Радий Радутный
Отпуск
На душе было примерно так же, как и на улице, – серо и холодно. На улице было еще и сыро, но душа моя высохла много лет назад. Высохла и очерствела. Может, еще и окаменела бы, да просто времени не хватило.
А на улице – о, там было даже не сыро, а мокро. Три дня морозов и метелей; снега насыпало столько, что замер неподвижно весь Киев. Десятки замерзших бомжей; снежные глыбы, свисающие чуть ли не с каждой крыши, несколько разбитых ими голов… а затем рррраз! – и все это безобразие начало таять. Не сразу, конечно, попробуй-ка, растопи сотни тонн снега, но все равно слишком быстро.
Тротуары превратились в канавы, полные снеговодяной смеси. Внешне – снег, а наступишь – вода. Сделаешь шаг – и нога мокрая, сделай два – и обе хоть выжимай. Пройдешь десяток метров – и мокрота ползет вверх по штанинам, до… нет, туда, к счастью, не доползает, останавливается чуть выше колена.
Впрочем, особой разницы нет, потому с неба сыплется такая же каша, а ветер услужливо носит ее горизонтально, еще и снизу поддувает, если, конечно, есть подо что поддувать. И под куртку, и под пальто. Хоть гидрокостюм надевай.
Давненько не надевал я гидрокостюма, уже даже не очень и хочется. Разленился.
Сыро было на улице, сыро и холодно. Неудивительно, что и людей мало.
Говорят, в такую погоду хороший хозяин собаку за дверь не выгонит… сущая правда. Сам видел. Запустил хороший хозяин собаку в дом, положил в уголке какую-то тряпку, пес хвостом помахал благодарно и аккуратно сел. Не вздумал ни бегать по дому, ни жрать просить. Просто залег себе в тепле и, наверное, благодарил за это судьбу. А может, и не судьбу, а собачьих каких-то своих богов.
А кот залез на антресоль под самый потолок и всю ночь так и сидел, уставившись взглядом в незваного гостя. «Как это? – наверняка думал он. – Собака – и в доме! Не может быть, ну не может, и все тут!»
Давно это было. Нет уже, наверное, ни собаки той, ни кота. Короток век домашних любимцев, недолго радуют они хозяев. Надеюсь, попал каждый из них в свой маленький рай, отдельный для кошек и, само собой, отдельный собачий. А вот ада, видимо, у них нет. Ну сколько там нагрешит безобидный пушистик? Разве что сардельку утащит со стола, ну так за это тапка полагается, а не котел с горячей смолой.
Нет для них ада.
А я пока что есть. И квартира у меня есть. Имеется также окно, потоки воды на нем и бутылка коньяка на столе.
А гостей у меня нет и не планируется, пусть даже и Рождество на носу.
И телевизора нет, потому что не люблю.
И звонок надо бы отключить, потому что скоро начнут ломиться посевальщики или щедровальщики, или как там их…
Говорят, мысль бывает материальной. Наверное, так оно и есть, потому что не успел я эту мысль додумать, как звонок мой задребезжал.
Именно задребезжал – старенький был звонок, советский еще, и работал на своем месте лет полсотни, и еще, наверное, столько же может – если не придет новый хозяин, не поставит домофон и не выбросит ненужного старичка.
А если не выбросит – то, может, еще немного подребезжим.
Пока я думал, идти прогонять гостей или подождать, пока самим надоест, звонок протарахтел еще одну очередь.
Настойчивые, ишь ты. Придется идти.
Пока шел, звонок продребезжал еще дважды. И знаете, что я скажу? После первого нажатия кнопки гость мог рассчитывать на вежливость, после второго – на то, что его не пошлют, после третьего – пошлют, но недалеко, а после четвертого – хорошо будет, если не заедут в морду.
Это я умею.
Умею я многое, хорошее и плохое, но как-то так сложилось, что применять приходилось главным образом всякие деструктивные умения.
