Глава XIII

События в Раненбургском уезде развивались куда медленнее – со скоростью провинциальной, но и здешняя жизнь тоже не стояла на месте.

Ещё по осени Троекуров, разъярённый самоуправством старшего Дубровского, прогнал мысли о штурме усадьбы недавнего друга, лишь только увидал на своём дворе заседателя земского суда Шабашкина. Будучи приглашён в барский дом, тот настолько изумился ласковому обращению, что даже предложенную водку выпить забыл, а речь Кирилы Петровича изумила Шабашкина ещё больше.

– Вот что, как, бишь, тебя зовут… Есть у меня сосед, мелкопоместный грубиян, – сказал Троекуров без лишних предисловий. – Я хочу взять у него имение. Как ты про то думаешь?

Заседатель, не привычный к такой прямоте, замялся.

– Э-э… ваше высокопревосходительство, коли есть какие-нибудь документы или…

– Врёшь, братец! – прикрикнул на него Кирила Петрович. – Какие тебе документы?! Хватило б и указов, когда документы есть, а ты мне тогда на что?.. В том и сила, чтоб имение без всякого права отнять!

Шабашкин уже знал о давешней помещичьей ссоре и даже об аресте порубщиков с захватом их лошадей – эдакие слухи чудесным образом разлетаются по свету много быстрее добрых вестей. А потому, поклонившись пониже, заседатель осторожно спросил:

– Могу ли я узнать у вашего высокопревосходительства, не об имении ли Дубровского часом идёт речь?

– О нём самом. Имение это принадлежало некогда нам: отец мой купил его у отца Антона Пафнутьича Спицына и продал потом отцу Дубровского… Постой однако ж. – Троекуров изогнул бровь. – Нельзя ли к этому придраться?

– Мудрено, ваше высокопревосходительство, – промямлил расстроенный Шабашкин. – Всем сердцем желал бы оказаться полезным, но… Вероятно, сия продажа совершена законным порядком.

– Подумай, братец, поищи хорошенько, – настаивал Кирила Петрович, и заседатель, пугливо глядя в угол, предположил почти невозможное:

– Если бы, например, ваше высокопревосходительство могли каким ни есть образом достать от вашего соседа запись или купчую, в силу которой владеет он своим имением, то конечно…

– Понимаю, – отмахнулся Троекуров, припоминая разговоры свои с Дубровским, – да вот беда – у него все бумаги сгорели во время пожара.

Лицо Шабашкина вмиг просияло, и острый нос его задвигался, почуяв тяжбу, которая для судейских пахнет всегда деньгами.

– Как, ваше высокопревосходительство, бумаги его сгорели?! Чего ж вам лучше?! – Заседатель даже кланяться перестал, по-мушиному потирая лапки. – В таком случае извольте действовать по законам, и без всякого сомнения получите ваше совершенное удовольствие.

– Ты думаешь? Ну, смотри же. Я полагаюсь на твоё усердие, а в благодарности моей можешь быть уверен.

С этими словами Кирила Петрович отпустил Шабашкина в город, и заседатель немедля, со всем возможным проворством стал хлопотать по замышленному делу.

Между тем Андрей Гаврилович Дубровский не чуял над головою сгущавшихся туч, поскольку не знал за собой вины перед могущественным соседом. Был он уже в том возрасте, когда внезапно вспыхнувшая дружба скорее настораживает, чем ослепляет, а потому и конец её приносит скорее облегчение, чем печаль.

Что Троекуров? Скучающий богатый барин, который привык, что всяк встречный перед ним лебезит и готов сделаться шутом для его холопьев. «Не таков Дубровский, чтобы заискивать! Жил без покровителя, проживу и дальше, невелика потеря», – сердито думал Андрей Гаврилович, воротясь к привычному своему распорядку.

Однако вскоре его покой нарушен был двумя событиями.

