже почти сорокалетний мужчина, – скромный, погружённый в чтение законник; Сэмюэль – разговорчивый, общительный, несдержанный и влюбчивый. Сэмюэль получил инженерное образование, но эта профессия не оказала на его личность существенного влияния – он был человеком энциклопедических знаний, обладал изобретательным умом и предпринимательской жилкой. В некотором смысле ему тоже был свойственен потёмкинский возбуждённый энтузиазм – он всегда «искал лучшего, не удовлетворяясь хорошим… жизнь прошла мимо, и все затеи остались незавершёнными» [1].

В 1780 году, пока Иеремия разрабатывал проект законодательных реформ в Лондоне, двадцатитрёхлетний Сэмюэль отправился на черноморское побережье, где посетил бурно развивавшийся Херсон, а затем в Санкт-Петербург, где познакомился с Потёмкиным. Он мечтал разбогатеть, а Иеремия надеялся с его помощью предложить свои законотворческие инициативы императрице [2]. Светлейший князь с интересом следил за успехами молодого Бентама. Англичанин понял, что если кто-то и может воплотить его идеи в жизнь, то это именно Потёмкин. Князю же могла пригодиться помощь Бентама с днепровскими порогами и с управлением землями, поэтому вскоре после знакомства он предложил англичанину сотрудничество [3]. Однако Бентаму хотелось попутешествовать, поэтому в 1781 году князь отправил его в поездку по Сибири, поручив осмотреть промышленные предприятия, и выделил ему двоих солдат в качестве охраны. По возвращении князь передал его отчёты о шахтах, фабриках и солеварнях [4] императрице.

Потёмкин нуждался в талантливых инженерах, судостроителях, предпринимателях и англичанах, и Сэмюэль удачно сочетал в себе все необходимые качества. В письме брату из Иркутска Сэмюэль похвалялся своим новоприобретённым знакомым – «могущественным человеком» [5]. Воодушевлённый путешественник был убеждён, что они с этим неназванным властелином созданы друг для друга:

«Масштаб деятельности этого человека превышает всё, о чём мне приходилось слышать в Российской империи. Он к тому же занимает высочайшее место при дворе и сказочно богат, поэтому все губернаторы ходят к нему на поклон. Главный объект его забот – Чёрное море. Там он ведает хозяйственными делами, строит корабли для императрицы, снабжает армию и корону всем необходимым, открывает различные мануфактуры и расчищает пороги на Днепре на свои собственные средства. Он с большим энтузиазмом откликнулся на предложение помощи в его делах перед моим отъездом из Петербурга» [6].

Впрочем, вернувшись, Бентам обратил своё внимание на нечто более привлекательное.

Объектом его страсти стала графиня Софья Матюшкина, хорошенькая племянница и воспитанница фельдмаршала князя Александра Голицына, губернатора Петербурга, который неудачно командовал войсками в русско-турецкой войне, но за давностью лет память об этих событиях стёрлась и уступила место уважению к старческим сединам. Сэмюэль и Софья были почти ровесниками, они познакомились в салоне фельдмаршала, влюбились друг в друга и стали встречаться дважды в неделю. Их страсть подпитывалась романтической таинственностью, без которой было не обойтись: старик Голицын не одобрял этих отношений, к тому же придворные принялись совать нос не в свои дела. Фельдмаршал был против любых ухаживаний, не говоря уже о свадьбе между своей воспитанницей и этим английским авантюристом. Однако императрица, которая сама отличалась озорством и влюбчивостью, дала понять придворным, что эта история её чрезвычайно занимает.

Неуёмное воображение Сэмюэля вышло из-под контроля. «Если тебе есть что сказать мне за или против матримониальных уз, то сделай это», – писал он Иеремии. Молодой человек полюбил эту девушку – а также, по-видимому, её положение в обществе, поскольку дальше он обезоруживающе сообщает: «Она – наследница двух Богатых Людей». Сэмюэль решил, что раз его роман – новая, но уже хорошо известная в России разновидность curriculum vitae [резюме (лат.). – прим. перев.], вызвал всеобщий интерес, то он постарается использовать эту известность, чтобы испросить у императрицы какую-нибудь должность: «Я полностью убеждён, что, желая помочь моему союзу, Её Величество настроена ко мне весьма благодушно… она уверена, что именно моя любовь заставила меня предложить ей свои услуги». Он также писал фельдмаршалу Голицыну: «Я люблю вашу племянницу уже более пяти месяцев». Наверняка это ещё больше рассердило фельдмаршала, который запретил влюблённым видеться.

Придворные наслаждались историей этой запретной любви не меньше, чем императрица, – и даже Потёмкин, занятый аннексией Крыма, был в курсе всех новостей. Это было чрезвычайно удачное время для англичанина в Петербурге – Сэмюэль вёл бурную светскую жизнь, купаясь во внимании богачей и графинь. В столице было немало англичан, ему покровительствовали сэр Джеймс Харрис и его преемник на посту британского посла Аллейн Фицгерберт. Единственным недоброжелателем Бентама стал неизменно находившийся при дворе шотландец – доктор Роджерсон, успешный игрок в карты и врач, чья помощь обыкновенно оканчивалась летальным исходом. Роджерсон, вероятно, понимал истинные мотивы Бентама и сказал Екатерине, что не стоит принимать Сэмюэля, поскольку у него сильный дефект речи [7]. Но это не умерило энтузиазма молодого человека. В числе помощников Потёмкина были двое лучших друзей Сэмюэля: сын княгини Дашковой князь Павел Михайлович Дашков и инженер, полковник Корсаков; оба они получили образование в Англии. Русские брали Бентама с собой в салоны всех богатых аристократов, которые принимали у себя иностранцев. Вот описание типичного дня из бурной социальной жизни Сэмюэля: «Завтракал у Фицгерберта, обедал по приглашению у герцогини Кингстон [и после ещё раз посетил её], затем побывал у князя Дашкова и у Потёмкина, но тот оказался в отъезде, а потом поехал к баронессе Строгановой и оттуда на ужин к Дашковым» [8].

Фаворит Екатерины Ланской – вероятно, по её подсказке, – тоже оказал содействие Сэмюэлю, передав тётушке Софии неодобрение императрицы, которая «полагала, что они напрасно чинят препятствия душевным склонностям молодой графини… Это ещё больше разгневало тётушку». Трудно было найти во всём мире (и даже в Италии) город, более подходивший для всевозможных интриг, чем Петербург. Здесь сами придворные задавали эту моду, и легко было нанять за небольшие деньги толпу смышлёных слуг, которые сновали туда-сюда, передавая записки, подслушивая и высматривая тайные знаки в окнах домов. Сэмюэль и София при поддержке друзей развлекались сценами на балконах в духе Ромео и Джульетты и встречались в сумеречных дворцовых садах. Лакеи и извозчики доставляли секретные письма прямо в наманикюренные руки адресатки. Графиня София бросала Сэму из окон благоухающие духами записки [9]. Сэмюэль, одурманенный знатностью особ, которые проявляли к нему участие, поддался заблуждению, общему для многих влюблённых: он возомнил себя центром мира. Ему казалось, что во всех правительствах Европы министры позабыли о войнах и перемириях и были заняты одним только обсуждением его любовных дел.

