Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
горячий душ
водить машину
Перла натягивает чулки
яичница на сале
тортильи – кукурузные, не пшеничные!
Стив Маккуин
Явился Лало.
– Чистый и красивый, – доложил Старший Ангел. – Чувствую себя бодро.
Он говорил со своим мальчиком по-английски. И действительно великолепно себя чувствовал. Блокнот затолкал себе под зад. Он намерен победить.
– Я жив.
– А то.
Лало сменил форму на гражданское. Не хватало еще признаваться, что она ему стала тесна. И вообще он отлично выглядел в своем лучшем костюме. В своем единственном костюме. Старший Ангел повел его в торговый центр и выбрал элегантную пару, темно-синюю в тонкую белую полоску. Белую сорочку и темно-красный галстук. Стильные черные туфли.
Минни ушла вперед, с Перлой и Младшим Ангелом, который дожидался их на парковке. Еще один день, мечтал Старший Ангел, пока Лало катил его по щебенке к лужайке кладбища. Остался еще один день. До pachanga.
– Осторожней, сынок.
– Ага, пап.
– Не вытряхни меня из кресла.
– А что, забавно было бы.
– Ты что, меня не уважаешь?
– Ничего подобного! Со всем уважением к СГ, старой гвардии, так сказать!
– «Старой гвардии». СГ, поди, означает «старикашка гадкий»?
– Пап, да это шутка!
– Я знаю. Давай в темпе.
Какого черта папа так торопится? Старику нужна солидная доза успокоительного. Чувак, что за спешка? Если бы Лало оставалось два шага до могилы, он бы еле волочил ноги, выкурил косячок-другой, расслабился как следует и по ходу беззаботно и естественно там бы и очутился. Собственно, ровно тем он и занимается сейчас, ибо где мы все в итоге окажемся? В долбаной яме. Ну так сделай процесс muy suave, чувак, – не надо гонки, сбрось скорость.
Левое предплечье чешется как сволочь. Новая татушка: портрет папы, молодого, со старомодными мексиканскими усами. И надпись ПАПА 4EVER. Обошлась ему в 260 долларов в Сан-Исидро. Хотелось почесать, но боялся, что ранки начнут кровоточить и запачкают новые шмотки.
Лало – последний из сыновей. Остальных забрала судьба. Один лежит здесь – близко к тому месту, где похоронят бабушку. Сразу подкатили слезы. Черт тебя побери, Браулио. Пятна крови держались на асфальте несколько дней, постепенно становясь коричневыми. Как озера смерти. Он с братвой стоял и смотрел не отводя глаз, и они тоже смотрели и смотрели, и плакали, и клялись отомстить. И мухи слетались, когда лужи крови подсыхали на солнце.
Почему никто не подумал смыть пятна? Мухи – блин, он ненавидел мух. В Ираке тучи этих долбаных мух. Хотя там кровь впитывается в сухую землю. Лужи быстро исчезают. Просачиваются сквозь пыль и гравий. Их видно, но словно в дымке, а вот запах – да, запах реален.
Он тряхнул головой.
А когда лужи высохли, налетели осы, усеяли их сплошным слоем и, подрагивая, отгрызали кусочки от подсыхающей кровавой корки. Браулио. Для него все в мире пропитано войной. Шрам на ноге огнем горит. Интересно, а его собственная кровь утекла в землю или какой-нибудь пес разгреб пыль и вылизал ее?
И другой его брат, его старший брат, ушел навсегда и даже не навестил ни разу. Индио. Да, окей, тебе же хуже. Culero.
Он покатил отцовское кресло быстрее.
– Я хороший сын, папа.
Старший Ангел поднял руку над головой, насколько смог, и Лало легонько хлопнул по ладони, погладил отцовские пальцы.
– Спасибо, mijo, – поблагодарил папа.
Старший Ангел торговался с Богом. Дай мне еще раз отпраздновать день рождения, и я все исправлю. Они навсегда запомнят этот день. И будут думать только о тебе, Господи. Про все эти чудеса, что ты сотворил. А? Типа как со мной. Как ты дал мне еще один день. Ты же все понимаешь, Господи. И тебе все по силам.
В памяти вспыхивали и гасли разрозненные картины прекрасного прошлого. Закаты над Ла-Пасом. Тени в руинах мексиканского собора, после того как рабочие выгребли оттуда птичий помет и дохлых голубей. Бесконечность складочек между бедер жены. Кит, которого он видел в море Кортеса, взмывший из воды и зависший над расколотой стеклянной гладью моря, словно сам воздух поддерживал на весу его невозможную громаду, и летающие рыбки, крошечные и белоснежные, словно попугайчики, проносившиеся под его выгнутым дугой брюхом и растворявшиеся в пене.
Он посмотрел наверх. Дождь до сих пор идет. Перла ненавидела дождь, но Старший Ангел понимал, что это знак. Грядет новая жизнь. Жизнь продолжается. Он вопросительно приподнял бровь, уточняя у Бога.
А там, впереди, Младший Ангел раскрыл зонт над Перлой. Она теснее прижалась к нему, и они вместе пошли по мокрой траве. Старшего Ангела не надуешь. Он знал, что Младшему всегда нравилась его жена. А кому нет? А что, если на одной из тех вечеринок, где текила лилась рекой… но нет. Невозможно. И с чего сейчас-то мучиться подозрениями?
Перла и Младший Ангел свернули в сторону, направляясь, он знал, к могиле Браулио. Но она так ни разу туда и не дошла. И сейчас начала оседать, рыдая, как он и предполагал. За десять лет так и не смогла преодолеть этот проклятый газон. Младший Ангел поддержал ее и почти поволок к месту похорон. Издалека ее сдавленные рыдания едва слышны. Но ему не по себе, как будто снится дурной сон. Ангел отвернулся, вбирая в себя окружающее – могилы, статуи, деревья, дождь, – потом опять перевел взгляд на жену и младшего брата.
А она тоже вся съежилась. Как и Старший Ангел. Маленькая стала совсем. Бедняжка Флака, в этом своем черном платье и шали. Кожа у нее по-прежнему очаровательно смуглая, хотя, по мнению его матери, чересчур смуглая. Мама Америка предпочитала мордашки посветлее. Но они с Перлой честно заслужили свои пигментные пятна, и шрамы, и родинки, и морщины. Ноги у нее искривились, и вены на них вздулись, но он отлично помнил, как Младший Ангел восхищался ногами Перлы, когда та была в расцвете. Как и второй его брат. Как и отец. Но Перла осталась его женщиной. И он восхищался ею такой, какой она была.