Первым потревожил Дубровского неуловимый капитан Копейкин. Разбойнички продолжали пошаливать в округе, и по дорогам не стало никакого проезда. Однако же едущих по своей надобности люди атамана не касались: остановят, расспросят – и отпустят. Другое дело, коли встречали они чиновника, или почту, или ещё какого путника, связанного с казною. Тут уж спуску никакого! Обирали до нитки.

А ещё оказалось, что Копейкин следил со вниманием, когда какой деревне приходит срок в казну платить. Сборщики получали у старосты деньги, поворачивали в обратный путь – и натыкались на разбойников. Их самих Копейкин трогать не велел, но всё, что собрано в счёт казённых оброков и податей, забирал подчистую.

До поры поместье Дубровского лихой капитан обходил стороной – видать, захудалой считал деревеньку. Или, может, потому сюда не наведывался, что рядом лежали троекуровские земли, а грозного барина ненароком задеть Копейкин остерегался. Сказывал ведь Кирила Петрович: капитан увечен, да неглуп.

Но вот пришла пора мужичкам Дубровского с казною расплатиться. Деньги они по обыкновению снесли старосте. К тому из Раненбурга явились двое приказных и сели считать. Оклад подушный по рублю с человека и оброка по шести рублей – увесистый кошель серебра и меди на пять сотен. Приказные высыпали это богатство на стол посреди избы, стали монеты раскладывать столбиками и в тетрадку записывать, а к тому ещё не забывали от души угощаться чем бог послал – со старостой переслал.

Сидели они уже пьяные и весёлые, когда дверь вдруг отворилась настежь и в избу вошли два мужика с бандитскими рожами. Сняли шапки, перекрестились на образа в красном углу; покрыли снова головы и стали по обе стороны от двери.

– Это ещё что?! – насупил брови один из приказных. – А ну, подите прочь отсюда!

Мужики только ухмыльнулись, и тут появился сам Копейкин – в добротной шубе с пустым рукавом и валенке на единственной ноге. Костылём и деревяшкою по полу до стола простукал, на скамью опустился, фуражку офицерскую снял и к деньгам положил. Приказные так и сидели, от страха ни живы ни мертвы. А капитан сказал им с отеческой укоризною:

– Что-то вы не торо́питесь. А я, понимаете ли, уже заждался. Холодно стало, и люди мои в некотором роде мёрзнут… Всё подсчитали, всё верно?

– Верно, – выдавил из себя приказный посмелее.

– Вот и славно, коли так, – обрадовался Копейкин. – Пишите сей же час расписку старосте, что деньги в счёт податей мужиками все уплачены и претензий к ним вы не имеете.

Делать нечего, написали приказные, как полагается. Копейкин прочёл бумагу, передал старосте и сделал знак подручным. Пока те живо сгребали серебро и медь со стола обратно в кошель, капитан поднялся и сказал приказным на прощание:

– Охотно потрапезничал бы с вами, но ждут меня. Бон аппетит!

Атаман вышел прочь; следом за ним разбойники унесли деньги, а приказные всё сидели за столом, не веря, что гроза миновала. После вскочили, бросились к окну – да где там! Копейкина уже и след простыл.

О происшествии староста донёс Дубровскому, который тем днём травил зайцев в отъезжем поле и вернулся только затемно. Андрей Гаврилович подивился, отчего Копейкин устремлён лишь на казённое добро, и помянул сказанное Троекурову – довели человека до крайности, заставили черту переступить! Хотя позже задумался Дубровский: коли даже с такой захудалой деревеньки получил капитан разом пять сотен рублей, сколько же выходит со всего уезда?! Почитай, не один десяток тысяч…

– Что и говорить, пенсион знатный, – сообщил он вечером старухе Егоровне, единственной слушательнице своей. – Да только сказано в Псалтири: «Не надейтесь на грабительство и не тщеславьтесь хищением; когда богатство умножается, не прилагайте к нему сердца». – Андрей Гаврилович выпил рюмочку вишнёвой и довершил мысль: – Эти тысячи все не впрок. Помянешь моё слово, покончат с Копейкиным в скором времени!

