Дора становится взрослой (Отрывок из романа «Чтобы сказать ему»)

Марта Кетро

С мамой невозможно было договориться, она всегда обо всем пробалтывалась. Сначала Дора думала, это от несдержанности, но потом оказалось, что и отец, который был безупречен, тоже не имеет от мамы тайн. И Дора поняла, что это такой способ существования в паре, когда на всякий случай ничего друг от друга не скрывают, сообщают каждый пустяк, любые новости и чужие секреты, чтобы как-нибудь нечаянно несказанное не скопилось и не создало серьезного препятствия между ними.

Но чем меньше барьеров было между родителями, тем выше вырастала стена перед Дорой, почти незаметная в раннем детстве. В младших классах школы из-за нее еще торчали бантики, но потом кладка стала опережать, и скоро родители находили свою девочку только по голосу и следам, которые она оставляла со свойственной подросткам неаккуратностью.

Она раскидывала по дому одежду, глупые бумажки, полные цветочков и неумелого детского мата, – записочки, которыми девочки перебрасываются на уроках. Оставляла на видном месте блокнот в сердечках, наполненный густой рифмованной патокой, розовый носок со стоптанной до желтизны пяткой и диск с хентаем.

Эти вещи были для нее чем-то вроде стигматов возраста: Дора осознавала их неприглядность, но ничего не могла с собой поделать. Внутри жила взрослая строгая женщина, но до поры она находилась в плену у неумной девчонки, которая вынуждала ее совершать потные подростковые выходки, диктовала лексикон и манеры. И вещи роняла именно та, пленница, пытаясь хоть как-то подать знак, но вместо белых камешков у нее были только носочки и бумажки. А родители никого не хотели искать, покорно подбирали с пола и кресел девичий мусор и складывали в шкафы.

Насколько Дора помнила, лучше всех ее находил дед. Когда ей было пять, она залезала в его желтый кожаный чемодан и опускала над собой крышку. Нет ничего глупее положения человека, который спрятался, а его не ищут, – даже Неуловимый Джо устроился лучше, он хотя бы скачет от несуществующей погони и что-то с ним происходит по пути, а когда лежишь, скорчившись в душном чемодане, обшитом изнутри коричнево-пестрым шелком, буквально за три минуты начинаешь чувствовать себя дурой. Но дед всегда появлялся вовремя, примерно через две с половиной минуты после того, как Дора переставала ерзать и успокаивала дыхание. Он входил в кабинет и звал:

– Дора! Дора!

Никто не отвечал.

– Где она? Может, под кроватью? Под столом? А, за шторой! Нет. Эй, родители, а где ваш ребенок? – строго спрашивал он.

Дора чувствовала, как подрагивает пол от топота – мать вбегала в комнату, заранее волнуясь:

– Дора! Дора! А вдруг она выбежала на улицу и захлопнула дверь?

Было слышно, как отец щелкает замком и выглядывает на крыльцо. По комнате пробегала волна сквозняка, который врывался в узкую щель, оставленную Дорой для воздуха.

Мать звучала почти тревожно, но отец молчал, и дед принимал настоящее мужское решение:

– Что ж, пойду ее искать. Наверняка удрала на улицу, а там уже темно.

Он тяжело шел к шкафу и доставал куртку М-65, в которой ходил, кажется, всегда. И тут могло быть по-разному: иногда Доре становилось нестерпимо от мысли, что дедушка сейчас уйдет в ночь на поиски, и она выскакивала, как торжествующий чертик, или мать вспоминала про чемодан, пыталась подать его деду – «раз уж ты уходишь» – и находила Дору.

– Во-от она где! Как ты нас напугала!

Только через много лет Дора впервые задумалась, зачем дед держал этот пустой чемодан в кабинете на видном месте, ведь в нем никогда не лежало ничего, кроме серой прокуренной толстовки-худи. «Неужели только чтобы мне было где прятаться?» Или чтобы всегда существовало место, где ее можно найти?

