История шестинедельной поездки по некоторым областям Франции, Швейцарии, Германии и Голландии с приложением писем, описывающих плаванье вокруг Женевского озера и ледника Шамони (О времени, когда зарождался демон «Франкенштейна»)

Мэри и Перси Шелли

Предисловие

Эта маленькая книжка как нельзя более скромна. Она содержит рассказ о странствиях одной молодой компании по местам, которые сейчас так хорошо знакомы нашим соотечественникам, что едва ли какие-либо сведения о них ускользнули от внимания многих более опытных и точных наблюдателей, опубликовавших свои путевые записки. Наши авторы всего лишь придали некий порядок тому немногому, что содержалось в кратком путевом дневнике и в нескольких письмах к друзьям в Англию. Теперь, когда их маленькая повесть предлагается читателю, они сожалеют, зачем эти материалы не были более обильными и полными. Их ждут справедливые укоры тех читателей, которые ищут не столько развлечения, сколько возможности осудить. Но те, кто провел свою юность, как и авторы, кто стремился – а с каким успехом, не важно, – подобно ласточке, за переменчивым летом красоты и радости, озаряющим наш мир, те, быть может, не без удовольствия последуют за автором, ее мужем и сестрой в их пеших скитаниях по Франции и Швейцарии и в плавании по увенчанному замками Рейну, среди ландшафтов, которые прекрасны сами по себе, но которым великий поэт²⁰⁸ даровал с тех пор новую, божественную жизнь. Им будет интересно прочесть о посещении Мейери, Кларана, Шильона и Веве – о местах, ставших уже классическими²⁰⁹, населенных нежными и вдохновенными образами настоящего и прошедшего.

Мэри Шелли во время своего шестинедельного путешествия по Европе. Художник неизвестен. 1820-е гг.

Читателям, быть может, не приходилось слушать тех, кто со всем восторгом юности созерцал глетчеры, озера, леса и потоки величавых Альп. Они, быть может, простят изъяны повествования ради описанных в нем событий и чувств и из интереса, какой сами по себе возбуждают все эти прославленные места.

Стихотворение, озаглавленное «Монблан», принадлежит автору писем из Шамони и Веве²¹⁰. Оно было сочинено под наплывом глубоких и сильных чувств, вызванных созерцанием того, что автор пытается описать; это ничем не одерживаемое излияние чувств может представлять некоторый интерес как попытка изобразить ту дикую мощь и величавую неприступность, которая эти чувства вызвала.

Записки о шестинедельной поездке по некоторым областям Франции, Швейцарии, Германии и Голландии

Со времени этой поездки прошло уже почти три года; дневник, который я тогда вела, содержал лишь беглые заметки; но я так часто рассказывала о своих приключениях и описывала места, по которым мы проезжали, что, вероятно, помню все сколько-нибудь значительное.

Мы выехали из Лондона 28 июля 1814 г., в очень жаркий день, какие случаются в нашем климате лишь однажды за много лет. Я не принадлежу к выносливым путешественникам и сильно страдала от этой жары, пока, прибыв в Дувр, не освежилась морским купанием. Так как мы хотели совершить переезд возможно быстрее, мы не стали дожидаться пакетбота, отправлявшегося на следующий день (было около четырех часов пополудни), и наняли небольшую лодку, решив переправиться в тот же вечер, что заняло бы, по уверениям лодочников, каких-нибудь два часа.

Вечер был прекрасный, погода почти безветренная; паруса едва шевелились под ленивым бризом; взошла луна, сгустилась тьма, а с нею появилась мертвая зыбь, затем подул ветер, подняв на море такую волну, что нашу лодку сильно бросало. Я мучилась морской болезнью и, как обычно в таких случаях, проспала большую часть ночи, а просыпаясь, всякий раз спрашивала, где мы, и всякий раз получала неутешительный ответ: еще не прошли и полпути.

Дул сильный встречный ветер; если бы не удалось высадиться в Кале, лодочники предложили отвезти нас в Булонь. Вместо обещанных двух часов их прошло много, а мы все еще были далеко от цели; луна скрылась в багровых грозовых тучах, и перед рассветом в небе сверкнула бледная молния.

Мы с трудом подвигались против ветра, как вдруг грозовой шквал ударил в парус, и волны захлестнули лодку; даже лодочники признали, что опасность была немалая; но им удалось зарифить парус; ветер вскоре переменился, и мы смогли идти прямо в Кале уже по ветру. Я очнулась от беспокойного сна, как раз когда мы входили в гавань и над причалом вставало в безоблачном небе огромное красное солнце.

Франция

Утомленная переездом и качкой, я со своими спутниками²¹¹ побрела по песчаному берегу к гостинице. Впервые я услышала смутный гул голосов, говоривших на чужом, непривычном языке, и увидела людей, одетых совершенно иначе, чем на нашей стороне пролива: женщин в высоких чепцах и коротких кофтах, мужчин с серьгой, дам в высоких шляпках или coiffures²¹², причесанных так, что все волосы подобраны на макушке и ни один локон не выбивается на висок или щеку. Впрочем, в манерах жителей Кале есть нечто очень приятное, располагающее в их пользу. Англичанин мог бы тут вспомнить, что при взятии Кале Эдуард III²¹³ изгнал коренных жителей и почти целиком заселил город своими соотечественниками; но нравы здесь, к сожалению, не английские.

Мы провели в Кале весь первый день и почти весь следующий: накануне нам пришлось оставить багаж в английской таможне, и его должны были прислать пакетботом, а тот из-за встречного ветра прибыл только к ночи. Ш[елли] и я пошли прогуляться по укреплениям за городскою чертой; там оказались луга, где сушилось сено. Пейзаж был совершенно деревенский и очень приятный.