Он отписал о происшествии сыну в Петербург, присовокупив, что некоторое благородство разбойнику приписывают не зря: лихой капитан прежде убедился, что деревня Дубровского с казною в полном расчёте, и тогда только приказных ограбил.

А недели через полторы случилась новая напасть. Из города от заседателя Шабашкина пришло Дубровскому требование – немедленно дать надлежащие объяснения: с какой стати он владеет деревнею, искони бывшей в собственности Троекуровых.

Запрос неприятно удивил Андрея Гавриловича, и в тот же день дворовый отправился в Раненбург с довольно грубым ответом. В письме своём Дубровский объявлял, что деревенька досталась ему по смерти покойного родителя, что он владеет ею по праву наследства, что Троекурову до деревеньки дела никакого нет и что всякое постороннее притязание на сию собственность есть ябеда и мошенничество.

Читая письмо, Шабашкин ликовал не меньше, чем при упоминании Кирилой Петровичем сгоревших бумаг: впечатление от грубости Дубровского было весьма приятным. «Он мало знает толку в делах, – рассудил заседатель. – Человека столь горячего и неосмотрительного нетрудно будет поставить в самое невыгодное положение».

Андрей же Гаврилович на следующий день рассмотрел запросы Шабашкина хладнокровно, попенял себе за излишне резкую отповедь и увидел надобность отвечать обстоятельнее. Он написал довольно дельную бумагу…

…которая по понятным причинам впоследствии времени показалась в суде недостаточной, а дело стало тянуться, перейдя на следующий год.

Будучи уверен в своей правоте, Дубровский не имел ни охоты, ни возможности сыпать около себя деньги, а потому о деле беспокоился мало и даже не счёл нужным сообщать про него сыну в Петербург. Андрей Гаврилович всегда первый высмеивал продажную совесть чернильного племени, но мысль соделаться жертвою ябеды не приходила ему в голову.

Кирилу Петровича, казалось, выигрыш дела тоже не заботил, однако Троекуров положился во всём на Шабашкина – и не напрасно. Заседатель неустанно хлопотал, одних стращая именем его высокопревосходительства, других умасливая его деньгами; он толковал то вкривь, то впрямь всевозможные указы, имел весьма деликатный разговор с Антоном Пафнутьевичем Спицыным и день за днём всё туже сплетал паутину, в которой предстояло увязнуть простодушному Дубровскому.

Наконец, Шабашкин почёл западню готовой. Нужные бумаги были составлены, судьи куплены, и едва ли не в день дуэли младшего Дубровского отцу его через городовую полицию доставили приглашение явиться в присутствие Раненбургского уездного суда, чтобы выслушать решение по делу спорного имения между гвардии капитаном Дубровским и генералом от инфантерии Троекуровым, а выслушав – подписать своё удовольствие или неудовольствие.

Андрей Гаврилович велел старому кучеру Антону заложить сани, чтобы ехать в город, там заночевать и поутру без спешки быть в суде. Мохноногая лошадка тихой рысью влекла сани средь искрящихся под солнцем белых полей, когда сзади послышались крики, звон бубенцов и заливистый разбойничий пересвист. Антон обернулся с облучка: вдогонку стремительно неслись несколько троек. Он свернул с наезженной дороги в сугробы обочины и перекрестился, жалобно глядя на хозяина:

– Боязно, батюшка Андрей Гаврилович. Уж не Копейкин ли это, избави господи нас, грешных…

Сани встали. Дубровский сдвинул брови и поднялся в рост. Не в его обычаях было ездить при оружии, но и с голыми руками доблестный гвардеец готовился дать разбойникам отпор. Впрочем, подвига не понадобилось: через несколько мгновений мимо пролетели сани, полные холопьев Троекурова. Сунув пальцы в рот, раскрасневшиеся мужики свистели на все лады, и возницы драли глотки что есть силы. Тугая волна пара, валившего от потных коней, вперемешку с вихрящимся снегом обдала Дубровского. Он сощурился, отёр ладонью с лица водяную пыль – и в промелькнувшем за санями крытом возке увидал Кирилу Петровича. Генерал со злобною ухмылкой бросил из окошка взгляд на бывшего друга и умчался в сторону города, преследуемый ещё одною тройкой.

