LXVIII

Лондон, 18 марта ст. ст. 1751 г.

Милый друг,

В прошлом письме я писал тебе, что внес в палату лордов проект закона об исправлении и реформировании существующего, т. е. Юлианского календаря и о принятии Григорианского. Сейчас я расскажу тебе об этом подробнее, и, естественно, у тебя возникнут кое-какие мысли, которые могут оказаться полезными и которых, боюсь, до сих пор у тебя еще не возникало. Известно было, что Юлианский календарь неверен и что к солнечному году прибавилось еще одиннадцать дней. Папа Григорий XIII ¹ исправил эту ошибку, реформированный им календарь был тут же принят всеми католическими государствами Европы, а потом и всеми протестантскими, за исключением России, Швеции и Англии.² На мой взгляд, для Англии не очень-то было почетно пребывать в столь грубом и всеми признанном заблуждении… Неудобство это ощущалось также всеми теми, кому приходилось вести переписку с заграницей как политического, так и коммерческого характера. Поэтому я решил попытаться реформировать календарь; я посовещался с лучшими юристами и самыми выдающимися астрономами, и мы состряпали проект соответственного закона. Но тут-то и начались трудности: мне предстояло предложить этот проект, который, естественно, должен был содержать в себе юридические формулировки и астрономические исчисления, а как то, так и другое мне в равной степени недоступно. Тем не менее совершенно необходимо было убедить палату лордов, что я разбираюсь в этих предметах, и заставить их поверить, что и они кое-что в них понимают, чего на самом деле не было. Надо сказать, что, выслушивая мои астрономические расчеты, они понимали их не лучше, чем кельтскую или славянскую речь: поэтому я решил прибегнуть к более действенным средствам, нежели простое изложение сути дела, и поставил себе целью не осведомлять их о чем-то, а просто им понравиться. И вот я принялся рассказывать историю календарей, начиная с Египетского и кончая Григорианским, стараясь время от времени развлечь их каким-нибудь занимательным анекдотом. Вместе с тем я обращал особенное внимание на выбор слов, на законченность и благозвучность периодов, на дикцию, на сопутствующие словам движения. Я достиг успеха, и этим путем люди неизменно его достигают: слушатели мои были уверены, что я сообщаю им весьма полезные сведения именно потому, что моя речь нравилась им, и многие сказали даже, что теперь им все стало ясно, тогда как, видит бог, я даже не пытался что-либо объяснить. Вслед за мной говорил один из самых крупных математиков и астрономов Европы лорд Мэклсфилд,³ принимавший самое деятельное участие в составлении проекта закона; речь его была проникнута неимоверной ученостью, отличалась всей ясностью, какую только можно было внести в столь запутанный вопрос, но так как в отношении выбора слов, звучания периодов и манеры говорить ему было далеко до меня, предпочтение было единодушно, хоть и несправедливо отдано мне.

Так оно всегда и будет; всякое многочисленное сборище, из каких бы людей оно ни состояло, есть не что иное, как толпа. А когда ты имеешь дело с толпой, ни разум, ни здравый смысл сами по себе никогда ни к чему не приводят: надо обращаться исключительно к страстям этих людей, к их ощущениям, чувствам и к тому, чем они, очевидно, интересуются. Когда все эти люди собираются вместе, у них нет способности к пониманию, но у них есть глаза и уши, которым следует польстить, которые надо увлечь, а сделать это можно только с помощью красноречия, мелодичных периодов, изящных жестов и всего многообразия средств ораторского искусства.