Квартирка была старенькая, и дверь тоже старушка, и открывалась вовнутрь. Говорят, что раньше так строили по тайному приказу НКВД – чтобы тем удобнее выбивать двери во время ареста. Врут наверняка. В моем случае – точно неправда, потому что не знаю за саму дверь, а дом поставили еще тогда, когда и аббревиатуры-то такой не было.
Сейчас не так строят. Сейчас двери открываются только наружу. Строители ссылаются на пожарные инструкции; те, кто вставляет стальные двери, говорят, что так надо, чтобы дверь не выбили… но есть еще один фактор – психологический. Открывая дверь к себе, ты как бы приглашаешь человека, а открывая наружу – отталкиваешь.
Кто знает, что здесь первично, а что вторично, то ли дверь, то ли настроения в обществе, но сейчас все больше отталкивают друг друга, чем приглашают.
И я уже давно никого никуда не хочу приглашать.
Надо будет тоже поставить стальную дверь, и чтобы открывалась наружу.
А сейчас – открыть дверь и сделать шаг навстречу доставучему дребезжателю. Ох, быть сейчас чьей-то морде побитой… наглой, назойливой, непрошеной морде!
Я открыл и сделал шаг навстречу.
– Привет, – сказала морда. – Можно к тебе?
А не падал ли вам когда-нибудь на голову шкаф?
Вряд ли.
И ведро холодной воды неожиданно тоже мало кто получал. И… нет, с большими неожиданностями вряд ли можно сравнивать, потому что все-таки это не шкаф.
Далеко не шкаф.
Невысокая была женщина и достаточно стройная, а сейчас стала еще тоньше. На удивление похудела, и знаете, что я вам скажу? Не добиться такого эффекта никакими-никакими фитнесами-аэробиками, а только всякими препаратами-жиросжигателями.
Ох, девчата-девчата, что же вы с собой делаете? Поверьте, не нравятся нам худые вешалки для одежды!
Помню, давным-давно, еще в молодости, видел, как бросилась вся казарма к телевизору, когда там неожиданно показали Сабрину. Не слушать бросились – а смотреть. Тут как раз подоспел товарищ полковник, и заорали «смирно!». Какой там черт смирно!.. Засмеялся полковник и только рукой махнул: эх, мол, жеребцы!.. Ладно, смотрите. Я вам потом сделаю то, что вы хотите с бедной девушкой сделать!
Не говорю, что всем девушкам надо походить на Сабрину, но все же очень желательно иметь что-нибудь за пазухой, и я говорю не о камне.
Моя гостья когда-то имела, а теперь… вроде что-то угадывалось, но пока не присмотришься – не увидишь.
Эх, девчата-девчата…
В одной моей знакомой стране – все наоборот. Там считается, что замужняя женщина не должна быть худой. Мол – видите, кормит муж, обеспечивает. Все, как у людей. Оно с первого взгляда вроде бы глупость, но проститутки и незамужние там и в самом деле худые.
Последний раз, когда я узнавал что-то о моей нынешней гостье, она была замужем.
Эх, девчата-девчата…
Пожалуй, мы бы стояли в дверях и дальше, но хлопнула дверь подъезда, и сразу несколько звонких мальчишеских голосов начали выяснять, кто в какую квартиру звонить будет.
Я сделал шаг назад и сказал:
– Заходи.
Когда женщина сняла пальто, стало ясно, что грудь так просто не заметишь, даже если снять не только верхнюю одежду.
Если не знаешь, что с гостем делать, предложи ему кофе. Или чай. Вино – некоторые могут и отказаться, да и не всегда известно, что за разговор будет, стоит ли туманить мозги.
Чай или кофе.
Хотя, помню, однажды девушка напоила меня молоком.
Давно это было.
Гостья критически посмотрела на банку растворимого кофе и выбрала чай. Улыбнулась, оценив слой пыли на коробке с пакетиками, и сказала, что передумала. Я, видя такие дела, почесал затылок, залез по шею в антресоль и откопал пакет кофе молотого.