– Слава богу, батюшка, – облегчённо выдохнул Антон. – Я-то, слышь, по дурости напугался, что разбойники за нами едут…

– Иной раз лучше разбойники, – задумчиво молвил Дубровский в ответ.

Ночевал он у старого приятеля, купца Рябоволова, на Козловской улице в основательном двухэтажном доме, напоминавшем русский терем. Первый этаж отдан был под торговлю; во втором жила купеческая семья, и Андрею Гавриловичу здесь всегда находилась комната. Сухие букетики целебных трав, развешанные по углам, струили благоухание и навевали покойный крепкий сон.

В девять часов утра пили чай вприкуску с бурым колотым сахаром. По столу на тарелках в изобилии громоздились пышки, булочки, пирожки со множеством начинок и ватрушки с творогом. К этому душистому разнообразию хозяйка выставила банки с мёдом всевозможных сортов и плошки с домашним вареньем. Говорили за едою мало, и степенная беседа не имела касательства к делу, которое привело Андрея Гавриловича в Раненбург.

После сытного завтрака Дубровский по лёгкому морозцу прогулялся сотню сажен от купеческого дома до Троицкого собора; зашёл внутрь и поставил свечку Деве Марии, небесной покровительнице умершей супруги своей. Глядя на ровное пламя, Андрей Гаврилович вспомнил, как запах ладана мешался с запахом сырой штукатурки и свежей краски, когда в новом соборе отпевали его покойницу. Он тогда с восьмилетним сыном нёс караул у гроба, ещё не веря в то, что нет больше на свете его Маши. Теперь дух Володькиной матери витал под высокими сводами, с которых на Дубровского строгими глазами взирала Святая Троица. Последние годы Андрей Гаврилович приезжал в уездный город лишь по надобности, но всякий раз непременно сюда заглядывал. Он со вздохом поправил свечку и пошёл к выходу…

…а на крыльце нос к носу столкнулся с Троекуровым. Бывшие друзья обменялись тяжёлыми взглядами, но не проронили ни слова. «Свору свою не привёл, и то слава богу», – подумал Дубровский, памятуя осеннюю встречу, которая теперь утрудняла ему жизнь. Он ступил в сторону, давая дорогу Кириле Петровичу, и под скрип снега направился в присутствие уездного суда: провинция – не Петербург, здесь всё было рядом, в нескольких минутах неспешной ходьбы.

Суд помещался в Раненбургской крепости, заложенной ещё молодым Петром Первым: царь часто проезжал здешними краями из Москвы на Липские железные заводы и корабельные верфи Воронежа. Он собственноручно вычертил пять бастионных фортов, расположенных пятиугольником в семидесяти саженях один от другого, и торжественно нарёк им имена пяти чувств: Видение, Слышание, Обоняние, Вкушение и Осязание. Крепость защищал трёхсаженный насыпной вал, окружённый рвом шириною до десяти сажен. Военной надобности в грозном сооружении не было – откуда взяться на юге Рязанщины вражескому войску? – но государь желал утвердить в подданных своих воинственный и патриотический дух, а потому выстроил фортецию по самой современной голландской системе.

С той поры минуло сто тридцать лет. Вал просел, ров засыпан был снегом, и частокол из дубовых колод на дне его растащили. Теперь с отлогих склонов, беспокоя округу счастливым визгом и задорными криками, катались румяные от морозца ребятишки – кто на салазках, кто на дощечке или кувырком. Благодушно глядя на них, Андрей Гаврилович преодолел ров по висевшему на чугунных цепях подъёмному мосту, который уж давно никто не поднимал, и сквозь арку сторожевой башни прошёл в крепость.