Потом семья Доры переехала в просторную квартиру в далеком городе, дед остался в своем доме один и через год умер, а она повзрослела – быстрее себя и стала прятаться внутри девочки. Но там ее не искали.

Дом не продали, и каждое лето семья возвращалась, чтобы снять с окон тяжелые ставни, вымести паутину из углов и привести в порядок сад. Точнее, этим занимались пожилая мексиканка Жиневра и ее глуповатый сынок Бенисио, а родители только наблюдали и давали указания – бестолковая парочка нуждалась в постоянном руководстве.

Дора оставалась не у дел и целыми днями слонялась по запущенному дому. Опережая ленивую Жиневру, заходила в неубранные комнаты и быстро-быстро писала на пыльных поверхностях письма. Длинные не получались, потому что буквы выходили крупными и самого большого стола хватало, только чтобы вывести «Дедушка, привет, это я, До…» – имя уже не помещалось, а за дверью раздавалось шарканье прислуги, которая подступала с тряпкой, и нужно было прятаться в чуланчик, с тем чтобы проскользнуть за широкой спиной, пробраться в детскую и там, на тумбочке, продолжить «…ра, я скучаю по тебе». «Найди меня, пожалуйста» приходилось на зеркало, но последняя буква не влезала, а в родительской спальне уже убрано – начинали всегда с нее. Дора смутно надеялась, что, если успеет дописать свое письмо, он сможет его прочитать.

Потом она выходила в сад и пряталась в беседке, наблюдая, как старательный Бенисио приводит в порядок лужайку, подравнивает кусты, чистит бассейн. Его круглая черная голова была стрижена чем-то не менее грубым, чем газонокосилка, смуглая потная спина блестела, как мокрые коричневые камни, обрамляющие садовую дорожку, а комбинезон был линялый, как хлорированная вода, но на лице дремали коровьи глаза и цвели темные губы, ведь ему всего лет семнадцать, но тебе, Дора, тебе-то семь. Девять. Одиннадцать. Ты уже почти девушка, Дора, незачем заглядываться на прислугу.

Он же не обращал на нее ни малейшего внимания, из лета в лето упорно обихаживал сад, огибая ее, как белотелую скульптуру, – с безрукой девки хотя бы смахивал паутину, замедляя движения губки на круглой груди с острым соском (второй отбит). У Доры к тринадцати годам сиськи стали не хуже, но для Бенисио хозяйская дочь была существом бесполым, бесполезным и посторонним в его ясной жизни.

Однажды Дора нарядилась в красное. У нее была блузка с объемными рукавами из тончайшей, почти нежаркой шерсти и юбка, обтягивающая худые бедра и расходящаяся к подолу цветком. Кровавый цвет ей не шел, делая бледное лицо чуть зеленоватым, но это была ее самая взрослая одежда, купленная к приему в честь Рождества, который устраивали в папиной фирме для семей сотрудников. Дора притащила костюм на летние каникулы специально для решительного шага. Она надела узкие белые туфли с двухдюймовыми каблучками, взяла лаковую сумочку и с независимым видом подошла к Бенисио, увязая в жирной садовой земле.

Он даже не разогнулся, продолжая пропалывать клумбу.

– Привет, как дела, пойдем послезавтра танцевать куда-нибудь? – храбро глядя на его темную спину, проговорила она. После мучительной паузы добавила: – Мама одну не отпускает.

Через несколько бесконечных секунд парень поднял голову и мутно уставился на нее. Дора не выдержала, отвернулась и побежала к дому, подворачивая лодыжки. Когда она захлопнула дверь и выглянула в окошко, оказалось, что он до сих пор смотрит ей вслед. Потом Бенисио снова занялся сорняками.

Два дня Дора болела от стыда, вспоминая каждый свой шаг и жест, – зачем, зачем? И что она сделала не так? Как нужно было сказать? И как теперь жить, если немедленно умереть не получилось? По утрам, пока он был в саду, она пряталась в доме, но в пятницу мама попросила заглянуть в почтовый ящик, и Доре пришлось выйти. Улучила момент, пока Бенисио вроде нигде не было, но, когда возвращалась, парень оказался тут как тут. Остановил около бассейна и сказал:

– Пять баксов.

