Глава девятая
СОН В НАЧАЛЕ ТУМАНА
Выплеснув всю свою ярость и ненависть к Жухраю в высокотемпературной отрыжке, бес истощил, как видно, последние силенки. Он виновато улыбнулся мне, сказал: «Я тут отдохну, ладно?..» — лег на живот, раскинул задние лапки наподобие сластолюбивой мартовской кошки, ожидающей совокупления, и отключился. Про Стукотка и говорить нечего. От былого молодцеватого лейтенанта осталось только порядка восьмидесяти—девяноста кило хорошо отбитого и плотно упакованного в рваный комбинезон мяса для эскалопов, а еще хрипящее дыхание да галоши на шнурках.
Вот и пришлось мне тащить на себе сразу двоих.
Опричник был неподъемно тяжел, как мертвецки пьяный человек, и так же пьяно расслаблен. Вдобавок он, сдается мне, ежеминутно проваливался в беспамятство. В какие-то моменты взамен того, чтобы хоть кое-как переставлять ноги, он вдруг начинал их подгибать — и нас всей кодлой несло вбок. Буквально чудом мы ни разу не рухнули. Без сомнения, это стало бы катастрофой: мы спускались по лестнице, что обнаружилась за дверцей сказочного «теремка», крутые ее ступеньки были бетонные, и падение могло бы кончиться крайне печально. Кроме того, я попросту не сумел бы поднять Стукотка на ноги снова. Не приведи Господь, доведется вам загнать живому человеку в бочину ножик по самую рукоятку. Если вы не профи кровопускания, ручаюсь, после этого ручки-ножки будут у вас ходить ходуном сутки минимум. У меня дрожали не только конечности — в животе вся требуха превратилась в желе и тряслась, тряслась, тряслась — и отрывалась. И ошметки падали с ясно слышимыми тошнотными звуками куда-то в район прямой кишки.
Но за пазухой у меня похрапывал тоненько Жерар — а бестии, как известно, сам черт ворожит. В конце концов мы выбрались наружу.
Стояло очень раннее, очень туманное, очень тихое утро. Только где-то далеко погромыхивал поезд да над ухом натужно сопел Стукоток. Я пугливо осмотрелся.
Окрестности старокошминского Дворца детского творчества были пустынны и вполне сгодились бы на роль натуры к фильму, выдержанному в духе посткатастрофической техногенной антиутопии. К римейку «Сталкера», например. Или на худой конец к какому-нибудь «Туману» по мотивам Стивена Кинга.
Прямо перед нами пролегала дорога. Обычная ноздреватая бетонка. Справа она карабкалась круто вверх по глинистому склону, заросшему мать-и-мачехой, и упиралась в нагромождение полусгнивших железнодорожных шпал, распространявших неистребимый запах креозота. Шпал было так много, что границы этого завала-залома совершенно терялись в тумане. Меж ними пробивалась молодая тополиная поросль. Было совершенно непонятно, с какой целью и каким способом эту титаническую поленницу ухитрились соорудить. Зато понятно было, отчего она до сих пор не расползлась. От обрушения шпалы удерживал ряд вкопанных в землю могучих стальных баллонов. Каждый был в полтора человеческих роста высотой и в два обхвата диаметром. На некоторых сохранились загадочные литеры — странная смесь готических букв и дробных чисел. Наверное, во времена безраздельного Торжества цеппелинов именно в таких емкостях хранились на воздухоплавательных базах резервные запасы водорода.
Слева дорогу перегораживал облупленный телескопический шлагбаум, оборудованный парой бульдозерных траков вместо противовеса. Был он нелеп и жалок, словно курица под дождем. Весь какой-то гнутый-перегнутый, будто в него сотни раз с разгону въезжали тяжелые грузовики, после чего шлагбаум кое-как выправляли — до следующего грузовика. Потом возиться с ним, видимо, надоело. Сейчас он не имел даже простейшего запора и был примотан к опоре обыкновенной алюминиевой проволокой. Поднырнув под шлагбаум, бетонка устремлялась под уклон — чтобы вновь спрятаться в тумане.
Прямо против нас дорогу под самую бровку подрезал обрывистый откос циклопического котлована. Из его невообразимых глубин вздымались крошащиеся обломки бетонных конструкций, заляпанных битумом, и лениво шевелящийся туман окружал их подобно густому тяжелому дыму. Словно тут скрывался в своем бункере от праведного народного гнева какой-нибудь очередной враг глобального торжества демократии, но высокоточное оружие возмездия настигло-таки его, разворотив подземную берлогу к такой-то матери. Картина разрушений усугублялась покосившимся шестом, на вершине которого символом не принятой капитуляции болталась грязная мерзкая тряпка.
Но хуже всего дело обстояло с самим Дворцом детского творчества. Это было уродливое кубическое строение, выполненное из гофрированного металла, с редкими узкими окошечками-бойницами в два ряда: на уровне второго этажа и под самой крышей. Здание давило. Казалось, что оно медленно, микрон за микроном, безостановочно погружается в грунт. Погружение это не виделось, скорей ощущалось — буквально на грани восприятия. И еще казалось, что стоит в него войти, как микроскопическое сползание окончится, и вся эта многоэтажная коробка, вздрогнув, разом ухнет по самую кровлю — только смачно и сыто чавкнет глина. Капкан это был. Тюрьма. Каземат. Обитель зла. И уж конечно в недрах этого мрачного чудища никакого творчества, особенно детского, не могло рождаться и существовать по определению.
— Туда, — сказал Стукоток, вяловато шевельнув подбородком налево.
Мы обогнули сторонкой шлагбаум, прошли мимо лежащей на боку полосатой сторожевой будки, забитой строительным мусором, мимо двух аккуратных клумб, сооруженных из автомобильных покрышек, и мимо сооруженной из автомобильной же покрышки качели. Потом как-то вдруг из тумана возник высокий бетонный забор, украшенный выцветшими детскими рисунками на тему: «Я люблю свой город» и «Соблюдайте правила дорожного движения», и мы немного прошли вдоль него.
— Теперь туда, — просипел Стукоток. Пересекши дорогу, мы углубились в мокрый от росы бурьян. В бурьяне обнаружилась тропинка. Впрочем, от тропинки было мало толку. Какие-то разлохмаченные сизые метелки, которыми венчались бурьянные стебли, то и дело влажно шлепали меня по торсу и по лицу, заставляя позавидовать лишенному подобного удовольствия Жерару. И крапива…
Наконец кончился и бурьян. На обочине бетонки (уж не сделавшей ли крюк старой знакомой?) стояла видавшая виды серая «копейка».
Стукоток заметно воспрянул духом. Первым делом он отпер водительскую дверцу, вытащил неизменную свою планшетку, а из нее — шприц-тюбик. Зубами сорвал колпачок и прямо сквозь штанину уколол себя в ляжку. Минуту постоял с блаженно закрытыми глазами, после чего направился к багажнику.
— Павел, — позвал он окрепшим голосом. — Ты там своего чертенка на сиденье брось. А сам топай сюда. Давай-ка, умойся, переоденься. У меня тут подменка имеется. Хабэшка старенькая. Вроде не сильно грязная…
Пока я отмывал с лица и рук кровь (в багажнике нашлась бутыль с водой), пока облачался в потрепанную, застиранную и пропахшую бензином доисторическую солдатскую форму, он сидел, привалившись к переднему колесу, и осторожными прикосновениями обследовал собственное тело на предмет внутренних повреждений. Закончили мы одновременно.
— Покажись, — сказал Стукоток.