В молодости ей пришлось учить его, куда следует совать язык, но, однажды усвоив, он никогда не забывал.
– Я победитель, – вслух сказал он.
Единственный зонт, который сумели отыскать дома в безумной суматохе сборов на церемонию, – дурацкий детский зонтик. Но Ангел решительно раскрыл его. Стараясь не представлять, как он выглядит под розовой картинкой «Хелло, Китти». В воздухе висела легкая туманная дымка. Едва заметная, как раз подходящая для похорон.
Старший Ангел всмотрелся сквозь призрачную пелену: да, это он. Старик. Призрак Дона Антонио, элегантный, как всегда. Он маячил за деревом, дожидаясь, пока Мама Америка покончит с этим шоу, чтобы они вместе отправились танцевать на Сатурн. Старший Ангел кивнул отцу. Отец улыбнулся и скользнул обратно за дерево, лукаво прижав палец к губам.
– Лало, – обернулся к сыну Ангел, – смерть – это не конец.
– Да? Хм. Я подумаю об этом. (Для меня так вполне себе конец, пап.)
Обычно Лало не вылезал из спортивных шортов и старой тенниски «Ван Хален». Но бывают такие дни, как сегодня, когда нужно напомнить миру, что ты за человек. Серьезное дело требует почтительного отношения, и строгий костюм отлично демонстрирует почтение. Уважу папашу, мысленно усмехнулся он.
Но вот эта хрень про «смерти нет»? Ага. Нет уж.
Смерть точно и несомненно стала концом для его брата. Смерть – мерзкая тварь, забравшая половину парней в стране «Аллах акбар». Смерть должна была забрать его вместо них, забрать целиком, а не одно яйцо. А она просто раскрыла его ногу вдоль, ухватившись за мошонку, как за застежку-молнию, и расстегнула вдоль бедра до колена, вокруг колена и до самого ботинка. Просто позырить. Как там стейк внутри. Когда он вернулся домой, Индио дразнил его Однояйцевым. Лало не понимал, что здесь смешного, но хохотал до слез, приговаривая: «Это не смешно, придурок!»
Смерть?
Ему пальцев на руках не хватит, чтобы пересчитать ребят, которых он потерял прямо здесь, в этом городе. В «Макдоналдсе», в парке, под эстакадой на съезде к 805-му. И тот коп, которого Браулио с Джокером забили цепями. Парень так и не оправился. И на танцы не пойдет больше, если бы даже пришел в себя.
Вот это точно навсегда.
И да – ни одного сигнала ни от кого из них. Никто не возвращается. И эти мистические папины байки про брухо – просто древняя мексиканская магическая хрень. Смерть – это не конец? Ну, возможно, если ночные кошмары считаются. В кошмарах их целые толпы, болтливых покойников. Папа, конечно, во многом разбирается, но oн не видел, как мозги размазываются по мостовой. Вояка, как все настоящие мужики, был философом. Дьявол, нога разболелась; хоть бы крошку чего-нибудь, чтоб облегчить боль.
А Старший Ангел думал: дети такие глупые, уверены, что прежде них на свете никого не существовало.
Лало знал, что в новом костюме выглядит стильно. И капли дождя на своей наполовину выбритой, наполовину лысой голове принимал с достоинством босса. Голова открыта стихиям, раз уж снял берет. Он воображал, что лицо его кажется вырезанным из темного дерева. Истинный воин чичимека, cabrones. Firme.
Усы у него чуть отросли, и клочок волос под нижней губой выглядел чертовски bandido. За темными очками абсолютно не видно глаз. Между тем он постоянно поглядывал по сторонам – следил за соседскими недоумками. Эти бандиты вечно нарывались на неприятности. От дурных соседей не убережешься.
А еще он вынужден был следить, не появится ли этот долбаный Пограничный контроль. И правительственные дроны. Выслеживающие цветных, пересчитывающие их.
Migra! Тихуанская родня почему-то называла Пограничный контроль «маленькой морской звездой». С какого хрена, хотел бы знать Лало. Но не мог вернуться в Тихуану, чтобы расспросить. Не сейчас точно.
В последнее время Пограничный контроль действовал втихаря – засылал своих агентов на родительские собрания в школах и хватал родителей-латиносов прямо по пути домой. Так, об этом позже. Он не допустит, чтобы ублюдки из migra зацапали кого-то из дядюшек или тетушек. Не сегодня.
Или его самого, если уж на то пошло.
Никаких копов. Он называл их chota или placa, на языке, которого не понимал отец. А его самого научили Браулио и Индио. Хотя Индио был пугливее остальных парней. Такой высокий, такой смуглый и, блин, – сплошные мышцы. Но он не был тем, кем казался. И он был лучшим из них. Браулио одурачил их. Весельчак. Мед и елей для мамы и папы. Никто не знал правды, кроме Минни. И за решетку попадал вовсе не Индио. Сажали всегда Лало.
Он уже пару раз побывал в тюрьме. Хреново, особенно в последний раз – федералы и все такое. Но самое отвратительное, что папина репутация страдает. Папа предупреждал, раз за разом. Если ты влип в неприятности, не только семью опозоришь, но еще и выяснится, что ты нелегал, и тебя вышвырнут из Штатов. «Не волнуйся, пап. Я же раненый ветеран». Ага.
Он же не просил младенцем тащить его через Тихуана-ривер. Но вот же. Едва Лало родился, в 1975-м, как папа решил, что пора им перебраться через границу в Сан-Диего, где он ныкался по норам и вкалывал, таких нелегалов еще поискать. Жил в доме у деда. «Строил для нас лучшую жизнь», как любил он приговаривать, когда по выходным удавалось прокрасться через границу в Мексику. Лало жалел себя: живет себе парень в Даго, считает себя Viva La Raza, американским чуваком, и вдруг выясняется, что он должен скрываться от Пограничного контроля. Ну не дерьмо ли.
– Ну почему вечно я? – вырвалось у него.
– Что? – отозвался Старший Ангел.
Лало обрадовался, что отец издал хоть какой-то звук, потому что когда он бессильно обмякал в кресле, похоже было, будто уснул или умер. Лучше бы ты не помирал, пап. Не в мое дежурство.