Дора подумала, что ослышалась:

– Что?

Парень хмыкнул:

– Ладно, мисс, три доллара, и я отмажу тебя от мамки.

Дора собрала волю в кулак и небрежно ответила:

– О’кей, заезжай за мной в восемь.

Оставшиеся часы прошли в тревоге, она не могла решить, как лучше нарядиться: красное в прошлый раз вроде бы принесло ей неудачу, но, с другой стороны, он все же согласился, а главное, ничего более взрослого у нее нет. Не надевать же майку с «Хелло Китти» и юбку в клеточку, как утром.

Дора наврала насчет мамы, родители уезжали в гости, и с семи до одиннадцати она была совершенно свободна. Как только их машина отъехала от ворот, Дора оделась и, громко топая неудобными туфлями, пошла в родительскую спальню, чтобы напудрить перепуганное лицо и накрасить губы алой помадой.

В следующие сорок пять минут она мялась в прихожей и мечтала. Бенисио приедет на старой, но симпатичной машине, на нем будут белые штаны и шляпа, он распахнет перед ней дверцу и увезет на первые в жизни танцы. Весь вечер он будет держать ее за руку, а потом, на обратном пути, наверняка поцелует. О том, что бывает у парней с девчонками на заднем сиденье, она, конечно, знала, но думать не могла, потому что впадала в полуобморочный жар от волнения. Поэтому просто гладила прохладный деревянный косяк и улыбалась ему, опускала ресницы, пожимала плечами, закидывала голову, поправляла волосы и репетировала другие взрослые жесты, которые, она знала, положены девушке на первом свидании.

Без одной минуты восемь она не торопясь вышла за ворота.

В четверть девятого Дора все-таки решила вернуться в сад, потому что соседи уже дважды спросили, всё ли в порядке.

Еще через пятнадцать минут она услышала звяканье. Бенисио заявился на потрепанном велосипеде, в шортах и умопомрачительно яркой гавайке, застегнутой до горла.

– Что смотришь? Давай баксы, и поехали.

Она расстегнула сумочку, расплатилась (всего у нее было двадцать долларов), немного помедлила и села на грязноватый багажник.

– Держись.

Дороги она не запомнила, потому что, ухватившись за талию Бенисио и вдохнув свежий острый запах, сразу перестала соображать и думала только о том, чтобы не сжимать руки слишком крепко.

Бар «Джекки» был самым дешевым в округе, и к тому же там иногда закрывали глаза на возраст и респектабельность гостей, лишь бы платили. Но тут вышибала, наряженный в кожаный жилет на голое тело, откровенно расхохотался при виде парочки:

– Бенисио, придурок, ты бы еще горшок и коляску для малышки прихватил. Совсем спятил, чудила?

Парни отошли и немного пошептались, потом Бенисио вернулся к замершей Доре:

– Десятка.

– Но у меня тогда ничего не останется почти…

– Не жмись, колы тебе и так нальют. Или ты думала, Джош будет бесплатно нарываться на неприятности с твоей семьей?

Дора покорно отдала бумажку, и вышибала проводил их в самый темный и душный угол зала:

– Сиди, не высовывайся, и чтобы в десять я тебя тут не видел. Бен, ты отвечаешь.

– Ну!

Бар потихоньку наполнялся, Бенисио не собирался брать ее за руку, и Дора от нечего делать разглядывала прокуренный танцпол.

Диджей крутил жгучую латину, и Дора заметила, как неотрывно Бенисио таращится на огромные груди и пышные мексиканские зады смуглых пляшущих женщин. Они действительно завораживали своей самостоятельной подвижностью, габаритами и крутизной. Дора поерзала на том, на чем сидела: в их школе среди девочек господствовали глянцевые стандарты, некоторые даже пытались соблюдать диету – конечно, в промежутках между посещениями «Дайнеров», «Старлайтов» и прочих соблазнительных закусочных.