По этой причине, когда Потёмкин с триумфом вернулся из покорённых Крыма и Грузии, Сэмюэль был уверен, что первым делом светлейший князь поинтересуется его любовной историей. Но князя больше волновали познания англичанина в судостроении, к тому же придворные уже донесли ему, что роман Бентама обречён. Императрице, возможно, нравилось дразнить Голицыных, но она никогда бы не встала на сторону англичанина против потомков литовского великого князя Гедимина. Поэтому Ланской вновь вмешался, послужив орудием императорской воли: роман пора прекратить.

Шестого декабря павший духом Сэмюэль приехал к Потёмкину, и тот предложил ему поработать на Корсакова в Херсоне. Сэмюэль поначалу отказался, всё ещё надеясь, что роман с графиней Софьей приведёт к женитьбе. Но всё было кончено. Петербург потерял для него свою привлекательность. Сэмюэль принял решение уехать «из деликатности», чтобы не расстраивать страдавшую графиню, и принял предложенную должность. Потёмкин назначил его подполковником с жалованьем 1200 рублей в год и к тому же выделил «гораздо большую сумму столовых денег». У князя были масштабные планы на молодого Сэмюэля: он собирался переместить свои днепровские судостроительные верфи ниже порогов и хотел, чтобы Бентам «под его руководством» решил эту задачу с помощью своих разнообразных механических изобретений.

Удачливый подполковник был совершенно очарован Потёмкиным, как и многие другие иностранцы до него и после. Любопытно, как Бентам объяснял для себя уникальное положение Потёмкина: «под его непосредственным руководством был юг России, но косвенным образом он руководил всей Европой». Чувствительный герой-любовник несколько месяцев спустя превратился в самодовольного потёмкинского протеже: «Я льщу себе тем, что князь обо мне хорошего мнения и склонен мне доверять, и пока дела обстоят таким приятным образом, моё положение нельзя считать неудачным. Он одобряет любое моё предложение». Когда князь был в ком-либо заинтересован, то относился к нему с бóльшим уважением, чем ко всем генералам европейских держав вместе взятых, и теперь этим человеком был Сэмюэль. «Я могу посетить его в любой момент. Когда я захожу к нему, он всегда здоровается со мной и приглашает сесть, хотя орденоносные господа порой приходят к нему по десять раз, так и не получая дозволения сесть, и он даже не удостаивает их взглядом».

Своеобразный потёмкинский стиль руководства озадачивал подполковника Бентама: «Не ведаю, какую работу мне поручат в Херсоне или где-либо ещё… Светлейший князь также упоминал о “поместье на границе Польши”… То он говорит о создании нового порта и верфи ниже порогов, то предлагает строить ветряные мельницы в Крыму. Пройдёт месяц, и мне, возможно, поручат гусарский полк и отправят воевать против… китайцев, а затем велят командовать кораблём с сотней пушек». В итоге ему пришлось заниматься почти всем перечисленным. Работая на Потёмкина, он едва ли мог пожаловаться на скуку. А вот о своём ближайшем будущем он не мог сообщить своему брату решительно ничего.

Десятого марта 1784 года князь неожиданно покинул Петербург и уехал на юг, препоручив Бентама полковнику Попову, главе канцелярии [10]. В полночь в среду, тринадцатого марта, Бентам отправился вслед за ним в обозе из семи кибиток. Во время этого путешествия Сэмюэль вёл дневник. В субботу он прибыл в Москву и встретился с Потёмкиным. Когда субботним утром Бентам предстал перед ним в своём неизменном сюртуке, светлейший князь позвал своего незаменимого Попова и велел записать молодого человека в армию – в кавалерию или пехоту, как ему будет угодно (тот выбрал пехоту), – и выдать ему мундир подполковника [11]. С тех пор Бентам всегда был облачён в зелёный мундир с красными лацканами, красный жилет с золотой тесьмой и белые брюки [12].

Сопровождать князя в долгом путешествии по его империи было особой привилегией, которую редко даровали иностранцам – ведь Потёмкин допускал в свой круг лишь тех, с кем ему было приятно проводить время. Полгода Сэмюэль колесил по России и «неизменно в одной карете» с Потёмкиным: «Поскольку я не склонен поддаваться утомлению, весеннее путешествие с князем было для меня во всех отношениях приятным… Давно мне не приходилось так весело проводить время» [13]. Они отправились на юг через Бородино, Вязьму и Смоленск, а также потёмкинские имения в Орше в верховьях Днепра, заметив, что на кожевенной фабрике Потёмкина уже трудятся двое выходцев из Ньюкасла. Затем они поехали в Кременчуг, откуда Потёмкин руководил своими южными владениями. Вероятно, Бентам находился подле князя, когда тот торжественно открывал Екатеринославское наместничество. В начале июня они прибыли в Крым, где, должно быть, вместе посетили новую военно-морскую базу в Севастополе. В дороге подполковник Бентам имел возможность воочию узреть, как Потёмкин управлял своей империей из стремительно несущихся саней, оставляя позади тысячи вёрст пути и ледяные брызги из-под полозьев.

В какой-то момент на заседании этого передвижного правительства в лошадиной упряжке князь решил, что подполковнику Бентаму не следует оставаться в Херсоне. В июле Бентам прибыл на свой новый пост в Кричеве. Просторное имение Потёмкина «на границе Польши» представляло собой совершенно особый мир [14].

Бентам был назначен единственным управляющим имения, которое оказалось «больше, чем любое английское графство» и многие немецкие княжества: Кричев занимал более ста квадратных миль, а рядом с ним располагалось ещё одно потёмкинское имение, Дубровно, которое было и того больше. В Кричеве находилось пять посёлков и 145 деревень, где жили 14 000 мужчин-крепостных. По словам Сэмюэля, в Кричеве и Дубровне проживало «более 40 000 крепостных мужского пола», следовательно, всё население этих земель было как минимум вдвое больше [15].

