Деревянная пирамидка

После первого класса Маринку отправили в летний лагерь.

Она не хотела ехать, но маме отпуск летом не дали и девать Маринку было решительно некуда. Это была редкая удача – пристроить бесхозного ребенка на целых полтора месяца. К тому же ехала Маринка под присмотром маминой подруги тети Гали, которая на все лето устроилась работать в столовой, и мама за Маринку не волновалась.

Наверное, это из-за тети Гали Маринка попала в отряд не по возрасту. Дети были старше на полтора-два года, зато с обратной стороны корпуса, стенка в стенку, помещались столовские сотрудницы. Туда-то и полагалось Маринке приходить один раз в день после обеда – получить свое яблоко и рассказать, как дела.

Воспитательница сразу ее невзлюбила. Оно и понятно – в свои семь лет Маринка была удивительно некрасивым ребенком: слишком крупная, слишком коротко стриженная, в перекошенных роговых очочках, перетянутых на переносице серым обтёрханным пластырем, потому что случайно сломала их еще в автобусе.

Вам нравятся люди, которые не смотрят в глаза? Наверняка нет. Эта постоянная суетность в лице, этот блуждающий взгляд, ни на чем не умеющий задержаться, – кажется, что человек что-то замышляет. Или недоговаривает. Или боится. А может быть, даже издевается. В свои семь лет Маринка не умела смотреть в глаза. Вернее, физически не могла – один ее глаз упрямо смотрел в переносицу, и четыре года лечения – все эти специальные офтальмологические аппараты, ежедневные упражнения и заклеенные стекла – ничем не помогли.

Стоит ли говорить, что старшие девочки не принимали в компанию эдакое пугало?

Маринке было не с кем играть, и она в одиночестве бродила на детской площадке за корпусом, под окнами тети Гали, среди заброшенных лазалок и качелек, подернутых ржавчиной. – детям запрещалось ходить за корпус, а столовским тетенькам все эти покореженные железки были без надобности.

Воспитательница ужасно ругалась. Не досчитавшись Маринки среди примерных детей, официально гуляющих на зеленой лужайке перед крыльцом, она шла на заброшенную детскую площадку, больно брала Маринку за руку повыше локтя и силой пыталась вернуть в ряды коллектива, вверенного ее вниманию и заботе, и, разумеется, не желала замечать, что коллектив при появлении Маринки не испытывает ровно никакой радости.

Когда Маринке говорили «косая», она била сразу и не задумываясь. Это был ее единственный аргумент. На словах было нечего возразить оппонентам. Действительно, косая. Косая и есть.

Правду говорят, будто утро мудренее вечера. И день мудренее. Утром и днем находились какие-то отрядные мероприятия, отвлекающие других детей и воспитательницу, и можно было чувствовать себя относительно свободно – рисовать, забравшись в угол, сбежать в игровую комнату или взять интересную книжку в библиотеке. Вечером, перед отбоем, становилось гораздо тяжелее. Маринка оставалась нос к носу с четырнадцатью примерными девочками, и каждая из них старалась как-нибудь проучить ее. Вполне безобидные девчачьи шалости – запрятать подальше зубную пасту или отобрать полотенце, вытереть туфельки о нарядное белое платье, пририсовать принцессе, над которой Маринка корпела весь вечер, пышные гусарские усы (обязательно фломастером или ручкой, чтобы не стиралось). Хотя нет – лучше не усы, а очки. Это гораздо-гораздо смешнее. Стоит ли говорить, что всё это заканчивалось шумным скандалом и потасовкой? Наверное, не стоит.

Поднятый шум рано или поздно становился слышен в вожатской. Воспитательница приходила, больно брала Маринку за руку повыше локтя и вела в холл, в угол. Там ей полагалось находиться, пока остальные девочки не уснут.