30 июля, около трех часов пополудни, мы выехали из Кале в кабриолете, запряженном тройкой лошадей. Для людей, которые до тех пор не видели ничего, кроме щегольских английских экипажей с форейтором, в нашей повозке было нечто невыразимо комическое. Кабриолет несколько похож на дорожную коляску, но на двух колесах, а потому не имеет боковых дверец; в него садятся спереди, и для этого передок откидывается. Все три лошади впрягаются рядом, самая рослая – посредине; она кажется еще огромнее из-за непонятной упряжи, похожей на пару деревянных крыльев, укрепленных у нее на спине. Постромки веревочные. За форейтора сидел странный человечек с длинной косицей; он щелкнул кнутом, и мы покатили, провожаемые взглядом унылого старого пастуха в треугольной шляпе.

Дороги оказались отличные, но жара стояла нестерпимая, и я сильно от нее страдала. Первую ночь мы провели в Булони, где запомнили некрасивую, но очень приветливую горничную. Тут мы впервые заметили, насколько они отличаются от английских. У нас они чопорны, а когда хоть сколько-нибудь освоятся, становятся наглы. Во Франции люди из простонародья держатся так же вежливо и свободно, как хорошо воспитанные англичане; они обращаются к вам как к равным, и, следовательно, дерзость невозможна.

Мы заказали лошадей на ночь, но слишком устали, чтобы ими воспользоваться. Возница потребовал денег за весь перегон. «Ah, madame, – сказала горничная, – pensez-y; c’est pour dédommager les pauvres chevaux d’avoir perdu leur doux sommeil»²¹⁴. Английская горничная так бы не пошутила.

Первое, что поразило наши английские глаза, это неогороженные поля²¹⁵; однако на них зрел отличный урожай. Виноградников мы не видели вплоть до Парижа.

Жаркая погода удерживалась, и путешествие крайне утомляло меня. Это побудило моих спутников торопиться; поэтому на следующую ночь мы нигде не останавливались и около двух часов дня прибыли в Париж.

Здесь нет гостиниц, где можно остановиться на любой срок: поэтому нам пришлось снять комнаты в гостинице на неделю. Они были дороги и не слишком удобны. Как и всюду во Франции, главной комнатой была спальня. Был еще чуланчик, где тоже стояла кровать, и прихожая, которую мы превратили в гостиную.

Жара стояла такая, что мы могли выходить только под вечер. В первый вечер мы гуляли в Тюильрийском саду; это типичный чопорный французский сад: деревья подстрижены, и совсем нет травы. Бульвары показались мне несравненно приятнее. Кольцо их почти окружает Париж и тянется на восемь миль; бульвары очень широки и по обе стороны обсажены деревьями. На одном конце находится великолепный фонтан, непрерывно плещущий свежими струями. Поблизости расположены ворота Сен-Дени с прекрасной скульптурой. Не знаю, насколько она теперь изуродована варварством завоевателей²¹⁶, которые не удовольствовались тем, что захватили наполеоновские трофеи, но в бессильной злобе разрушили эти памятники своих поражений. Тогда я видела ворота во всем их великолепии, заставлявшем думать, что в Париже возродилось величие древнего Рима.

Проведя в Париже неделю, мы получили небольшой денежный перевод, освободивший нас из плена, который становился тягостным. Куда направиться далее? Обсудив множество планов, мы остановились на одном, довольно эксцентричном, но пленившем нас именно своей романтикой. В Англии мы не сумели бы осуществить его, не подвергаясь постоянным издевкам; во Франции к причудам ближних относятся куда более терпимо. Мы решили обойти Францию пешком; но так как я была слишком слаба для больших переходов, а сестра моя тоже не смогла бы пройти в день столько, сколько Ш[елли], мы решили купить ослика, который должен был везти наш портплед и – по очереди – одну из нас.

Итак, в понедельник 8 августа, рано утром Ш[елли] и К[лер] отправились на ослиный рынок и купили осла; остаток дня был посвящен приготовлениям к отъезду; нас посетила хозяйка гостиницы, пытаясь отговорить от нашего замысла. Она напомнила, что в стране только что распущена многочисленная армия, что солдаты и офицеры разбрелись повсюду и les dames seroient certainement enlevées²¹⁷. Но мы все остались глухи к ее убеждениям; упаковав самое необходимое, с тем чтобы остальной багаж везли дилижансом, мы отправились из гостиницы в извозчичьей пролетке, за ней следовал ослик.

У заставы мы отпустили извозчика. Начинало смеркаться; ослик, казалось, совершенно не в силах был везти кого-либо из нас и изнемогал под тяжестью портпледа, хотя и маленького. Но нам было весело, и мили показались нам короткими. Около десяти часов мы добрались до Шарантона.

Шарантон красиво расположен в долине Сены, где она вьется меж берегов, поросших деревьями. Глядя на это, К[лер] воскликнула: «Как красиво! Давайте поселимся здесь». То же самое она восклицала на каждом новом месте, а так как каждое превосходило красотой предыдущее, то она говорила: «Хорошо, что мы не остались в Шарантоне, но здесь давайте поселимся непременно!»

Не видя от осла никакой пользы, мы продали его, прежде чем продолжать путь, и за десять наполеондоров купили мула. Около девяти часов мы двинулись дальше. Мы были в черных шелковых платьях. Я ехала на муле, везшем также портплед, а Ш[елли] и К[лер] шли следом, неся корзинку с провизией. Около часу дня мы прибыли в Гро-Буа, и тут, в тени деревьев, поели хлеба и фруктов и выпили вина, вспоминая Дон Кихота и Санчо.

Местность, которую мы проезжали, была отлично возделана, но не живописна; виднелись одни лишь поля, где волновались золотые хлеба. Нам повстречалось несколько путников, но наш способ путешествия, при всей его необычности, не вызывал ни малейшего любопытства или замечаний. Ночь мы провели в местечке Гинь, в той самой комнате и тех самых постелях, где во время последней кампании спали Наполеон и кто-то из его генералов. Маленькая старушка, состоявшая при гостинице, была очень довольна, что может об этом рассказать, и восторженно говорила об императрице Жозефине и о Марии-Луизе²¹⁸, каждая из которых в свое время проезжала по этой дороге.