Я показался, старательно отводя взгляд от его лица: Было оно страшно. Губы и нос, как ни странно, уцелели. Зато все прочее… На подбородке кровоточила нехорошего вида глубокая ссадина, переходящая на щеку. Ушки-лопушки сделались как пригорелые оладьи. Один глаз опух и наливался багровым, другой воспаленно поблескивал под рассеченной бровью, точно от горячки. Правая рука висела плетью. Стукоток, болезненно морщась, периодически трогал себя то за локоть, то за плечо.
— От, молодцом! — похвалил он меня, тяжело ворочая изувеченной челюстью. — Красавец! Еще бы пилоточку набекрень, ремень и сапожки юфтевые. Хоть сейчас плакат рисуй. «На страже Родины!»
Я поддернул сползающие штаны и уныло усмехнулся. Плакат с меня даже при наличии сапожек и пилоточки можно было рисовать один-единственный. Афишу к «Чонкину».
— Что теперь? — спросил я. Он быстро облизал сухие губы.
— Машину водишь?
— Ну, теоретически…
— Попрактикуешься. Трасса сейчас пустая, тихонько доползем.
— А вы?
— А я, Павел Викторович, буду сзади лежать и ЦУ отдавать. По мере возможности. За руль мне сейчас никак невозможно. Под балдой я. — Он щелчком отправил выдавленный шприц-тюбик в кусты. — Могу таких дров наломать… И рука… ключица, кажется, сломана. Так что — увы. Ладно, давай, экипаж — по машинам.
— Мне бы сперва отойти…
— Зачем? — удивился Стукоток и снова облизнулся. — Писай тут.
Я потупился.
— Брюхо? — сочувственно спросил он.
— Брюхо.
— Добро, иди, оправься. Но живо. Я направился к бурьянам. Живо не получалось. Прежде всего я выбирал место посуше и от крапивы свободное. Потом сражался с непривычной мотней на тугих пуговицах. Потом с нарастающим ужасом шарил по многочисленным карманам гимнастерки в поисках бумаги, а после максимально бережно пользовал найденную двойную страничку из блокнота. Страничка оказалась прелюбопытной, заполненной замечательными в своем роде записями, и я, сами понимаете, вначале все их прочел. То, что солдат спит — служба идет, я слыхивал и раньше, но вот о том, что любовь — костер, палку не бросишь — потухнет, узнал впервые. Остальные афоризмы тоже представляли известный интерес. На случай, если розовая повестка из военкомата окажется не подделкой, я запомнил и их. «Масло съели — день прошел». «Дембель неизбежен, как торжество коммунизма, — сказал дух, утирая слезы половой тряпкой». «Если очень вы устали, сели-встали, сели-встали…» В итоге прошло минут десять, а то и больше, покуда я, благополучно справившись со всеми проблемами, начал застегиваться.
И тут моя спина ощутила вдруг чужой изучающий взгляд. Тяжелый. Я поспешно обернулся.
Стукоток успел надеть поверх комбинезона милицейский китель (форму, аккуратно упакованную в полиэтилен, на время операции он оставлял на заднем сиденье «копейки»), а голову покрыть фуражкой. Раненую руку он заключил в лубок, изготовленный из неровно разрезанной пластиковой бутыли, и кое-как примотал к телу с помощью широкого скотча. Другую держал в боковом кармане. Подбитый глаз заплыл окончательно, здоровый был широко раскрыт и горел дьявольским огнем. Облизывался он теперь беспрерывно и так же беспрерывно совершал множество мелких ненужных движений. Подергивался, переступал, потряхивал головой.
Мне сделалось как-то нехорошо. Тревожно как-то.
— Что случилось? — спросил я мягко.
— Вышел сокол из тумана, — хрипло отозвался Стукоток. — Вынул ножик из кармана.
В порядке иллюстрации к собственным словам он сейчас же потянул из кармана руку. В кулаке был зажат знакомый широкий кинжал — с метлой и собачьей головой на лезвии. Тот самый, а скорее похожий. Тот ведь так и остался в жирном боку Карлика Носа.
— Буду резать, буду бить…— Опричник, мертво скалясь, сделал несколько крадущихся шажков в мою сторону. — Все равно тебе водить!
Он замер рядом, поигрывая ножом — взвинченный, напряженный. От него веяло жаром, как от печки. Псих, подумал я с ужасом. Сначала ему Жухрай хорошенько мозги отшиб, а теперь он ширнулся и окончательно с нарезки слетел. Вдобавок жар. Все, абзац мне!
— Я ведь не отказываюсь, — заискивающим тоном сказал я и натянуто улыбнулся. — Водить так водить. Ноу проблем…
Нож молниеносно мелькнул снизу вверх и уткнулся мне в лоб. Рукояткой.
— Тук-тук. — Рукоятка раза три несильно стукнула меня по лбу. — Дома кто-нибудь есть?
— Ч-чего? — простонал я, содрогнувшись всем телом. Какое счастье, что мочевой пузырь был опорожнен!
— Того, — расстроенно сказал Стукоток, пристально вглядываясь мне в глаза. — Идиот ты, Павел Викторович. Не зря, видно, тебя из университета отчислили. Кто ж оружие на месте преступления оставляет, а? Там же пальчики…
Двигатель на «копейке» стоял новенький «фиатовский», без малого двухлитровый, к тому же форсированный. Стоило совсем немного придавить педаль газа, как «Жигуль», весело рявкнув, прыгал и летел стрелой. «Нажимаешь на педаль, и машина мчится вдаль…»
«Теперь газу, Павел Викторович, — подбодрил меня Стукоток, когда мы выбрались на трассу, ведущую в Императрицын. — Скорость отлично нервы успокаивает. Да и машина рыскает меньше». «Да, да, педаль до полика! — провокационно пролаял проснувшийся и свеженький, как корнишон „Слава агротехника“, Жерар. — Дорога-то свободная. Глупо было бы… Не русский ты, что ли? А у кого прадед истребителем был? У Пушкина Александра Сергеича? Нет, чувак, у Пушкина прадед был негром, а истребителем прадед был у тебя…» И далее в том же духе.
Однако газовать «до полика» я и не думал. Первая, максимум вторая передача. 40 км/ч. Тише едешь — дольше будешь. Особенно когда туман еще окончательно не раздуло, а за рулем сидишь впервые и дотоле не водил ничего тяжелей велосипеда «Кама». Болид «Формулы-1» на аркадном автомате не в счет.
(Между нами, я и на сорока километрах потел, как в бане.)
Сказав, чтобы я, раз уж все равно ползу, как черепаха, держался крайнего правого ряда, лейтенант откинулся и закрыл глаза. Только если он надеялся отдохнуть, то напрасно. Отчаявшийся побороть мою боязливость бес переключился на него.
Зачем, зачем эта жестокость по отношению к кракенам? К кому? — переспросил Стукоток. К кракенам, сокол вы мой ясный… («Дикий», — поправил я вполголоса. «Тем более» — отмахнулся чуткий на ухо бес.) Помните тех мальчиков в Старой Кошме? Мы с напарником зовем их так. Из-за особенностей анатомии. Ну ладно Жухрай…
К Жухраю у каждого из нас имелись свои претензии. У кого-то большие, у кого-то меньшие. Да наконец его было просто необходимо уконтрапупить — хотя бы из соображений самозащиты. Но прочие-то? Это ж чисто дети были. Дети! Чужие — не чужие, какая, к шуту, разница? И к слову: их родной язык — русский. Вот так-то! А хоть бы и любой другой. Ломать их просто для того, чтобы расчистить дорогу?! Какая необъяснимая жестокость. Ведь наверняка у Когорты нашлось бы множество способов тихо и без этих кровавых эффектов нейтрализовать бедняжек на сколь угодно долгое время. В конце концов, они даже не успели сделать ничего плохого. Как ему, Жерару, так и его напарнику Паше. Знакомым Жерара и Паши. Незнакомым. Ближним и, вспоминая старика Ницше, дальним. Человечеству вообще. Между прочим, как раз человечеству они обещают избавление от многих застарелых человеческих болячек. Но, возможно, они успели как-то насолить Опричной Когорте? Дикой сотне? Лично Стукотку? В таком случае, нам с напарником хотелось бы узнать, чем конкретно.