Относительно свежий. Года три прошло… хотя нет, пожалуй, что и все пять.
Туркой послужила алюминиевая кастрюлька с длинной ручкой. Когда-то я даже кипятил в ней молоко – когда еще продавали в магазинах разливное молоко.
В глубинах шкафа нашлись две почти одинаковые чашки.
Печенья не было, предлагать к чашке кофе бутерброд с колбасой я постеснялся, хотел было нарезать сыра, но заметил, что он немного того… еще не пикантный, но уже с плесенью.
– Коньяк?
– Давай…
– В кофе или так?
– И так, и так. А лимона у тебя нет?
«Откуда б ему взяться, лимону…» – мелькнула раздраженная мысль, и тут же проскочила еще более раздраженная, только уже на себя – вспомнил, что чуть ли не каждый вечер прохожу мимо лотка с фруктами. Под Новый год там наблюдалось мандариновое нашествие, и мандарины я покупал – потому что с юных лет въелась в голову устойчивая ассоциация – «Новый год – мандарины». Такой вот привет из детства.
Давно оно было, детство…
Сахар, к счастью, был. Еще не помешали бы шоколадные конфеты или просто шоколадка… да что я, соблазнять кого-то собрался, что ли?
Нет, все же тот, кто придумал коньяк, – определенно гений. Все последователи – и тот, кто придумал капать им в кофе, и заедать лимоном, и добавлять в торт, и обеззараживать раны, – стоят на плечах этого великана. Вот кому надо бы вешать мемориальные доски и ставить памятники. Только не сохранили имя неблагодарные потомки.
Да и давно это было.
– Как твои дела? – первой спросила она.
– Так.
Вместо ответа я мотнул головой – слева направо. От стопки книг в одном углу к вороху неглаженой одежды на стуле в другом. На втором стуле тоже лежал какой-то хлам, а на диване обычно лежал я.
Хороший был диван, а после того, как подо мной вылежалась котловина моих размеров и моего, опять же, рельефа, – диван можно было считать ортопедическим.
– А твои?
Женщина помолчала, вздохнула, выразительно посмотрела на бутылку с коньяком. Я немедленно налил, а она так же немедленно выпила. Пришлось и мне, хотя, между нами говоря, это не дело. Коньяк нужно пить не спеша. Один мой знакомый умудрялся цедить бокальчик с полчаса, и это при том, что рюмка была размером чуть больше двух наперстков, если их один на другой поставить.
Гостья посмотрела на бутылку еще раз, но я сделал вид, будто ничего не заметил.
– Дела у меня не очень, – сказала она, и я немного напрягся.
Когда-то… опять же – давным-давно, видел карикатурку в каком-то журнале. Мужчина в халате и тапочках открывает дверь, а на лестничной площадке – хаос и беспорядок, два пацана друг друга по мордам бьют; девочка с косичками на голове открыла ротик, словно бегемот пасть – не иначе как в крике; еще один ребенок неопределенного пола, но с такой же пасточкой лежит на руках у мамы; мама толстая, как свинья-рекордсменка, и под всем этим безобразием подпись:
«Привет. Помнишь, когда-то ты говорил, что, если я вдруг передумаю, ты всегда будешь рад меня принять. Так вот – я передумала…»
О хороших писателях говорят – он знает, о чем пишет. А вот интересно, можно так сказать и о карикатуристе?
Видимо, мужик знал, о чем рисовал.
Видимо, у меня на морде было написано, о чем я подумал, потому что гостья улыбнулась – чуть снисходительно.
И сказала:
– Помнишь родинку у меня на затылке? Ту самую, что ты любил целовать.
Наверное, у меня на физиономии опять появился ответ – помню.
– Так вот. Это была меланома. Рак. Маленький такой рачок, но расположился он довольно удачно. Резать нельзя, потому что метастазы уже в мозгу. Боли нет, но и надежды тоже. И осталось мне недели две, не больше. А потом – сам понимаешь.