Кричев и Дубровно – территории не только огромные, но и стратегически важные. Когда при первом разделе Польши в 1772 году Россия аннексировала эти польские земли, Екатерина получила доступ к верховьям двух рек – крупнейших торговых путей Европы: правому (северному) берегу Двины, которая через Ригу впадала в Балтийское море, и левому (восточному) берегу Днепра, на котором Потёмкин построил многие свои города. Когда в 1776 году Екатерина пожаловала Потёмкину земли, он, вероятно, испросил себе те имения, которые обеспечивали доступ к обеим рекам и могли стать центрами балтийской и черноморской торговли. Они идеально подходили для постройки небольших судов, поскольку тянулись вдоль северного берега Днепра на протяжении пятидесяти миль.

Потёмкин уже обладал целой промышленной империей; самым известным изделием его производства были лучшие во всей России зеркала – это свидетельствует о настоящем буме на зеркала, развернувшемся в то время, что в прямом смысле слова отражает новообретённый человеком XVIII века интерес к самому себе. Что же до Кричева [16], то Бентам обнаружил там коньячный, кожевенный и медеплавильный заводы, текстильную фабрику со станками для изготовления парусины, канатное производство с двадцатью колёсами, снабжавшее херсонские верфи, множество теплиц, гончарные мастерские, собственную верфь и ещё одну фабрику по производству зеркал. Кричев стал продолжением Херсона. «Поместье… с избытком поставляет продукцию во все основные морские склады вниз по реке… по которой суда с лёгкостью добираются до Чёрного моря» [17]. Торговля шла в обоих направлениях: излишки канатов и парусины продавались в Константинополь и в то же время всевозможные товары активно импортировались и экспортировались в Риге. Это был громадный склад для всей империи Потёмкина, его промышленная и торговая штаб-квартира, его судостроительная верфь на суше и основной источник снабжения для новых городов и Черноморского флота.

Кричев не имел ничего общего ни с петербургскими салонами, ни с конторами в юридическом обществе Lincoln’s Inn, и на приезжих англичан, которых пригласил Бентам, поместье наверняка произвело шокирующее впечатление. Бентам поселился в так называемом «доме Потёмкина», который на самом деле оказался «ветхим сараем» [18]. Деятельные и высокомерные англичане очутились на одном из перекрёстков Европы: здесь встречались друг с другом не только речные торговые пути, но и всевозможные культуры. «Пейзаж здесь приятный и живописный, люди… спокойны и терпеливы до крайности… есть и работящие, и ленивые пьяницы». Сорок обнищавших польских дворян работали на государство «почти как рабы». Здесь смешалось множество народностей и языков.

Недавно прибывшим ремесленникам из Ньюкасла, которые никогда раньше не покидали своей родины, всё это, должно быть, казалось весьма странным и подозрительным. «Разнородность здешнего общества изумляет», – признавался ньюкаслский критикан по имени Бити. По соседству жили русские, немцы, донские казаки, польские евреи и англичане. Поначалу Бити «счёл их говоры самыми странными звуками, какие только доносились до моих английских ушей». Евреи, у которых «мы покупали всё необходимое для жизни», говорили на немецком и идише [19]. «В ярмарочный день, когда перед моим взором беспорядочно мельтешили все эти лица и платья, я не раз, остановившись, задумывался, как же меня угораздило среди них очутиться», – рассуждал Бити [20].

Не менее разнообразными были и обязанности Бентама по отношению ко всем этим людям: в первую очередь он был для них «законодателем, судьёй, собранием присяжных и шерифом». Также ему приходилось «приводить в порядок и управлять всеми здешними фабриками князя». Фабрики находились в прискорбном состоянии [21], и Бентам предложил заняться ими. «Всячески поддерживаю, – ответил Потёмкин из Царского Села и добавил: – Покорён вашим деятельным участием и готовностью взять на себя эту ответственность – чем вы меня премного обяжете» [22].

Князь был постоянно озабочен усовершенствованием своих городов и военных кораблей. Его письмо Бентаму опровергает обвинения в том, что он пренебрегал мелочами или не доводил свои проекты до конца; он отдельно пишет о проблемах с канатным производством: «Мне докладывают, что канатная фабрика… едва ли пригодна к работе» [23]. Он просил Бентама навести на фабрике порядок и отправил к нему специалиста из Кронштадта. Когда друг Сэмюэля Корсаков и мореход Мордвинов, ближайшие помощники Потёмкина, посетили Бентама по пути в Херсон, англичанин доложил князю, что снабдил их всем необходимым для судостроения [24]. Через два года Сэмюэлю удалось так успешно наладить работу на своих производствах, что он предложил князю сделку: он возьмёт себе самые неблагополучные заводы на десятилетний срок, а Потёмкину останутся самые процветающие. На расходы по поддержанию зданий и закупку материалов он запросил 20 000 рублей (около 5000 фунтов стерлингов), которые обязался постепенно выплачивать. Сделка была заключена в январе 1786 года, и по её условиям Потёмкин согласился оставить Бентаму всю прибыль с предприятий за эти десять лет – он лишь надеялся в итоге получить обратно свои фабрики способными приносить доход. Его интересовала не прибыль, а польза для империи [25].

В качестве одной из мер Бентам предложил импортировать картофель и сажать его в Кричеве; Потёмкин согласился. В 1787 году работники засеяли первые двенадцать акров земли, и «весьма довольный» Потёмкин отныне стал выращивать картофель в своих имениях. Согласно некоторым историкам, именно Потёмкин и Бентам завезли этот овощ в Россию, однако это не так: Екатерина начала закупать картофель ещё в 1760-е годы, но князь в самом деле первым начал его культивировать, и возможно, именно благодаря ему блюда из картофеля стали одной из главных составляющих русской кухни [26].

Основной задачей Бентама была постройка разнообразных кораблей для Потёмкина. «Мне позволено самому выбрать, какое судно соорудить… военное, торговое или прогулочное». Для нужд флота князю требовались вооружённые суда, для императрицы – прогулочный фрегат, для днепровской торговли – баржи, а также роскошные корабли для готовившегося путешествия Екатерины по южным землям. Это был невероятно масштабный заказ. Бентам упоминает один замечательный эпизод, демонстрирующий нам характерное потёмкинское раздражение. Как-то раз Сэмюэль попытался добиться от Потёмкина решения по поводу конструкции кораблей: сколько же мачт и пушек желает князь? «Чтобы положить конец этому спору, он сказал, что если мне так угодно, то можно установить хоть двадцать мачт и одну пушку. Я несколько растерялся…» [27]. Любой изобретатель мог только мечтать о таком работодателе – невзыскательном и способном свести этой невзыскательностью с ума.