Первым городом на нашем пути, показавшимся нам интересным, был Провен. Там нам предстояло заночевать; мы приблизились к нему на закате. С вершины холма нам открылся город, лежавший внизу, в долине; по одну сторону высился крутой утес, увенчанный развалинами крепости со множеством башен; ниже и дальше виднелся собор; все вместе составляло отличный сюжет для картины. После двух дней пути по ничем не примечательной местности глаза наши с наслаждением задерживались на каждом выступе. В Провене нас плохо накормили и неудобно уложили, но воспоминание о ландшафте вполне нас утешило.

Теперь мы приблизились к местам, которые должны были напомнить нам то, что мы едва не забыли: что во Франции недавно разыгрались страшные события. Ножан, куда мы прибыли к полудню следующего дня, оказался полностью разрушен казаками. Эти варвары не оставляли камня на камне на своем пути. Быть может, они помнили Москву и разорение русских деревень; но сейчас мы были во Франции; и горе жителей, чьи дома были сожжены, скот истреблен, имущество уничтожено, заставило меня с новой силой возненавидеть войну, как может только тот, кто прошел по стране, опустошенной этим бедствием, которое человек в своей гордыне навлекает на ближнего.

Вскоре после Ножана мы отклонились от главной дороги, чтобы добраться до Труа. Около шести вечера мы прибыли в Сент-Обен, прелестную деревушку, утопающую в зелени; но вблизи увидели дома без крыш, черные балки, разрушенные стены – в деревне оставалось всего несколько человек. Мы спросили молока – у них ничего не было; все коровы были захвачены казаками. Нам предстояло в тот день сделать еще несколько лье, но выяснилось, что это не обычные лье, а сосчитанные местными жителями как-то по-своему и почти вдвое длиннее. Дорога пролегала пустынной равниной, надвинулась ночь, и мы то и дело теряли из виду колею – единственный наш ориентир. Когда совсем стемнело, мы не различали уже никакой дороги, но купа деревьев вдалеке, казалось, указывала на близость селения. Около десяти часов мы добрались до Труа-Мезон, поужинали там молоком и кислым хлебом и легли где пришлось; но бессонницей страдают одни бездельники; после утомительного дня я крепко заснула и проспала до позднего утра, хотя постелью мне служила солома, накрытая простыней.

Ш[елли] накануне вечером так сильно ушиб ногу, что был вынужден весь следующий день ехать на муле. Мы проезжали на редкость голой и унылой местностью; на известковой почве не росла даже трава; там, где пытались что-то посадить, редкие колосья только яснее показывали, как бесплодна тут земля.

Местность кишела насекомыми, такими же белыми, как дорога; небо было безоблачно, солнце жгло нас своими лучами, отражавшимися от дороги, и я почти теряла сознание от зноя.

Наконец мы завидели вдали деревню, где можно было надеяться на отдых. Это придало нам сил, но деревня оказалась разоренной и мало что могла предложить. Некогда она была большой и населенной, но теперь дома стояли без крыш; разбросанные всюду обломки, засыпанные известковой пылью сады, обугленные черные балки и люди в лохмотьях – все являло печальное зрелище разрушения. Уцелел только один дом – трактир; там нам дали молока, протухшую грудинку, кислый хлеб и кое-какие овощи, которые надо было самим приготовить.

Пока мы готовили себе обед среди грязи, способной отбить всякий аппетит, жители деревни собрались вокруг нас, грязные и оборванные, с грубыми лицами.

Они были словно отрезаны от мира и не знали, что в нем происходит. Во Франции селения гораздо более разобщены, чем в Англии. Это объясняется, скорее всего, системою паспортов. Жители деревни не слыхали о свержении Наполеона, а когда мы спросили, отчего они не отстроят свои хижины, они сказали, что боятся, как бы казаки на обратном пути не разрушили их снова. Эшмин (так называется эта деревня) запомнилась мне как самое гнусное место из всех виденных.

В двух лье оттуда, на той же дороге, мы увидели деревню Павийон – до того непохожую на Эшмин, что можно было вообразить себя на другом краю земли; здесь все сияло чистотой и приветливостью; немало домов было разрушено, но жители их чинили. Чем могла объясняться столь резкая разница?

Дорога все еще шла по невозделанным землям, и белые просторы без единого кустика утомляли взор. К вечеру мы добрались до небольшого виноградника, и он показался нам одним из тех зеленых оазисов, что встречаются в ливийской пустыне, но виноград еще не созрел.

Ш[елли] совершенно не мог идти; мы с К[лер] очень устали, пока добрались до Труа.

Здесь мы переночевали, а следующий день посвятили обсуждению дальнейших планов. У Ш[елли] оказалось растяжение связок, так что путешествие пешком стало невозможным. Поэтому мы продали мула и купили за пять наполеондоров открытый четырехколесный экипаж, а еще за восемь наняли человека и мула, чтобы за шесть дней добраться до Невшателя.

Предместья Труа оказались разрушены, а самый город – грязен и непривлекателен. Я осталась на постоялом дворе и принялась писать, пока Ш[елли] и К[лер] совершали упомянутую покупку и осматривали городской собор; на другое утро мы отбыли в экипаже в Невшатель. Покидая город, мы столкнулись с любопытным примером французского тщеславия. Наш возница указал на окружающую равнину и сообщил, что здесь произошла битва между русскими и французами. «В которой победили русские?» – «О нет, мадам, французы не знают поражений». – «Отчего же тогда русские вступили в Труа?» – «Их разбили, но они подошли окольным путем и так вот пробрались в город».

