Во время блокады (1941–1944 гг.)
22 июня 1941 г. в залах Эрмитажа было множество посетителей. Внезапно раздались громкие звонки сигнализации, а служители начали выводить людей из помещений. Так для Государственного Эрмитажа и его сотрудников началась Великая Отечественная война.
Вскоре, как по волшебству, появились добротные ящики самых разных размеров, горы стружки, тюки технической ваты, гвозди, проволока и скобы и началась подготовка музейных экспонатов к эвакуации вглубь страны. А волшебником, благодаря которому появилось все необходимое для упаковки картин, скульптур, ваз, посуды и пр., был тогдашний директор Эрмитажа академик И.А. Орбели.
Как и прочие директора ленинградских музеев, после окончания зимней финской кампании 1939–1940 гг. он получил распоряжение подготовить на случай войны план эвакуации и необходимое для этого оборудование. Но если большинство директоров почти ничего для этого не сделали, то Орбели отнесся к полученному распоряжению со всей серьезностью. Более года в здании Сампсониевской церкви работала бригада плотников, сколачивая тару по размерам и спискам, подготовленным музейными смотрителями. К лету 1941 г. для большинства наиболее ценных экспонатов было готово все необходимое на случай их эвакуации.
Академик И.А. Орбели
М.Э. Матье, работавшая в отделе искусства Древнего Египта, вспоминала: «Все, что могло понадобиться для эвакуации, было заготовлено задолго до войны. Помню, у меня в кабинете чуть ли не два года стояли в углу несколько длинных струганых палок. Я сама не верила, что придет время, когда мы накатаем на эти палки ткани коптского Египта, отправляя их на Урал».
В первую очередь к транспортировке стали готовить содержимое Особой кладовой и полотна картинной галереи. Из других отделов в список первой очереди включили очень небольшое число экспонатов. Среди них, в частности, фигура сидящего Вольтера работы скульптора Ж.А. Гудона. Упаковкой занимались буквально все сотрудники Эрмитажа, кроме тех, кого призвали в армию. Работали по 16 часов в сутки, с коротким перерывом на еду, часто оставаясь ночевать прямо в музее. При этом за ведущейся работой постоянно наблюдали три комиссара НКВД и представитель Госкомитета по культуре.
Подготовка экспонатов Эрмитажа к эвакуации
Вот что вспоминал об этих днях работник музея А.В. Банк: «Все мы находились на казарменном положении. Работы велись круглосуточно… Ящики, в которые укладывались вещи, стояли на полу, и все время приходилось работать внаклонку. Вскоре у многих из нас появилось носовое кровотечение. Выбившись из сил, прикорнешь под утро на полчаса… Сознание мгновенно выключится, а полчаса или час спустя какой-то внутренний толчок снова включит сознание, отряхнешься – и опять за дело».
А вот воспоминания художницы Е.В. Байковой: «Работаем с утра до позднего вечера. Ноги гудят. Снимаем картины со стен… Обычного чувства трепета перед шедеврами нет, хотя „Данаю“ заворачиваем нарочито медленно. Скорее, скорее все это убрать! Внизу скульпторы что-то упаковывают в ящики. По залам всюду Орбели. С каждым днем бригада художников редеет. Пустой Эрмитаж похож на дом, из которого вынесли покойника».
Работа шла быстро, поскольку для каждой картины имелось определенное место, гнездо в пронумерованных ящиках. На рамах, из которых вынимались холсты, оставлялась табличка, указывавшая, что за картина здесь находилась. В своих гнездах картины прочно удерживались прибитыми к стенкам ящиков рейками, обитыми сукном. В одном ящике помещалось от 20 до 60 картин малого и среднего размера.
Большие полотна снимались с подрамников и накатывались на деревянные валы. На каждый вал накатывали до 10–15 картин, перекладывая их бумагой. Затем валы обшивали клеенкой и закрепляли в специальных стойках. Из-за состояния холста и красочного слоя большие опасения вызвала накатка на вал картины Рембрандта «Снятие с креста». На это решились только после ее тщательного осмотра специально созванной группы специалистов, которые решили, что накатывать можно.