Подруги бы пришли в ужас от этих толстух, но Бенисио (уже почти ее Бенисио) нервно подергивался на табурете и все больше мрачнел, оттого что должен пасти эту капризную маленькую козу. Но, несмотря на недалекость, он понимал свои обязанности и, раз уж его наняли, отрабатывал деньги. У него были три разновозрастные сеструхи, и он точно знал, какое шило водится у девчонок в задницах; только отвернись, найдут приключений, а его, Бенисио, потом в «Джекки» на порог не пустят.

Дородная немолодая официантка, покачиваясь, принесла колу и пиво.

– Детки! – Она оперлась на стол, показывая щедро набитое декольте, и оглядела их расширенными зрачками. – Джош сказал, у вас пятнадцать минут – и проваливайте.

– Ок, Мэгги! – Бенисио с готовностью присосался к кружке. Он не хотел потерять место, где иногда удавалось подцепить покладистую девицу.

Дора взялась за свой стакан, но он оказался липким, с отпечатками чьих-то пальцев, и она не смогла сделать ни глотка. Подождала, пока Бенисио допьет, и встала:

– Пошли.

– Эй, заплати за мое пиво, мисс, телохранитель всегда пьет за счет хозяйки.

Она молча высыпала на стол мелочь и вышла.

Уже стемнело, они быстро покатили в сторону дома по темному полупустому шоссе. Деревья нависали над дорогой, редкие автомобили окатывали парочку на велосипеде светом фар и проносились мимо. Где-то на полпути Бенисио остановился, и Дора, которая уже успела все простить, пока обнимала его спину, тут же затрепетала: «Сейчас поцелует».

– Подержи велик, – буркнул Бенисио. – Я поссать.

Отошел на пару метров и, не особо прячась, зажурчал. Потом вернулся, без приключений довез ее до ворот и уехал не прощаясь.

Дора вошла в дом, не включая света, поднялась в детскую, разделась, бросилась на кровать и заплакала. Тихо вернулись родители, похихикали и улеглись спать, а она ревела от разочарования, пока не заснула. Утром проснулась и подумала: «Красное все же невезучее».

Через несколько дней наступил тринадцатый день рождения, странный праздник, который в последние годы мучил ее несоответствием возраста внутреннего и внешнего. Особенно сейчас, когда сердце ее было разбито, она познала разочарование, тайно посетила гнездо разврата, впервые обняла мужчину, – а ей дарят розовый торт и медвежонка. У нее в душе бездны, а мама и папа заставляют задувать именинные свечи перед видеокамерой. Дора испытала некоторое удовольствие от семейного праздника, но единственный подарок, которого жаждала душа, она не получила: Бенисио не пришел ее поздравить. После всего, что между ними было!

Казалось, обида сковала сердце льдом и уничтожила любовь, но в середине недели Дора вдруг поймала себя на мысли, что подаренные папой пятьдесят долларов было бы неплохо прокутить. Она использовала именно это слово.

Кроме прочих мелочей, Дора получила от мамы хорошенький блокнот с блестящей обложкой и решила в очередной раз завести дневник; она первым делом описала недавнее приключение с Б., подбирая самые красивые и лихие выражения. Поэтому их поездка называлась кутежом в шикарном притоне, который она, Дора, щедро оплатила восемнадцатью баксами, потому что привыкла ни в чем себе не отказывать. Весь вечер она была звездой танцпола и остановку на обратной дороге тоже представила несколько иначе: Б. внезапно затормозил, остановил свой подержанный, но крутой кадиллак и покрыл ее поцелуями, всю. Отложив ручку, Дора слепо уставилась в окно: придуманная картинка виделась отчетливей, чем были настоящие воспоминания, и она отчаянно захотела повторить. Поэтому, спрятав блокнот в ящик стола, спустилась в сад, нашла Бенисио и почти спокойно предложила:

– Поехали в пятницу в «Джекки».

