11

Они сидели в самом начале улицы Победы. Шестеро или семеро, предпочитали держаться в тени, потом один из них встал. И у Евы сжалось сердце – она увидела ещё и малых детей, таких же оборванных, чумазых и несчастных. Хардов извлёк патрон, почему-то крутанул его пальцами, спрятав удлинённую пулю в ладони.

– Что ты видишь, Ева? – быстро прошептал он.

– Людей. – И сам вопрос, и то, как он был задан, показались Еве странными. Уж не собирается ли Хардов стрелять? – И по-моему, им нужна помощь. Бедные…

– Нет, присмотрись внимательнее.

– Но…

– Просто смотри. Позволь себе видеть.

– Я и так смотрю! Они… они…

Неожиданно Ева почувствовала, как мороз пробежал у неё по коже. Может, потому что всё произошло так внезапно. Она не знала, как это – позволить себе видеть. Просто контуры человеческих фигур расплылись, задрожали, а когда совместились вновь, Ева увидела. И не сразу поняла, что. Лишь услышала свой, к счастью, негромкий вскрик.

– Ну, вот теперь и ты видишь, – кивнул Хардов.

Когда контуры вновь совместились, Ева увидела то, во что её ум отказывался верить. Это… что? Наверное, можно было бы говорить о каких-то крупных облезлых собаках с лысыми черепами, если б они не вставали на задние лапы, всматриваясь или принюхиваясь. Но даже не склонность к прямохождению, сколько гипертрофированная мускулистость тел придавала им какие-то чудовищные антропоморфные черты. Лишь те, кого она вначале приняла за детей, были похожи на обычных крупнопородных щенков.

– Хардов, кто они? – Голос Евы сделался слабым, бесцветным.

– Проклятые оборотни. Не перевелись ещё.

– Хардов, пожалуйста… – Еве потребовалось усилие, чтобы голос не хрипел, но он всё равно звучал сипло. – Какие могут быть оборотни?! Это же сказки. Вы зачем-то шутите, да? Скажите, что шутите.

Хардов покачал головой.

– Думаю, какая-то дрянная мутация, – произнёс он. – К счастью, они не так сильны, как сирены, но… Кое-что могут, как видишь. Очень живучие твари. Несколько пуль их не остановят, только серебро. В том числе поэтому их прозвали оборотнями.

– Серебро?

– Как и всё, в чём сила тумана.

Ева покосилась на патрон, что Хардов крутил в пальцах.

– Но они же не настоящие оборотни? Не в самом же деле?

– Не знаю, способны ли они превращаться в людей на самом деле, Ева. Слышал, что при ярком лунном свете вроде бы да, и тогда они наиболее опасны, но сам такого не встречал. Скорее всего, просто вырастает манипулятивная способность влиять на психику жертвы. Типа сказки про полнолуние, только наоборот.

– Хардов, зачем мы идём к ним? – словно опомнившись, спросила Ева.

– Они у нас на пути.

– С ними… человеческий детёныш, там, со щенками.

– Нет, Ева. Снова: просто смотри. Что бы тебе ни показалось: увечные старики, женщины, взывающие о помощи, голодные дети – это коварная игра твоего ума. Они безжалостные хищники.

– Мы не можем их просто обойти?

– Теперь уже поздно. Они нас заметили. Нельзя оставлять угрозу в тылу. – Ещё один оборот гильзы, и чуть задумчиво: – Надо только понять, кто она.

Ева больше не задавала вопросов. Стоило ей на мгновение ослабить внимание, тут же падала воля к сопротивлению. Хардову легко было сказать «просто смотри». И не шесть их или семь вовсе, намного больше. Быстрые тени по крышам и по задним дворам… И по мере приближения всё меньше животных черт – Ева снова видела людей, несчастных, возможно, деградировавших, но людей, которым требовалась помощь. Рослая светловолосая женщина стояла к ним спиной, о чём-то шушукаясь с группой выглядывающих из-за неё стариков. У её ног в пыли возились дети. Одного из них, совсем младенца, худенькая бесцветная девушка пыталась кормить грудью, присев на край обросшей мхом скамейки. Несколько мужчин смотрели на приближающихся мутными равнодушными глазами запойных пьяниц, каких Ева не раз видела в Дубне, потом они словно нехотя вернулись к оставленным делам.