Вандевр – приятный городок, и тут мы сделали дневной привал. Мы прошлись по парку местного вельможи; парк разбит на английский манер и примыкает к лесу; это напомнило нам родину. На выезде из Вандевра пейзаж разом изменился: крутые холмы, покрытые виноградниками и купами деревьев, окружили узкую долину, по которой протекала река Об. Нам встречались зеленые луга, рощи тополей и белой ивы; виднелись шпили деревенских церквей, пощаженных казаками. Но и в самых живописных местах попадалось немало деревень, разоренных войной.

Труа в XIX веке

Вечером мы приехали в Бар-сюр-Об, красивый городок у въезда в долину, где холмы внезапно обрываются. Мы взобрались на самый высокий из них, но едва достигли вершины, как пал туман и полил дождь; пока мы добрались до постоялого двора, мы успели промокнуть до нитки. Был вечер, но из-за свинцовых туч тьма казалась густой, точно в полночь, и только на западе сквозь туман пробивалось ярко-красное зарево, придававшее романтичность нашей прогулке. Огни деревни отражались в тихой реке, а темные холмы за нею казались огромными угрюмыми горами.

Покинув Бар-сюр-Об, мы на время простились и с холмами. После городов Шомон, Лангр (который расположен на холме и окружен древними укреплениями), Шамплитт и Грэй, мы почти три дня ехали по слегка холмистой местности, что не так утомляет глаз, как плоскость, но не вызывает особого интереса. По этим равнинам, окаймленные кое-где деревьями, текут медленные реки; над ними носятся тысячи прелестных мотыльков и стрекоз. Третий день был дождливый – впервые за нашу поездку. Мы скоро совершенно промокли и с удовольствием остановились в маленькой таверне, чтобы обсушиться. Нам оказали не слишком любезный прием; все продолжали сидеть вокруг огня, не желая уступать места промокшим пришельцам. К вечеру погода прояснилась, и около шести часов мы въехали в Безансон.

В течение всего дня на горизонте виднелись холмы, и мы постепенно к ним приближались; но это не подготовило нас к зрелищу, которое открылось нам при въезде в городские ворота. Отступая от городских стен, дорога вилась по дну глубокой лощины; на противоположной стороне холмы вздымались более полого, а лежащая между ними зеленая долина орошалась живописной рекой; впереди амфитеатром вставали другие холмы, покрытые виноградниками, но скалистые. Последние из городских ворот были пробиты в отвесной скале, которая в том месте перегораживала дорогу.

Этот горный ландшафт привел нас в восхищение; иное действие он произвел на нашего возницу: он был родом из равнин Труа, и горы так его испугали, что он словно лишился рассудка. Проехав извилистой дорогой по долине, мы начали подъем на замыкавшие ее горы; выйдя из экипажа, мы пошли пешком, радуясь каждому новому пейзажу.

Углубившись в горы мили на полторы, мы нашли нашего возницу у дверей жалкой таверны; он выпряг мула из экипажа и непременно желал заночевать в деревушке Мор. Нам пришлось подчиниться, ибо он был глух к нашим возражениям и на все повторял только: «Je nе puis plus»²¹⁹.

Постели наши были таковы, что о сне не могло быть и речи: нам отвели всего одну комнату, и хозяйка дала понять, что тут же будет ночевать и наш возница. Это не имело значения, раз мы все равно решили не ложиться. Вечер был погожий; после дождя воздух был насыщен множеством чудных ароматов. Мы взобрались на скалистый уступ горы, нависавший над деревней, и оставались там до заката. Ночь мы провели у кухонного очага, пытаясь вздремнуть хоть ненадолго, но это не удавалось. В три часа утра мы двинулись дальше.

Дорога вела на вершину гор, окружающих Безансон. С одной из этих вершин нам открылась вся долина, полная волнистого белого тумана, из которого, наподобие островов, вздымались поросшие сосняком горы. Солнце только что взошло, и его красные лучи ложились на эти зыбкие волны. На западе, против солнца, свет словно прибивал туман к скалам огромной пенистой массой, а затем он терялся вдали, сливаясь с пушистыми облачками.

Наш возница потребовал двухчасовой остановки в деревне Ноэ, хотя мы не смогли достать там ничего съестного и хотели продолжать путь. Я уже говорила, что горы его подавляли, и он сделался несговорчив, угрюм и туп. Покуда он нас ждал, мы прошли в ближайший лес; то был великолепный лес, устланный мхом; местами над ним нависали скалы, где из расщелин росли молодые сосны, дававшие тень; полуденный зной уже сильно чувствовался, и мы были рады скрыться от него в тени этого чудесного леса.

Вернувшись в деревню, мы с величайшим удивлением узнали, что возница уже с час как уехал и велел нам передать, что встретит нас на дороге. Нога Ш[елли] все еще не позволяла ему много ходить, но делать было нечего, и мы пошли пешком к Мезон-Нев, до которой было четыре с половиной мили.

В Мезон-Нев нам передали, что возница поехал дальше, в пограничный городок Понтарлье, и что, если мы к вечеру там не будем, он оставит экипаж на постоялом дворе, а сам возвратится с мулом в Труа. Мы поразились такой дерзости, но мальчик-слуга на постоялом дворе успокоил нас, заверив, что может поехать верхом по кратчайшей дороге, где экипажу не пройти, и легко догонит нашего возницу. Мы послали его, а сами медленно пошли вслед. В ближайшей таверне мы остались дожидаться обеда; спустя два часа мальчик вернулся. Возница обещал ждать нас в харчевне, до которой оставалось еще два лье. Нога у Ш[елли] сильно болела, но нам не удалось достать повозку, солнце было уже низко, и мы были вынуждены идти пешком. Вечер был прекрасный, пейзаж так красив, что мы забывали об усталости; рогатый месяц висел в свете заходящего солнца, бросавшего огненные лучи на лесистые горы и лежащие меж них глубокие, темные долины; в лесу попадались поляны с живописными купами деревьев; над дорогой склонялись темные сосны.