Готовые ящики выносили из здания, грузили в машины и в сопровождении сотрудников Эрмитажа и вооруженных красноармейцев увозили на спецплатформу Октябрьского вокзала. Причем некоторые ящики весили тонну и даже более, поэтому для их переноса и погрузки выделили специальную команду солдат и матросов. На станции ящики грузили в 4-осные пульмановские вагоны. Этот состав первоначально предназначался для эвакуации секретного оборудования Кировского завода, которую временно отложили.
Для содержимого Особой кладовой подготовили блиндированный вагон. Еще один вагон в эшелоне предназначался для солдат охраны. В середине и конце состава из 22 вагонов находились открытые платформы с зенитными пулеметными установками. Рано утром 1 июля первый эшелон отправился в путь. Впереди него двигался контрольный паровоз. Уже 6 июля состав прибыл в Свердловск, где ценный груз разместили в здании местного собора. Всю войну за эвакуированные экспонаты отвечал В.Ф. Левинсон-Лессинг, который прибыл в Свердловск с этим же составом.
После отправки первого эшелона лихорадочная работа по подготовке эрмитажных коллекций к эвакуации не прекращалась ни на минуту. Для упаковки уникальных фарфоровых сервизов с фарфорового завода имени М.В. Ломоносова, что в Петергофе, прибыла бригада опытных упаковщиц. В Двадцатиколонном зале с помощью распорок закрепляли в ящиках старинные античные вазы. Была упакована мраморная статуя Венеры, приобретенная еще Петром I и установленная им в галерее в Летнем саду. Подготовили к отправке и «Восковую персону» – фигуру самого Петра. С нее сняли одежду и, разъяв устроенные в суставах шарниры, разделили на части. Деревянные части – торс, руки и ноги – упаковали в один ящик, а восковые – голову, кисти рук и ног – в другой.
Помогавшие в погрузке ящиков первого эшелона солдаты и моряки отправились на фронт. Теперь сотрудникам музея в погрузке помогали бойцы полка народного ополчения. Второй эшелон из 23 вагонов отправился из Ленинграда 20 июля. Если первым составом эвакуировали 500 тысяч предметов, упакованных в 1118 ящиков (что значительно превышало предусмотренное эвакуационным планом количество), то вторым эшелоном смогли вывезти еще 700 тысяч предметов, упакованных в 422 ящика. Для всех ящиков существовала опись их содержимого, а на сами ящики нанесли необходимую маркировку.
А в Эрмитаже начали готовить экспонаты для третьего эшелона. Но теперь работа шла уже гораздо медленнее. Во-первых, готовые ящики уже закончились, поэтому их приходилось сколачивать на ходу. А во-вторых, число сотрудников, занятых на упаковке экспонатов, значительно уменьшилось. Часть людей ушла в народное ополчение. Из оставшихся 30–40 наиболее крепких мужчин и женщин ежедневно отправлялись на рытье окопов и противотанковых рвов. При объявлении воздушной тревоги (а такие объявления происходили все чаще) члены сформированной из работников Эрмитажа команды противовоздушной обороны прерывали работу и отправлялись на свои посты на крыше здания. Начальником этой команды являлся А.Н. Болдырев, а его заместителями – Б.Б. Пиотровский и В.М. Глинка.
Сам Пиотровский вспоминал: «Начались будни пожарной команды. В Эрмитаже было очень много работы. Надо было укрыть оставшиеся музейные ценности в надежные места, приспособить все залы и помещения к военной обстановке. На стекла многочисленных окон наклеивали полоски бумаги крест-накрест, для того чтобы при ударе взрывной волны стекла не рассыпались мелкими осколками. Надо было для противопожарной обороны в залы нанести горы песка и поставить ванны с водой для тушения зажигательных бомб».
Третий эшелон отправить так и не успели. Вокруг Ленинграда замкнулось кольцо многомесячной блокады. Приготовленные эрмитажными плотниками ящики, как это ни горько вспоминать, не пропали. Они были использованы позже для изготовления крайне дефицитных в осажденном городе гробов.