И тут Стукоток ему выдал. Обоим нам выдал.
Все началось с того, что старшему лейтенанту Стукотку поступил сигнал. Телефонный и, как чаще всего бывает, анонимный. Старушечий голос, дрожащий от восторженного ужаса, сообщил, что обнаружен «труп мертвого человека». Возле детской карусели лежит. Ой, а крови-то, крови!.. Чертыхаясь, Стукоток вылез из ванны, где отмокал после многочасовой возни по спасению беспризорников (отравились в подвале — утечка газа), и отправился по указанному адресу. День, видимо, проходил под знаком грязи. Погибший был не старым еще и даже довольно упитанным, но предельно нечистым бомжом. Кто-то расшиб ему голову камнем. Орудие убийства валялось тут же. Банальная история — грохнули свои же. Не поделили чего-нибудь. И убийцу местные клошары скорее всего заложат в течение ближайших дней. Поджидая труповозку и криминалистов, Стукоток занимался обычными в таких случаях скучными делами: высматривал возможных свидетелей (окна, скамейки, гаражи), прикидывал детали для отчета (положение и расположение трупа, время вызова) и т. д. И все бы хорошо, да что-то было нехорошо. Что-то было не так, неправильно. Стукоток достал фонарик и осветил рану. Затем камень. Затем снова рану. Или у него появились зрительные галлюцинации, или одно из двух. Кроме мозговой ткани, частиц кожи, волос и крови — как в ране, так и на орудии убийства — присутствовало еще кое-что. Зеленовато-серебристые включения странной природы. Он опустился на колени и обстоятельно изучил камень (от покойника слишком уж смердело) через лупу. Это смахивало на мох или плесень. Стукоток определенно рассмотрел несколько волосков. Гниль, выросшая на живом мозге? Фантастика какая-то. Конечно, чьим внутренностям и разлагаться заживо, как не бичевским, и все-таки… Будь он обычным участковым, плюнул бы и забыл. Однако служение Когорте учит обращать внимание именно на проявления аномального в реальной жизни. Стукоток немедленно поставил в известность кого следовало.
И не напрасно. Осмотр убитого в специализированном центре (каким путем он туда перекочевал, не Стукотка дело) выявило следующее. Всю поверхность мозга бродяжки покрывал слой своеобразной «грибницы». (Я гулко сглотнул, сердце пропустило удар и забилось в бешеном ритме.) Паутина гифов, ветвясь, пронизывала кору и где-то глубоко внутри (специальное название зоны мозга Стукоток просто не запомнил) срасталась в довольно плотный узелок размером с крупный лесной орех. Осторожное вскрытие узелка выявило наличие «зерна» крайне сложной структуры. Выглядело «зерно» как перламутровая двояковыпуклая линза, сформированная из тех же гифов и опушенная восемью сотнями подвижных лучиков-ресничек. Этакое солнышко анфас. Серенькое, весьма твердое и сопливенькое солнышко. Крепенькая такая крошечная пакость.
Точь-в-точь прототип широко рекламируемого в последнее время чудо-процессора «Гугол».
Лично Стукоток путем оперативных розыскных мероприятий выяснил, что погибший бомж некоторое время назад бесследно исчез, а по возвращении частенько с таинственным видом рассказывал о каком-то необычном «лагере», где провел зиму. Дескать, там его кормили и холили. Безболезненно подлечили зубы, простату и печень. Работать почти не заставляли. Однако и свободы не давали. Стоило наступить теплым денькам, он оттуда с большими приключениями бежал. Местоположение лагеря покойник открывать не желал. Ни при каких условиях.
Процесс наконец-то пошел, обретя конкретную направленность. Вскоре Когорта вышла на фирму «СофКом». Еще быстрее (промедление вообще не в принципах опричников) проведала о нечеловеческой сущности отдельных работников «СофКома». Как? Очень просто. Дело в том, что еще в советские времена (всякому понятно — кем) в самых неожиданных местах крупных городов были размещены рентгеновские, ультразвуковые, инфракрасные и прочие детекторы, сканеры, датчики. Все они до сих пор полностью исправны и готовы по первому требованию выдать необходимую информацию — хозяевам или тем, кто убедительно прикинется хозяевами. А умельцев самого разного профиля в Когорте предостаточно. Про налаженность взаимовыгодных контактов с родственными госслужбами и говорить нечего.
Столь же оперативно были сделаны соответствующие выводы. А именно. Готовится колонизация Земли. «Наездники» (условное название чужаков — по аналогии с насекомыми, откладывающими яйца в тела живых гусениц) используют человеческий мозг в качестве инкубатора. Факт агрессии налицо. Значит — война. До полного уничтожения противника. Пленных не брать. Брать «языков»; получив максимум сведений, ликвидировать. Жестоко? Недальновидно? Увольте от этих розовых пацифистских соплей! Опричная Когорта — боевой отряд; никогда она не возлагала на себя функций комиссии по контактам с иными цивилизациями.
Итак, выражаясь фигурально, бронепоезд разводил пары, машина его набирала обороты, боеприпасы подвозились, орудийные прицелы выверялись и юстировались, личный состав горел рвением, стрелка была уже переведена с запасного пути на основной… а Стукотку тем временем сказали: «Спасибо, милейший. Теперь занимайтесь своими обычными делами. Призывниками, например…» Это было, по меньшей мере, странно. Во-первых, Стукоток небезосновательно считался одним из лучших соколов Дикой сотни как раз по части физических контактов. Во-вторых, последние два года именно он курировал комбинатора Павла Дезире (оперативная кличка Шило), чье недавнее исчезновение с большой степенью вероятности было делом рук «наездников». Комбинатор работал по «СофКому» и, видимо, тоже докопался до истины. Если «наездники» его до сих пор не устранили, то он вполне мог обнаружиться на одной из их баз. Стукоток уже и повестку фальшивую подготовил, чтобы вывести поднадзорного из застенков без лишних объяснений. А тут — на тебе! «Шило, по-видимому, мертв. Поиски даже его тела крайне нежелательны, поскольку могут спугнуть осторожную крупную рыбу. Займитесь наконец призывниками».
Пораскинув мозгами, лейтенант пришел к мысли, что Павел Дезире руководством Когорты приговорен к ликвидации. Так же, как, очевидно, все прочие потенциальные носители «личинок». Полумер мы не признаем.
Зачистка — так уж до стерильной чистоты, зеркального глянца и асептической озоновой свежести. Зачищенная территория должна блестеть, как у кота яйца. Если кто забыл: Опричная Когорта — не богадельня!
Но Стукоток, как и всякий опричник, имел право на самую широкую свободу действий в пределах своей компетенции. «Пределы компетенции» — понятие довольно условное. Кто их устанавливал? Когда? Дед Пихто да бабка Нихто при царе Горохе вилами по воде писали — и это в лучшем случае. А Шило Стукотку нравился. Славный паренек. Кроме того, способность к транспозиции — слишком уникальная штука, чтобы за здорово живешь разбрасываться комбинаторами.
Участковый поставил на уши весь свой личный аппарат осведомителей. А ну как «наездники» захотят перевербовать Дезире и задействовать в своих целях? Сам он на их месте так бы и поступил. Глупо выбрасывать трофейное оружие, — особенно, когда оно превосходит твое собственное по мощи и функциональности.