Лало заставил себя посмотреть на другой конец мокрой лужайки, на могилу Браулио. Больно, черт. На большее он сейчас не способен. «Привет, бро», – прошептал он. И довольно.
Браулио был уверен, что сумеет разобраться с иммиграционными делами. Минни тревожиться было не о чем. Гринга, ага. Сеструха родилась в Нэшнл-Сити, как настоящая американка. И не имеет отношения к этой фигне. И может голосовать.
Может, Браулио просто хотел быть хорошим. Поступать правильно. Кто знает? Обрести немножко смысла в жизни вместе с нужными документами. Лало знал теперь, что всякое возможно.
Браулио, когда его выгнали из школы за драку, все больше и больше времени проводил вне дома, переживал, что не оправдал ожиданий Старшего Ангела и Перлы. Вплоть до 1991-го, когда ему исполнился двадцать один год. И вот в один из дней, бессмысленно шатаясь по городу, он наткнулся на армейских вербовщиков. Им выделили маленький закуток в торговом центре, типа как у тех ребят, что норовят всучить тебе «волшебные» 3D-постеры и игрушечные вертолетики, которые злобными мухами жужжат над головой.
Браулио любил ходить в торговый центр, прихватив с собой Лало, они подкатывали к девчонкам, пробовали печенье в «Миссис Филдс». Обычно с ними тусовался Джокер, друган Браулио, шпана, но в тот день они гуляли только вдвоем. Браулио хотел прикупить джинсы в обтяжку, а Джокер, типа настоящий чувак, не терпел такое «эмо-дерьмо». Он весь день подначивал бы Браулио, что тот прикидывается gabacho, норовит казаться белым пай-мальчиком.
Итак, они вышли из «Гэп», и охранник проводил их немигающим взглядом киборга. Они хихикали, пытались смутить похабщиной девчонок-филиппинок в коротких шортиках. Но все, что смогли придумать, лишь «Охренеть!». Тут фокус в том, как ты это произносишь. «Оххххренееееть!» Как будто слово сделано из карамели и прилипло к твоим губам. «Оххххренееееть, крошшшка», и так слегка причмокнуть уголком рта и чуть тряхнуть головой. «В натуре». Можно еще скользнуть рукой по ширинке. Бедный Лало – он думал, это ловкий прием.
А потом Браулио увидел танк.
У задней стены Армейского уголка стояла винтовка М14; на плакате высотой в семь футов – танк, грозно выползающий из-за далекой и совсем нездешней песчаной дюны. На переднем плане этой динамичной сцены красовался юный светловолосый солдат, сияющий как «Отличник месяца». Вскинув большой палец, он демонстрировал миру упоительный восторг. У сержанта, сидевшего за столом, была здоровенная квадратная голова и ручка, сделанная из патрона 50-го калибра. Зубы сияли белым пластиком. Около закутка толпились мальчишки. Из-за их спин Браулио и Лало слышали восторженные и испуганные восклицания: э, чувак; firme, vato и (видать, от недотеп, которые и «бро» сказать-то толком не умеют) бра.
Браулио, словно его притянуло силовое поле, сразу из 1980-х влетел в технологии будущего, в мир металла и двигателей. Лало почувствовал, что брат полностью освободился от семейных уз всего за пятьдесят шагов, которые отделяли его от вступления в армию США. Он так и не понял алхимии этого преображения.
Когда Лало догнал его – преодолев целую милю, по собственным ощущениям, – Браулио уже протолкался сквозь толпу братков и футболистов и сидел за столом, вешая лапшу на уши сержанту про тяжелую жизнь «латиносов».
– Короче, я не хочу вас, типа, обманывать, сэр.
– Не называй меня «сэр». Я зарабатываю на жизнь.
Браулио не знал этой присказки и решил, что сержант нереально крут.
– На мне и так уже несколько приводов, типа, задержаний, – признался он.
– «Приводы» – это ведь не про автомобили, надеюсь! А задержания – не про девчонок, у которых что-то там задержалось из-за тебя! Ха-ха-ха, – размеренно произнес сержант. – Осмелюсь предположить, «задержания» означают, что у тебя есть какие-то делишки с местной шпаной, потому что ты латиноамериканец и все такое. Ха-ха-ха-ха. Смотри сюда. – Он сунул свою патронную ручку под самый нос Браулио. – Лучшие парни, с которыми мне доводилось служить, были из чертовых пожирателей такос. Так-то, сынок. Без обид.
– Ну, у меня кой-какие проблемы с иммиг…
– Ни слова больше, – тяжелая ладонь миниатюрной пограничной стеной выросла перед лицом Браулио, – не говори ничего. Мне дела нет, из сухих ты или из мокрых, если понимаешь, о чем я. Мокрый или сухой – мне плевать. И Дяде Сэму тоже нет до этого дела.
– В натуре?
Лало заметил, как сержант наморщил лоб, – он определенно неважно ориентировался в местном сленге.
– Если ты хочешь сражаться за свою страну, – продолжал врать сержант, – твоя страна готова сражаться за тебя. Нет больше той любви, и все такое. Будешь воевать за США, сынок, мы разберемся с твоими документами. Увольняешься – и опа, бинго, ты американец. Автоматико.
Браулио посмотрел на Лало, и лицо его было по-настоящему счастливым.
– Самое малое, что мы можем для тебя сделать, – сказал сержант, пожимая руку Браулио.
Браулио отслужил два года, большую часть времени в Германии, не участвовал ни в одном бою и вернулся домой с венами, полными героина.
Документы. Да, конечно. Вот только с ними была большая жопа, о которой Лало не знал, а Браулио прожил слишком недолго, чтобы выяснить правду. Многие ребята попались на этом, и потом все они мыкались по приютам для ветеранов в Тихуане, недоумевая, как так вышло, что страна дала им пинка под зад.
Про этого сержанта Лало вспомнил много лет спустя, когда влип в очередные неприятности. Не то чтобы совсем серьезные – так, мелкое мошенничество, связался «с местной шпаной», – но хотел завязать с этим, пока не стало хуже. В двадцать шесть вроде бы поздновато в солдаты, но правительство находилось в отчаянном положении, и они брали всех подряд. К тому же он понимал, что даже за мелкие преступления почти тридцатилетний мужик получит гораздо больше, чем глупый пацан. Сигарета с травкой, нож в кармане, уличная драка. А он хотел быть хорошим, как папа. Конечно, таким никогда не получится, но хотя бы таким же, как брат. Армия сделает из него человека, и ему казалось, что за себя стоит побороться. Поэтому отправился на поиски вербовщиков. Не подумав, что идет настоящая война. В странах, о которых он даже не слыхал.