«Блокадной книгой» называются воспоминания А. Адамовича и Д. Гранина о том суровом времени. На ее страницах они писали, что всего из залов Зимнего дворца и Эрмитажа вывезли 1 миллион 117 тысяч единиц хранения. На стенах висели только пустые рамы от картин. По распоряжению директора Эрмитажа академика И.А. Орбели, их оставили на месте. Это очень помогло восстановить экспозицию после возвращения картин из эвакуации. На это ушло всего 18 дней, в то время как в Третьяковской галерее в Москве вернувшиеся картины разбирали полтора года.
Много ценностей осталось в Эрмитаже во время блокады не только потому, что их не успели вывезти, но и потому, что их было невозможно вывезти. Не стали снимать со стен холсты в «Лоджиях Рафаэля», только окна галереи зашили досками и заложили мешками с песком. Впрочем, так же защитили многие окна музея. Не стали трогать и 500-летнюю фреску из флорентийского монастыря Доменика, написанную Фра Анджелико. В 1881 г. кусок стены с росписью был перевезен в Петербург, но еще одного путешествия фреска, скорее всего, не выдержала бы.
Множество тяжелых каменных ваз, бронзовых люстр и торшеров, каменных столов, художественной мебели, изделий из бронзы, скульптур, картин и т. п. снесли в подвалы и на первый этаж. Здесь же укрыли и экспонаты, привезенные в Эрмитаж из ряда пригородных дворцов-музеев. В подвале Нового Эрмитажа, под залом Афины, например, спрятали оставшийся фарфор. Для этого пол там предварительно засыпали слоем песка.
«В подвале под залом Афины нужно было укрыть тысячи предметов. Каждую вещь мы до половины закапывали в песок. Фарфоровые статуэтки, вазы, сервизы мы старались расставлять не только по размерам, но и по стилям – давала себя знать профессиональная привычка музейщика. Работали недели две. Огляделись перед уходом, сами поразились: экспозиция! Закончили мы работу утром 18 сентября» (Т.М. Соколова).
Слоем песка в ряде помещений засыпали и наборные паркеты из ценных пород дерева. Этот песок еще в начале войны доставили баржей, которая вошла в Зимнюю канавку. Песок выгрузили во дворе Эрмитажа, а затем разнесли по всему зданию (в первую очередь на чердаки) как защиту от зажигательных бомб. Занимались разгрузкой сотрудники музея вместе со студентами Академии художеств и Консерватории.
Эрмитажные подвалы использовались во время блокады не только для обеспечения сохранности невывезенных произведений искусства, но и защиты людей. В них оборудовали несколько бомбоубежищ, и сотрудники Эрмитажа в них попросту жили. Они собственными силами заложили подвальные окна кирпичом, сколотили топчаны, навесили металлические двери. Вместе с ними в подвалах поселились члены их семей, а также целый ряд известных искусствоведов, художников, ученых. В подвалах дворца позднее разместили и диспансер для ученых и деятелей культуры, страдавших дистрофией. Осенью и зимой 1941–1942 гг. численность населения эрмитажных подвалов достигала двух тысяч человек.
«Самой объемной работой была подготовка бомбоубежищ в подвалах, которые надо было приспособить для жилья, изготовить и расставить койки, заложить кирпичом окна, подготовить канализацию. Когда в сентябре начались систематические налеты немецкой авиации, то в бомбоубежищах Эрмитажа и Зимнего дворца жило две тысячи человек: оставшиеся сотрудники музея с семьями, ученые, музейные работники, деятели культуры и другие, также с семьями…» (Б.Б. Пиотровский).