Он оторвался от работы и сплюнул:

– Ну, уж нет, мисс, я не хочу неприятностей.

– Пять баксов, – веско уронила Дора.

– Ладно, – ухмыльнулся он. – Черт с тобой.

– Тогда в восемь, и не опаздывай. – Она гордо удалилась, чрезвычайно довольная собой.

Дора едва дождалась, когда родители укатят на свою еженедельную вечеринку, и помчалась в их комнату. Она придумала, как решить проблему с одеждой: мамино золотистое шелковое платье! Мама сочла его слишком праздничным для похода в гости в этой дыре, привозила на случай выезда куда-то поприличней. Оно обтягивало ее, как перчатка, а на хрупкой Доре болталось, зато открывало плечи и большую часть груди. Подол доходил до пят, так что пришлось перетянуть талию тоненьким ремешком – получилось красиво.

Ровно в восемь Дора стояла у ворот и осторожно выглядывала на улицу. Бенисио опоздал всего на пять минут и ничего не сказал о платье, только фыркнул. Их, кажется, никто не заметил.

Потом были блаженные полчаса дороги, издевательский хохот вышибалы, веселое недоумение барных завсегдатаев и нестерпимо скучный час все в том же темном углу. На этот раз Дора едва не влипла: одна из пьяненьких девиц приметила рядом с придурковатым Бенисио диковинную птицу и двинулась было разобраться, но на полпути поняла, что перед ней разнаряженная соплюха, недоуменно потрясла головой, отвернулась и тут же обо всем забыла. Но Джош, тревожно поглядывавший в их сторону, все видел, поэтому бесцеремонно выставил в половине десятого с традиционной присказкой про неприятности.

– Заладили, можно подумать, неприятность – мое второе имя! – тихонько бормотала Дора, усаживаясь на багажник. – Хотя, конечно, от роковых женщин всегда много проблем.

Она гордо выпрямилась, потеряла равновесие и свалилась с велосипеда. К счастью, они еще толком не разогнались, поэтому она только ушибла коленку и немного испортила платье – так, разрез на бедре стал чуть выше, мама ничего не заметит. Бенисио выругался и рывком поставил ее на ноги.

«Может, – понадеялась Дора, – он меня сейчас поцелует?» Но парень скомандовал садиться и быстро поехал в сторону дома. Дальше добрались без приключений, Дора спрятала платье поглубже в шкаф и улеглась в постель. «Хорошо бы понять, – размышляла она, – можно ли считать эту поездку удачной? Ведь я произвела впечатление, а с другой стороны, он опять меня не поцеловал».

Она так и сяк прокручивала вечер, потом заснула. Поутру пересчитала оставшиеся после вчерашнего разгула деньги, надела длинные штаны, чтобы прикрыть разбитое колено, и спустилась к завтраку, стараясь не прихрамывать. Наблюдая, как мама заливает золотистые кукурузные хлопья теплым молоком, подумала: «Интересно, хватит ли двадцати девяти долларов, чтобы Бенисио согласился меня поцеловать?»

Выяснить это ей не удалось, потому что в понедельник случилось ужасное.

Дора неторопливо возвращалась из парка, когда увидела несущуюся навстречу машину. Она с удивлением опознала в безумном водителе своего отца. Автомобиль развернулся, затормозил рядом, папа распахнул дверцу и сквозь зубы бросил:

– Залезай!

– Что-то случилось, пап? – спросила она, усаживаясь, но он молча захлопнул дверцу и резко набрал скорость.

Въехав во двор, даже не стал загонять машину в гараж, выдернул Дору и потащил в детскую.

Там их ждала заплаканная мама.

Дора увидела у нее в руках свой новенький дневничок и почувствовала, как жар, идущий из груди, заливает все тело, как сжимается горло и кровь закипает в голове, а живот скручивает резь. Это были страх и стыд, она знала эти чувства, но никогда ее не захлестывало так сильно. Она едва могла терпеть, согнулась пополам, потом медленно опустилась на пол.