И не рассчитывал подорваться в первом же рейде, в проулке, воняющем горелым мясом. Но когда папа приехал за ним в Администрацию по делам ветеранов – ему пришлось некоторое время ходить на костылях, – Лало чувствовал себя важным и ответственным человеком. Он был гражданином. Ему сказали, что кроме военного удостоверения личности ему больше ничего не нужно. И он поверил, и все было нормально, пока не дошло до дела, и вот тут-то он и вляпался. Вот тут-то и выяснилось, что его обманули. Вербовщики, армия – все они говорили то, что нужно, лишь бы заполучить еще одно тело на линию огня.
Хотя Лало и считал себя теперь стопроцентным американцем, все же наезжал в Тихуану потусить с дружками. В 2012-м он, лысый весь такой, бахвалился перед парнями в Тихуане. Был там чувак в Колония Индепенденциа, которому нужно было в Сан-Диего – ему пообещали работу на ипподроме Дель Мар, выгуливать лошадей после скачек. Он сказал, что может и за Лало замолвить словечко и вообще отсыплет капусты, если тот поможет. Глядишь, и нормальная работа выгорит, зависит, что босс решит. И Лало повелся.
Он тут же стал экспертом по подготовке нелегальных иммигрантов.
– Ты чикано, из Баррио Логан, – наставлял он ученика. – Никакой мексиканской фигни. Ничего лишнего, братан. Разговор веду я. – Он вручил парню бейсболку «Падрес» и серферские очки. – Спросят, где родился, скажи Детройт, Мичиган.
– Porque?
– Это типа в Америке, guey. Типа реально далеко от Тихуаны.
– Orale. Я понял.
– Повтори!
– Чикано! Логан! Детройт, Мичиган. Я все понял! США – до шиша!
– Скажи-ка «Детройт, чувак». Типа того. По-американски.
– Детройт, щувак.
– Да не «щувак»! Чувак!
– Чувакл.
– Так, все, забудь! Остановимся на «чикано». И «Детройте». Идет?
– Идет.
– Остальное беру на себя. Я же, в конце концов, американец.
В те далекие времена для возвращения в Штаты не нужен был паспорт. Лало катался на кабриолете «импала» 67-го года. С низкой подвеской, стильная мощная тачка, ярко-синяя, со светлой отделкой внутри. Он еще не рассчитался за нее со Старшим Ангелом. Но скоро получит работу, напомнил себе Лало. Теперь уже скоро.
Выбрал самую длинную очередь, рассчитав, что пограничник устанет и пропустит их побыстрее. На голове у него бейсболка с «Рэйдерс», на коленях бутылка «Маунтин Дью», по радио играют всякое старье, а на антенне трепещет маленький американский флажок. Они подрулили к пункту пропуска, и пограничник оказался теткой, и она наградила его неприязненным взглядом, прежде чем Лало успел хотя бы улыбнуться.
– Гражданство?
– Соединенные Штаты, мэм, – короткий взмах армейским удостоверением, – «Пурпурное сердце».
– Угу. – Она поджала губу, предупреждая, чтоб не молол тут языком без толку. – Цель поездки в Мексику?
– Tacos el Paisano. Ну и шопинг, конечно.
Наклонившись, она внимательно разглядывала его соседа, цыкнула зубом:
– А вы, сэр? Гражданство?
– Чикаго, шувак.
– Ясно.
– США. До шиша!
Кивнув, она включила рацию.
Лало занервничал.
– Все нормально? – Он улыбнулся «фирменной» отцовской улыбкой в надежде обезоружить тетку.
– Сэр? – обратилась она к его спутнику. – Где вы родились?
– Детройт! – браво ответил тот.
Она еще раз кивнула и отошла. Лало уже готов был врубить двигатель и свалить оттуда, как вдруг придурок с соседнего сиденья решил добавить.
– Детройт! – заорал он. – Мичукан!
Блииииин.
Их препроводили в зону досмотра и тут же надели наручники. С родителями он не смог увидеться вплоть до суда за незаконный въезд. И с удивлением, как и все прочие, узнал, что вообще-то не является полноправным американским гражданином. Несмотря на все усилия, Лало таки опозорил семью, когда его в итоге депортировали.
Сейчас он жил в гараже у отца, после того как под покровом ночи перебрался через Тихуана-ривер, словно гребаный нелегал. В Тихуане жилось нормально, но ему нужно было вернуться, чтобы заботиться о папе. Как только явился Индио с новостью о том, что Старший Ангел болен, Лало рванул на север. Взяться за ум, наладить жизнь. Накопить деньжат. У него ведь самого теперь дети. Типа надо заботиться. Не мог он опять облажаться.
– Chale! – громко сказал он.
– Что? – переспросил Старший Ангел.
– Ничего, пап.
– Опять говоришь как гангстер?
– Я просто сказал «ни за что». Типа, нет.
– Нет – по какому поводу?
– Нет – смерти.
– Так почему не говорить по-испански? Почему не сказать «нет» на человеческом языке?
– Не будь расистом.
– Мексиканец не может быть расистом по отношению к мексиканцу.
– В этом я не разбираюсь. – Лало озирался, высматривая детей. – Я чикано. И говорю как чикано.
– Я тебе не объяснял, что слово «чикано» произошло от «чиканери»?
Вот дерьмо, подумал Лало.
– Мы на месте, пап. – Он остановил кресло.
Долбаный конфликт культур.
Лало улыбнулся, видя, как люди выглядывают из-под тента, сооруженного, чтобы прикрыть скорбящих от дождя, – правило гласит, что все должны видеть капитана, Старшего Ангела, и что его солдаты наготове. А почему, черт возьми, нет? Жизнь прекрасна. И он горд, что катит своего отца в кресле-каталке по зеленому газону.
– Орел в гнезде, – констатировал Лало.
И отогнул ногой тормоз, чтобы папа никуда не укатился.
Старший Ангел, обернувшись, рассматривал новые брюки сына. Пиджак. Вот татуировки – это плохо. Проклятые наколки чоло на руке.