– Ева! – Она почувствовала, как Хардов крепко ухватил её под локоть. – Не обгоняй меня.

Крупная светловолосая женщина вдруг обернулась и подняла на них грязный указательный палец. Тут же все взгляды вновь обратились к ним. К светловолосой присоединилась древняя полоумная старуха с остатками длинных седых волос, что сидела в деревянном кресле-развалюхе. Старуха вскинула потрескавшуюся клюку, что-то прошамкала беззубым ртом и сложила губы дудочкой. Светловолосая тут же осклабилась в довольно неприятной ухмылке, словно это был сигнал, но Хардов показал ей патрон, что крутил в пальцах, и в глазах женщины мелькнул страх.

– Что, узнала серебро? – процедил Хардов. И переведя взгляд на старуху, как будто ему требовалось решить что-то важное, кивнул с вызовом: – Ну, кто из вас двоих?

И тут же Ева почувствовала, как на её спине буквально зашевелились крохотные волоски. Потому что зловещим ответом на слова Хардова родился тоскливый, леденящий душу одинокий вой. Может быть, собачий, может, волчий, но ничего подобного Еве прежде слышать не доводилось. Этот вой, пронизывая до костей, парализовал её; и вот уже к нему стали присоединяться со всех сторон, и даже где-то вдали нёсся этот нестерпимый звук, вплетаясь в общий хор.

«Вот кто теперь стал хозяином Икши», – в отчаянии подумала Ева. Но ещё прежде Хардов дослал патрон с серебряной пулей в патронник. А потом быстрым движением убрал, просто переставил, как куклу, оцепеневшую девушку себе за спину.

* * *

«У меня будет только один выстрел, – думал Хардов. – Если ошибусь, они бросятся на нас».

Хардов переводил взгляд со старухи на светловолосую женщину, пытаясь определить, кто из них обладал правом первого голоса. По всем признакам рослая светловолосая, однако она лыбилась, когда старуха сложила губы… Значит, старуха? Но… звук вроде бы начался не там, шёл не от неё, где-то рядом, но не там.

Старуха или светловолосая?

Хардов вдруг посмотрел на Еву, и несколько мыслей родились почти одновременно.

«Как быстро они и меня заставили смотреть на них через облик людей».

«Как быстро Ева выросла. Она уже девушка, а я всё ещё по привычке обращаюсь с ней, как с ребёнком».

«Кто из них двоих – светловолосая или старуха?»

И снова: «Она этого не знает, только однажды в светлый счастливый вечер, открытый для покоя, я пел ей колыбельную».

Взгляд Хардова возвратился к светловолосой, затем переместился на старуху: «Так кто из них двоих?»

Вой теперь звучал на одной парализующе-кошмарной ноте, вытеснившей всё остальное. И уже воспринимался как бы не совсем ушами; что-то внутри резонировало, откликалось на него, как на позабытый зов, звучавший в древней первобытной ночи, о котором пришла пора вспоминать. Хардов хорошо знал цену этому вою. И ему понадобилось лишь чуть тряхнуть головой, чтоб увидеть: все они – старики, мужчины и женщины, даже малые дети, что умели только ползать, двинулись на них. Медленно, неуверенно, опасливо. Но вой объединял их, и кольцо начало сжиматься.

«Почему я сейчас думаю о детстве Евы? И главное: почему вновь хочу вернуться к этой мысли, словно там спрятано что-то важное?»

«Светловолосая или старуха?»

Хардов слегка прикусил нижнюю губу. Что-то было не так. Что-то ускользало, обманывало… «При чём тут детство Евы? И при чём тут колыбельная? Что я должен увидеть?!»

Хардов чуть скосил глаза. Кольцо сжималось, они все, сколько бы их ни было, пошли на них, все приближались. Кроме светловолосой и старухи. Правильно: солдат, хоть псов, хоть людей, хоть оборотней, не жалко, кого-то можно пустить в расход, чтоб стая жила. Да только…

(колыбельная?)