Вскоре Сэмюэль понял, что без помощи ему не обойтись. Для судов нужны были гребцы, будь то крестьяне или солдаты. Проблема решилась без труда: как по мановению волшебной палочки князь отправил ему батальон мушкетёров. «Поручаю вам командование», – писал ему Потёмкин в сентябре из Петербурга. Светлейший князь постоянно заботился о своём драгоценном флоте: «Моё намерение, сэр, состоит в том, чтобы эти корабли были способны плавать по морю, потому прошу вас… оснастить их соответственно» [28]. Бентам не имел ни малейшего представления о том, как командовать солдатами, и не говорил по-русски, поэтому, когда на смотре майор спросил, какие будут распоряжения, Сэмюэль ответил: «Как и вчера». – «А как провести манёвр?» – «Как обычно» [29]. Писать и тем более чертить умели лишь два сержанта, а кроме них ещё два кожевнника из Ньюкасла, находившихся в Орше, молодой математик из Страсбурга, датчанин-меднолитейщик и шотландец-часовщик [30]. Сэмюэль атаковал Потёмкина просьбами прислать ему ремесленников: «Найти талантливых людей оказалось делом нелёгким» [31], – жалуется он в одном из писем. Князь ответил, что Сэмюэль может нанять работников на любых условиях, какие сочтёт нужными.

Неуёмная англомания Потёмкина в этот раз породила одну из самых масштабных вербовочных кампаний, целью которой было привлечь британских специалистов в дальние края. В те времена англомания правила Европой [32]. В Париже мужчины щеголяли «виндзорскими воротниками» и прямыми сюртуками, а дамы пили шотландский виски, за чаем делали ставки на скачках и играли в вист. Потёмкин не вдавался в детали, но был уверен, что ему требуются только англичане – для того, чтобы стоять за ткацкими станками в Кричеве, растить сады, варить сыры, возводить ветряные мельницы и верфи по всей его империи. Бентамы поместили объявления в английских газетах. Эти объявления соответствовали причудливым запросам Потёмкина. «Князь желает познакомить народ с пивом» – говорилось в одном из них. Или: «намерен построить прекрасную молочную фабрику» с «наилучшим маслом и сколь возможно большим числом сортов сыра». Вскоре появились обращения ко всем британцам: «Всякий талантливый человек, способный предложить князю меры по улучшению его производств, будет принят со всем радушием» – гласило одно из британских объявлений Бентама. Наконец Потёмкин объявил Сэмюэлю, что желает создать «целую английскую колонию» со своей церковью и льготными условиями [33]. Англомания Потёмкина распространялась, разумеется, и на его подчинённых. Местные землевладельцы хотели, чтобы их крестьяне обучались мастерству на английский манер, поэтому Дашков отправил своих крепостных изучать британское плотницкое дело [34]. После того как будущий потёмкинский адмирал Мордвинов женился на Генриетте Кобли, Николай Корсаков признался Сэмюэлю, что тоже «чрезвычайно хотел бы найти себе супругу-англичанку» [35]. Садовников, моряков и ремесленников с туманного Альбиона русским было недостаточно – им хотелось обзавестись и жёнами.

Бюджет Бентама был безграничен. Когда он попросил светлейшего князя оговорить условия кредита, «то не смог добиться от него иного ответа, кроме: «какие сочтёте нужными». Банкир Потёмкина Сутерланд просто взял кредит в Лондоне [36]. Сэмюэль Бентам сразу понял, какие невероятные возможности открываются перед ним и его братом Иеремией – можно заняться как британско-русской торговлей, так и посредничеством в потёмкинской вербовочной кампании. Спустя несколько недель после публикации первых объявлений Сэмюэль стал отправлять Иеремии списки с дюжиной позиций в каждом: в одном из них, например, значились слесарь, специалист по ветряным мельницам, ткач-суконщик, строители барж или лодок, обувных дел мастера, каменщики, моряки, домашние работницы и «две служанки, одна знающая толк в сыроварении, а вторая в прядении и шитье» [37].

Отец и сын Иеремия-старший и Иеремия-младший с энтузиазмом принялись рыскать по всей Британии. Старик Иеремия превзошёл сам себя: он посетил лорда Хау в Адмиралтействе, а затем пригласил к себе обсудить этот визит заместителя государственного секретаря Фрезера и недавно вернувшихся из России сэра Джеймса Харриса и Реджинальда Пола Кэрью. Он даже привлёк к делу бывшего премьер-министра Шелберна, теперь первого маркиза Лансдауна [38], «с тем чтобы доставить кораблестроителей в помощь моему сыну». Маркиз счёл Потёмкина интересным, но не заслуживающим доверия человеком, и его слова о братьях Бентамах явно имели второе дно. «Ваши сыновья слишком свободомыслящие люди, чтобы поддаться влиянию этих меркантильных идей, а вашему Сэму следует употребить свой ум на разработку новых изобретений, а не на подсчёты процентов, которые, пожалуй, способен выполнить даже самый заурядный русский человек… – писал Лансдаун из города Уэймут двадцать первого августа 1786 года. – Он проводит свои лучшие годы в нестабильном государстве и полагается на непостоянных людей» [39].

Вскоре весь этот безумный проект начал приобретать абсурдность комедии положений XVIII века, в которой группа философов, моряков, жуликов, проституток и простых работяг, не говоривших ни одном языке, кроме родного, была заброшена в многоязычную белорусскую деревню, принадлежавшую часто отсутствовавшему, но импульсивному Потёмкину. У каждого из этих персонажей в итоге окажутся совершенно иные намерения, отличные от обязанностей, которые назначили ему Бентамы.

Иеремию-младшего обуяла графомания, подобная екатерининской: он беспрестанно, углубляясь в ненужные детали, писал Сэмюэлю о кандидатах на все многочисленные должности от доярки до управляющего ботаническими садами: «При всём моём уважении к ботаникам я полагаю, что найти образованного человека не составит никакого труда», и далее в письме он рассуждает о расходах на «женщину, осведомлённую в молочном хозяйстве». Наконец Иеремия нанял некоего Логана Хендерсона руководить обустройством ботанического сада. Разумеется, такие авантюрные предложения привлекали весьма ненадёжных типов: к примеру, шотландец Хендерсон утверждал, что является специалистом по садоводству, паровым двигателям, выращиванию сахарной свёклы и фосфорным фейерверкам. Он поставил свою подпись и пообещал привезти с собой двух своих племянниц-молочниц по фамилии Кёртленд. На должность химика-исследователя подписался доктор Джон Деброу, бывший аптекарь Эдденбрукского госпиталя в Кембридже и легендарный автор выдающегося труда «Определение пола у пчёл» (только что опубликованного и получившего противоречивые отзывы). Вышеупомянутые граждане, а также садовники, слесари и авантюристы, главным образом уроженцы Ньюкасла и Шотландии, отправились в путь: первая партия экспертов прибыла в Ригу в июне 1785 года.