Я хочу, чтобы на моих похоронах мальчик прилично выглядел, думал он о новом костюме сына. Хочу, чтобы Лало смотрел на фотографию и гордился, что был одет с иголочки. Понимал, что одевался как настоящий мексиканец, а не американец. И он будет помнить, что этот костюм ему подобрал его старик и что старик сам установил дресс-код для своих похорон. И будет благоговеть.
Вот чего всегда желал Старший Ангел – внушать благоговейный страх.
Могила – маленькая открытая шахта среди плоских надгробий, мозаикой разложенных по лужайке. Рядом с теми, кто остался, чтобы выразить уважение семье, отдельной тесной группкой – братья и сестра Старшего Ангела. Мэри Лу, Сезар, Младший Ангел.
Вражда и междоусобицы на время прекращены. Впрочем, они утешаются тем, что укоризненно качают головами, подмечая мелкие промахи друг друга. А потом устраивают тайные сборища на кухнях, дабы расчленить свои отсутствующие жертвы. Когда все кончено, те скорее напоминают истрепанные лохмотья старьевщика. Убеждения и альянсы сменяются, как времена года. Риторическое оружие всегда наготове.
Минерва стояла над могилой брата, смахивая с плиты листья и капли дождя. Словно таким образом могла защитить его сейчас. В изумрудном свете, под печальными листьями клена. В волосах тысячей бриллиантов поблескивали капли дождя.
Младший Ангел подошел, встал рядом, склонил голову.
– Минни, – начал он.
– Мой старший брат.
Надпись на камне гласила:
БРАУЛИО ДЕ ЛА КРУС
1971-2006
– Почти десять лет, Tio.
Минни всхлипнула. Он протянул ей бумажный платок из запасов Мэри Лу для похорон.
– Я иногда прихожу сюда поговорить с ним. Он был такой паршивец. – Она высморкалась. – Я даже ела стоя, представляешь? Завтракала. Когда еще в школу ходила. Так он, бывало, подкрадется и как гаркнет мне прямо в ухо, и мои «Чириос» разлетаются по всей кухне. – Минни рассмеялась. – Дурак, – сказала она надгробию.
– Прости, что я не приехал.
– Я рада, что тебя не было. Это было ужасно. – Она осмотрелась. – Не нужна тебе эта муть. Хорошо, что у тебя есть свой мир далеко отсюда. – Она помедлила, но все же сказала: – Прости, что по пьяни написала тебе.
Он погладил ее по спине:
– Я почувствовал себя особенно близким человеком.
Младший Ангел боялся Браулио. Мальчишка был тощим, но жилистым, как Брюс Ли. Иногда напоминал добермана, дрожащего от ярости перед прыжком.
– Там, где ты живешь, там красиво? – спросила Минни.
– Красиво, ага. И еще там живет Снежный человек.
– Ты всегда меня смешишь, Tio. – Она приобняла его одной рукой. – Иногда я ненавижу этот город.
– Переезжай в Сиэтл.
– Нет. Это родина. Здесь мое место.
Оба обернулись.
– Кто будет тут всем заправлять, если я уеду? – вздохнула она.
– То-то и оно.
– Хотя знаешь, что я тебе скажу, – жалко, что мой старший брат ушел. Самый старший. Они с папой сейчас сильно не ладят.
Младший Ангел смотрел непонимающе.
– Индио, – пояснила она. – Он… выбрал другой образ жизни.
– Ясно. – Хотя на самом деле ничего не ясно. Младший Ангел простил себя за то, что не помнит подробностей, если вообще знал о них когда-то. И не хотел знать.
Но Минни явно не собиралась оставлять его в покое. Она достала свой мобильный, открыла страницу:
– Глянь его Фейсбук.
Портрет в профиле – Мэрилин Мэнсон несколько лет назад, во всей красе, в наряде трансвестита с накладными грудями. Имя – Индио Джеронимо. Не зная, как реагировать, Младший Ангел выдавил:
– Э, ух ты.
– Правда? – возмутилась Минни. – Тогда почитай, что тут сказано.
Не-цисгендерный, не-гетеронормативный воин культурного освобождения.
– И это мой брат.
– Минни, не уверен, что понимаю, что все это значит. Но могу представить, почему твой отец не может с таким смириться.
– Думаешь, у папы с этим проблемы? Спроси лучше мою маму. Она ведет себя так, будто Индио для нее умер. Делает вид, что даже не скучает по нему. А потом мы с ней тайком встречаемся с ним поесть оладьев, но только чтобы папа не знал.
Он попытался осмыслить патриархальную мудрость, в итоге лишь тихонько присвистнул и смущенно откашлялся.
Откровенно говоря, Младший Ангел почти не замечал Индио. Он не считал этих двух мальчишек частью своей семьи. И когда Индио годами то льнул ближе, то держался в стороне, Младший Ангел не придавал этому значения. Плохой я дядя, упрекнул он себя.
Он наблюдал, как Минни подошла к своему мужчине, взяла его под руку. Он даже не помнил, женаты они или нет.
Младший Ангел занял свое место в дальних рядах. Эль Индио, думал он. Актер или модель. Волосы до задницы, вот все, что он помнил. Подарил мальчишке записи Боуи. Старший Ангел и Перла это не одобрили. А что, если именно он стал катализатором случившейся сексуальной революции? И если так, к лучшему или наоборот?
Семейное наследие. Бесконечная драма. Поэтому он и живет в Сиэтле. Семья. Все это слишком сложно.
«Прости меня, мама, – шептал Старший Ангел, обращаясь к матери. – Прости, что у меня не осталось слез для тебя. Я уже выплакал последние. Знаю, ты поймешь».
дождь
Скорбящие родственники сгрудились под навесом. Протискивались поближе к голубой урне с прахом, установленной на небольшом возвышении, норовили прикоснуться. Открытую могилу окружали роскошные венки. И несли еще и еще – чьи-то мужья плелись от часовни с охапками цветов в руках. Курьер UPS разбирал венки, доставленные из Мексики. И никакого священника.
Холмик влажной земли прикрыт куском синей парусины. Подошла Минни, вытирая слезы. Ангел никогда еще не видел ее такой красивой. Ее парень неловко переминался рядом, сложив ладони на ширинке, будто ему не терпелось в туалет.