Шанс на удачу был ничтожный, — но он был.
Позвонил Семеныч из «Скарапеи». («Ну, прощелыга!» — восхитился бес.)
Дальше — дело техники. Вначале Стукоток намеревался тихо-мирно проследить за «наездниками», увозящими комбинатора, до самой их базы. Или куда они там направятся. Но в «Скарапее» неожиданно погас свет, что-то стало взрываться, потянуло «слезогонкой». Поднялась паника. Шило, судя по торопливому и сбивчивому сообщению Семеныча, куда-то запропал. «Наездники», длительное время относившиеся к переполоху индифферентно, в какой-то момент вдруг заволновались и стали настойчиво рваться внутрь клуба. Вероятно, что-то пошло у них наперекосяк. Уж не решил ли Павел Викторович покинуть своих новых друзей без предварительного уведомления? — подумал Стукоток. Похоже, так оно и было.
Соответственно следовало подкорректировать свои планы.
Он перешел на запасные позиции и стал поджидать фигуранта там. Если во время охоты загонщики порскают и шумят на одном участке, то добыча, разумеется, обнаруживается совершенно в другом. Точное направление ее бегства вычисляется опытными охотниками элементарно. Стукотку в подобного рода делах опыта было не занимать. Ему оставалось встать на самый перспективный «номер» и взвести курки.
Дичь выбежала на него точно в предполагаемый срок.
Перехватив многострадального Павла Викторовича, хитроумный опричник начал умышленно тянуть резину, поджидая «наездников». У него в последний момент возникла крайне любопытная идея, которая требовала подтверждения. Или опровержения…
Тут Стукоток примолк. Подбадривать его мне было недосуг: рядом с «копейкой» вырисовалась длиннющая фура, хвост ее мотало немилосердно, и я был всецело поглощен управлением. Водитель фуры не то заснул, не то просто почуял во мне «чайника» и решил малость позабавиться с утра пораньше. Обгонять не обгонял, отставать не отставал, и даже как будто понемногу прижимал нас к обочине. Обложив его по матушке, батюшке и остальным близким родственникам, я свернул на обнаружившуюся очень кстати автобусную остановку, затормозил и встал. Обдав нас на прощание дизельной копотью и громогласно взревев клаксоном, весельчак—дальнобойщик вывел трейлер в крайний левый ряд, где резко прибавил скорости. Очевидно, «придавил до полика».
— Педераст! Чтоб тебе все колеса ночью в грязи проколоть! Разом! — прокричал я ему вслед последнее сердечное пожелание и, отдыхиваясь, спросил Стукотка: — Ну и что это была за любопытная идея? Вместо него ответил Жерар.
— Похоже, он вырубился, Паша, — сказал бес.
Все наши попытки привести Стукотка в сознание окончились безрезультатно. Могучий организм опричника знал свое дело туго. Восстанавливаться так восстанавливаться — и никакого баловства! Стукоток был точно былинный богатырь, который валится после жестокой сечи под зеленый дуб, чтобы проспать три дня и три ночи непробудным сном. Хоть головушку буйную ему руби.
— Куда теперь? — спросил я уныло и вытряхнул последние капли вездесущего «Святого источника», обнаруженного под водительским креслом, за шиворот лейтенанту. — В «Серендиб», к шефу?
Бес сейчас же возмущенно затявкал в том смысле, что кое-кто, не вынеся мытарств последних дней и ночей, наконец-то рехнулся. «Серендиб» — последнее место, где бы он, Жерар, сейчас хотел оказаться.
— А Старая Кошма? — спросил я.
Ну, тогда предпоследнее, согласился он. Поскольку шеф, с его-то колоссальными возможностями, до сих пор о нас не позаботился, Жерар может заключить, что… Двоеточие. Следите за артикуляцией. Эта. Средневековая. Сволочь. Нас. Кинула! Он сразу хотел нас кинуть. Он для того только и направил нас к Софье, чтобы потом с наибольшими брызгами кинуть. Швырнуть в самую трясину. В самую вонючую жижу. В топь. В нужник. Чтобы мы своей шумной предсмертной возней и пусканием пузырей отвлекали внимание от его ненаглядного интеллектуала Максика. Мы справились превосходно.
— Отвлекали внимание…— задумчиво повторил я.
— Ну да! — Бес, решивший, что я затеваю спор, повысил тон.
После чего мне было сообщено, что подобная рокировка (а лучше сказать, финт) является классическим ходом мудрого военачальника, понимающего, что для победы придется чем-то и кем-то пожертвовать. Азбука тактики. К моему сведению, это преподавали еще в начале двадцатого века на курсах красных командиров «Выстрел». Выдвинуть навстречу противнику, движущемуся в атакующей колонне, подразделение поплоше, которое не слишком жалко. Вооружить его, конечно, под завязку, наобещать по завершении операции орденов, званий и т. п. Затеять его силами перестрелку. Вынудить неприятеля развернуть свои полки во всю ширь на невыгодной местности, смешав ему тем самым все планы, и вмазать по нему затем из всех калибров. Надо ли говорить, что ордена личному составу подразделения-приманки в таком случае присваиваются посмертно?
И потом, бросать камни по кустам, вводя противника в заблуждение, — фирменный стиль Сулеймана. Или я забыл, как совсем недавно ради моей безопасности по приказу шефа очень крупно подставлялся Убеев? Может быть, кому-нибудь кажется, что ему пришлось сладко?
— Тебе откуда про Убеева известно? — поразился я.
— Какая разница? Сорока на хвосте принесла, — огрызнулся бес и как-то враз замкнулся. Подумайте, какой конспиратор!
— Ладно, — сказал я примирительно, — гений ты мой тактический. Мюрат ты мой славный. Маршал Ней и Тухачевский в одном липе. Пусть так. Сейчас-то что нам мешает вернуться под пушистое крылышко шефа?
— Паша, — сказал он с жалостью. — Па-шень-ка!..
— Что «Па-шень-ка»?
— А то. Ты никогда не слушал моих советов. Вспомни, чем это обычно кончалось. Хочешь попытать судьбинушку еще разок? Попутного ветра. Семь футов под килем. Скатертью дорога. Штандарт в руки. Или хоругвь. Только без меня.
— Ну, хорошо, — сказал я, возвращаясь на водительское место. — Тогда куда? Ко мне?
— Глупо было бы…
— Согласен. К тебе? Он только фыркнул.
— Что ты фыркаешь, будто лошак строптивый? — рассердился я. — Предлагай сам.
— Изволь, — сказал бес. — Только тебе не понравится.
— Начало обнадеживающее…— сказал я.
— Безусловно, — суховато сказал Жерар. — Мне уже можно продолжать?
Я молча кивнул.
— План прост. В этом рубище, — он пренебрежительно царапнул полу моей гимнастерки коготком, — появляться перед людьми решительно воспрещается. Больно уж ты в нем на дезертира похож. Поэтому наденешь чистую рубашку и брюки лейтенанта. Жаль, конечно, что форменные. Ну да ничего. Погоны снимем, рукава закатаем — авось в глаза не бросится. Самого супермена оставляем в машине. И двигаем отсюда со всей возможной скоростью. Автостопом. Деньги есть.
— Сами, значит, ходу. А Стукотка, значит, бросаем? — хмуро переспросил я. — Вот так вот, да?
— Да, так.
— Замечательно, — едко сказал я. — А ты не боишься, что наш избавитель тем временем загнется?
— Я другого боюсь, Пашенька, — ласково тявкнул Жерар. — И ты того же бойся. Как бы не очухался твой лейтенант.
— И тогда?