Иеремия Бентам мечтал приехать к Сэмюэлю в Белоруссию: его привлекали не только меркантильные выгоды, но и спокойные условия для работы над его трактатами, а также возможность убедить Потёмкина применить на практике утилитаристские идеи. (В рамках его теории утилитаризма успех правителя заключался в способности обеспечивать как можно более счастливую жизнь для как можно большего числа людей.) Имение Потёмкина казалось воплощением мечты любого философа. Иеремия решил отправиться в путь вместе с очередной группой англичан. К тому времени, как он покинул родину, Сэмюэлю уже успели до крайности надоесть нелепые письма брата. Их отношения совсем испортились, когда философ принялся писать напрямую самому Потёмкину, предлагать свои донкихотские идеи и рассказывать о садовниках и химиках: в потёмкинских архивах сохранилось множество неопубликованных трудов Иеремии Бентама. Они представляют огромный интерес и для историков, и для желающих от души посмеяться; автор этих текстов пишет как типичный «безумный профессор».

В одном из писем Иеремия сообщает, что намерен приобрести судно для транспортировки потёмкинских ремесленников и назвать его «Князь Потёмкин». Затем он переходит к делу: «Ваша Светлость, для вас найден ботаник. Найдена и молочница. Графство Чешир славится своим молоком и сырами…» Мадемуазель Кёртленд, не только молочница, но и отличный химик, сподвигла Бентама на следующее высказывание о феминизме: «Образованные женщины, усваивая черты сильного пола, столь часто утрачивают совершенства, присущие слабому полу… Но мадемуазель Кёртланд – исключение». Философ в самом деле хотел продать Потёмкину «огненную машину» или, что ещё лучше, новейший паровой двигатель Ватта и Болтона, объясняя, что эти механизмы «приходят в движение благодаря силе воды, превращённой в пар при кипячении. Из всех механизмов современности… machine de feu [огненная машина (фр.). – Прим. перев.] обладает самым простым устройством». Однако машина Ватта и Болтона была, наоборот, самой сложной и дорогостоящей. «Если князю не угодно приобрести паровой двигатель, то как насчёт того, чтобы привезти в Крым печатный станок с помощью мистера Титлера? Что же будет печатать этот станок? К примеру, «Проект свода правовых норм» авторства И. Бентама». Словно оправдываясь, Иеремия подписался в конце письма: «В четвёртый раз, Ваш Вечный Корреспондент» [40].

Сэмюэля охватила паника. Светлейший князь не терпел длинных писем и хотел результатов. Полковник Бентам опасался, что «Вечный Корреспондент» разрушит его карьеру, и сделал своему неуклюжему брату выговор. Бесконечные подробности, должно быть, «докучали» князю, и он, вероятно, «не желал ничего слышать, пока не привезут переселенцев». Сэмюэль беспокоился, потому что князь не отвечал на эти письма: «Я подозреваю наихудшее… Боюсь, что причина тому в твоём чрезмерном усердии» [41]. Но наконец философ получил учтивый ответ от князя через русское посольство в Лондоне. «Сэр, – писал князь Иеремии, – я весьма признателен вам за все усилия, которые вы приложили к исполнению… моих просьб. Нехватка времени не позволила мне ответить вам раньше… но теперь я прошу вас поручить мистеру Хендерсону сопровождать найденных вами людей…» Князю необходимо было на что-то отвлечься, и длинные, но замечательные письма Иеремии Бентама подошли для этого как нельзя лучше: он сообщил, что получил от них большое удовольствие и поручил перевести их на русский [42].

Особой гордостью Иеремии было то, что ему удалось нанять для кричевского хозяйства мастера садово-паркового искусства по имени Джон Эйтон, потому что, похвалялся он отцу, «наш садовник – племянник королевского садовника в Кью» [43]. В те времена среди садовников тоже были свои аристократы. Впрочем, лучшим садовником князя оказался не Эйтон. Потёмкинский гений садоводства Уильям Гульд уже приехал в Россию в 1780 году, почти одновременно с Сэмюэлем Бентамом. Он был протеже лучшего мастера английского садово-паркового искусства Ланселота Брауна по прозвищу «умелый Браун». В 1770-е годы Екатерина и Потёмкин стали преданными поклонниками английских парков. Самым ярким проявлением потёмкинской англомании была его склонность разбивать английские парки в любом месте, где бы он ни оказался.

Естественный, живописный и при этом тщательно спланированный хаос английского парка с его ландшафтной архитектурой, озёрами, гротами и руинами постепенно вытеснял аккуратные и строгие французские парки. Парковая мода следовала за политической судьбой государств: на то время, когда в Европе властвовал Людовик XIV, пришёлся и повсеместный расцвет французских парков. Когда же положение Франции ухудшилось, а Британия завоевала её колонии, английские парки обрели огромную популярность. «Я без ума от английских садов, – писала Екатерина Вольтеру, – с их изогнутыми линиями, pente-douces [здесь: пологими склонами (фр.). – Прим. перев.], прудами, напоминающими озёра (архипелагами на суше); и мне претят строгие прямые линии и неотличимые друг от друга allées [аллеи (фр.). – Прим. перев.]… Словом, англомания мне ближе, нежели “плантомания”» [44].

Императрица занялась своим новым хобби со свойственной ей взвешенной практичностью, а Потёмкин окунулся в него со всей своей чрезмерной целеустремлённостью. В 1779 году императрица наняла Джона Буша и его сына Джозефа для создания парка в Царском Селе. Для остальных имений она подыскала других талантливых англичан с «садовыми» фамилиями – Спэрроу («воробей») и Хэкетт («топорик»). Из-за своей любви ко всему английскому Потёмкин определённо относился к садовнику-англичанину так же, как к русскому аристократу: его уважение к этим повелителям цветов было так велико, что он запросто обедал у Бушей с двумя своими племянницами, графом Скавронским, супругом одной из них, и тремя послами. Этот социальный казус стал причиной беспокойства другой гостьи из Англии, баронессы Димсдейл, которая должна была бы придерживаться более демократичных взглядов [45]. Она записала, что Потёмкин пришёл в восторг от «отличного обеда в английских традициях» у Бушей и попробовал каждое блюдо. (Светлейший князь так любил английские кушанья, что, угостившись ростбифом на обеде у банкира Сутерланда, попросил завернуть с собой остатки.) Вскоре нужда Потёмкина в садовниках настолько усилилась, что он выписал из Англии Эйтона и одолжил у Екатерины Спэрроу [46].

Никто из этих садовников не мог похвастаться такой известностью, как потёмкинский Гульд. Его имя до сих пор помнят в дальних уголках России и Украины: в 1998 году автор этой книги слышал о нём в весьма далёких друг от друга городах – Петербурге и Днепропетровске. Гульду чрезвычайно повезло, что его нанял на работу человек, который в «Энциклопедии садоводства» (1822) назван «одним из самых выдающихся покровителей нашего искусства в нынешние времена». Но и для Потёмкина было большой удачей встретить своё садово-парковое alter ego [второе «я» (лат.). – Прим. перев.] – одарённого и амбициозного создателя обширных английских парков по всей Российской империи, которые потрясали воображение своим размахом.