Младший Ангел понимал то, что, возможно, не осознавали остальные: именно Минни теперь становой хребет семьи. Минни, одетая в черно-синее, волосы спадают каскадом волн и локонов, ногти выкрашены в два тона. Она произносит «Dios te bendiga, бабушка» перед урной с прахом. А ее мужчина смотрит на Минни ошарашенно, словно получил табуреткой по башке в драке. Взгляд Истинной Любви.
Старший Ангел наблюдал. И не мог вспомнить имени парня. Какого черта? Он ведь много лет с ним знаком. Потом понял, что вдобавок не помнит имени парня из телевизора. Того, чернокожего, из вечерних новостей. В очках. Как зовут мужа сестры Перлы, Лупиты, того pinche американца в рубахе цвета фуксии, он тоже не помнил. Черт побери. Бог, извини.
Он размышлял, внимательно изучая толпу собравшихся. Почти все девицы на высоченных каблуках. Они вязли в мокрой земле, накалывали на каблуки опавшие листья, как уборщики, собирающие мусор в парках. К соблазнительной лодыжке Лупиты чуть выше левой туфли прилипли целых три листа.
Некоторые дамы, чтобы не увязнуть в газоне, стояли на плоских могильных камнях. Ангел покачал головой, представляя, каково бедолагам-покойникам, глядящим снизу под их юбки.
Ла Глориоза держалась поодаль под собственным зонтом, в удобных черных туфлях без каблуков и в черном плаще от Burberry. Массивные французские очки. Слегка раздражена. Тихонько плачет. Она плачет обо всех них. О себе. В сотне ярдов от семейного участка находилась могила, которую она не осмеливалась навещать. Она даже не смотрела в ту сторону. Да, смерть Браулио – огромная трагедия, но он не единственный, кто погиб в ту ночь. И к той, другой могиле она повернулась спиной. Потом справилась с приступом вины и стыда за свою трусость. Посмотрела на Младшего Ангела. Она всегда считала его красавчиком. Мексиканки, напомнила она себе, женщины определенного возраста, не в силах устоять перед голубыми глазами. Закусила губу. Estupida. Разбитое сердце желает того, что ему совсем ни к чему.
Он заигрывал с ней, вспомнила Глориоза. Todavia lo tienes, убеждала она себя. Чуть стянула плащ – формы, может, и стареющие, но все еще формы. Всякий раз, когда Глориоза оборачивалась, он поспешно отводил глаза, словно тайком наблюдал за ней. Что за ребячество. Любой другой мужчина посмотрел бы прямо в глаза, смущая и вгоняя в краску. А уж когда она покраснеет, смело подошел бы и встал рядом.
Ей хотелось, чтобы он заявил свои права на нее. Только сегодня. Чтобы ей не приходилось стоять тут в одиночестве и мокнуть под дождем, как жалкому щенку.
Бывали времена, когда все они готовы были упасть к ее ногам. А она небрежно отшвырнула бы любого. А сейчас он может лишь любезно предложить ей руку, чтобы проводить. Глориоза тряхнула волосами. На случай, если он опять ее разглядывает.
Средний братец Хулио Сезар и его джинн среди жен, Паз, стояли рядом с сестрой Мэри Лу: Сезар – караульным между враждующими женщинами. Демилитаризованная зона, а не человек. Братья всю жизнь дразнили его Дональд Дак – он ничего не мог поделать со своим голосом.
Смогут ли дамы продержаться всю церемонию, не затеяв свару, это большой вопрос. Как только Паз чуть наклонялась метнуть ядовитый взгляд в сторону старшей сестры Сезара, он отважно смещался чуть вперед и своим подбородком перекрывал линию обстрела. Его прелестная вторая бывшая жена стояла поодаль с их общими сыновьями и вообще на него не смотрела. А первая жена? На ранчо где-то в Дуранго. Старший Ангел, наблюдая эту картину, читал мысли, отчетливо написанные на лице брата: О чем я, черт побери, думал?
Поделом тебе, констатировал Старший Ангел. Я вот всю жизнь прожил с моей Флакой. И гордо вскинул подбородок.
Он уже купил двойной участок на кладбище, неподалеку от маминого. По другую сторону маленького клена, укрывавшего могилу от солнца. Рядом с Браулио. Они с Перлой будут лежать рядом. Так что под юбки ему заглядывать не удастся. На камне будет написано ФЛАКИТО И ФЛАКИТА, а ниже их имена и даты. Перла, кстати, хотела соврать насчет даты рождения, когда заказывали надгробие.
И они навеки останутся рядом. А со временем созвездием угасших звезд вокруг них вечным сном уснут их дети.
Лало шагнул к Младшему Ангелу.
– Ты как, Tio? – шепнул он.
– Исполняю свой долг.
– Понятно.
– Твоя бабушка была добра ко мне. Говорила, бывало: «Я твоя мать номер два».
Краем рта Лало выдавил ухмылку и серию одобрительных щелчков: скитч-скитч-скитч.
– А я ведь даже не видел твою маму, а?
– Вроде нет.
– Она белая.
– Абсолютно. А ты как, в порядке?
– В полном, Tio. Все путем.
– Ну, глянь, какие дела! – с напускным пацанским оживлением воскликнул Младший Ангел.
– А то. А где твоя жена, Tio?
– Ушла.
– Ушла в смысле ушла? Или умерла?
– Ушла. А с ней вся моя мебель.
– Блин. Она белая.
– Ага.
– Друг, – сказал Лало, – в следующий раз бери цветную. Не бойся совершить расовое преступление. (Скитч-скитч-скитч.) Тупую и цветную! – подтолкнул его локтем Лало.
– Orale, – ответил Ангел, а что еще он мог сказать?
Лало хохотнул, и они по-приятельски стукнулись кулаками. Потом Лало подтянул рукав, демонстрируя татуировку ПАПА.
Младший Ангел понимающе кивнул:
– Надо бы и мне такое сделать.
– Твоя должна быть БРО.
Они помолчали, оглядывая печальное собрание.
– В этой семье, – заметил Младший Ангел, – определенно много разговаривают. Но я не могу понять о чем. И кто все эти люди? – Он показал Лало свой блокнот, чем страшно развеселил племянника.
– Разговоры, ага, – наконец выговорил тот, отсмеявшись. – Все, что нам остается, это разговоры.
И с этими словами Лало вернулся на свой пост телохранителя за спинкой инвалидного кресла.