Спустя два часа мы достигли цели, но и там не было нашего возницы; после того, как мальчик расстался с ним, он продолжал путь в Понтарлье. Нам удалось наконец раздобыть какую-то телегу. Ш[елли] не в состоянии был идти дальше. Месяц пожелтел и опустился ниже, к самому лесистому горизонту. Временами я погружалась в дремоту, но наша повозка была слишком тряской. Я смотрела на звезды – сонные видения вторгались в действительность, и созвездия заводили причудливый хоровод. Так мы добрались до Понтарлье, где нашли своего возницу, который в виде извинения сочинил множество небылиц; тем и окончились приключения этого дня.

Германия

Прежде чем ложиться, Ш[елли] условился с лодочником, чтобы нас отвезли в Майнц; и наутро, простясь со Швейцарией, мы сели в лодку, груженную товарами, но зато без пассажиров, которые могли нарушить наш покой своей грубостью. Дул сильный встречный ветер, но благодаря течению и некоторым усилиям гребцов мы продвигались вперед. Солнце светило, Ш[елли] читал нам вслух письма Мэри Уолстонкрафт из Норвегии²²⁰, и время прошло очень приятно.

Вечер выдался на редкость погожий; с его приближением берега реки, до тех пор плоские и непривлекательные, сделались удивительно красивы. Река неожиданно сузилась, и лодка с невероятной скоростью понеслась вдоль скалистого берега, поросшего соснами; на другой скале, выступавшей в реку, высились развалины башни, печально зиявшие своими оконницами; закат освещал дальние горы и тучи, бросая в бурные волны свое пурпурное отражение.

Сверкание и переливы красок на поверхности быстрого потока были чем-то новым и прекрасным; солнце село, тени сгустились, а когда мы причалили и направились вдоль красивейшей бухты к нашей гостинице, взошла полная луна, и волны, прежде багряные, засверкали серебром.

На следующее утро мы продолжали путь в легкой лодке, где было опасно шевельнуться; но теперь поток был уже не так быстр, скалы исчезли с его пути, берега были низкие и поросшие ивами. Мы миновали Страсбург, а на другой день нам предложили следовать дальше водным дилижансом, ибо для нашей утлой лодки плавание представляло опасность.

Кроме нас там было всего четверо пассажиров, из которых трое были студентами Страсбургского университета: Швиц, недурной собою и добродушный юноша; Хофф, бесформенное создание с тяжелым, некрасивым немецким лицом; и Шнейдер, почти идиот, над которым его спутники непрестанно потешались; четвертым попутчиком была женщина с грудным младенцем.

Местность не отличалась живописностью, но погода стояла отличная, и мы с удовольствием спали на палубе под открытым небом. На берегу не было почти ничего достойного внимания, исключая город Мангейм, удивительно аккуратный и чистенький. Он расположен на расстоянии мили от берега реки, и дорога к нему обсажена с обеих сторон красивыми акациями. Последнюю часть пути мы шли у самого берега, ибо встречный ветер был так силен, что, несмотря на быстрое течение, мы едва подвигались. Нам сказали (и с некоторым основанием), чтоб мы радовались, что пересели с нашего каноэ, ибо река в этом месте была очень широка, и ветер подымал на ней большие волны. В то самое утро лодка с пятнадцатью пассажирами перевернулась при переправе на самой середине реки, и все погибли. Мы видели перевернутую лодку, плывшую по течению. Это было печальное зрелище, но наш batelier²²¹, который почти ничего не знал по-французски, кроме слова seulement²²², сказал о нем очень смешно. Когда его спросили, что случилось, он ответил, упирая на любимое словечко: «C’est seulement un bateau, qui était seulement renverse et tous les peuples sont seulement noyes»²²³.

Майнц – один из сильно укрепленных немецких городов. С востока его ограждает широкая и быстрая река, а на холмах, на три лье вокруг, видны укрепления. Сам город стар, улицы в нем узкие, а дома высокие; собор и городские башни еще хранят следы обстрела со времен революционной войны²²⁴.

Мы заняли места в водном дилижансе, отправлявшемся в Кельн, и отчалили на следующее утро [4 сентября]. Судно больше походило на английское торговое, чем все, что мы видели до сих пор. Это было нечто вроде парохода, с каютой и высокой палубой. Большинство пассажиров предпочло каюту – на наше счастье, ибо нет ничего отвратительнее курящих и пьющих немецких простолюдинов, оказавшихся нашими спутниками; они громко и хвастливо переговаривались, [напились] и целовались – зрелище особенно неприятное для англичан; впрочем, среди них оказались два-три негоцианта, люди учтивые и просвещенные.

Часть Рейна, по которой мы сейчас плыли, великолепно описана лордом Байроном в III песни «Чайльд Гарольда». С восхищением читали мы стихи, изображавшие эти дивные ландшафты со всей яркостью и точностью живописи и со всей прелестью, какую им придает благородный слог и пылкое воображение.

Мы быстро неслись по течению; по обе стороны виднелись холмы, покрытые виноградниками и деревьями, суровые утесы, увенчанные башнями, лесистые острова, где из листвы выглядывали живописные руины, отраженные в бурных водах, которые колебали их, не искажая. Мы слушали песни сборщиков винограда; должно быть, соседство отвратительных немцев не давало нам столь безмятежно любоваться пейзажами, как это кажется мне сейчас; но память, стирая все темное, рисует мне эту часть Рейна прекраснейшим земным раем.

У нас было достаточно времени для наслаждения этими картинами, ибо лодочники, оставив весла и руль, пустили судно по течению, и оно на ходу все время поворачивалось.