— Во поле трында! — еще того ласковей отозвался бес. — Ты что, поверил этим его песням западных славян? О том, как благородный сердцем опричник без санкции сотника устремился опекаемого комбинатора спасать? — Тут он наконец сорвался: — На хрен ему это сраное геройство сдалось? Да Когорте нужен носитель имплантата-«личинки»! Для опытов. Чтобы на живом мозге наблюдать, во что эта гнусь разовьется в конце концов. И все!
— Кто носитель «личинки»? — потрясенно спросил я. — Кого это ты подразумеваешь, кобелина?
— Того и подразумеваю, — отводя взгляд, тявкнул Жерар.
— Нет, зверь, серьезно…
— Горюшко мое! Ты в самом деле дурак или прикидываешься?
— Кто дурак, тот сам знает, — заученно парировал я. Бес сокрушено махнул лапой.
— А, чего с тобой… Паяц.
— Параноик.
— Да, параноик! В нашей ситуации это гораздо полезней для выживания, чем полная атрофия чувства опасности. — Он поставил передние лапы мне на плечо и сдавленно прошипел, глядя прямо в глаза: — Знаешь, Паша, я уже начинаю подумывать, что у тебя и впрямь мозги заплесневели…
— Мудила ты после этого, понял? — сказал я обиженно, дернул плечом, отталкивая его, и отвернулся.
Воцарилось подавленное молчание, нарушаемое только прерывистым дыханием лейтенанта да шумом проезжающих мимо автомобилей.
Я с исступлением балованного ребенка, нежданно-негаданно получившего от ласковой бабушки по попке, жалел себя, а бес… Бес стеклянными глазами созерцал пространство, время от времени механически почесываясь.
Потом я взял себя в руки и постарался размышлять конструктивно.
Вызволять одного человека, заставляя кракенов насторожиться и ставя тем самым под угрозу все планы Когорты, — крайне нерационально. Пусть даже человек этот — носитель «личинки», что еще доказать надо. (Каждая транспозиция начисто выметает из моего организма любые болезнетворные вирусы, не говоря уже о разных там бактериях, амебах, паразитах; счастливое исключение составляет лишь полезная пищеварительная микрофлора. Так что минувшая ночь, переполненная проникновениями, со стопроцентной вероятностью стала бы фатальной как для внедренной в меня личинки «Гугола», так и для ее гифов.) Пусть даже операция предполагалась не столь шумной, как вышла на практике. Следовательно, Стукоток не соврал. Орудовал он сегодня исключительно на собственный страх и риск. Спасая меня. И мой ответный долг сейчас — постараться спасти его. Да и в любом случае, что бы там ни гавкал перестраховщик Жерар, бросать раненого — это совсем уж ни в какие ворота…
Словно услышав меня, лейтенант громко заскрежетал зубами.
Мы с бесом переглянулись.
— Надо позвонить по номеру, что он дал, — сказал я.
— Звони, — насмешливо тявкнул маленький шельмец. — Расстегивай свои чудные галифе, доставай бубенчики шерстяные и звони, сколько моченьки есть! Может, кто и откликнется.
Сарказм его был, в общем, обоснован. Автобусная площадка, на которую я свернул, располагалась посреди чистого поля, засаженного картошкой. Туман рассеивался, поднимался вверх, затягивая небо белесой, предвещавшей дождь дымкой. Перед нами широкой полосой лежало шоссе, понемногу начинавшее заполняться транспортом. Неподалеку виднелся жиденький лесок, к которому вела плохонькая грунтовка. Сам «остановочный комплекс» представлял собой открытый всем ветрам двускатный шалаш из листового железа с исковерканной скамеечкой внутри и примыкающим сортиром в тылу. До ближайшего телефона-автомата в лучшем случае было километров десять.
Что ж, на телефоне свет клином не сошелся. Имеются в нашем распоряжении и другие варианты.
Я раскрыл планшетку Стукотка и вытащил рацию. Как же она работает? — Ага, валяй, жми кнопки. Зови карателей, — с видимой опаской следя за моими манипуляциями, заверещал бес. — Уже придумал, где потом будем прятаться? Наверно, сиганем через пашню в лес? Землянку там выроем. Картошку с поля воровать будем. До зимы далеко. А может, и зимой перекантуемся. Если, конечно, эти… с метлами раньше не изловят. Только они изловят, будь покоен. В течение часа. Не таких лавливали… Обратно сюда приволокут. Меня к «запаске» примотают, бензином обольют и спалят за милую душу. Тебе трепанацию черепа в походных условиях произведут. А Стукотка в наказание за своевольство поблизости бросят, обеспечив полным комплектом неоспоримых улик. Будто это он, злыдень, собачку сжег, а хозяина расчленил и оскальпировал…
— Помолчи, а? — сказал я, слушая гневное шипение в наушнике. Рация явно не была намерена работать в моих руках. Я испробовал все кнопки и их комбинации. Бесполезно. Треск, свист, щелчки. Очевидно, радиус действия рации был невелик. — Раскудахтался…
Тут до меня дошел смысл сказанного бесом. Стукоток — отступник и преступник. Бывшие соратники для него сейчас опасней, чем для нас с Жераром вместе взятых. Я бросил рацию обратно в планшетку, включил скорость и решительно вырулил обратно на шоссе.
— Пашка, опомнись! — взвился Жерар. — У тебя нет документов на машину. У тебя крайне подозрительный вид. Наконец, у тебя на заднем сиденье истекающий кровью мент! Как ты все это думаешь объяснить, если тебя задержат? И куда ты вознамерился ехать? Стой, придурок, или я тебя укушу!..
— Доброе утро! — смущенно сказал я. Шло самое начало седьмого.
— Считаешь? — отозвалась Лада.
Она была босиком, в коротеньком махровом халате с откинутым капюшоном. Волосы у нее были влажные, а личико — свеженькое. Глаза смеялись. Под этим взглядом я с ужасающей силой ощутил вдруг всю нелепость своего наряда. Я переступил с ноги на ногу и жалобно улыбнулся.
— Ну, проходи, — сказала Лада. — Лелька, — крикнула она через плечо, — глянь, кто пожаловал. Ты не поверишь…
— Я пока мокрая, — донеслось откуда-то издалека. Квартира сестренок была из тех, которые называются «сталинками» — с длиннющим коридором и высоченными лепными потолками. — Если ко мне, пускай обождут. Я скоро.
— Проходи же! — Лада потянула меня за руку. Я помотал головой.
— Нет. Боюсь родителей напугать.
Вообще-то, я прекрасно помнил, что сестренки обитают вдвоем. В противном случае просто не поехал бы сюда. Но мало ли кто у них может быть в гостях.
— Каких родителей? — удивилась Лада. — Мы ж тебе говорили, что одни живем.
— А! — проговорил я, словно озаренный внезапным воспоминанием. — А ведь точно…— Я сделал наивные глаза и осторожно тронул «бычка за рогалики»: — Слушай, Лада, как вы относитесь к опричникам?
Была у меня надежда, что объяснять истинное значение слова «опричник» не придется. К счастью, так оно и оказалось. Макошевы отроковицы — народ в подобного рода секретах просвещенный.
— А ты что, в Когорту подался? — Лада окинула скептическим взглядом мою линялую гимнастерку. Расправила какую-то складочку, другую прихлопнула. — Очаровательный мундирчик. Тебе идет. Судя по лаковым туфлям — это парадный вариант?
— Вроде того. И все-таки, — не отступал я. — Как? К опричникам, а?
— Да в чем дело? — Она слегка нахмурилась. — Что ты загадками говоришь?
— У меня раненый, — признался я отчаянно. — Он из Дикой сотни. Сокол. Была операция, его здорово помяли. Сейчас он без сознания. В больницу нельзя. Что я там объясню? К себе домой — тоже не могу. На базу Когорты — тем более… Короче, Лада, — я с мольбой посмотрел ей в глаза, — приютите или нет? Хотя бы до тех пор, пока не очнется.