Поднялась небольшая суматоха, толпа расступилась, и на авансцену вывалился бедолага Кеке Контрерас. Он до сих пор играл в Барби, почти все из которых были голыми, а некоторые и без голов. Кеке напялил подаренный кем-то чудовищного размера жилет. Коричневая фетровая шляпа, доставшаяся от какого-то доисторического дядюшки, поникла под дождем. Ему могло быть и тринадцать, и семьдесят. Глаза косые. Неопрятная всклокоченная бороденка. Кеке его прозвали, потому что он не выговаривал слово «крекер». А печенье этот малый любил. Но известен был в округе постыдной привычкой забираться к людям в дом и воровать «Лего». «Лего» Кеке любил даже больше, чем печенье «Орео» или безголовых Барби.
Он приблизился к урне с прахом.
– Бабуля, – объявил он, – ты была самой лучшей бабулей на свете. – Обернулся к толпе: – Правда?
– Правда! – отозвался хор.
– Я хорошо поступил?
– Отлично, Кеке! – выкрикнул Старший Ангел. – Мы гордимся тобой, mijo!
Кеке, воодушевленный, снял шляпу.
– Старший Ангел! – воскликнул он. – Ты самый лучший Старший Ангел на свете. Как жаль, что ты помираешь.
Оглушительная тишина. Кашель.
– Мы все умрем, Кеке, – проговорил Старший Ангел. – Но не сегодня.
Кеке заулыбался.
– Она была моя бабушка? – спросил он.
– Нет, Кеке, – ответила Ла Минни.
– Я твой кузен?
– Сосед, Кеке.
Кеке радостно вскинул вверх кулак. Потом вспомнил, что надо сделать вид, будто утираешь слезы, и уковылял прочь.
– Секси леди, – пробормотал он. – Пурпурная дымка.
Младший Ангел наконец выдохнул. Еще одной катастрофы избежали. Семья – слишком большая ответственность. Спасает только тысячемильная буферная зона.
Настоящий внук подтолкнул вперед свою четырнадцатилетнюю дочь, и та сыграла на скрипке. Фракция vida loca поверить не могла, что девчонка из наших играет на скрипке. Они одобрили. Это было чертовски неплохо. Папаша пихал девчонку в музыку, потому что хотел пристроить в какую-нибудь группу марьячи. Но сама она мечтала играть классику и сумела пробиться в школьный оркестр. Она покрывалась мурашками от Дебюсси, а не от Селены. Парни-vatos хвостом за ней ходили. Только хипстеры из колледжа иронично усмехались и глумились над каждой фальшивой нотой.
– Великолепно, mija, – крикнула Минни.
Публика аплодировала.
Несколько мужчин выступили вперед и спели душераздирающую балладу, от которой у всех встал комок в горле. Всем хотелось отвести взгляд. И все уставились на дождь. И держались за руки.
– Ну что за мрачное дерьмо, – буркнул Лало, который не выносил слез.
Старший Ангел завертел головой, разыскивая младшего брата.
Молодежь стояла в Новой Американской Позе: головы склонены, руки сложены на груди, с виду молящиеся монахи, но на самом деле строчат в своих смартфонах. Украдкой делают селфи и постят в социальных сетях: Я НА ПОХОРОНАХ ABUELA. Люди с именами Ла Вера или Вьехо Медведь отвечали комментариями типа О, ЧЕРТОВСКИ СОЧУВСТВУЮ, MIJA!:(
Старший Ангел нашел взглядом Младшего. Тот тоже уткнулся в телефон.
Дома. Как так получается, что ты завершил целую эпоху и похоронил столетие жизни, а к ужину успел вернуться домой? Старший Ангел не мог смириться с этой подставой, на которую все они натыкались. Смерть. Какой идиотский розыгрыш. Каждый старик подходит к финальной черте, которую не видят слепые младенцы. И внезапно все стремления, поиски, страсти, мечты, страдания, труды, надежды, томления, скорби ускоряют обратный отсчет на пути к неизбежному наступлению тьмы.
Когда у тебя было впереди семьдесят лет, ничто не имело значения, хотя сам ты, наверное, считал свои переживания очень важными. Но не чувствовал жгучей потребности предпринимать какие-то действия. А потом приходит день рождения, в который ты думаешь: У меня осталось в лучшем случае двадцать лет. И эти годы тоже ускользают во тьму, до следующей мысли: У меня есть пятнадцать лет. Десять. Пять. А жена твердит: «Живи спокойно, не тревожься. Да ты прямо завтра можешь попасть под автобус! Никто не знает, когда наступит конец».
Но ты знаешь, что она точно так же, лежа в ночи рядом с тобой, подсчитывает оставшиеся годы, даже если сама не желает в этом признаться. Волнуется, что каждый приступ боли слева в груди может стать тем самым последним инфарктом. А потом оказывается, что у тебя больше не осталось никаких лет. Только дни.
И вот она, награда: осознать в самом финале, что каждая минута стоила того, чтобы сражаться за нее до последней капли крови и страсти. И большая их часть спущена в унитаз незамеченными. Он видел шестьдесят девять рождественских рассветов. Да черт их побери! Извини, Бог. Этого недостаточно. Совершенно недостаточно.
А ты заполняешь свои часы суетой. Как сейчас. Дом будто раздувается, как резиновый, как в старом мультике: музыка и пыль прорываются в трещины стыков качающихся, пляшущих стен.
Старший Ангел инспектировал свои владения.
Дети заплатили за свой собственный отдельный навес: контора, организующая свадьбы, натянула над крыльцом и частью двора белое виниловое покрытие на алюминиевых стойках. Она же установила длинные складные столы. И складные стулья. На оставшемся свободном пространстве – маленькая сцена с колонками усилителей для торжественных поздравлений и импровизированных декламаций. Под голубым пластиковым балдахином.
Машины запрудили весь квартал, но тут народ вечно толпился семьями, так что сразу не скажешь, кто здесь явился в гости к Старшему Ангелу, а кто завис, пересматривая лучшие эпизоды НФЛ, или пришел к родне на праздничное тамале. Половину подъездной дорожки занимал минивэн. Старшего Ангела ввезли в дом через гараж – Лало был недоволен, потому что ворота гаража были одной из стен его спальни и, когда эта стена поднялась, его постель и прочее барахло оказались на виду у всей улицы. Впрочем, на дорожке обычно стояла пара трейлеров, так что никто не разглядел его маленькую империю. Хотя постеры «Чарджерс» свалились на пол.