Замолчала. Я тоже сидел, как мешком прибитый. А что тут можно сказать? Что нужно в больницу и лечиться, лечиться, лечиться? Или в церковь и молиться, молиться, молиться? Или к народным целителям и?..
Один черт. Здесь только на то может быть надежда, что диагноз ошибочный. Но от ошибочных диагнозов так не худеют.
Очевидно, это также отразилось на моей невыразительной морде, потому женщина засмеялась.
– Не надо о больнице.
– А…
– И о церкви не надо.
– А…
– И хватит об этом. Я хотела предложить другое. Но сначала налей.
Ну что тут скажешь? Я налил. И на этот раз не удивился, когда она опрокинула стопку, как будто там не коньяк был, а самогон.
Более того – я и сам так выпил. И не почувствовал вкуса, только горячий клубок прокатился по горлу, но до желудка не долетел, растворился где-то в районе груди.
Женщина помолчала, снова посмотрела на бутылку, но отвернулась. И, наконец, сказала:
– Вот я и подумала… может, ты захочешь провести эти пару недель вместе?
Сказать, что меня ошарашила, – значит не сказать ничего. Это уже не мешком по голове и даже не палкой. Это… это будто встать под обрывом, на кручу загнать самосвал с гранитными глыбами и скомандовать – «давай!».
Нельзя так. Все-таки надо человека хоть как-нибудь подготовить.
А знаете, что паршивое в человеческих отношениях? Может, и знаете, может, и нет. Это, простите, зависит от возраста. Если вам пока нет сорока – то, еще раз простите, не знаете. Если от сорока до шестидесяти – то есть шанс, что уже начинаете понимать. И только если вам за семьдесят, а еще лучше – за девяносто… тогда, наверное, знаете. Но знаете также, что объяснить это молодым невозможно. Они не слушают. Или слушают, но не слышат.
Некоторые – в основном девушки – думают, будто главное – это любовь… ерунда эта ваша любовь. Биологический цикл любви – семь лет, затем непрерывная и неумолимая эволюционно-биологическая программа командует женщине – этот набор генов использован, срочно ищи другой! И у женщины будто пелена с глаз спадает. «Бог мой, – думает она. – Да как я могла быть с этим ничтожеством? Ведь он же… он же пустое место… а я такая красивая!.. И умная, да! Местами, правда, ну да ладно. Да он и мизинца моего не достоин… а я такая хорошая!.. Да он… а я!..»
Если в этот период попадется женщине на глаза свежий человек, желательно не из повседневности, то не он ее в койку потащит, а она его.
Мужчины думают, что на первом месте верность… но это тоже неправда. Одна моя знакомая имела проблемы с верностью примерно раз в пару дней, но в то же время умела сделать так, что мне было с ней хорошо. Невероятно хорошо, очень, прекрасно… и я не только о постели. Жаль, что я не смог того оценить. Так что и верность не показатель, ей-богу.
Что там еще в списке? Деньги? Деньги это вообще тьфу. Правильно мотивированный мужчина заработает и на отпуск в Египте, и на квартиру, и на дачу в лесу. Только не надо его пилить, а надо в него просто верить.
Самое паршивое – это, я вам скажу, непонимание. Это когда говоришь женщине одно, а она цепляется за неудачное предложение и понимает все совершенно иначе, совсем не так, как ты имел в виду. Или наоборот, она говорит, говорит, говорит… и вдруг оказывается, что мужчина должен был уловить в этом потоке что-то очень важное… что? А черт его знает что. Упустил. И уже глаза ее смотрят не в твои глаза, а чуть в сторону. А это, я вам скажу, первый тревожный признак.
И оба потом делают анализ ошибок, и случается, что видят их – свои и чужие. А дальше… Если во время ссоры не били морды и посуду, если не разводились через суды, если не душили друг друга и не подсыпали яд в чашку с кофе – тогда, может, кто-то позвонит и скажет – мол, там и там я ошибся, ты уж прости. Услышат встречное – а я ошибалась там и там, прости же и ты мне.