Если, очутившись в палате общин, ты вообразишь, что для того, чтобы в чем-то убедить собравшихся там людей, достаточно говорить просто и неприкрашенно, взывая к доводам разума, ты жестоко ошибешься. Как оратора тебя будут судить только по качеству твоего красноречия, а отнюдь не по предмету, о котором ты будешь говорить. Предмет свой все люди знают более или менее одинаково, однако немногие могут выразить свою мысль красиво. Сам я рано убедился, насколько важно красноречие и какой оно обладает силой, и с этого времени неизменно к нему прибегал. Я решил, что даже в повседневном разговоре каждое слово мое должно быть самым выразительным, самым изящным из всех возможных, которыми располагает язык. Благодаря этому красноречие вошло у меня в привычку, и в такой степени, что мне было бы сейчас довольно трудно говорить неотесанно и грубо. Мне хочется, чтобы ты усвоил эту всем известную истину, которой ты, по-видимому, все еще не проникся, что сделать свою речь красивой – должно быть сейчас твоей единственной целью. Единственно, чего тебе надо добиться сейчас, – это уметь придать своим словам блеск, а отнюдь не вес. Вес без блеска – это свинец. Лучше изящно говорить сущие пустяки самой легкомысленной женщине, чем рубить сплеча здравые истины самому серьезному мужчине; лучше ловким движением подхватить оброненный веер, чем неуклюже сунуть кому-то тысячу фунтов, и лучше любезно отказать кому-нибудь в его просьбе, чем неучтиво эту просьбу удовлетворить. Какое бы дело ты ни затевал, обходительность твоя решает все: только будучи человеком обходительным, ты можешь понравиться, а следовательно, и возвыситься. Как бы хорошо ты ни знал греческий язык, он никогда не поможет тебе из секретаря стать посланником, а из посланника – послом, но если у тебя привлекательная наружность, если ты умеешь расположить к себе людей, – тебе это, может быть, и удастся. Марсель может оказаться для тебя гораздо полезнее Аристотеля. Право же, мне гораздо больше хочется, чтобы ты обладал стилем и ораторским искусством лорда Болингброка в речах твоих и писаниях, нежели всеми знаниями, которые может дать Академия наук Королевское общество и оба университета, вместе взятые.

Я неспроста заговорил с тобой о стиле лорда Болингброка, равного которому, разумеется, не найти, – мне хотелось бы, чтобы ты вновь и вновь перечитывал его труды, которые у тебя есть, обратив особенное внимание на его стиль. Переписывай их, подражай им, если сможешь, соревнуйся с ними: это будет по-настоящему полезно для тебя – в палате общин, при ведении переговоров, во время светских бесед. Овладев стилем, ты можешь надеяться, что сумеешь понравиться людям, их убедить, прельстить их, произвести на них впечатление, тогда как в противном случае тебе никак не удастся этого сделать. Словом, пока ты будешь жить в Париже, выкинь из головы то, что скучные люди называют серьезными делами, и положи все силы на приобретение того, что люди светские называют блеском – prenez l’éclat et le brillant d’un galant hornme.

Одна из так называемых мелочей, на которые ты не обращаешь внимания, – это твой почерк, который действительно безобразен и плох; это и не почерк делового человека, и не почерк джентльмена, а скорее всего – почерк ленивого школьника; поэтому, как только ты закончишь свои занятия с аббатом Ноле, пожалуйста, найди себе первоклассного учителя каллиграфии, и, коль скоро ты убежден, что не можешь без посторонней помощи научиться писать так, как тебе бы хотелось, пусть он научит тебя писать красиво, изящно, разборчиво и быстро: не почерком какого-нибудь procureur или каллиграфа, а таким почерком, каким обычно пишут лучшие commis в канцеляриях министерства иностранных дел, ибо, по правде говоря, будь я лордом Албемарлом, я бы не позволил тебе ничего писать твоим почерком у себя в канцелярии. От пальцев рук естественно перейти к рукам в целом: неужели и тут ты так же неловок и неуклюж? Для внешнего облика мужчины движения рук – это самое главное, в особенности когда он танцует; ноги в этом отношении гораздо менее важны. Если во время танцев все движения верхней части туловища изящны, если он умеет носить шляпу и в нужную минуту повернуть или наклонить голову – значит, он хорошо танцует. Что говорят женщины по поводу того, как ты одеваешься? Ведь для молодого человека это тоже очень важно. Есть ли у тебя un goût vif или чувство к кому-нибудь? Я не спрашиваю – к кому; если отыщется некая Ифигения, то она и пробудит в тебе желание, и научит тебя нравиться.

Недели через две, через три ты увидишься в Париже с сэром Чарлзом Хотемом: он будет там проездом в Тулузу, где ему предстоит прожить год или два. Пожалуйста, будь с ним очень предупредителен, но в общество его не вводи, представь его только лорду Албемарлу; ему предстоит провести в Париже не больше недели, и мы не хотим, чтобы он приобщался к царящей там распутной жизни: сходи с ним лучше посмотреть какую-нибудь пьесу или послушать оперу. Прощай, милый мой мальчик.