Хардов вдруг усмехнулся. И перевёл взгляд чуть в сторону. Все, кроме светловолосой, старухи и… ещё одной. На самом деле их было трое, тех, кто не сдвинулся с места. Но ведь и вправду говорят: хочешь что-то по-настоящему спрятать – брось на видном месте. Только что Хардов стоял и слушал, как в нём стихает внутренний монолог. И теперь он стих. Осталось решение, как драгоценный камень, выглянувший из грязи на старой пыльной дороге. Одно решение, остальные ушли в безмолвие.

Вот при чём тут колыбельная! Кроме светловолосой, старухи и ещё одной.

«Когда пытаешься покормить младенца грудью, вряд ли стоит начинать с колыбельной? А?! Вот какой звук ты прятала. Тебя прикрывали, и старуха, и светловолосая, но ты завыла первой».

Хардов не знал, так ли это с младенцами на самом деле. Ему не особо довелось пообщаться с кормящими матерями. Только сейчас это было неважно. Инстинкты сигналили, что он прав. В очередной раз, стоя на одном из бесчисленных перекрёстков своей Судьбы, Хардов доверился странному сплетению неуловимых нитей, что по тихим загадочным знакам ткала его интуиция. И уже не мог поступить иначе. «Ты хитрая стерва, тебя прикрывали, но это ты».

А потом он выстрелил.

* * *

Она была единственной, кто не собирался причинить им какого-либо вреда. Жалкая, худенькая бесцветная девушка. Забытая даже собственными сородичами, безразличная к появлению путников, она сидела на полусгнившей скамейке, покрытой мхом, и кормила грудью малыша. Сама ещё почти ребёнок. Почему из всех тех, кого Хардов назвал «оборотнями», – до ближайших крупных мужчин, настоящих здоровяков, оставалось не больше пары десятков метров, – он выбрал эту несчастную, Ева не знала. Но когда поняла, что гид собирается натворить, у неё сжалось сердце. Она попыталась было остановить его, но не успела.

Хардов поднял оружие; бесцветная девушка равнодушно посмотрела на гида и отвернулась к ребёнку, то ли не понимая, что означает направленный на неё ствол, то ли убеждённая, что защищена материнством или же своей жалкой никчемностью. Хардов прицелился, его указательный палец плавно переместился к спусковому крючку. Бесцветная девушка чуть повела головой, но так и осталась сидеть вполоборота. Она не смотрела на Хардова, по крайней мере, не прямым взглядом. Лишь несколько отстранила от себя ребёнка. Неожиданно Ева услышала голос Хардова: «Ты хитрая стерва, тебя прикрывали, но это ты», только не могла бы поручиться, что гид говорил вслух. Ева стала набирать в лёгкие воздух, чтобы закричать «Не надо!».

Бесцветная девушка всё ещё не двигалась, лицо в полупрофиль чуть склонено, на нём тень, так что не разобрать глаз. И вдруг вся её субтильная фигурка неестественно напряглась, она как-то странно мотнула головой, исподлобья сверкнул её тёмный и вовсе не безразличный взгляд. Евин несостоявшийся возглас преломился в хрип изумления и ужаса. Голова бесцветной девушки ещё не закончила своё круговое движение, хотя рот растянулся в оскале, искажая и трансформируя её черты.

Бесцветная девушка громко заревела. Только человеческое существо не способно издавать подобные звуки. Мелькнуло над полусгнившей скамейкой нечто громадное, покрытое лоснящимся мехом. И за мгновение до сухого оглушающего звука выстрела это нечто, полное свирепой ярости, прыгнуло. Чем оно было – неправдоподобно огромной собакой, помесью медведя и волка, чем-то ещё – не представлялось возможным различить.