С отвращением говоря о наших немецких спутниках, я должна, справедливости ради, отметить, что в одной из гостиниц нам повстречалась единственная за весь путь хорошенькая женщина. Это, видимо, чисто немецкий тип красоты: серовато-карие глаза глядели на редкость кротко и открыто. Она только что оправилась от лихорадки, и это еще придавало прелести ее облику, сообщая ему необычайную хрупкость.

На другой день мы расстались с холмами Рейна; теперь нам предстояло до конца нашего пути медленно двигаться по равнинам Голландии; к тому же русло реки стало извилистым; подсчитав оставшиеся деньги, мы решили закончить путешествие в сухопутном дилижансе. Наше судно осталось на ночь в Бонне, а мы, чтобы не терять времени, в тот же вечер выехали в Кельн, куда прибыли очень поздно, ибо в Германии редко удается сделать больше полутора миль в час.

Кельн показался нам огромным, пока мы ехали по его улицам до гостиницы. Прежде чем лечь спать, мы заказали места в дилижансе, который наутро отправлялся в Клев.

Нет ничего более унылого, чем путешествие в немецком дилижансе: карета неуклюжа и неудобна, и мы так медленно ехали, так часто останавливались, что, казалось, никогда не доедем. Нам дали два часа на обед, еще два мы потеряли вечером, когда меняли карету. Затем, поскольку в дилижансе не оказалось мест для всех желающих, нас попросили пересесть в специально поданный кабриолет. Мы охотно согласились, надеясь ехать теперь быстрее, нежели в тяжелом дилижансе; но не тут-то было: мы всю ночь плелись позади этого громоздкого экипажа. Утром на остановке нам показалось на миг, что мы прибыли в Клев, который находился всего в пяти лье от нашей вчерашней стоянки; но за эти семь-восемь часов мы проехали всего три лье, и нам оставалось еще восемь миль. Но и тут мы простояли часа три, не получив завтрака и каких-либо удобств; около восьми часов мы снова отправились в путь и лишь к полудню, ослабевшие от голода и усталости, прибыли в Клев.

Голландия

Утомленные медленной ездой в дилижансе, мы решили оставшуюся часть пути проделать в почтовой карете. Теперь мы покинули пределы Германии и ехали примерно с той же скоростью, что в Англии. Местность тут совершенно плоская, а дороги песчаные, так что лошади подвигаются с трудом. Единственными украшениями служат дерновые укрепления вокруг городов. В Нимгене мы проехали летучий мост, упоминаемый в письмах леди Мэри Уортли Монтегью²²⁵. Мы намеревались ехать всю ночь, но в Триеле, куда мы добрались часам к десяти, нас заверили, что ни один форейтор не согласится ехать так поздно из-за разбойников, которыми кишат дороги. Эта была явная ложь; однако, не найдя ни лошадей, ни возницы, мы были вынуждены там заночевать.

В течение всего следующего дня наш путь пролегал между каналами, пересекающими страну во всех направлениях. Дороги здесь отличные, но голландцы все же постарались изобрести множество неудобств. Накануне мы проехали ветряную мельницу, которая стоит так близко к дороге, что приходится жаться к противоположной стороне и проезжать быстро, чтобы вас не задело крылом.

Ширина дорог между каналами такова, что позволяет проехать только одному экипажу; повстречав другой, мы иногда бывали вынуждены пятиться целых полмили, пока не доезжали до одного из подъемных мостов, ведущих в поля, и тогда один из экипажей откатывали в сторону, чтобы пропустить второй. Есть и нечто еще более несносное: лен сперва вымачивают в грязи канала, а потом сушат на деревьях, посаженных по обе стороны дороги; запах, который он испускает под лучами солнца, можно выносить лишь с большим трудом. В каналах мы видели множество огромных лягушек и жаб; единственное, что радовало глаз, была нежная зелень полей, где травы не менее обильны и сочны, чем в Англии, а это на континенте встретишь не часто.

Роттердам – на редкость чистый город; голландцы моют свои кирпичные домики даже снаружи. Здесь мы пробыли день и повстречали человека с весьма трудной судьбой: родившись в Голландии, он столько ездил по Англии, Франции и Германии, что научился языкам всех этих стран и на всех говорил очень плохо. Он заявил, что лучше всего знает английский, но почти ничего не мог сказать.

Вечером 8 сентября мы отплыли из Роттердама, но встречный ветер почти на два дня задержал нас в Марслойсе, городке примерно в двух лье от Роттердама. Здесь мы истратили нашу последнюю гинею и с удивлением обнаружили, что проделали 800 миль, не потратив и 30 фунтов, проехали красивейшими местами, насладились величавым Рейном и всеми красотами земли и неба и, вероятно, больше увидели с палубы судна, чем сумели бы увидеть из закрытой кареты, с дороги, огибающей горы. [В Марслойсе Шелли продолжал писать свой роман.]

Капитаном нашего судна был англичанин, в свое время служивший королевским лоцманом. Рейнские перекаты пониже Марслойса так опасны, что голландские суда решаются проходить их лишь при самом благоприятном ветре; однако наш капитан на это отважился, хотя ветер не вполне нам благоприятствовал; он едва не раскаялся в своем решении, но был горд и рад, когда наперекор робким голландцам прошел перекаты и благополучно вывел судно в открытое море. Предприятие действительно представляло некую опасность; море всю ночь сильно волновалось, и хотя к утру оно стало спокойнее, у переката все еще ходили высокие валы. Задержавшись в гавани, где судно село на мель, мы на полчаса опоздали к назначенному времени. Волны были гигантские, и нам сказали, что не более двух футов отделяют днище судна от песков. Валы, с огромной силой разбивавшиеся о борта, вставали над нами отвесно, а иногда даже нависали. В этих бурных водах безмятежно резвилось множество огромных дельфинов. Мы благополучно миновали опасность и после очень быстрого переезда достигли Грейвзенда утром 13 сентября, на третий день после выезда из Марслойса.