Но вместе им все равно не бывать.
Разве что… разве что случится вот такая беда.
Пожалуй, я слишком долго молчал, потому что женщина заговорила снова.
– Не беспокойся, – поспешно сказала она. – Хлопот со мной не будет. Болей нет, процедуры не нужны. Возможно, буду терять сознание – но это ненадолго. Бывает рвота…
Она улыбнулась, и получилось довольно цинично.
– Пока успеваю добежать.
Я все еще молчал, и интонация ее стала еще жалобнее.
– Можно даже не пару недель. Действительно, зачем тебе видеть уже окончательную агонию. Можно дней десять… или хотя бы…
Она умоляюще посмотрела на меня и совсем упавшим голосом добавила:
– Я специально для этого отпуск взяла…
Ну что я говорил? Все дело, все трудности только в непонимании.
Я молчал, но не потому, что колебался, а потому, что онемел. Колебаться здесь было нечего.
Две недели с любимой. Медовый месяц на старости лет. Еще не той старости, когда женщина уже ни к чему, а старости чувств и ума. В самой ее первой стадии. В самом начале того периода, когда начинаешь собирать разбросанные в молодости камни, ломаешь первый кусок хлеба, для которого смолоду сеял рожь, открываешь бутылку вина того самого года, когда радостный отец прилепил на нее бирку с твоим годом рождения.
За две недели не успеют снова всплыть противоречия, что развели влюбленную пару много лет назад, а если вдруг и всплывет какая-то мелочь – то несколько дней ее можно и перетерпеть. За пару недель вновь вспыхнет тот огонь, что раскалил когда-то сердца, раскалил до боли и непереносимости, до неистового желания разорвать отношения, вспыхнет, а как же!.. только на этот раз так раскалить их не сможет. И дрова не те, и просто уже не успеть.
Максимум, что сможет такой огонь, – это подогреть турку с кофе. Свежим, душистым, густым кофе. С гвоздикой и кардамоном, и с шоколадом – черным-пречерным, почти без сахара. Несладким. Горьким, как встреча с любимой в конце осени, и я не о времени года говорю, а о времени жизни.
Язык-то у меня онемел, но руки-то слушались, и я ответил руками. Женщина благодарно прижалась ко мне, бедрами к бедрам, и животом к животу, а головой к груди, и, наверное, слушала, как стучало, колотилось, рвалось на волю несчастное мое и нездоровое уже сердце.
– Ты будешь смеяться. – Мой голос тоже вдруг стал прерывистым и чуть хриплым. – Но я тоже как раз взял маленький отпуск…
Мы занимались любовью. Это был не тот водоворот телесной радости, который захлестывал нас много лет назад. Это было совсем другое. Никто никуда не спешил и не расстраивался, если получалось не с первого раза. Не было уже запрещенных способов и каких угодно табу. Оба многому научились, и теперь не было причин скрывать это знание. Смешно ревновать к тому, что уже не имеет значения.
– Может, помнишь, – говорила она. – Когда мы уже расстались, я была с тем-то и он научил меня делать вот так…
И я благодарил «того-то», хотя, когда она училась «делать вот так», готов был его убить.
– А я знаю, ты был с такой-то. Говорят, она мастерица… ну-ка, покажи, чему ты у нее научился?
Был. И бурный роман действительно многие обсуждали, и шипели женщины, если им вдруг казалось, что они не оправдали моих ожиданий, и жалили злобно: «Ну, конечно, я не такая-то… у меня опыта меньше…»
Ну, меньше, и что? Теперь я могу признаться, что, несмотря на всю хайтечность «такой-то» в постели, лучшие впечатления связаны все же не с ней.
Вот так.