— Господи, ну конечно! — сказала она, надевая кроссовки. — Пошли. Где он там у тебя?
— Машина возле подъезда. Он тяжелый.
— Лелька! — крикнула она. — А ну-ка бегом сюда!
Не было ни охов, ни испуганно расширенных глаз и закушенных губ. Стукотка внесли в квартиру, уложили на раскатанный по полу гостиной поролоновый коврик. Лада быстро и уверенно ощупала конечности, ребра, живот. Осмотрела лицо. Задумалась на секунду, потом пробормотала: «Ну, это мы после» — и принялась разрезать ножницами самодельный лубок.
— Четвертый курс хирургического, — с гордостью за сестру шепнула мне Леля. — А знал бы ты, сколько она с МЧС поездила…
— Ну а ты? — так же шепотом спросил я. — Там же?
— Не-а, — Она наморщила нос. — Я в «педе». Иняз.
— Дую пиуо эври дэй?
— Yes, I do, — сказала она. — Но, если честно, пиво я не люблю. Я сок люблю. Ананасовый. Через трубочку. И чтобы льдинка плавала. — Она мечтательно улыбнулась.
«Учту», — подумал я и сообщил, что мы, видать, родственные души. Ананасовый сок с льдинкой — и моя слабость тоже.
— Давай как-нибудь выдуем на пару литра три?.. — предложил я. — И мороженое…
— Запросто, — ответила она.
Мы с видом заговорщиков пожали руки. Ладошка у нее была узкая, но крепенькая и волнующе теплая — выпускать ее совсем не хотелось.
Потом на нас шикнула Лада, велела прекратить болтовню, а заняться делом. Сказала, чем именно. И мы занялись делом. Впрочем, довольно скоро выяснилось, что я скорее мешаю, чем помогаю, поэтому меня попросили удалиться. К тому же следовало позаботиться о машине. Хотя бы отогнать от подъезда.
— Входную дверь можешь не запирать, — сказала напоследок Леля. — А вообще-то, ключи на тумбочке, возле телефона. Как раз три штуки. Один — твой. Потом, если желаешь, искупайся. Ванную, думаю, сам найдешь. Полотенце бери любое.
— Кстати, в прихожей имеется одежный шкаф, — добавила Лада. — Посмотри на нижней полке. Там костюм тренировочный был — обеим нам велик. Футболки какие-то… Попробуй переодеться. Ты в этом жутком одеянии на дезертира похож.
— А говорила: «идет»! — сказал я укоризненно, но она меня уже не слушала.
Жерар сироткой пристроился на коврике возле двери и, кажется, клевал носом. Увидев меня, он несколько приободрился и спросил, не на кухню ли я направляюсь. Оттуда, заявил он, крайне соблазнительно пахнет ветчиной, кашей «Геркулес» и взбитыми сливками. Пожрать сейчас горяченького — было бы самое то! Насчет «пожрать» я был с ним полностью солидарен, однако дезертирская тема, всплывавшая сегодня уже двукратно, подвигла меня к первоочередному решению несколько иных задач.
Открыв дверцу шкафа и узрев в имевшемся внутри зеркале нелепого всклокоченного типа, до чрезвычайности смахивавшего на плененного под Сталинградом фрица, я убедился в этом окончательно.
С костюмом мне повезло. Оказался почти впору. Одна из футболок, канареечно-желтая, с веселым покемоном Пикачу, тоже.
— Оч. хор.! — похвалил обновки Жерар, после чего мне было немедленно сообщено по большому секрету, что вообще-то к моде унисекс он всегда относился скептически. Все эти напористые женщины в мешковатых джинсах и мужчины в обтягивающих узкие плечики люминесцирующих рубашонках… Фу. Однако сегодня он готов смириться и признать ее практичность. Конечно, лаковые штиблетики бес находил нарушающими гармонию… но считал, что мы не в той ситуации, чтобы быть снобами.
— Правда, Паша? — вспомнил он о том, кому адресовалась вся эта ценная информация.
— Правда, — вздохнул я, печально изучая обувную полку, вполне способную принадлежать Золушке. Потаенные надежды на то, что мне подойдут вдобавок и кроссовки какой-нибудь из сестренок, развеялись прахом.
Недовольно кривясь (эх, сперва бы помыться!), я натянул треники, накинул, не застегивая, куртку и выскочил во двор. На крылечке стоял заспанный подросток и скучливо глядел на кобеля овчарки-полукровки, упоенно орошавшего заднее колесо «копейки» тугой струей. Увязавшийся было за мной Жерар, завидев силуэт отдаленного сородича, моментально шмыгнул назад в подъезд.
— Алло, тин! — рявкнул я на подростка. — За собакой следи!
Он смерил меня тусклым взглядом, подавил зевок и картаво прикрикнул на пса:
— Багг'и, фу! Хог'ош ссать. Давай, пшел. Гуляй! Барри прервался, укоризненно посмотрел на хозяина, недобро на меня, после чего с глубочайшим пристрастием обнюхал мокрое колесо. Обследованием он, кажется, остался более чем доволен. С небрежной грацией мощно швырнув задними лапами землю, пес потрусил прочь. Тинэйджер нехотя поплелся следом.
— Эй, тин, — окликнул я его. — Поблизости где-нибудь автостоянка есть?
Он остановился и лениво почесал ягодицу.
— Сигаг'етки не будет?
Я развел руками. Он почесался снова.
— Местные как бы ставят вон там, чег'ез аг'ку, в соседнем двог'е. Там, вообще-то, пг'икольно, бесплатно. Только в машине лучше ниче не оставлять. Могут бомбануть. Легко. А платная… ну, как бы далековато. Выедешь на улицу, кати влево. Там увидишь. Багг'и, заг'аза! — завопил он вдруг возмущенно и неожиданно резво сорвался с места. — Ты чего там хаваешь? Бг'ось! Бг'ось, говог'ю тебе! А, т-твагг'ь…
Я решил обойтись бесплатной площадкой. С огромным трудом пристроил машину на самом ее краю, почти проскоблив правым боком по трубчатому ограждению. Соседом слева оказался монструозный пикап «Тойота» — пожилой, угловатый и сплошь расписанный иероглифами. Судя по скоплениям огромного количества всевозможной дряни под брюхом и возле полуспущенных колес, стоял он тут очень давно. С зимы, наверное. Я решил, что раз так, то вряд ли его хозяин, могущий проявить нежелательный интерес к «копейке», появится именно сегодня. Тем не менее я набрал из недалекой лужицы грязи и замазал номера. Снял с заднего сидения чехол (на нем виднелось несколько подозрительных пятен — вполне возможно, кровь Стукотка) и упрятал в багажник. Проверил «бардачок», карман противосолнечного щитка. Обнаружил там техпаспорт и права, сунул в планшетку. Собрал остатки милицейской формы, упихал в найденный тут же пакет, запер машину и отправился к сестренкам.
Бес ждал возле квартиры. Дверь была приотворена, он припал ухом к щели.
— Ну, что там слышно? — спросил я. — А, ерунда… Первую помощь оказали. Младшая куда-то убежала. Вроде в круглосуточную аптеку. — Судьба Стукотка волновала Жерара, кажется, не слишком сильно. — Теперь пожрем? — Прежде всего ванна, — сказал я, входя. — Пожалуй, ты прав. Возьмешь меня с собой? — с невинным видом поинтересовался он. — Непременно возьму, — сказал я. — С детства обожаю играть плюшевыми собачками в собак-водолазов. Кстати, зверь, ты не в курсе — у настоящих ньюфаундлендов вода в уши заливается?..