Гульд нанял себе в помощь «несколько сотен работников», путешествовавших вместе с Потёмкиным [47]. Он спланировал и разбил парки в Астрахани, Екатеринославе, Николаеве и в Крыму, в том числе в имениях, расположенных на плодородных крымских побережьях, – в Артеке, Массандре и рядом с Воронцовским дворцом в Алупке. Местные знатоки до сих пор произносят его имя с почтением, хотя прошло уже два столетия с тех пор, как он в последний раз взял в руки мотыгу [48]. Как-то раз неподалёку от Полтавы Потёмкин обнаружил руины одного из замков Карла XII. Он не только отремонтировал замок, но и велел Гульду окружить его английскими садами.

Гульд обладал уникальной способностью разбить английский парк едва ли не за одну ночь, прямо на месте очередной остановки Потёмкина. «Энциклопедия садоводства», ссылаясь на одного из помощников Гульда по фамилии Колл, сообщает, что где бы Потёмкин ни останавливался, он строил путевой дворец, а Гульд создавал английский парк «с кустарниками и деревьями, разделённый дорожками из гравия и украшенный скамейками и статуями – весь этот декор Гульд перевозил с собой». Многие историки сочли легендами эти рассказы о мгновенно возникавших потёмкинских парках: кажется невозможным, чтобы за Гульдом в самом деле следовал целый караван с дубовыми деревьями, альпийскими горками и кустарниками. Но иногда легенды совпадают с реальностью: в петербургском Государственном архиве, где хранятся бумаги Потёмкина, есть свидетельства о том, что Гульд проезжал вместе с Потёмкиным те места, где, как нам известно из других источников, парки были действительно разбиты за считаные дни. Потёмкин был чем-то схож с Гарун-ар-Рашидом. Как выразилась Элизабет Виже-Лебрен, он «напоминал волшебника из сказок «Тысяча и одной ночи».

Отныне Гульд колесил по России, работая рука об руку с Потёмкиным. Он стал «русским умелым Брауном», но, предупреждает нас «Энциклопедия садоводства», «получив должность главного императорского садовника, иностранец становится таким же деспотом, как его господин». Похоже, здесь говорит профессиональная зависть садовников к своему коллеге, который смог заполучить престол царя кустарников, Потёмкинских садов и парков [49].

Англомания Потёмкина определяла и его вкус в живописи. Он коллекционировал картины и гравюры, и в его собрании якобы имелись работы Тициана, Ван Дейка, Пуссена, Рафаэля и да Винчи. В качестве дилеров выступали купцы и русские посланники: «Мне пока не удалось найти пейзаж, который вы заказали, мой князь, но я надеюсь вскоре отыскать его» [50], – пишет русский посол в Дрездене, барочной столице Саксонии.

Благодаря своим британским связям Потёмкин познакомился с сэром Джошуа Рейнольдсом. В 1784 году Харрис вернулся в Лондон и передал Джону Джошуа Проби, лорду Кэрисфорту, рекомендательное письмо к Потёмкину: «податель сего письма – благородный дворянин и пэр Ирландии» [51]. Кэрисфорт прибыл в Петербург и сообщил императрице и Потёмкину, что в их собраниях не хватает полотен английских художников – не желают ли они, скажем, приобрести картины его друга Рейнольдса? Те согласились. Художнику было позволено самому выбрать сюжеты; Потёмкин склонялся к исторической тематике, что было как раз по душе художнику. Четыре года спустя, после многочисленных отсрочек, в Россию прибыли одна картина для императрицы и две для Потёмкина. Когда полотна отправились в путь на борту судна под названием «Дружба», Кэрисфорт и Рейнольдс послали князю письмо на французском. Поблагодарив его за оказанное гостеприимство, Кэрисфорт разъяснил Потёмкину, что на картине для императрицы изображён «юный Геракл, удушающий змею», и добавил: «Излишне было бы напоминать Вашему высочеству, столь безупречно сведущему в античной литературе, что сие произведение написано на сюжет оды Пиндара». Сам Рейнольдс говорил Потёмкину, что напишет для него такую же картину, но затем передумал и выбрал темой «Целомудрие Сципиона». Кэрисфорт также отправил князю полотно Рейнольдса под названием «Нимфа, чей пояс развязывает Амур». «Знатоки искусства, – писал Кэрисфорт, – увидя эту картину, сочли её великолепной» [52].

Она в самом деле была великолепна. Обе картины пришлись по нраву Потёмкину. «Нимфа» сегодня носит название «Амур, развязывающий пояс Венеры», и изображает жизнерадостного юного Купидона и сияющую Венеру с обнажённой грудью. «Сципион», идеальный античный герой Потёмкина, который разгромил карфагенян так же, как князь победил турок, на картине противостоит соблазнам похоти и алчности – двум искушениям, против которых Потёмкин был бессилен [53]. Ни Екатерина, ни Потёмкин не спешили платить за картины. За «Нимфу» Рейнольдс выставил Кэрисфорту счёт в £105. Екатерина заплатила нужную сумму душеприказчикам художника. Позднее Потёмкин добавил к своей английской коллекции произведения Готфрида Кнеллера и Томаса Джонса.

Светлейший князь также покровительствовал лучшему английскому живописцу в Петербурге – Ричарду Бромптону. Если верить Иеремии Бентаму, этого богемного, безалаберного, но искусного художника Екатерина спасла от долговой тюрьмы. Потёмкин стал почти что агентом Бромптона и даже давал ему советы, за какую цену продавать картины. Он заказал ему написать Браницкую: на великолепном портрете в полный рост, который сегодня находится в Воронцовском дворце в Алупке, прекрасно показаны цветущая красота Сашеньки, её интеллект и высокомерие. Бромптон также создал портрет императрицы, но Потёмкин лично приказал ему переписать её причёску. Потом эту картину приобрёл Иосиф II, но пожалел об этом, заявив, что эта «мазня» была «ужасно написана, и я намерен отослать её обратно» [54]. Бромптон часто писал Потёмкину просительные письма неразборчивым почерком, умоляя о деньгах и государственном покровительстве [55]. Когда он умер, оставив долги на 5000 рублей, Потёмкин пожаловал его вдове тысячу [56].

Увлечённость, с которой Потёмкин и Екатерина вместе собирали свои художественные коллекции, – ещё одна милая черта их отношений. Когда в 1785 году они вдвоём удалились на два часа, дипломаты решили, что началась война, но оказалось, что партнёры безмятежно рассматривали левантийские зарисовки английского путешественника сэра Ричарда Уорсли. Поскольку их вкусы были схожими, неудивительно, что после кончины Потёмкина его коллекция была перенесена в Эрмитаж, где хранилось собрание Екатерины [57].