Потасовки случались каждый день, и в конце концов, воспитательнице это надоело. Она решила, что Маринка недостаточно наказана, и после полдника, когда все дети гуляли, ее стали запирать в спальне. Это было здóрово, правда. По крайней мере, никто не обзывался. Да и читать в тишине, лёжа на кровати, гораздо приятнее.

А потом у одной девочки пропала ленточка. Или, может быть, заколка. Даже вопроса не возникло, кто бы мог ее украсть. Воспитательница тщательно обыскала Маринкину тумбочку и чемодан, заглянула даже под матрас и в пододеяльник и, ничего там не найдя, сочла, что ленточку (или заколку) Маринка просто выбросила, из мести.

Сколько человек было в отряде? Тридцать? Сорок? В любом случае слишком много, чтобы разбираться. К тому же, если объективно, один очень редко бывает прав против четырнадцати. Почти никогда.

Конечно, Маринка пыталась оправдаться. Хоть перед тетей Галей. Но та только отмахивалась: мол, это ваши детские дела, разбирайся сама. В лучшем случае Маринка получала в качестве утешения лишнее яблоко.

Серьезный проступок требовал серьезных санкций – в качестве наказания Маринкину кровать до конца смены переставили в спальню к мальчишкам. Как ни странно, с ними не было хуже, чем с девочками. В чем-то даже и лучше – ботинки они Маринкиными платьями не вытирали. Вот только раздеваться перед ними было ужасно стыдно.

Перед сном мальчишки по кругу рассказывали страшные истории. В Маринкину ли честь, или это продиктовано было законами жанра, но жертвой всякий раз оказывалась девочка. Это ее разложившийся труп находили несчастные родители под крышкой белого пианино, когда кровь начинала сочиться на паркет, это ее утягивала в стену нового блочного дома черная рука, это к ней приезжал, весело гремя, гроб на колесиках, это она случайно обнаруживала скелет в шкафу с красным пятном.

Пропавшая ленточка (или заколка?) нашлась через неделю, в банный день, в общей душевой на окошке. Но никто уже не помнил, за что Маринку наказали, и в девчоночью спальню она не вернулась.

Мама приехала в середине смены с фруктами и конфетами, которые немедленно сданы были на хранение тете Гале, чтобы Маринка не объелась и у нее не заболел живот. Она пыталась всё-всё рассказать, но, должно быть, у нее это очень сумбурно получилось – мама ничего не поняла. Потом подошла воспитательница и стала стыдить Маринку за плохое поведение. Мама расстроилась и заизвинялась. Сказала, что Маринка с нее голову снимает.

Родительский день закончился, мама уехала. Когда она уезжала, Маринка очень плакала и умоляла: «Мамочка-миленька-забери-меня-пожалуйста-ну-пожалуйста-забери», но у мамы была работа и никакого отпуска летом, мама не могла ее забрать.

Смена была длинная-предлинная, целых сорок пять дней. Время шло, и Маринка постепенно подружилась с мальчишками. Как-то так вышло, что они приняли ее в «свои парни». К тому времени она знала территорию за корпусом как свои пять пальцев. Там, за детской площадкой, была потайная дырка в заборе, а за ней крошечный закуток, огороженный неизвестно зачем сеткой-рабицей и густо заросший березами и елками. Всяких досок и палок валялось в этом тупичке видимо-невидимо, и однажды после полдника было решено строить там шалаш.

Весь лагерь поднят был по тревоге – шутка ли, не досчитаться за ужином половины отряда!

Когда Маринку и мальчишек нашли, даже вопроса не возникло, кто бы мог быть инициатором строительства. Серьезный проступок требовал серьезных санкций – дырку в заборе заколотили, шалаш сломали. С этого дня и до конца смены Маринку отправляли спать за час до отбоя. Это оказалось даже удобно – было больше некого стесняться.

И вот смена закончилась. Вечером накануне отъезда отряд выстроили перед корпусом на прощальную линейку. Воспитательница вышла с большим мешком, точно Дед Мороз, – вид у нее был заговорщический.