Хихикнув, я заглянул к Ладе. Она маникюрными ножницами выстригала над ухом Стукотка волосы. Подняла на меня глаза. «Ну как?» — спросил я одними губами. «Жить будет», — кивнула она.
— А в нос заливается? — продолжил я, обернувшись к бесу.
— Вообще-то, — сухо сказал он, — я передумал. Ты меня уже разок искупал. Знаешь, мне отчего-то не понравилось.
Сделалось невыносимо стыдно. Я присел перед ним на корточки.
— Жерар, — сказал я виновато. — Прости дурака, а?
— Уже простил, — великодушно сказал он и махнул лапкой. — Иди уж, полощись.
Было заметно, что он все-таки дуется.
— А давай, ты первый помоешься, я потом, — предложил я. — Ты же быстро управишься. Как, идет?
— Н-ну, хорошо, — для порядку помявшись, с показным безразличием согласился он. — Если ты настаиваешь… Только учти, придется помочь. Рук у меня нету.
К ванной нужно было идти через весь коридор. Тут же выяснилось, что, помимо гостиной, в квартире имеется еще две жилые комнаты. Каждой сестрице — собственная светелка. Двери светелок располагались рядышком и были плотно закрыты. В простенке между ними примостилась полка, заставленная всевозможными дамскими флаконами, баночками, тюбиками. Поверх полки висело чрезвычайно старинное на вид зеркало (и даже, наверное, зерцало) в кованом окладе. Приземистая большеголовая женщина с очень широкими бедрами и литыми, боевито торчащими вверх грудями, вскинув несоразмерно длинные руки, держит над головой полированный металлический овал. Я щелкнул по зерцалу ногтем. Раздался глубокий мелодичный звон. Серебро-с?
Это сколько же нужно за такую площадь платить, подумал я, измеряя взглядом длину коридора. Широко живут девочки. Студентки… Потом я очень некстати вспомнил, что сестренки во исполнение обрядов поклонения Макоши водят сюда мужчин. А возможно, и не только во исполнение… Подавляющее большинство счастливцев, конечно, не подозревает, что используется в роли жертвенных животных. И каждый из них более чем охотно исполняет эту роль и орошает жертвенник. И даже, очевидно, готов за такую возможность платить немалые деньги.
(Квартира сразу же стала видеться мне в совершенно ином свете. Даже идея принять ванну стала вдруг казаться не самой удачной. Кто знает, что в ней могло происходить, к примеру, минувшей ночью?
Я остановился и сжал губы. Взгляд помимо воли уткнулся в одну из дверей. Воображение мигом начало рисовать, что там, за нею, может обнаружиться. Уверен, еще немного, и я, несмотря на общую разбитость, начал бы «раскачивать» проницающий стены взгляд. Или просто и без затей вломился бы внутрь. Замков на дверях не было. Но тут вмешался Жерар. — Ты чего зыркаешь с постной рожей? — спросил он. — Думаешь узреть свидетельства буйного разврата? Каменные фаллосы, изваяния Приапа, алтари для совершения ритуальных непотребств и прочее б…ство?.. Я моргнул, встряхнулся и неуверенно пожал плечами.
— Честно? Вроде того…
— Э, чувачок! Да ты совсем темный, — добродушно отругал меня бес. — Макошевы отроковицы — они ж, милый мой, весталки. By компрене?
— Весталки? — переспросил я, не в силах сдержать счастливую улыбку. — Не шлюхи? Девственницы?
— Ну да, — покровительственно тявкнул бес. — Самые настоящие. Бриллианты чистейшей воды и наивысшей пробы.
— А как же тогда?.. — Я неопределенно пошевелил пальцами.
— Ты точно уверен, что хочешь знать в подробностях? Я потупился. Он обреченно вздохнул.
— Не берусь утверждать, но, по-моему, там скорей медицина, чем физиология.
— Ага! — прищелкнул я пальцами. — Ведь и Лада — будущий врач.
— Вот видишь! — сказал он. — Слушай, а что тебя так вдруг разобрало? Ну, были бы они какими-нибудь, понимаешь, гетерами и гиеродулами… Храмовыми проститутками, — пояснил бес, встретив мой недоуменный взгляд. — Так что с того? Не жениться ж тебе на них. У тебя для этого Аннушка есть, куколка твоя. Ангел твой небесный. Любовь твоя возвышенная. Э… да у тебя глазенки забегали. Что за притча?
Вот прицепился. Репей. И как бы вывернуться подостойней?
— Любовь — костер, — нашелся я. — Палку не бросишь — погаснет.
— Шустрый! — с радостным удивлением констатировал бес. — Костер, говоришь? Тепла захотелось? Но знаешь, и тут тебе вряд ли что обломится. Сестрички наверняка обетами, заповедями и прочими строгостями крепче пояса целомудрия и кирасы упакованы… Поэтому зря ты к Лельке подкатываешь.
— Ни к кому я не подкатываю.
— А то я слепой…
Я погрозил ему кулаком и двинулся дальше. Но, сделав несколько шагов, остановился.
— Ну, теперь-то что еще? — утомленно осведомился бес.
Наверное, с полминуты я молчал, а потом спросил, помнит ли он, кого не отражают зеркала. Он помнил, конечно, но мог поклясться чем угодно, что все это вздор и байки. Потому что на самом деле гемоглобинзависимые существа замечательно отражаются в зеркалах. Прямо-таки на зависть отражаются. Хорошо бы и другим так отражаться — может, разглядели бы своевременно признаки слабоумия на личике, подлечились бы своевременно и были б сейчас крепенькие, здоровенькие… И надо бы уж, кстати, иным недолеченным знать, что все знакомые Жерару вампиры (будем уж называть вещи своими именами), первое: с великолепным аппетитом жрали чеснок, жрут чеснок до сих пор и, очевидно, будут жрать его далее… Второе: в церковь не захаживают, это да — а много ли среди обычных граждан найдется тех, кто захаживает?.. Третье: осиновые колья, вбитые в сердце, способны прикончить кого угодно. Также, впрочем, как (и это четвертое) активное солнце, вызывающее рак чувствительной кожи… Пятое: зубы у несчастных созданий самые обыкновенные, а кариес — вообще их страшный бич. Потому что недостает им, болезным, помимо железа: фосфора, меди, кальция, витаминов всех без исключения групп и шут знает чего еще… В нетопырей они (это уже шестое), бывает, оборачиваются. Ну и что? Жерар лично знает и считает своим другом, по меньшей мере, одного невампира, который способен — как два пальца! — обернуться кем угодно. В том числе таким чудовищем, при встрече с коим любой нормальный упырь околеет на месте от страха. Кстати, он, Жерар, был бы крайне признателен, если бы названный друг объяснил, наконец, в чем, собственно, дело?! Мы когда-нибудь дойдем сегодня до ванной?!! У него уже вся шкура чешется. Да что ты молчишь, как рыба об лед?
Сопровождаемый этими его раздраженными словоизлияниями, я боком-боком вернулся к серебряной Макоши с зеркальным овалом в руках. Затаил дыхание, сжал на удачу кулаки — и заглянул.
Меня там не было! Не отражался!!
А был там коридор. Тот самый, в котором мы с бесом находились, или очень похожий. Он вырисовывался как на широкоугольном снимке: сразу весь, от прихожей до ванной. Длинный, с высоким лепным потолком, двумя дверями спален и дверью в ванную. Только был он почему-то пуст и полутемен — лампочка горела вполнакала. Коридор заполняла легкая розоватая, еле заметно опалесцирующая дымка. По стенам и полу скользили прозрачные волнистые тени. Ракурс отражения был странным: будто зеркало находилось где-то под потолком.