Швейцария

Тотчас за французской границей можно наблюдать удивительные различия между двумя нациями, живущими по соседству. Швейцарские хижины гораздо чище, и сами жители составляют с французами тот же контраст. Швейцарские женщины охотно носят белое полотно, и вся их одежда поражает чистотой. Эта чистота объясняется прежде всего религиозными различиями; те, кто путешествовал по Германии, замечали тот же контраст между протестантскими и католическими городами, зачастую отстоящими друг от друга всего на несколько лье.

В тот день мы ехали мимо живописнейших мест – гор, поросших сосной, голых утесов и островков неописуемо красивой зелени. После спуска длиною почти в лье меж величавых скал, поросших соснами и перемежающихся зелеными полянами с короткой, мягкой и удивительно свежей травой, мы прибыли в деревню Сен-Сюльпис.

Джон Гордон Байрон и Перси Биши Шелли у воды.

Гравюра по картине Джорджа Сандерса. 1830 г.

Мул начал сильно хромать, а погонщик стал так дерзок, что мы решили на оставшуюся часть пути нанять лошадь. Наш возница опередил нас, но не уведомил о своем намерении; в этой деревне он решил нас покинуть и принял нужные меры. Теперь мы наняли швейцарца из зажиточных крестьян, который гордился своими горами и своей страной. Указывая на поляны, разбросанные среди леса, он говорил, что они прекрасны и представляют собой отличные пастбища; что коровы хорошо там кормятся и потому дают отменное молоко, из которого делаются лучшие в мире сыр и масло.

После Сен-Сюльписа горы стали выше и красивее. Мы проехали узкой долиной между двумя грядами гор, одетых лесом; на дне долины протекала река, и по обе стороны ее узкого русла отвесно вздымались границы долины. Дорога лепилась по склону горы; высоко над нами нависали скалы, а внизу были огромные сосны и река, видная только потому, что она отражала небо. Горы в этом красивейшем ущелье сомкнуты так плотно, что во время войны с Францией ущелье перегораживают железной цепью. За два лье от Невшателя мы увидели Альпы: гряды черных гор тянутся одна за другою, а далеко за ними царственно высятся снежные Альпы. Они были еще в ста милях от нас, но они так высоки, что кажутся клубами ослепительно белых облаков, какие громоздятся летом на горизонте. Их огромность поражает воображение и настолько превосходит все виденное, что с трудом верится, что они составляют часть земли.

Оттуда мы спустились в Невшатель, расположенный в узкой долине между горами и огромным озером, и ничем, кроме этого, не примечательный.

В этом городке мы провели следующий день, обсуждая, что предпринять дальше. Деньги, взятые нами из Парижа, были уже на исходе, но местный банкир учел нам вексель и дал около 38 фунтов серебром; с этим мы решили ехать к озеру Ури, чтобы в тамошней романтической местности поискать хижину, где мы могли бы пожить в покое и уединении. Таковы были наши мечты, которые, вероятно, осуществились бы, если бы не недостаток столь необходимого предмета, как деньги, заставивший нас возвратиться в Англию.

Один швейцарец, с которым Ш[елли] познакомился на почте, принял в нас сердечное участие и помог нанять экипаж до Люцерна, главного города на берегах одноименного озера, соединяющегося с озером Ури. Этот человек был воплощением учтивости и старался оказывать существенные услуги, а церемонии почитал за вещи маловажные.

21 августа мы покинули Невшатель; наш швейцарский друг сопровождал нас при выезде из города. Поездка до Люцерна заняла немногим более двух дней. Местность была плоская и скучная, и если бы не божественные Альпы, временами видневшиеся вдали, там не было бы ничего интересного. Люцерн сулил нечто лучшее, и мы, едва успев приехать (23 августа), наняли лодку, на которой намеревались объехать озеро в поисках подходящего жилья или даже, может быть, доехать до Альдорфа, перевалить через Сен-Готард и искать к югу от Альп теплый климат и здоровый воздух, более подходящий для слабого здоровья Ш[елли], нежели суровые края на севере. Люцернское озеро со всех сторон окружено высокими горами, круто подымающимися из воды; местами их обнаженные склоны совершенно отвесны и бросают на воду темную тень, а кое-где заросли густым лесом, среди которого проглядывает голый гранит – на нем-то и укоренились деревья. Всюду, где лес расступается, земля возделана, и меж деревьев виднеются домики. По озеру разбросаны красивейшие скалистые островки, поросшие мхом и склоненными к воде деревьями. На многих стоят грубо сделанные восковые статуи святых.

Озеро простирается с востока на запад, а затем, повернув под прямым углом, идет с севера на юг; эта его часть носит другое название – озеро Ури. Первое озеро также делится посредине как бы на две части, там, где выступы суши почти сходятся, и скалистые берега бросают густую тень на узкий пролив, по которому вы плывете. Вершины нескольких гор, обступающих озеро с юга, покрыты вечными льдами; об одной из них, той, что напротив Бруннена, существует предание: некий священник и его возлюбленная, спасаясь от гонений, укрылись в хижине у самой границы снегов. Однажды зимней ночью они были погребены под снежной лавиной, и в ненастные ночи там слышны их жалобные голоса, зовущие жителей на помощь.

Бруннен находится на северной стороне образуемого озером угла; тут кончается Люцернское озеро. Здесь мы остановились на ночь, отпустив своих гребцов. Нет ничего (прекраснее вида, который отсюда открывается. Нас окружали высокие горы, затеняя воды озера; вдали, на берегах Ури, виднелась часовня Вильгельма Телля²²⁶: здесь он возглавил заговор против угнетателя своей родины, и действительно, великолепное озеро, величавые горы и дикие леса кажутся достойной колыбелью дерзаний и героических подвигов. Однако в нынешних его соотечественниках мы не нашли следов его высокого духа. Швейцарцы показались нам – и опыт подтвердил это впечатление – медлительными в мыслях и в действиях; но они отвыкли от рабства, и я не сомневаюсь, что они способны дать смелый отпор любому, кто посягнет на их свободу.