Просторный двор крепости обступали каменные корпуса в один и два этажа с различными городскими службами. Среди них белою штукатуркой выделялся дом, возведённый некогда для светлейшего князя Меншикова: из окон первый здешний хозяин озирал окрестные просторы и любовался пасторальными видами на пойму недальней реки. Сказывали, что под окнами дома прежде лежал обширный пруд с лебедями, купальней и шлюпками для прогулок, но теперь ничего этого не было в помине; к тому ещё стояла зима.

Двухэтажный дом тоже походил на крепость с покатой черепичною крышей голландского образца и маленькими квадратными окошками-бойницами. Широкая крытая лестница вела с крепостного двора во второй этаж. Место покоев светлейшего князя, где принимал он царя Петра и предавался совместным возлияниям, давно занял уездный суд; сюда направлялся Дубровский.

В присутственной комнате на вошедшего Андрея Гавриловича никто не обратил внимания, лишь исправник Петрищев, покручивая ус, переглянулся с заседателем Шабашкиным…

…но стоило только появиться Кириле Петровичу, и вокруг немедленно сделалось движение. Письмоводители встали и заложили перья за ухо. Исправник, заседатель, секретарь и стряпчий поспешили подойти к генералу с изъявлениями глубокого подобострастия. Бывший здесь же инвалидный унтер-офицер втянул живот, щёлкнул каблуками и велел двум солдатам принести кресло, которое поставили при открытых дверях.

Кирила Петрович уселся по-хозяйски, не глядя на Дубровского, прислонившегося к стенке по другую сторону от двери, рядом с солдатами. Судейские также заняли свои места, и в наступившей глубокой тишине секретарь звонким голосом стал читать определение суда.

– Уездный суд рассмотрел дело о неправильном владении гвардии капитаном Андреем Гавриловым сыном Дубровским имением, принадлежащим генералу от инфантерии Кириле Петрову сыну Троекурову, состоящим в сельце Раненбургского уезда Рязанской губернии с означенным количеством душ мужеска пола со всем их крестьянским имуществом, усадьбою, с пашенною и непашенною землёю, лесами, сенными покосы, рыбными ловли по местным речкам и со всеми принадлежащими к оному имению угодьями и господским деревянным домом…

Шабашкин за обещанную щедрую награду расстарался изо всех сил. На собачьем судейском языке, оскорбительном для слуха российского человека и недоступном здравой мысли, заседатель состряпал свою басню. Когда бы передёргивал он в карты, – пожалуй, в целом уезде едва ли сыскался бы второй такой шулер.

Деньги Троекурова, истраченные Шабашкиным, не пропали даром. За каждою строкой судебного решения стоял или хитро вывернутый указ, или подлейше истолкованный документ: в том любезно помогли заседателю не слишком щепетильные коллеги, а Спицын оказал услугу и вовсе неоценимую. Поэтому, при всей корявости запутанных построений, чем дальше читал секретарь, тем яснее становилось Дубровскому, что бумага эта – чистейшей прелести чистейший образец крючкотворства, посредством коего на Руси могут лишить имения даже владельца, обладающего самым неоспоримым правом.

Андрей Гаврилович силился поспеть за секретарём: преодолевая убожество судейского слога, он переводил казённый формуляр на человеческий язык, и выходило следующее.

С полвека назад Пётр Ефимов сын Троекуров, ныне покойный отец Кирилы Петровича, служивший в то время в Рязанском наместническом правлении, купил из дворян у канцеляриста Пафнутия Егоровича Спицына имение за две тысячи пятьсот рублей.