У меня закружилась голова.
Пока я стоял с разинутым ртом и помаленьку обалдевал, в зерцале появился знакомый тип в чуточку коротковатом спортивном костюме. Его сопровождала маленькая собачонка с неровно растущей шерстью. Тип без остановки прошествовал к двери ванной, раздеваясь на ходу, и скрылся за нею. Собачонка прошмыгнула следом.
— Ну, что там? — с иронией спросил Жерар. — Черный человек, черный? Привидение, помахивающее складками окровавленной одежды из сто сорок четвертой двери? Гроб на двенадцати колесиках? Красная рука? Или все-таки ты сам?
Я осторожно снял тяжелое зеркало, прижал плоскостью к животу и сказал:
— Пошли.
— Любишь смотреть на себя, когда моешься?
— А то, — без эмоций сказал я.
— Нарциссизм, как модус вивенди, — объявил бес. И, гаденько хихикнув, добавил: — Если надумаешь поиграться сам с собою, предупреди меня заранее. Я выйду.
Мое присутствие Жерара ничуть не смущало. Он радовался купанию самозабвенно, как ребенок: брызгался водой, пускал пузыри, визжал от счастья — словом, шалил вовсю. И края этому видно не было. Наконец я, пользуясь безусловным физическим превосходством, несколькими решительными движениями завершил водно-мыльную феерию. Выхватил его из воды, спеленал самым ветхим из имеющихся полотенец (простите, девчонки!) и усадил на стиральную машину. Под оскорбленное ворчание («Да брось ты, Паша, я чище чистого, из этой лохани сейчас рубать можно, не то что зад мочить…») тщательнейшим образом вымыл ванну на два круга — с жидким средством, во-первых, и хозяйственным мылом, во-вторых. Плеснул на дно пару колпачков геля для душа и открыл краны.
Волшебное зерцало я повесил на обнаруженный гвоздик. Гвоздик был вбит настолько удачно, что во время купания, если не сползать слишком уж низко, отражение должно было оказаться точно напротив лица. У меня проскочила мысль, что так, возможно, и было задумано. Мельком заглянув в него, я не увидел на сей раз ничего сверхъестественного. То есть совершенно. Оно вело себя как самое обычное добропорядочное зеркало. Потом я воевал с резвящимся бесом, и мне было не до него. Вдобавок серебряный овал сильно запотел, и разглядеть в нем хоть что-то представлялось делом архисложным.
Погрузившись в пенные клубы (ванна была огромной, в ней с успехом могло разместиться двое штангистов-тяжеловесов), я первым делом настороженно ощупал собственную грудь — не режутся ли кракенские щупальца. Намеки Стукотка и Жерара о возможной моей «инфицированности личинкой „наездника“ не шли из головы.
Щупальца, как и следовало ожидать, не резались. Зато, кажется, начали на моей гладкой до сих пор груди появляться волоски. Слышал я от школьных всезнаек, что после начала контактов с женским полом подобное случается, но чтобы так скоро… Проклятая щучка! — расстроился я. Вот, буду сейчас как животное. Как горилла. Глядишь, и руки шерстью порастут. И ноги. Отвратительно!
— Зверь, — сказал я, стараясь придать голосу ленивое безразличие. — Помнится, ты хвалился глубоким знанием человеческой, в частности дамской, психологии. Как полагаешь, с точки зрения слабого пола волосатый мужчина — это очень вульгарно?
Жерар вопросу не удивился и сказал, что тема это сложная и однозначного ответа не имеет. Да, юных девушек, как правило, пугает обильная растительность. Как, впрочем, и грубая мускулатура, сила во взгляде, решительность в поступках — все эти броские черты матерого мужика. Им кажется более привлекательным, более безобидным, что ли, несколько инфантильный тип молодого человека. Вроде тебя, Паша. Смотри также солистов «мальчуковых» поп-групп и звезд молодежных сериалов. Зато женщины чуть более зрелые, м-м… оперившиеся относятся к волосатости сильного пола скорей восторженно, видя в ней признак мужественности, страстности и альковной неутомимости. Разумеется, вариации возможны. Но если бы, скажем, ему, Жерару, предоставили возможность выбирать для земной жизни человеческое тело (он мечтательно вздохнул), он обязательно выбрал бы могучее и умеренно мохнатое. Ибо каждая юная девушка превращается в свое время в женщину. И только тогда — только тогда! — она становится по-настоящему интересной для мужчины. Престарелых сластолюбцев брать в расчет не стоит. Впрочем, кое-кому, с молоком на губах, этого пока не понять.
— Это кому? — поинтересовался я. — Уточни, будь любезен.
Уточнять он не стал, а завел многословную и уклончивую трепотню, сводящуюся к предложению заглянуть в зеркало. Поскольку проделать это можно было, не сходя с места (запотевавшая поверхность серебряного зерцала успела проясниться), я так и поступил.
Е………..ь!
Я тут же перевел глаза на беса — не видит ли он происходящего там?
Он не видел. Взгляд его блуждал далеко отсюда. Он продолжал развивать тему Мужской шерстистости и влияния оной на историю человечества. Он успел, стартовав от наших дней, добраться до середины века двадцатого и твердой поступью шествовал далее в глубь веков. Он приводил примеры и контрпримеры, жонглировал именами и датами. Его было не унять — да я и не собирался. »В другое время я бы с удовольствием его послушал, но сейчас… Зерцало Макоши, вернее, отражение в нем — вот что завладело моими помыслами всецело. Оно за долю секунды поработило меня, всосало, переварило и сделало частью себя.
Там я был не один. Там я неторопливо (но сквозь нарочитую медлительность прорывалось еле сдерживаемое нетерпение) освобождал от одежд сладострастно выгнувшуюся, подавшуюся навстречу Ладу. Намокшая одежда плотно облепляла ее тело, и моему отражению приходилось пускать в дело не только пальцы, но и зубы, безжалостно разрывая тонкую ткань. Наконец последний предмет был содран и отброшен. У меня-здешнего зашлось от восторга сердце — так хороша была девушка. У меня-отраженного, видимо, тоже. Лицо его неприятно исказилось. Он приподнялся, облапил Ладу, впившись жадным ртом в напрягшийся сосок, и увлек в воду. Волна плеснула на пол.
Потом она выплескивалась еще не раз и не два. Ритмично. А потом в зеркале отразилась Леля. «Нет, только, не это!» — подумал я с нарастающим ужасом, но кто-то внутри меня — тот, чьи жесткие волосы пытались прорасти сквозь кожу на груди; тот, кто увечил кормильца-кракена и целил острым носком ботинка в кадык Жухраю, — этот дикарь восторженно зарычал и по-хозяйски протянул к ней руку. Сжал колено, привлек девушку ближе, повел требовательную кисть вверх, заворачивая короткую полу трикотажной юбчонки. Показались миниатюрные беленькие панталончики, окаймленные кружевной оборочкой. Спустя мгновение они были скатаны в узкое кольцо и скользнули по гладким ногам вниз, юбочка — следом. Я-отраженный приник лицом к Лелиному животу. Леля, это было явственно видно, безмерно боялась того, что должно произойти, но тем самым лишь разжигала похоть меня-отраженного. Она что-то сказала испуганно, попыталась отпрянуть, вырваться, хотя бы свести бедра — однако попытки эти слишком запоздали…
И время остановилось, выродившись в жар, влагу, стон и мерный плеск.
Когда оно вновь обрело свою суть, я вывалился из ванны, чувствуя себя выброшенной на берег медузой. Растекся разбитым, обессиленным, изможденным, вяло подрагивающим телом по холодной плитке пола и прошептал:
— Это не медицина…