Всего оборудовали 12 бомбоубежищ. Сотрудники музея занимали убежище № 3 в здании Нового Эрмитажа. Сюда поселили и архитектора А.С. Никольского. Именно по проекту Никольского в 1932 г. начали строительство стадиона на Крестовском острове. Устроенный в выемке огромного насыпного холма, он являлся одним из крупнейших стадионов в мире и самым крупным стадионом в СССР. А после войны на Крестовском острове под руководством Никольского спланирован и разбит Приморский парк Победы. Стадион, носивший имя С.М. Кирова и признанный памятником архитектуры, являлся неотъемлемым элементов задуманного архитектором ансамбля. Во время блокады деревянные скамьи стадиона разобрали на дрова, спасшие не одну человеческую жизнь. Но в 2006 г. «благодарные» потомки срыли земляную насыпь и уничтожили стадион, для того чтобы построить новую спортивную арену. Стоило ли для этого уничтожать творение А.С. Никольского? Думается, что для строительства нового стадиона вполне можно было бы найти и другое место.
Чтобы попасть в бомбоубежище № 3, надо было сначала пройти через несколько залов, выйти во двор и дойти до ведущей в подвал лестницы, которая находилась под аркой галереи-перехода. А.С. Никольский в своем блокадном дневнике записал: «Ночью этот путь – от подъезда до входа в бомбоубежище через залы и переходы Эрмитажа – фантастичен до жуткости. Светомаскировки на больших музейных окнах нет, а зажигать свет здесь не разрешается. Поэтому в Двадцатиколонном зале, в торцах его, стоят на полу аккумуляторы с маленькими электрическими лампочками. Все вокруг темно, как сажа. Далеко впереди в кромешной тьме мерцает маленький путеводный огонек. Собьешься с пути – наткнешься на колонну, витрину или косяк двери…».
В этом же дневнике архитектор отмечал: «С переездом в Эрмитаж… я стал много рисовать частью с натуры, частью по памяти и впечатлению. В результате этого рисования в течение октября, ноября и декабря накопилось около 30–40 рисунков, которые я разбил по темам на три тетради. В октябре я рисовал бомбоубежища с натуры, в ноябре – по впечатлению и памяти – Неву с кораблями, в декабре – залы, комнаты и переходы Эрмитажа».
Тогда же, прямо в бомбоубежище, состоялась и первая выставка его рисунков. В книге С. Варшавского и Б. Реста «Подвиг Эрмитажа» (Л., 1987) об этом подвальном вернисаже имеются следующие строки: «Вернисаж блокадных рисунков Александра Никольского состоялся тут же, в бомбоубежище. Однажды в декабре художник пригласил в свой угол эрмитажников, соседей по бомбоубежищу, и друзей, расквартированных по другим подвалам. Он положил на стол заранее отобранные листы, поставил перед собой кресло, сам сел на стул.
– Буду показывать, – сказал он».
Ныне эти рисунки А.С. Никольского хранятся в эрмитажном хранилище графики. Именно в холодных подвалах Эрмитажа архитектор при свете коптилки создавал проекты Триумфальной арки. И весной 1945 г. такую арку по его проекту возвели недалеко от Кировского завода. Жаль только, что она была временной, из фанеры, и до наших дней не сохранилась.
В подвалах Эрмитажа не прекращали работу и другие их обитатели. Писались статьи, читались доклады, рисовались плакаты. Это помогало легче переносить голод.
А 10 декабря 1941 г. в одном из залов, при температуре –12 °С, провели торжественное заседание, посвященное 500-летию узбекского поэта Навои.
Перед войной здания музея собирались ремонтировать и в Эрмитаж завезли столярный клей и олифу. В те годы их готовили из натурального сырья, а не из продуктов химической промышленности, поэтому после соответствующей обработки они вполне могли употребляться в пищу. Из клея варили студень, а на олифе жарили пирожки из очистков мерзлого картофеля.
Но этого было явно недостаточно, и сотрудники Эрмитажа, как и все жители блокадного Ленинграда, погибали от истощения. Чуть полегче стало после того, как заработала Дорога жизни по льду Ладожского озера. Немного увеличили паек. Стали вывозить людей на Большую землю. Но истощенные организмы уже не выдерживали, и люди продолжали умирать. Когда в апреле 1942 г. к моргу, устроенному в одном из помещений музея, подъехал грузовик, в его кузов погрузили 46 заледеневших тел. В 1985 г. в здании Большого Эрмитажа установили мраморную доску с перечнем имен погибших, выполненную архитектором О.Н. Корниенко: «В память погибших сотрудников Эрмитажа».