Серебряная пуля, несущая смерть, настигла чудовище уже в воздухе, Хардов успел в последний момент. На землю оно рухнуло, заскулив и уже смертельно раненным. Попыталось подняться на лапы, ему не удалось, скулёж перерос в злобное ворчание. И оно поползло. Но пуля Хардова несла не только смерть. Трансформация продолжалась, возможно, возвращая первоначальный облик. Густой лоснящийся мех не облетел, он просто куда-то исчез. Теперь к ним ползло почти лишённое шерсти существо, значительно менее крупное, действительно похожее на обтянутую облезлой кожей больную собаку. В то же время Ева подумала, что ползло оно как-то по-человечески, и сейчас эта антропоморфность в сочетании со всё ещё не отпустившим страхом вызывала тошноту. То, что совсем недавно представлялось бесцветной девушкой, агонизировало. Вот оно подняло голову и посмотрело на Хардова. Но красные глаза выражением отличались от звериного облика. В них не было печали умирания, лишь холодный безжалостный ум. И вот они потухли. В тот же миг вой стих, как будто его выключили, и всякое движение прекратилось. Те, кто шёл на них, остановились и растерянно переглядывались. Некоторые с недоумением и испугом косились на существо, поверженное Хардовым.

– Она… – первое слово, хоть и шёпотом, далось Еве нелегко. – Она…

– Сдохла. – Хардов кивнул. И пояснил: – Доминирующая самка. Теперь их связь распалась.

– Распалась? Они больше не нападут? – как-то болезненно озираясь, спросила Ева. – Всё закончилось?

– Не всё. Но немного времени у нас есть.

– Немного? Они опять… Когда?

Хардов подумал, как мальчишка, шмыгнул носом.

– Знаешь, их стая… – начал он. И неожиданно улыбнулся. – Павел Прокофьевич как-то упомянул мне, что наряду с прочим ты интересовалась электричеством? Так вот, их стая, как электрическая цепь, контур, который исправно работает, пока из него не извлекут главный связывающий, контурообразующий элемент. У них это доминирующая самка. – Хардов кивком указал на труп, который совсем скоро начнёт коченеть. – Иногда говорят о Королеве-оборотне, правда, я б не стал так высокопарно. Но многим тут она приходится мамашей, что есть – то есть.

Ева глядела на дезориентированных опустошённых существ, которые, принюхиваясь, стали собираться у своей поверженной матери или доминирующей самки… Страх уходил, Ева чувствовала что-то странное. В этих существах оставалось всё меньше человеческого, оно словно растворялось в зверином, даже склонность к прямохождению их покидала; некоторые, поскуливая, опускались на четвереньки и жались друг к дружке…

Упоминание об отце и доме в этом кошмарном месте несколько приободрило Еву, сделав ощущение тоскливого одиночества чуть менее острым. Она увидела, как к поверженной королеве устремились несколько щенков. По пути они возились, покусывая друг друга и забавно рыча, а потом, явно не понимая, что произошло, перенесли свою привычную игру на тело матери, кусая её за неподвижные лапы.

– Она была такой огромной, чудовищем, – произнесла Ева. – А до этого такой блёклой девушкой. Теперь вот… Мне почему-то жаль этих несчастных.

Хардов промолчал.

– Какие они на самом деле?

Гид вздохнул.

– Думаю, такие, какими ты их видишь, – сказал он. – Жалкие? Так ты сказала?! Да, они жалкие.

Словно соглашаясь, Хардов закивал и повесил оружие на плечо.

– Но не обманывайся. Это – пищевая цепочка. Беспощадная и прожорливая. Всё остальное – просто картинки в твоей голове. Заблудшему сюда оленю они, скорее всего, показали бы стадо прекрасных пятнистых подруг, ждущих своего принца для брачных игр, и он бы даже не понял, что его уже жрут.

– Наверное, я понимаю…

– Боюсь, что нет, Ева. Речь идёт о выживании – либо их, либо твоём! Чем ты готова пожертвовать, чтобы позволить себе роскошь жалеть? Пока по одному – да… Но когда они снова соберутся в контур, то, как пчелиный рой или муравейник, станут чем-то иным. Новой сущностью. Хищной, с которой невозможны переговоры, великолепно организованной и бесконечно опасной. Так что жалость здесь не самое подходящее слово. Идём, Ева. Теперь им придётся найти себе новую доминирующую самку. И когда это произойдёт, я намерен оказаться как можно дальше отсюда.