– А еще, знаешь, однажды меня изнасиловали, – рассказывала гостья. – И мне это очень понравилось. Понимаешь… там был страх, страх и боль. Насильник был очень грубым, щипал, рвал мое тело и, конечно, вовсе не заботился о моих ощущениях, и когда он начал кончать, я вдруг тоже… и еще как!
– Так? – рыкнул я, потому что и сам как раз начинал. – Ну, отвечай еще, так?
Ответить она не смогла, потому что как раз начало отвечать ее тело.
А потом она спросила, приходилось ли насиловать мне, и я ответил… да так ответил, что у дивана сломалась ножка.
А рассказать, что она делала со мной? О, нет. Вряд ли будет интересно, и вряд ли понравится. Это может понравиться только тогда, когда все перепробовано и знаешь, что завтра этого не будет. И послезавтра не будет. И послепослезавтра, и через неделю, и через месяц, и через год, и вообще уже никогда.
А еще мы ходили в кино, где я последний раз был года три назад. И в зал органной музыки, где не был лет семь, и черта с два побывал бы еще раз. И в театр (соответственно, лет десять, и тоже черта с два). И в оперу, где вообще никогда не был и не планировал.
И пили вермут, и мешали его со швепсом, и закусывали коньяк вонючим голубым сыром.
И занимались любовью. Не сексом, а именно любовью.
Все четырнадцать дней.
А ссорились только по поводу того, кто кому сегодня утром подает кофе в постель – я настаивал, чтобы она спала, а она говорила, что ей приятно будет разбудить меня запахом кардамона.
Побеждали в тех ссорах поочередно.
А потом она загоняла меня почти насмерть и утром тихо-тихонечно, чтобы я не проснулся, исчезла.
В то утро я снова поленился и залил коричневый растворимый порошок кипятком из чайника.
Один черт руки дрожали, как у алкаша на последней стадии, и такую хитрую операцию, как вовремя снять кастрюльку с газа, я бы просто не осилил. И кипяток бы разлил.
Знаете, как оно, когда все падает из рук? Вот я теперь знаю.
К счастью, в шкафчике сохранились некоторые запасы коньяка, и ближе к вечеру я уже не мог разобрать даже цифр на часах, а не то что думать о каких-то более сложных материях.
К сожалению, ночь, пусть даже зимняя-долгая, все равно заканчивается рассветом.
В голове поселились шмели и устроили там дискотеку. Прыгали так, что ни одна мысль не могла удержаться больше нескольких секунд. Руки снова тряслись, но сегодня это уже было честное похмельное дрожание, никакого сравнения со вчерашним. Любое движение отдавалось волной боли в голове… короче говоря, легче стало.
И я повторил.
И на следующий день тоже.
И на следующий тоже.
Коньяк кончился только через неделю, и я твердо знал, что у моей любимой тоже все уже кончилось. Плохая наука медицина, очень неточная. Нет чтобы сказать: «Сегодня в семь десять!» Нет чтобы помочь, если вдруг этого все же не произойдет. На кой черт и кому сдалась эта неделя?!
Из зеркала выглянула чья-то опухшая, мрачная и заросшая морда. Обожгла взглядом маленьких красных глазок, дохнула таким перегаром, что хоть свечу зажигай.
Я протянул руку за бритвой и обнаружил, что в подставке все еще стоят две зубные щетки.
Выбросить лишнюю в мусор показалось невероятным кощунством, и я… Вы когда-нибудь пробовали сжечь на газовой плитке длинную пластмассовую палочку? А со щетиной?
Зато после этого в комнате уже не чувствовалось запаха перегара.
Вещи в шкафу тоже были сложены аккуратно. Бережной женской ручкой. Полотенца с полотенцами, а белье с бельем.
Вот разве что на столе имел место бардак, и под столом устроили групповой секс бутылки из-под коньяка.
Головой я понимал, что пройдет неделя – и пропадет порядок в шкафу, пол снова покроется слоем пыли, а запах сожженной пластмассы развеется уже к вечеру. Но в сердце поселилось ощущение невероятной потери – огромной и непоправимой.