В «Блокадной книге» А. Адамович и Д. Гранин пишут о том, что весной 1942 г. в Эрмитаже прорвало водопровод. Затопило антикварную мебель, которую в начале блокады снесли в помещения дворцовых конюшен Манежа под Висячим садом. Спасать мебель направили только что прибывших в осажденный город из Сибири курсантов. В качестве благодарности за помощь старший научный сотрудник музея П.Ф. Губчевский провел для них необычную экскурсию – по залам с пустыми рамами от вывезенных в тыл картин.
«Вспоминается один из дней 1942 года, когда Петр Петрович Фирсов, главный инженер Эрмитажа, в нашем присутствии стал выламывать замок ржавой железной двери, ведущей в подвал. Открыв дверь, мы увидели море воды с плавающим в нем фарфором и люстры, сорвавшиеся в воду с прогнивших канатов. Многие были из Павильонного зала. В абсолютной темноте мы на ощупь доставали со дна этого моря затопленные вещи, наполненные грязью и песком» (О.Э. Михайлова).
К весне 1942 г. мужчин среди сотрудников Эрмитажа почти не осталось. Потому расчисткой дворов и территории вокруг музея от скопившегося за зиму слежавшегося и заледеневшего снега занимались женщины. А когда снег убрали, сквер в Парадном дворе и Висячий сад перекопали под огород. Там посадили картофель, капусту и морковь.
Будучи столь крупной и заметной мишенью, Эрмитаж не мог не пострадать от артиллерийских обстрелов и авиационных бомбежек. В сами здания попало 3 бомбы и 32 снаряда. Еще больше снарядов и бомб разорвалось рядом. Первый снаряд разорвался в непосредственной близости от Эрмитажа уже 18 октября.
Во время одного из артиллерийских обстрелов района Дворцовой площади и Зимнего дворца один снаряд попал в северовосточную часть дворца, в районе Кухонного двора. Он разрушил 300 кв. м кровли и пробил чердачный свод, другой снаряд разорвался перед дворцовым фасадом, на набережной Невы, а третий угодил в портик с атлантами по улице Халтурина (Миллионной ул.). У одного из атлантов осколком был выбит кусок его гранитного тела. Эту рану войны можно видеть и сегодня. Одна из попавших в музей авиационных бомб разрушила кровлю над Георгиевским залом и повредила кирпичную кладку стены. Другая упала во двор Эрмитажного театра, повредив стену и разрушив водопровод.
В Большом (Николаевском) зале снарядом разрушено перекрытие, поврежден наборный паркет, пострадали роспись и лепка. В Гербовом зале снаряд пробил потолок и сильно повредил наборный паркет пола у входа в Петровский зал, а в самом Петровском зале от близкого разрыва упала тяжелая бронзовая люстра и повредила наборный паркет из цветного дерева. В потолке Растреллиевской галереи был пробит свод. Этот снаряд, выпущенный немцами 2 января 1944 г., – последний снаряд из тех тридцати двух, что попали в Эрмитаж.
Главный архитектор Эрмитажа А.В. Сивков после войны вспоминал: «Тридцать снарядов, выпущенных из дальнобойных орудий, и две авиабомбы попали в здания Музея, нанеся им значительные повреждения, десятки снарядов и бомб разорвались в непосредственной близости от зданий, осыпая осколками фасады и кровлю, а через оконные проемы также облицовку стен и потолки выставочных залов. Более 20 тысяч квадратных метров стекла было выбито из окон и световых фонарей; полностью оказались разрушены отопительная и водопроводная сети».