Тем временем 28 июля 1785 года Иеремия Бентам покинул Брайтон, помня о напутствии Шелберна: «Не принимайте участия в интригах, будь то в пользу Англии или России, даже если это интрижка с красивой девушкой» [58]. Он встретился с Логаном Хендерсоном и двумя изящными мисс Кёртленд в Париже и отправился дальше через Ниццу и Флоренцию (где в зале Оперного театра видел «несчастного старика» – бывшего «Молодого Претендента» на английский и шотландский престол, Карла Эдуарда Стюарта). Вся эта компания отплыла из Ливорно в Константинополь. Оттуда Хендерсон и две мисс Кёртленд поплыли в Крым, а сам Иеремия поехал сушей. В феврале 1786 года, после многотрудного путешествия в обществе сестры молдавского господаря и двадцати всадников, он прибыл в Кричев [59]. Воссоединение братьев Бентамов стало для них счастливейшим событием: они не виделись пять с половиной лет.

Когда все наконец добрались до места, белорусская деревня стала напоминать Вавилонскую башню, обитатели которой ссорились, выпивали и обменивались жёнами. Как и следовало ожидать, новые переселенцы оказались сборищем оборванцев, и почти все они были обманщиками. Сэмюэль изо всех сил пытался держать под контролем «ньюкаслскую чернь – наёмных рабочих из этого дрянного города» [60].

Иеремия признался Сэмюэлю, что «племянницы» Хендерсона, которые произвели на философа большое впечатление своей женственностью и познаниями, на самом деле были вовсе не молочницами и не родственницами садовника, а, вероятно, его сожительницами. Хендерсон также не оправдал ожиданий. Потёмкин поселил садовника и «племянниц» в татарском доме неподалёку от Карасубазара – сентиментальный князь вспомнил о том, как в августе 1783 года лежал там в лихорадке, и купил здание. Однако вскоре он понял, что Хендерсон – «бесстыжий самозванц», который за всю жизнь «не посадил ни единой травинки, а мамзель (одна из девушек) не сделала ни одной головки сыра» [61].

Ещё один переселенец по фамилии Роубак приехал со своей «soi-disant [самопровозглашённой (фр.). – Прим. перев.] женой», которая оказалась обыкновенной проституткой. Она предлагала «свои услуги каждому ньюкасльцу», надеясь избавиться от мужа-дебошира [62]. Сэмюэль сумел сбыть её князю Дашкову: русские англофилы были признательны даже за любовницу садовника, лишь бы она приехала с родины Шекспира. Сэмюэль заподозрил, что «чрезвычайно склочный» Роубак выкрал в Риге бриллианты, поскольку был «далеко не самым честным человеком». Когда Потёмкин вызвал к себе Сэмюэля, Иеремия остался исполнять его обязанности, что привело к ещё большей распущенности. Доктор Деброу, пчелиный сексолог, тоже приносил сплошные неприятности. Он врывался в кабинет Иеремии и «с видом человека, только что сбежавшего из сумасшедшего дома», требовал, чтобы его увезли отсюда. Эти воры даже стянули у Сэмюэля деньги, чтобы заплатить свои долги [63]. Старший секретарь Бенсон затеял несколько мятежей против братьев Бентамов и «словно пациент сумасшедшего дома» атаковал Иеремию, который ни разу в жизни прежде с ним не встречался [64]. Но затем «сварливая кухарка-домоправительница», уподобившись «мужчинам-соблазнителям», заманила «старого Бенсона» в свою постель [65]. Слова «сумасшедший дом» встречаются в письмах Бентамов с объяснимой, но зловещей частотой.

Несмотря на эти выходки переселенцев, Бентамы получили большую выгоду от всего предприятия – как финансовую, так и творческую. «В Кричеве, а точнее, в нашем доме в трёх милях от городка, где я теперь живу, каждый день вмещает в себя куда более, чем 24 часа, – пишет Иеремия. – Я встаю перед рассветом, управляюсь с завтраком менее чем за час и не принимаю пищу до восьми часов… вечера». Он работал над своим «Кодексом» гражданского права, франкоязычным сочинением «Теория наказаний и наград» и трактатом «Защита лихвы». Однако он «был вынужден испросить у брата разрешения позаимствовать его идею…». Речь идёт о «Паноптикуме»: в его основе лежит проект, с помощью которого Сэмюэль смог совладать с этой оравой русских, евреев и уроженцев Ньюкасла. Он создал фабрику, сконструированную таким образом, что управляющий мог видеть всех своих работников с центрального наблюдательного пункта. Иеремия, увлечённый законодательными реформами, сразу же заметил, что эта идея нашла бы отличное применение в тюрьмах. Он взялся за «Паноптикум» и работал с рассвета до заката [66].

Братья вынашивали ещё один масштабный замысел, который был по душе Потёмкину: они хотели приобрести земельные участки в Крыму. «Мы станем замечательными земледельцами, – заявлял Иеремия. – Рискну предположить, что он выделит нам по хорошему куску земли, если мы захотим…» [67]. Однако невзирая на потёмкинские жестокие насмешки над Сэмюэлем – «только скажите, какие именно земли вам угодны» [68], – Бентамы так и не стали крымскими магнатами, хотя и получили свою долю в одном из имений Корсакова.

Тем временем Сэмюэль руководил производством, занимался обменом иностранной валюты для Риги и Херсона (он поменял потёмкинские 20 000 рублей на дукаты), торговал английским сукном, строил байдаки (речные лодки-плоскодонки) на Днепре. Несмотря на «безумное» поведение переселенцев, он часто выражал благодарность другим работникам за то, что те помогли ему добиться таких успехов. За два года он построил два больших судна и восемь байдаков, а в 1786 году спустил на воду целых двадцать байдаков [69]. Всё это было так волнующе и увлекательно, что старый Иеремия Бентам решил тоже приехать. Но двух Бентамов было вполне достаточно.

В 1786 году Потёмкин отдал новые распоряжения. С 1783 года Екатерина и Потёмкин обсуждали, стоит ли императрице отправиться осмотреть свои новые южные владения. Путешествие всё время откладывалось, но теперь, казалось бы, ничто не мешало его осуществлению. Сэмюэль уже стал настоящим профессионалом в постройке барж и байдаков на Днепре. Теперь Потёмкин велел ему изготовить 13 яхт и 12 роскошных баркасов, на которых императрица могла бы отправиться по Днепру в Херсон. Сэмюэль как раз проводил испытания нового изобретения под названием «вермикуляр» – «червеобразное судно», – которое представляло собой «гребной плавучий поезд, то есть вереницу ловко соединённых между собой отсеков» [70]. Он принялся за работу и сумел выполнить огромный потёмкинский заказ, к которому также добавил и императорский вермикуляр – баржу из шести отсеков в 252 фута длиной, которую приводили в движение 120 гребцов.