Это же надо. А месяц назад я был уверен, что все уже давно похоронено и забыто.
Похоронено.
Зря я подумал это слово.
Ой, зря.
Ну, какое мне дело, когда и где ее похоронили? На кой черт оно мне да и ей тоже? Припереться на могилу? А там муж. Или сын. Вот будет приятно встретиться, правда? И что нам тогда – вежливо сказать друг другу «Здрасьте!»?
Цветы положить? Боюсь, что пролежат они там как раз к визиту кого-либо из родственников. Того же мужа, например. Вот обрадуется цветам от незнакомца. В принципе то же, что и лично встретиться, а может, даже и больнее, потому что неизвестность.
Нет, глупая это идея, ей-богу, глупая!
Не буду этого делать. Ей-богу, не буду.
Я воткнул мобилу в розетку, терпеливо выждал, пока не перестанут билимкать эсэмэски, немного удивился, что их так много набралось за всего-то пару недель. Удивился и даже встревожился… но все оказалось в порядке.
Спам. Просто спам.
Залез в Интернет и через полчаса уже знал, где она работала. А что вы хотите, двадцать первый век на дворе. Думаю, лет десять-пятнадцать спустя я через полчаса работы смогу сказать кто, где, когда, с кем… а еще лет через пять – и сколько раз, а может даже – и в какой позе.
Это была не самая тяжелая часть работы.
Дальше началась социальная инженерия, но и в этом я слегка разбираюсь. Вот, скажем, я месяц назад звонил вам в контору и имел дело с… простите, забыл, как звали, а фамилия ее была как-то так или похоже…
– Ой, вы знаете! – сказали мне с работы. С ее работы, с ее скучной работы, где полдюжины дамочек всех возрастов перекладывают с места на место бумажки, гоняют цифры в каких-то ведомостях, плетут носки, интриги и языком… я бы на третий день с такой работы сбежал, но jedem das seine. Каждому свое, если кто вдруг не в курсе.
– Ой, вы знаете! – сказали мне. – Ой, вы не знаете! Она умерла!
Конечно, я сделал вид, будто совершенно не в курсе.
– Да, очень неожиданно, кто бы мог подумать, мы тут все в шоке, так взволнованы, так озабочены, я вон тоже провериться решила, и Галина Сидоровна тоже, а муж мне так и сказал…
Знаете, что оказалось самым трудным? Вставить в поток короткий и вроде совершенно невинный вопрос. Вставить так, чтобы казалось, что интересуюсь я не столько малознакомой мне женщиной, а весьма актуальным для каждого жителя большого города вопросом. На этот случай есть универсальная коммуникативная отмычка, рекомендую. Короткая, всего из трех слов. Вот эти слова «А то сейчас». Дарю, пользуйтесь.
– А где хоронили? А то, знаете, сейчас…
– Да, сейчас и дорого, и мест нет, а за подхорон такие взятки берут!.. Я ее семью понимаю, хотя могли бы, конечно, и более внимательно отнестись, а так на окраине, туда ведь не поездишь… Где окраина? Ой, далеко… На…
Чтобы болтливая дамочка НЕ насторожилась и, не дай бог, не стукнула мужу или еще кому, пришлось сделать в разговоре два поворота, и только потом сказать, что я чуть позже перезвоню.
Тетка-болтушка солгала. Не такая уж и далекая была окраина, и не так уж трудно оказалось туда добираться.
Ненавижу свежие кладбища. Впрочем, не то что ненавижу, а скорее не люблю. Стройные шеренги свежих могил, и даты – одна за другой, как на календаре. Послушно и дисциплинированно, будто в армии. Рядовой такой-то, я! Ложись! Есть! Такой-то! Я! Ложись! Есть!
Словно стоишь в строю и ждешь, когда очередь дойдет и до тебя.