– Дора, – всхлипывая, сказала мама, – ты стала шлюхой.

Она говорила с ней как со смертельно больной, а папа глядел на дочь так, будто увидел впервые и увиденное ему крайне не понравилось.

– Как бы не так! – прошипел он. – Шлюхи… – отец проглотил грубое слово, – блудят за деньги, а наша похотливая ссс… дрянь сама приплачивает кобелям.

Дора вспомнила, как расписывала вчера пятничное приключение, используя самые крутые словечки, чтобы разукрасить его подлинную ничтожность; как описала стычку с разъяренной фурией, бывшей подружкой Б., и как размышляла, стоит ли его любовь (так и выразилась, дура) двадцати девяти баксов. Она попыталась закрыть лицо, но отец дернул ее за руки:

– Нет уж, смотри нам в глаза. Умела блудить, умей и отвечать.

И самым ужасным было, что потом он почти машинально достал безукоризненно чистый клетчатый платок и брезгливо вытер ладони.

Этого Дора вынести не смогла. Она повалилась на бок, легла щекой на пушистый коврик с Мэгги Симпсон, подтянула колени к груди и отключилась.

Она почти не помнила, как семейный врач вкатил ей укол, осмотрел, в том числе и на предмет наличия невинности, как перепуганные родители увозили ее в город, даже последующие визиты к детскому психологу почти стерлись из памяти, настолько плохо ей становилось от малейшей попытки сосредоточиться на происшедшем.

Кажется, именно тогда Дора научилась забывать.

Однажды, с благой целью избавления от травмы, мама попыталась шутливо рассказать, как были раскрыты «деткины шалости» – так это стали называть ради снижения драматизма. Мама, посмеиваясь, вспоминала, как встревоженная соседка наябедничала ей, что видела малышку разодетой, будто в цирк. Как она обнаружила свое золотое платье «разодранным до пупа», как осмелилась «нарушить прайвеси» и заглянула в ее дневник, а там…

– Мы сначала не могли понять, кто этот роковой Б., отцу пришлось поехать в «Джекки» и вытрясти душу из тамошнего отребья.

– Да, да, да, – подхватил папа. – Когда я понял, что речь про дурачка Бенисио, поначалу решил, что он спер ради тебя машину, но мне рассказали про ваш королевский экипаж. – И родители несколько натужно расхохотались. – Потом я помчался в их сраную хибару… видала бы ты, как семейка твоего принца ютится друг у друга на головах… чуть не влетел в аварию, выдернул его из сортира и едва не убил. Он божился, что ничего не было, но я не верил, пока…

– Пока мы не посмотрели на тебя и не вспомнили, что ты просто маленькая мечтательная дурочка, – ласково закончила мама.

– И… – Отец попытался еще немного пошутить, но Дора побелела и опять начала сползать на пол.

Родители замолчали и слаженно, как научились за последние месяцы, подхватили ее, уложили на бок, сбегали за аптечкой и между делом приняли окончательное решение – никогда, никогда больше не говорить об этом.

Дора вышла замуж очень рано, за первого своего мужчину и за первого, кто позвал. Брак этот состоялся с благословения родителей, которые сами познакомили дочь с надежным взрослым парнем. После той безобразной истории с Бенисио они подозревали в своей девочке страстный темперамент и постарались как можно скорей найти ей пару, «чтобы ребенок не превратился в шлюху», как выразилась мама.

Ее брак просуществовал двенадцать лет и был несчастливым.

Когда Доре исполнилось двадцать один, родители исчезли. Это произошло не в одну секунду, но достаточно быстро. Однажды весной они позвали дочь в гости, особо подчеркнув, что желают видеть ее одну, без мужа, и за ужином сказали… Дора не помнила, кто из них заговорил первым, их реплики в последние годы все чаще звучали по очереди, будто расписанные заранее:

– Дорогая, мы приняли решение…

– Мы хотим уехать…

– Посмотреть мир…

– Сменить обстановку…

– Отличная идея. – Дора вежливо улыбнулась. – Когда вы хотите уехать?