Она села на скамейку, пристроила мешок под ногами и стала по списку вызывать детей. Ее большая загорелая рука опускалась в мешок и нарочито долго шуршала и ворочала там, чтобы не испортить интригу. Потом из мешка являлась игрушка – резиновый ежик, или мячик, или машинка, или пластмассовый пупсик, или дудочка, или волчок, или свисток. И не было в этом мешке двух одинаковых предметов.

Глупые копеечные игрушки, не по возрасту… Это была такая лагерная традиция – дарить каждому ребенку на память об отдыхе маленький сувенир.

Дети подходили один за другим, получали подарочек из мешка, возвращались в строй. Хвастали, кому больше повезло. Пищали пищалками, дудели дуделками, свистели свистульками. После долгой артистической паузы к мешку подозвали и Маринку. Самой последней.

Воспитательница запустила руку в мешок, потом как бы задумалась, отодвинула его в сторону. А еще потом встала в полный рост, больно взяла Маринку за руку повыше локтя и сказала речь.

– Посмотрите на эту девочку! – говорила воспитательница, гневно сверкая глазами. – Всю смену эта девочка вела себя плохо и мешала отдыхать другим детям! Поэтому мы, как ни больно об этом говорить, не можем подарить ей памятную игрушку, хотя она и лежит сейчас в мешке. Эта девочка из-за своего безобразного, повторяю, безобразного поведения не заслуживает игрушки! И пусть этот поучительный случай всем вам послужит примером!

Так говорила она (или не совсем так, точно не вспомнить, но общий смысл сводился примерно к этому) и отпустила Маринкину руку лишь после того, как поставила последний восклицательный знак. И тогда Маринка засмеялась.

Она смеялась очень громко и очень старательно, даже для убедительности складывалась пополам, руками обхватив живот. Она смеялась и кричала воспитательнице в лицо:

– Ну и пожалуйста! Не нужны мне эти глупые детские игрушки! Я уже взрослая! Взрослая!!!

Маринка, даже когда стала совсем большая, помнила, как трудно это было – смеяться.

А потом она повернулась и медленно, не оборачиваясь, пошла в корпус. Ей казалось, что плечи ее гордо расправлены. Потому что она сделала эту чертову грымзу, она ее победила!

Как хотелось бы закончить эту историю на такой вот оптимистической ноте, но это было бы нечестно. Потому что в корпусе, в мальчишеской спальне, Маринка забралась за занавеску и разревелась. К тому же глупо было бы думать, что воспитательница позволит оставить последнее слово за Маринкой.

Она очень быстро отыскала ее, плачущую, за этой самой занавеской и стала утешать. Она гладила Маринку по волосам и приговаривала сочувственно: не плачь, ты ведь понимаешь, что сама виновата, нужно быть послушной и вести себя хорошо, и ни с кем не ссориться, и не перечить старшим, и не убегать за территорию, и…

Маринка уворачивалась, пыталась сбросить с головы большие теплые руки, но воспитательница не отпускала, говорила и говорила, перечисляя всё новые «нельзя» и «надо», потому что искренне желала Маринке добра. А потом, когда от слез Маринке стало трудно дышать, вытащила из злополучного мешка маленькую деревянную пирамидку (совсем детскую, для дошкольников – колечко желтое, колечко голубое, колечко зеленое, красная продолговатая маковка) и торжественно произнесла:

– Вот что мы должны были тебе подарить, если бы ты вела себя хорошо!

Думаете, отдала? Черта с два. Обратно в мешок спрятала. Она и не могла иначе – воспитательный момент был бы испорчен.

Стала ли Маринка после этой истории более послушной и хорошей? Разумеется, нет. Во всяком случае, не скоро. Однако преподнесённый урок всё-таки пошел ей на пользу. Она научилась плакать за такими занавесками, за которыми ее никто не найдет. И притворяться, будто не нужна ей никакая пирамидка.