Другое дело старые, полузаброшенные кладбища пятидесятых-семидесятых годов. Там не солдаты лежат. Там скромный крестик с полустертым «1953» граничит с роскошным бюстом «1994», на котором выбит мордатый дядя в норковой шапке да еще с мобилой в руке. Сейчас многие еще помнят, что означала мобила в тысяча девятьсот девяносто четвертом, а лет через полсотни будут здорово удивляться. Как сейчас мы удивляемся памятникам в виде дерева с обрубленными ветвями. Лично я слышал с десяток версий об этой моде шестидесятых, и больше всего мне нравится вариант о последнем из рода.
Если, конечно, термин «нравится» вообще здесь пригоден.
Но есть у новых дисциплинированных кладбищ и преимущество, а именно – сторож и книга, где все записано.
Кто, когда и самое главное для меня – где.
Там, наверху, то ли издевались умышленно, а, может, плевать они все хотели на нас. Так или иначе, но как раз к моему визиту подтянулась и очень неслабенькая метель.
Снега и так было почти до колен, а тут он еще и обрадовался возможности полетать. И не просто так, а в морду. И за шиворот тоже.
Велико было кладбище, и брести в снегу было трудно.
1999.
Интересный был год, ага. Некоторые из нас сделали неплохой скачок вверх, а весь мир готовился к «проблеме 2000».
2000.
Программисты потерли руки и сказали, что ничего не произошло именно благодаря им.
2001.
Один мой знакомый, наблюдая, как падают два небоскреба, прыгал и от радости орал: «Началось, началось!»
2002.
Оказалось, что все-таки началось, но не там.
2003.
Оказалось, что уже почти закончилось.
2004.
Я отошел от дел и завел кота.
2005.
Началась массовая раздача денег.
2006.
Оказалось, что счастье все-таки не в деньгах.
Две тысячи седьмой, восьмой, девятый, десятый…
ДЕСЯТЫЙ?
В десятом ее не было.
Я вернулся по собственным следам. Впрочем, следы были уже условные, метель немедленно превращала их в небольшие ямки; полчаса – и уже не скажешь, что здесь кто-то прошел.
Аллея семьдесят восьмая. Номер сто тридцать шесть.
Памятник.
Фото.
Фамилия.
Имя.
Дата.
Дата!
ДАТА!..
Дата была в прошлом году. Две тысячи девятого. Не самого лучшего, но и не худшего моего года.
Получалось так, будто она умерла месяц назад.
То есть за неделю до того, как трижды нажала кнопку моего старенького звонка.
Я сел прямо на снег и расстегнул воротник. Метель радостно сыпнула мне холодом прямо в душу.
Отпуск. Отпуск. Отпуск.
Вот о каком отпуске она говорила.
Две недели.
Вот почему она так уверенно сообщила, сколько осталось. Медицина не работает с такой бешеной точностью.
Боль и спецэффекты.
Вот почему не было ни боли, ни других некрасивых моментов. Потому что все эти неромантичные эффекты закончились.
За неделю до ее визита ко мне.
Несмотря на метель, мне стало жарко и не хватало воздуха. Я снял шапку и совсем распахнул куртку.
Но снег таял в десяти сантиметрах от тела.
Что ж. Теперь я знаю, куда она вернулась. Спасибо ей, и спасибо тем, кто позволил ей маленький отпуск. Жаль, что возвращаться пришлось в такое время и в такую глушь. Жаль, что она, видимо, привязана к месту, где лежит тело.
Мне в этом плане легче. Разорванное, сожженное, развеянное взрывом тело мое… оно теперь везде. Я стал воздухом, землей и водой, цветами, кустами и, по крайней мере, одним быстро растущим кленом. Чтобы вернуться из отпуска, мне не нужно посещать какое-то определенное место. Единственное, к чему я привязан жестко и неизбежно – это к сроку.
И кончится он как раз через десять минут.
Резким движением я стянул свитер и встал, подставляя метели голый торс; наслаждаясь резкими, как удары бичом, струйками колючего снега и холодом.
Там, куда я должен вернуться, довольно жарко.