Таковы были наши мысли; мы провели на берегу озера весь вечер, беседуя, наслаждаясь легким ветерком и с восхищением созерцая окружавшие нас красоты.

На следующий день мы обсуждали наше положение и осматривали местность. Над озером метался яростный vent d’Italie²²⁷ (южный ветер); он вздымал огромные волны и высоко взметал брызги, дождем падавшие в озеро. Волны с грохотом разбивались о скалистые берега. Так продолжалось весь день, но к вечеру ветер стих. Ш[елли] и я вышли прогуляться по берегу. Усевшись на камнях пирса, Ш[елли] читал вслух из Тацита описание осады Иерусалима²²⁸.

Тем временем мы пытались подыскать жилище, но сумели найти только две необставленные комнаты в большом и уродливом доме, носившем название замка. Мы сняли их за гинею в месяц, велели поставить кровати и на следующий день въехали. Но место было прескверное, без всяких удобств. Мы с трудом добились, чтобы нам готовили пищу; было холодно и дождливо, и мы велели затопить. Нам затопили огромную печь, занимавшую угол комнаты. Она нагрелась нескоро, а когда накалилась, от нее пошел такой нездоровый жар, что пришлось настежь открыть окна, чтобы не задохнуться; в довершение, во всем Бруннене оказался лишь один человек, говоривший по-французски, ибо в этой части Швейцарии говорят на каком-то варварском немецком языке. Поэтому мы с трудом добивались выполнения самых простых просьб. Главным нашим развлечением было сочинительство. Ш[елли] начал роман об ассасинах²²⁹, а я писала под его диктовку.

Эти неудобства побудили нас серьезно обсудить наше положение. Сперва мы думали ехать в Италию, перевалив через Сен-Готард, но у нас было всего 28 фунтов и вплоть до декабря ни на что больше мы не могли с уверенностью рассчитывать. Для получения денег непременно требовалось присутствие Ш[елли] в Лондоне. Что нам было делать? Нам грозила нужда. И вот, взвесив все обстоятельства, мы решили вернуться в Англию.

Придя к этому решению, мы не могли медлить; наши небольшие запасы быстро иссякали, и казалось, что 28 фунтов явно не хватит на столь далекое путешествие. Поездка по Франции от Парижа до Невшателя стоила нам 60; но теперь мы постановили путешествовать более экономно. Дешевле всего ехать водой, а мы, к счастью, могли по рекам Рейссу и Рейну добраться до Англии, не сделав и мили по суше. Таков был наш план; нам предстояло проехать 800 миль; возможно ли это на такую малую сумму? Но выбора не было, и только Ш[елли] знал, как ничтожны были наши средства.

На следующее утро мы выехали в Люцерн. В начале пути шел сильный дождь, но к нашему приезду небо прояснилось, и солнце высушило и подбодрило нас. Мы снова – в последний раз – увидели скалистые берега прекрасного озера, его зеленые острова и увенчанные снегами горы.

Причалив в Люцерне, мы провели там ночь, а на другое утро (28-го августа) diligence par-eau²³⁰ повез нас в Лоффенберг, город на Рейне, около порогов, из-за которых это судно не могло идти дальше. Нашими спутниками на сей раз были простолюдины; они непрестанно курили и вели себя шумно. В середине дня, когда мы вернулись на корабль после завтрака, наши места оказались заняты; мы сели на другие, но тут вернулись сидевшие там раньше и сердито, почти силой, согнали нас. Такая грубость по отношению к нам, не знавшим их языка, заставила Ш[елли] ударить одного из зачинщиков и сбить его с ног; тот не стал драться, но браниться продолжал, пока не вмешались матросы и не отыскали нам места.

Река Рейсс – чрезвычайно быстрая; мы прошли несколько порогов, один из которых имел более восьми футов высоты. (В этом месте большая часть пассажиров сошла на берег, с тем чтобы сесть снова, когда судно войдет в тихие воды, но мы, по совету матросов, оставались на борту.) Есть нечто восхитительное в ощущении, с каким вы взлетаете на гребень порога, а через секунду оказываетесь внизу и несетесь с большой скоростью, придаваемой спуском. В Роне вода голубая, а в Рейссе темно-зеленая. Мне думается, что причиной тут дно этих рек, и разница не может объясняться целиком отражением берегов и неба.

Переночевав в Деттингене, мы на другое утро прибыли в Лоффенберг, где наняли маленькое каноэ, которое должно было доставить нас в Мамф. Я дала этим лодкам индейское название, ибо они крайне примитивны – длинные, узкие и плоскодонные; это, собственно, несколько неокрашенных еловых досок, сколоченных столь небрежно, что в щели постоянно проникает вода, и ее приходится все время вычерпывать. Река там быстрая и бьется о бесчисленные камни, едва покрытые водой. Было немного жутко, когда наше утлое суденышко скользило между водоворотами, кипевшими у скал, столкновение с которыми грозило смертью; и когда достаточно было чуть наклониться, чтобы лодка тотчас перевернулась.

В Мамфе нам не удалось достать лодку, и мы считали, что нам еще посчастливилось встретить кабриолет, возвращавшийся в Рейнфельден. Однако удача сопутствовала нам недолго: не отъехав и одного лье от Мамфа, кабриолет поломался, и дальше пришлось идти пешком. К счастью, нас нагнала группа швейцарских солдат, отпущенных по домам, и они несли наши вещи до Рейнфельдена, а там нам указали путь к ближайшей деревне, где обычно можно нанять лодку. Тут, хотя и не без труда, мы наняли лодку до Базеля и снова поплыли по быстрой реке в наступающей темноте; воздух был сырой и промозглый. Переезд был, впрочем, короткий, и к шести часам вечера мы были уже у цели.