Достучаться до небес

Философ Симона Вейль приводит историю о двух заключенных, сидевших в соседних одиночных камерах. За долгие годы они разработали собственный код и стали перестукиваться через стену. “Стена разделяла их, но она же была и средством коммуникации, – пишет Вейль. – То же и с Богом. Все, что разделяет, соединяет”.

Впервые я наткнулся на эту притчу в работе Кристиана Уимана. Он начинал как поэт, позже стал эссеистом и утверждал, что метафора Вейль глубоко тронула его. Спасение так близко, надежда есть, но это “пустая и тщетная надежда”: мы можем перестукиваться через стену, но стена от этого никуда не денется. Эта горечь пронизывает все работы Уимана. Снова и снова он возвращается к образу “сияющей бездны”, бездонного провала, откуда исходит ослепительный свет. Совсем как жизнь. Вот так провал. Вот так свет.

Уиман родился в Техасе, в “плоском, выскобленном песком городишке” посреди Западных прерий. Город назывался Снайдер. Его воспитывали строго в духе Южной Баптистской конвенции, и он с детства принимал веру как нечто само собой разумеющееся. Все, кого он знал, были верующие. И только поступив в колледж на Восточном побережье, он познакомился с первым в своей жизни атеистом – “устрашающе крутым” старшекурсником, который заявил, что не верит в Бога, таким тоном, будто заказывал пиццу. Уиман ждал, что наглеца немедленно поразит гром небесный. Но ничего не произошло, а за время учебы в колледже Уиман узнал многое из области научных теорий и набрался скептицизма, так что и его собственная вера начала слабеть. Он увлекся модернистами, стал зачитываться “Бесплодной землей” и решил тоже стать поэтом. Двадцать лет поэзия была смыслом жизни Уимана, а потом он перестал писать стихи. “Любые связи между словом и миром, которые я когда-либо ощущал, умерли, – пишет он. – Мне казалось, что я не живу, а смотрю кино о своей жизни. Старое немое кино – ни цвета, ни звука, и единственный зритель – я”.

Прошли годы. Хотя Уиман больше не писал стихов, он стал главным редактором самого влиятельного в мире поэтического журнала – Poetry. А потом, рассказывает Уиман, случилось нечто удивительное – он влюбился. “Я помню крохотное кафе «У Альберта» на Эльм-стрит в Чикаго, где мы познакомились, – описывает он встречу со своей будущей женой Даниэль. – Витрина с пирожными, будто картина Поллока на краю поля зрения, солнечный блик на пустой тарелке, вдруг заживший собственной жизнью, серебряная вилочка”. Он никогда еще не чувствовал себя таким живым, таким “одержимым собственным бытием”. Он перестал думать о перестукивающихся узниках, его захватила другая фраза Вейль: “Радость – это переполняющее сознание реальности”. Впервые в жизни Уиман ощутил нечто подобное.

Они поженились. А примерно восемь месяцев спустя, в свой тридцать девятый день рождения, Уиман пришел к врачу и услышал страшный диагноз. У него обнаружили макроглобулинемию Вальденстрема, неизлечимый рак крови. Вскоре болезнь взяла в свои руки бразды правления его жизнью: огромные опухоли, толстые иглы химиотерапии, пересадки костного мозга в отчаянной надежде на чудо.

Как справляться с таким ужасом? Поэзия не поможет – боль слишком материальна. По словам Уимана, от того, что в его жизни была любовь, делалось только больнее: “Если бы я узнал диагноз несколько лет назад, уверен, я перенес бы этот удар стоически, я был бы сильным. Болезнь показалась бы мне фатальным подтверждением моих взглядов на жизнь в этом мире, и я отнесся бы к ней фаталистически”. Но теперь ему было, что терять. Он оплакивал не только себя, но и свою жену, их любовь, счастливые годы, отнятые у них судьбой.

Радость и горе, любовь и страх ее потерять – эти переживания заставили Уимана вновь обратиться к Богу. Одним воскресным утром, вскоре после того как стал известен диагноз, Уиман с женой отложили газеты и направились в церковь. Это была маленькая часовня, битком набитая немецкими иммигрантами и юными парочками. Уиман не запомнил толком ни службы, ни проповеди, зато в его памяти осталось, как они шли домой. Пели птицы, гудели поезда метро. Белые цветы на деревьях катальпа, озеро, “такое неподвижное, будто застыло”.

Эта картина может рассказать о многом: Уиман воссоединился с Богом, но не церковь помогла ему восстановить эту связь. Ему помог сам мир. Город, озеро, метро. Женщина, шедшая рядом. Чувства, которые он питал к ней. В своих эссе и интервью Уиман утверждает, что к Богу его заставила обратиться не болезнь, а любовь. Любовь “пополнила запасы доступной действительности”. Уиман воспрянул духом. Завеса стала приподниматься. Его наполнили чувства, которые заставляют обратиться к гипотезе о Боге – по крайней мере, так было с Уиманом. “Люди обычно думают, что любовь делает мир меньше – ты перестаешь замечать что-либо, кроме лица любимого человека, – говорил он в интервью Кристе Типпет. – Все прочее умолкает и меркнет. Но в те дни я остро ощутил – и вновь ощутил это позже с детьми, – что любовь требует от нас совсем другого. Она требует, чтобы ее изливали вовне, на посторонних людей. И знаете, со временем она требует все больше и больше. Эта сила, эта избыточная энергия, наверное, и есть Бог, и мне кажется, так Бог хочет вернуться к своему истоку”.