– Купчая в тот же день в Раненбургской палате суда и расправы совершена, и Пётр Троекуров тогда же земским судом введён был во владение имением, а Пафнутием Спицыным учинён за него отказ, – читал секретарь. – Между тем Кирила Петрович Троекуров почти с малолетства находился в воинской службе и был в заграничных походах, почему он не мог иметь своевременные сведения как о смерти отца его, равно и об оставшихся после него имениях…

Дальше бумага Шабашкина в подробностях рассказывала, как прошлым летом генерал от инфантерии Троекуров вышел из службы в отставку и обнаружил, что одним из имений с землёю и со всеми угодьями, доставшимися ему в наследство, неожиданно владеет без всяких укреплений вышеписанный гвардии капитан Андрей Дубровский…

– …почему, представляя при оном прошении ту подлинную купчую, данную отцу его продавцом Спицыным, – читал секретарь постепенно хрипнущим голосом, – Троекуров просит отобрать имение из неправильного владения Дубровского и отдать по принадлежности ему в полное распоряжение.

Купчая как раз подлинною не была и являла собой результат деликатных переговоров Шабашкина с Антоном Пафнутьевичем Спицыным. Сын прежнего владельца имения несколько времени размышлял, подрагивая подбородками, а после из боязни снова встретиться с троекуровским медведем спросил за своё участие в неправедном деле разумную цену.

Суд не принял во внимание письменных объяснений Андрея Гавриловича о том, что спорное имение отец его купил у отца Троекурова за три тысячи двести рублей. Никакой доверенности или крепости в подтверждение этому представлено не было на том основании, что бумаги-де сгорели на пожаре.

Данные под присягою свидетельства больше полусотни окольных жителей в том, что Дубровские бесспорно владеют сельцом уже лет тридцать с лишком, суд также отверг, поскольку свидетели не смогли указать акт, или крепость, или иной документ, по которому происходило владение…

– …а потому сей суд и полагает об удалении от распоряжения имением гвардии капитана Дубровского и о надлежащем вводе во владение за него генерала от инфантерии Троекурова, – читал секретарь, – и об отказе за него, как дошедшего ему по наследству, предписать Раненбургскому земскому суду.

Андрей Гаврилович не верил своим ушам и приходил во всё большее изумление. Шабашкин для пущей важности указал, что доходу означенное спорное имение может приносить ежегодно не менее как до двух тысяч рублей: мол, потому генерал Троекуров просит о взыскании с поручика Дубровского доходов за неправое владение наследственным его имением. Однако здесь же заседатель от имени своего поручителя на первое время великодушно простил Андрею Гавриловичу долг – оставя, впрочем, зацепку на будущее.

– Генералу от инфантерии Троекурову в изъявленном на гвардии капитана Дубровского иске отказать, ибо принадлежащее ему имение возвращается в его владение, не изъемля из оного ничего, – читал вконец охрипший секретарь шабашкинскую белиберду. – А что при вводе за него оказаться может всё без остатка, предоставя между тем генералу от инфантерии Троекурову, буде он имеет о таковой своей претензии какие-либо ясные и законные доказательства, может просить где следует особо. Каковое решение напред объявить как истцу, равно и ответчику, на законном основании, апелляционным порядком, коих и вызвать в сей суд для выслушания сего решения и подписки удовольствия или неудовольствия чрез полицию.

Читать бумагу пришлось около часу. Когда же секретарь умолкнул, Шабашкин немедленно встал и с низким поклоном обратился к Троекурову:

– Ваше высокопревосходительство, благоволите подписать.

Кирила Петрович взял от заседателя перо, заботливо умакнутое в чернила, подписал под решением суда совершенное своё удовольствие и перевёл торжествующий взгляд на Дубровского.

Андрей Гаврилович стоял неподвижно, потупя голову. Шабашкин передал секретарю бумагу и перо, кивком указав на Дубровского; секретарь поднёс ему бумагу.

– Прошу, господин Дубровский… – Тот не шелохнулся, и секретарь хрипло повторил: – Благоволите подписать своё полное и совершенное удовольствие или явное неудовольствие.