– Послезавтра. У нас уже все готово…

– Просто не хотели тебя беспокоить…

– Немного неожиданно. А когда вернетесь?

– Ты не поняла, Дора. Мы уезжаем насовсем.

И далее они рассказали наглухо замолчавшей дочери, что намерены хорошенько поездить, а потом осесть где-нибудь в Испании или где понравится, на юге Франции, может быть, если арабы не заполонят ее окончательно. А квартира, где они сейчас мирно пьют чай, продана. Эта комната со светлыми стенами и огромным телевизором на полстены, ее бывшая детская, сразу после замужества превращенная в гостевую, даже белые фарфоровые чашки и расшитая скатерть на столе – все принадлежит другим людям.

– Нам понадобятся все наши деньги, милая, – объяснила мама, – поэтому мы решили не оставлять здесь ничего: ни собственности, ни вложений, – всё уже в Европе.

– Кроме, конечно, некоторой суммы для тебя, детка, – добавил папа. – Мой поверенный пришлет тебе все документы на будущей неделе.

– Ты рада за нас, Дора?

Она наконец смогла заговорить:

– Но какого черта? Какого черта вы бросаете меня вот так?

Родители глядели на нее с непроницаемой доброжелательностью.

– Ты не должна так на это смотреть…

– Люди имеют право изменить свою жизнь не только в двадцать лет.

– Но вы, вы… – Она не могла найти подходящего слова и выбрала простое и плоское: – Вы что же, не будете обо мне скучать?

Они улыбались.

– Конечно, будем.

– И вам плевать, что мне без вас будет плохо?

И тут мама стёрла с лица приторно-ласковое выражение, выпустила папину ладонь, которую держала весь вечер, положила локти на стол и подалась вперед – так резко, что задела чашку. В упор взглянув Доре в глаза, она сказала:

– Ты ведь давно в нас не нуждаешься. – И это был не вопрос.

Дора замерла, рассматривая серую радужку с темными вкраплениями, длинные подкрашенные ресницы, сухую кожу и четко очерченный розовый рот.

– Ты перестала разговаривать с нами лет в десять, Дора. Мы никогда не знали, что у тебя в голове, а ты никогда не интересовалась, что чувствую я или папа. Родители тебе нужны разве что для порядка, как символ семьи. И нас вполне может заменить хороший фотоальбом.

Папа успокаивающе погладил ее по плечу, мама встрепенулась и спросила:

– Хочешь еще пирога?

Дора хотела ответить, что она, мама, всегда была для нее последним прибежищем. Они могли ссориться или не замечать друг друга, но в глубине души Дора знала, что, случись с ней беда или, хуже того, позор, после которого все отвернутся, она всегда сможет приползти домой, к матери, и та оправдает ее, неправую по всем законам божеским и человеческим. Пожалеет, простит, накормит пирогом, спрячет и разрешит ей быть такой, как есть, со всеми грехами и преступлениями. Не то чтобы Дора собиралась их совершать, но мысль о гарантии полного приятия несмотря на любые проступки была ей важна. Ради этого можно было терпеть холодность, непонимание, отчуждение – ради возможности однажды стать маленькой маминой девочкой, любимой вопреки всему. Но теперь уверенность исчезла, дом рассыпался, мама ее бросила, и поэтому Дора сказала: «Хочу», – и подставила тарелку.

Через полчаса она уже стояла в прихожей, и родители поочередно обнимали ее, не крепче и не дольше, чем при обычном еженедельном расставании. Потом они снова взялись за руки, и Дора посмотрела на них, стараясь не думать, что это в последний раз. Папа выглядел растерянным. На маме в тот вечер было пепельно-розовое платье с мелкими серыми цветочками, с неровным асимметричным подолом и длинными широкими рукавами, на левом темнело небольшое пятно от расплескавшегося чая.