В результате обстрелов и бомбежек бо́льшая часть окон в зданиях музея оказалась выбита, со стороны Дворцовой площади и Адмиралтейства стекла выбиты почти полностью. В залы проникал снег, холод, сырость. Это крайне негативно сказывалось на их отделке. Паркет и стены покрывались льдом и инеем. Во время оттепелей они таяли, наборные паркетные полы коробились, украшающая стены и потолок лепка сырела и отваливалась, плафоны трескались, живопись на стенах отслаивалась. Сотрудница Эрмитажа вспоминала: «Великолепие пустого, местами разрушенного Эрмитажа казалось нереальным. Мрамор и позолота под слоем инея. Иорданская лестница… страшно ступать на ступени, сплошь устланные кусочками какой-то пленки – это отслаивается и осыпается живопись плафона».
Рабочие строительного треста № 16 и Аварийно-восстановительных мастерских прилагали героические усилия по минимизации ущерба от обстрелов и бомбежек. Велось восстановление поврежденной кровли, выбитые стекла окон и световых фонарей заменялись фанерой и листами кровельного железа, выполнялся ремонт водопроводной системы, поврежденные металлические стропила заменялись временными деревянными. Электроэнергия в здание музея поступала с пришвартованного у Дворцовой набережной военного корабля, но в крайне небольшом количестве.
Несмотря на предпринимаемые меры, их было явно недостаточно для обеспечения сохранности росписей стен и потолков, лепной отделки залов, многих остававшихся в здании предметов музейной обстановки и пр. Паркет и стены покрывались льдом и инеем.
«Когда установились сухие солнечные дни, мы вытащили всю мягкую мебель во двор. Обивка на диванах, креслах, стульях не была видна под толстым пушистым слоем плесени, будто не бархатом и атласом были они обиты, а отвратительной зелено-желтой цигейкой. Солнце высушивало плесень, и тогда мы пускали в ход щетки и метелки. Весь день – пыль столбом и резкий, едкий запах сернистого газа…». (А.М. Аносова).
В августе 1944 г., как только немцев отбросили от Ленинграда, согласно Постановлению СНК СССР, начались работы по восстановлению зданий Эрмитажа. Были выделены материалы, а в помощь сотрудникам музея, которых оставалось всего 110 человек, откомандировали квалифицированных каменщиков, маляров, плотников, стекольщиков, кровельщиков.
Первым делом приступили к восстановлению Павильонного зала и галерей Висячего сада в Малом Эрмитаже. Здесь решили открыть временную выставку из предметов, остававшихся во время блокады в подвалах и на первом этаже музея. Из залов убрали песок, битое стекло и мусор, промыли стены и потолки, остеклили окна, восстановили полы и натерли паркет, собрали и повесили люстры. Музейщикам помогали сотрудники милиции и военизированной охраны.
Выставка открылась 7 ноября 1944 г. и проработала до возвращения в Ленинград произведений искусств, в начале войны эвакуированных в Свердловск.
В октябре 1945 г. из Свердловска в Ленинград прибыло два эшелона с эрмитажными сокровищами. За три дня все 2605 ящиков перевезли со станции в здание музея. Ни один экспонат потерян не был. Лишь небольшая часть вещей требовала реставрации. К этому времени успели восстановить 69 залов, в которых тут же стали развешивать картины и расставлять другие предметы. В первых числах ноября Эрмитаж распахнул свои двери для посетителей. Вход в него сначала открыли, как и до войны, со стороны Миллионной улицы, через портик с атлантами. Но уже в конце ноября начал действовать вход со стороны Дворцовой набережной, через Иорданский подъезд.
Но реставрационные работы не прекращались. К 1 января 1946 г. для публики открыли уже 107 залов. Это составляло половину довоенных экспозиционных площадей. А к 7 ноября 1946 г. шедшие по Дворцовой площади в праздничных колоннах демонстранты могли любоваться только что отремонтированным фасадом Зимнего дворца. Его стены выкрасили в бирюзовый цвет, колонны были белыми, а лепные детали – цвета патинированной бронзы – это один из первых вариантов окраски здания, выявленный еще в 1941 г. в ходе расчисток и восстановленный архитекторами Е.И. Катониным, А.И. Папировым, Н.П. Никитиным и Ф.Ф. Олейниковым.