Заседатель, желая показать беспристрастность суда, осторожно прибавил:

– Если паче чаяния вы чувствуете по совести, что дело ваше есть правое, вы можете в положенное законами время просить по апелляции куда следует.

Дубровский по-прежнему молчал…

…но вдруг, подняв голову, медленно повёл по комнате невидящим взглядом. После по телу его прошла судорога и глаза засверкали; он с силою оттолкнул секретаря так, что тот упал, а сам шагнул к столу, схватил медную чернильницу и метко пустил ею в заседателя с криком:

– Прочь, собачья кровь, хамово племя!

Шабашкин, раненный в лоб тяжёлым снарядом, заверещал и спрятал в ладонях облитое чернилами лицо. Исправник Петрищев попытался вскочить из-за стола, но по дородности своей неуклюже зацепился за стряпчего, и оба рухнули на пол. Письмоводители оказались куда ловчее – они мигом очутились у дальней стены. Хромой унтер с солдатами в боязни что-либо предпринять остолбенело смотрели на Дубровского, который оборотился к сидящему Троекурову и, потрясая уставленным на него пальцем, возгласил:

– А барабан, барабан твой где? Присягу, братец мой, нарушать никак не можно! – Тут он покачнулся и сник, с силою потирая грудь обеими руками. – Слыхано ли дело, ваше высокопревосходительство… псари вводят собак в божью церковь… собаки… бегают по церкви… вот я вас ужо проучу…

– Что встали?! – с пола заорал Петрищев унтеру. – Вяжите его!

Унтер толкнул вперёд солдат; втроём они навалились на Дубровского и насилу им овладели.

Старый кучер Антон, которому загодя велено было подъехать к суду и ждать, дремал неподалёку от крыльца в санях.

– Ох, батюшка Андрей Гаврилович, да что же такое делается?! – очнувшись, запричитал он при виде связанного ремнями барина, которого солдаты под руки волокли вниз по лестнице.

– Рассудком, вишь, подвинулся твой хозяин, – пробурчал хромавший следом унтер. – Себя не помнит, оглашенный… Но здоров, как бык… Помогай!

Антон свалился с облучка, принял у солдат обмякшего Дубровского и бережно усадил в сани, приговаривая:

– Ничего, батюшка Андрей Гаврилович… ничего… Пропади они все пропадом, ироды! – Он распутал на хозяине ремни, швырнув их солдатам под ноги в снег. – Эх, вы… служба… На кого руку подняли?! – Антон взгромоздился на облучок, причмокнул, вожжами хлестнул по спине лошадку: – Н-но, пошла! – и сани заскользили прочь от суда.

Со ступеней на это смотрел Троекуров, мрачно насвистывая «Гром победы, раздавайся». Он вышел следом за солдатами в сопровождении всего суда, кроме пострадавшего больше прочих Шабашкина. Внезапное сумасшествие Дубровского сильно подействовало на воображение Кирилы Петровича и отравило его торжество. Судейские ожидали благодарности, но генерал не удостоил их ни единым приветливым словом, ни даже взглядом. Оборвав свист особенно громкою нотой, он коротко махнул рукой; к лестнице тут же подлетел возок, – и Троекуров умчал в своё имение, сопровождаемый тройками дворни…

…а Дубровского кучер привёз обратно на Козловскую в купеческий дом к Рябоволову. Объяснить он толком ничего не мог, но и без слов понятно было, что барин крепко не в себе. Вдобавок у Андрея Гавриловича сделался жар; его уложили в постель, купец послал за уездным лекарем. Лекарь оказался не полным невеждою, пустил больному кровь и приставил пиявки. К вечеру Дубровскому полегчало, он перестал метаться и уснул.

Наутро Андрей Гаврилович вёл себя как обычно, разве что говорил невпопад, и Антон доставил его назад в усадьбу.