Избыточная энергия – эти слова поэт использует, чтобы описать неописуемое. Любовь вторглась в жизнь Уимана с неизъяснимой мощью, расколола рамки его жизни и заново привела к мистическому духу, который пребывает в центре всего. И именно тогда, в “это прекрасное и страшное время, когда рассудок, путь ненадолго, ослабил хватку”, Уиман ощутил, что его душа тянется к Христу. В эссе о вере он приводит слова ирландской писательницы Элизабен Боуэн: “Отвернуться от всего сущего, чтобы вглядеться в одно-единственное лицо, означает заглянуть в лицо всему сущему”.

Все в этом мире смертно, и смерть подбиралась к Уиману, его тело, его кровь были заражены ею. Вера помогла ему противостоять боли, она стала его “маяком и бастионом”. Нет, ему не приходили божественные видения. Он признает, что может лишь догадываться, что ждет его за порогом: глухая тьма или сияющий свет. В настоящее время его рак пребывает в стадии ремиссии. И Уиман согласен с утверждением, что его возвращение в лоно церкви выглядит подозрительно: “Многие считают, что если человек обратился в веру во время или после великих потрясений, особенно потрясений трагических, это свидетельствует не в пользу такой веры. Страдалец сам не понимал, что делает. Когда разум балансирует над бездной отчаяния или смерти, он шарахается назад, ища прибежища в простоте. Ему нужно хоть какое-то доступное объяснение, и в поисках его он обращается к Богу”.

Но Уимана не волнует, что думают скептики. Вера, говорит он, как и любовь – это очень личное переживание, и только тот, кто любит или верит, знает, что он чувствует. И Уиман благодарит судьбу за то, что ему пришлось пережить. “Мне с детства внушали злокачественную мысль, что нужно отказаться от земной любви, чтобы обрести любовь Бога, – пишет он. – Мой опыт доказывает обратное”. Благодаря религии больше людей стали сочувствовать Уиману, он обрел надежду, а близкие стали ему еще ближе.

История Уимана, его уход от религии и возвращение к ней, кажется мне прекрасной иллюстрацией того, как тесно переплетены вера и привязанность. Она заставляет вспомнить, что стрежень религии – это потребность в любви, не зря в Первом послании от Иоанна 4:16 сказано: “И мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в нее. Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем”.

Эти строки – загадка. И всегда будут загадкой. Но мне кажется, они указывают на корни религии: вера в невыразимое берет начало в том же инстинктивном стремлении, что заставляет нас тянуться к родным и друзьям. Даже если мы никогда не поймем механизмов этого, нельзя не признать с удивлением и восторгом чудеса, которые творит вера, когда общение с Богом меняет жизнь людей.

Это не означает, что только вера может заставить сердце открыться. Это не означает, что Бог лучше помогает от душевных страданий или зависимостей, чем когнитивная терапия, трансцендентальная медитация или любой другой мирской способ. Как заметил еще Уильям Джеймс, верит человек в Бога или нет, зависит от того, довелось ли ему ощутить любовь Бога. Можно ощутить его присутствие, можно не ощущать, но нельзя прийти к Богу путем логики, в обход бездонной пропасти веры. “Бывают мгновения мистического опыта, которые <…> приносят с собой мощное чувство внутренней достоверности и духовной просветленности, – пишет Джеймс в лекции 1902 года «Религия и невроз», открывающей его знаменитый труд. – Но они редки и доступны немногим; причем и у этих немногих вся остальная жизнь остается вне отношений к ним и скорее противоречит им, чем их подтверждает. Тем не менее есть люди, которые доверяются этим минутам просветления, тогда как другие предпочитают руководиться практическими результатами их. Отсюда такое разногласие в суждениях о ценности человеческой жизни”.

Уиман, судя по его работам, сам удивился, что, подобно многим, последовал “велению момента”. Вскоре после того, как у него нашли рак, он вновь стал писать стихи. В одном из первых стихотворений были такие строчки:

 

И вновь я подхожу к изведанного грани,

И, ни во что не веря, верю:

 

На этом стихотворение и заканчивается – обрывается двоеточием. Ведь во что он на самом деле верил? Что знал наверняка? Религия Уимана не такая, как у всех, его вера зародилась из беседы в чикагском кафе и прогулки по пути из церкви. Все началось с любви, с отчаянного желания быть с любимой женой. А потом, поскольку наши нервные волокна переплетены самым причудливым образом, это чувство пробудило веру в нечто иное. Уиман внезапно услышал, как Бог стучит с той стороны стены. И теперь поэт вслушивается в этот стук изо всех своих сил.