Иеремия Бентам, который желал познакомиться со знаменитым Потёмкиным, ожидал, что тот приедет в имение во время отъезда Сэмюэля, отправившегося осматривать свои корабли. Что не удивительно: в эти дни, кажется, почти вся Россия в волнении предвкушала приезд «князя князей». Тем временем в этом нелепом британском сборище бунтовщиков, белорусском сумасшедшем доме, дела обстояли ещё хуже, чем раньше, поскольку работниками управлял раздражительный философ-утилитарист, уделяя к тому же этому занятию не слишком много времени.

Потёмкин пока не платил работникам жалованье. Доктор Деброу, садовник Роубак и старший лакей-секретарь Бенсон открыто бунтовали. Многие британцы без стеснения предавались всем удовольствиям жизни за рубежом и безудержно кутили. Вскоре участились случаи гибели работников, что Сэмюэль считал следствием скорее их невоздержанности, чем отвратительного климата. Деброу получил должность военного врача, но почти сразу же после этого скончался – что, возможно, было к лучшему для русских солдат. Те британцы, которые остались в живых, разъехались кто куда [71].

«Уже долгое время мы находимся в ожидании, что князь с часу на час прибудет в своё имение…» – писал Иеремия Бентам, но, как это часто случалось, князь где-то задержался [72]. Несколько дней спустя племянница-любовница Потёмкина графиня Скавронская остановилась в Кричеве проездом из Неаполя в Петербург и сообщила им, что «князь князей отказался от намерения приехать» [73]. Некоторые биографы утверждают, что Потёмкин и Иеремия Бентам вели долгие философские беседы [74], но об их встрече не сохранилось никаких свидетельств. Трудно поверить, что Иеремия не написал бы о таком событии, если бы оно и правда произошло.

Наконец, проведя больше года в потёмкинском мире, Иеремия Бентам уехал домой: путь его лежал через Польшу, с остановками в бесчисленных «еврейских трактирах». Грязные постоялые дворы, по которым бродили животные, могли предложить ему лишь одно утешение – прекрасных евреек. Вот его описание типичного трактира: «Хорошенькая еврейка, свиньи в хлеву… по комнатам гуляют куры» [75]. Однажды философ даже высказал комплимент, необычайно лестный из уст англичанина-путешественника в XVIII столетии: он сообщил, что в одном из постоялых дворов еврейки были настолько привлекательны, что «вся эта семья, чей вид приятен глазу, ничем не уступает английскому семейству» (курсив Бентама).

Имение процветало: в Кричеве Потёмкин воплотил в жизнь рекомендации своего швейцарского медицинского эксперта доктора Бэра, советовавшего уменьшить смертность с помощью вакцинации. В результате всего за несколько лет мужское крепостное население увеличилось с 14 000 до 21 000 человек [76]. Финансовые и иные документы по управлению имением показывают, что кричевское производство было чрезвычайно важным для развития херсонского флота, а из неопубликованных писем Бентама к Потёмкину следует, что Кричев использовался в качестве склада для нужд черноморских городов. За два года и восемь месяцев, к августу 1785 года, предприятия Бентама снабдили Херсон снастями, парусиной и речными лодками на 120 000 рублей, а также канатами и сукном на 90 000 рублей. В 1786 году Сэмюэль изготовил несколько байдаков общей стоимостью в одиннадцать тысяч рублей. К тому времени, как Бентам уехал, объёмы производства сукна утроились, а снаряжения – удвоились. К 1786 году многие фабрики стали весьма прибыльными: коньячное производство ежегодно приносило 25 000 рублей, 172 ткацких станка – ещё 25 000 рублей, а канатная фабрика изготовляла 1000 пудов (шестнадцать тонн) продукции в неделю, принося таким образом выручку порядка 12 000 рублей [77]. Однако отчёты о доходах и расходах не имели большого значения для Потёмкина: единственно важным для него было то, что способно принести славу и мощь империи – то есть армия, флот и города. С этой точки зрения императорский склад и фабрика были фантастически успешными.

Внезапно в 1787 году князь продал всё имение за 900 000 рублей и приобрёл на эти средства более обширные польские имения. Кричев достался ему бесплатно, и хотя он инвестировал в него немалый капитал, трудно поверить, что на английских наёмных рабочих была истрачена такая внушительная сумма. У князя с его макиавеллиевской натурой как всегда были серьёзные политические причины для продажи имения, которое он развивал с таким бережным вниманием. Некоторые фабрики он перенёс в свои поместья в Кременчуге, а другие оставил новым хозяевам. Когда сделка совершилась, кричевские евреи предприняли попытку собрать денег для выкупа имения, чтобы «Сэм[юэль Бентам] смог приобрести этот городок». Но из этой затеи ничего не вышло.

Так окончилось кричевское приключение Иеремии Бентама и его британских работников. Но для Сэмюэля Бентама и Уильяма Гульда, двух самых близких Потёмкину англичан, всё только начиналось. Им обоим в будущем были уготованы важные роли. До сих пор князь использовал Сэма Бентама в качестве консультанта по сибирским рудникам, управляющего фабрикой, строителя кораблей, командующего мушкетёрами, агронома и изобретателя. Теперь ему предстояло доставить вверх по реке свои корабли, предназначенные для выполнения особой миссии, а затем стать каптенармусом, специалистом по артиллерии, морским офицером, руководить производством в Сибири и заняться торговлей между Китаем и Аляской – именно в таком порядке.

Гульд, чья команда постоянно пополнялась новыми специалистами из Англии, стал неотъемлемой частью свиты Потёмкина – предвестником прибытия князя; за несколько недель до его приезда в тот или иной городок там появлялся Гульд со своими инструментами, работниками и деревьями. Передвижные штабы Потёмкина в грядущей войне было невозможно представить без гульдовских парков. Но его подлинным шедевром стал Зимний сад в Таврическом дворце.

Светлейший князь порой оставлял без внимания своих британских гостей, разрываясь между петербургскими государственными делами и южными проектами. В самом начале русских приключений Сэмюэля Бентама, когда тот вместе с Потёмкиным возвращался из Крыма, князь пообещал приехать с ним в Кричев, чтобы совместно решить, как обустроить имение. Они остановились в Кременчуге, где Потёмкина застала новость из Петербурга, решительно всё изменившая.

Не простившись, князь покинул Кременчуг «в невероятной спешке», взяв с собой слугу [78]. На всём белом свете лишь один человек мог заставить Потёмкина вот так сорваться с места.