Это был классический южнокалифорнийский дом в стиле «ранчо», построенный в 1958-м. В мексиканском районе к югу от Сан-Диего, между Нэшнл-Сити и Чула-Виста. Ломас Дорадас. Раньше тут жили моряки – матросы-англичане, ветераны разных войн и докеры с верфей Нэшнл-Сити. Рыбаки-баски, добывавшие тунца. Постепенно сюда стали переселяться филиппинцы, а потом они уступили место raza.
На всех окнах решетки, которые пугали посторонних и которых никто из местных фактически не замечал. Ни одна из бабулек на улице не желала, чтобы в дом забрался какой-нибудь мифический пачуко и уволок ее коллекционные тарелки «Франклин Минт». Джон Уэйн и ангелы с огненными мечами, защищающие белокурых деток, украшали стены кухонь по всей улице.
Пальмы. Бежевые стены, местами раскрашенные под кирпич. Крытые битумом кровли. Каждый дом площадью 1250 квадратных футов. Пять типовых проектов, ради разнообразия все развернуты под разными углами. Лантана и герань, вездесущие колибри и кактусы. Перед домом Старшего Ангела на тощем газоне клонилось дерево юкки, обложенное по кругу камнями.
В каждом доме четыре спальни, гостиная, две ванные и удобная кухня-столовая, из которой раздвижная дверь ведет на задний двор размером в четверть акра. А уж там возникали мириады гаражных королевств, по мере того как безработные детки возвращались домой к Маме.
Америка, pues.
У Старшего Ангела на задний двор выходила каменная терраса, крыша которой вздымалась выше самого дома. Чахлый засохший плющ, редкие пятна алленрольфии и одинокий психоделический кактус нопаль, разросшийся до размеров диковинного доисторического дерева. Если подняться над кактусом и посмотреть на юг, то можно увидеть, как мерцают огни на радиобашне Тихуаны. В темноте даже Тихуана выглядит россыпью бриллиантов.
За все это Старший Ангел щедро заплатил.
Там во дворе стоял еще один дом, по виду и размеру как гараж. Его называли мастерской Старшего Ангела, но уже много лет никто туда не совался. На двери висел здоровенный замок. Раньше они время от времени выращивали цыплят на заднем дворе, и задняя стена мастерской была стенкой курятника, где они соорудили насесты и гнезда, чтобы куры откладывали там яйца в сено. Каждый день свежие яйца. А Перла запросто, не моргнув глазом, рубила головы цыплятам – и сразу в кастрюлю. Пока соседи не нажаловались, и тогда власти вмешались и разломали курятник.
С тех пор Лало прозвал соседей «куро-стукачи».
Перла сидела за столом на террасе и растирала ноющие колени. Свора ее собачонок крутилась вокруг, как ожившие эмпаньяды, нажравшиеся мета. «Ay, que perritos», – усмехалась она. Порода чивини. Помесь чихуахуа и таксы. Минни называла их «голыми кротами», она часто водила своих детей в зоопарк и разбиралась в таких вещах. Минни бывала даже в художественном музее.
Перла наблюдала, как собачки то и дело поднимаются на задние лапы и пританцовывают вокруг лодыжек рабочих.
Ей не хотелось остаток дня вспоминать о кладбище.
– Mija, – позвала она Минни. – Минерва! Café, si? Por favor, mi amor.
Минерва, мысленно фыркнула Минни. Почему ей досталось такое идиотское имя?
– Уже, ма! – отозвалась она. – Сейчас несу!
– Que?
Перла жила в Соединенных Штатах всего лишь сорок один год – не могла же она зубрить английский ночи напролет.
– Gracias, mija.
К примеру, если Перла решала ласково назвать свою дочь honey, милая, она по-прежнему делала это на испанский манер – la honis. В ее представлении «honey» начинается с мексиканского j и заканчивается долгим е. La jo-nees.
Перла тихонько вздохнула, обращаясь к Мадонне Гваделупской. Она знала, что настоящие молитвы, молитвы женские, не нуждаются в словах. Неужели мать по одному вздоху не поймет свою дочь? Молитва ее такова: Этот праздник – слишком тяжкое бремя. Дева лишь кивнула в ответ. Она-то все знала про то, как мужики могут морочить голову.
Сестры помогали, конечно. Лупита, Глориоза. Они всегда были рядом с ней и с Ангелом. На праздниках, похоронах, свадьбах, родинах, крестинах, днях рождения. За чашкой кофе. После разводов. Заходили на ужин или на завтрак, распить бутылочку или поиграть в домино.
Перла наблюдала за суматохой – как мелюзга носится по двору с кротособаками чивини. Лупита шустрила на кухне. Ла Глориоза опаздывала – это она должна была обуздать детвору и направить их буйство в нужное русло. Глориоза была directora de eventos. Вся жизнь – как танец. Она всегда опаздывала. Ла Глориоза – да, если ты блистательна, можешь делать все что пожелаешь. А мир может подождать.
Перла закурила. Она бросала уже лет пятьдесят. Пожала плечами. Подумаешь, даже Ла Глориоза иногда покуривает.
Прищурилась.
Кто все эти детишки? Внуки. Правнуки. Племянники. Внучатые племянницы. Соседи. В углу околачивается какой-то высокий чернокожий мальчишка.
– Mijo! – позвала она Лало. – Хуан! Нет, Тонио! Нет! Диго, Тато. Como te llamas, pues. Ven!
Она никак не могла вспомнить имя, ну и ладно.
Лало в гараже пересматривал старые видеокассеты Старшего Ангела. У него там настоящая видеотека в картонных коробках. Сейчас как раз включил ужастик середины 80-х – «Каннибалы-гуманоиды из подземелий». Поставил на паузу. Выкатился из гаража и потрусил к матери. Он сменил костюм на пуловер «Чарджерс» и широченные шорты «Гангста». Черные «конверсы» на босу ногу. По пути бросил маленькому жирному пацану:
– Yo, mijo, не будь уродом!
Склонился над Перлой, чмокнул ее в макушку:
– Я Лало, ма. Не Тато. Что случилось?
Минни принесла кофе.
– Вали отсюда, яйцеголовый.
– Моя не есть яйцеголовый. Следи за языком, куколка.
– Ну так себе яйцо, всмятку, – уточнила Минни.
– Сейчас врежу.
Перла по-испански спросила:
– Кто вон тот негр?
– Это твой племянник, мам, – ответил Лало.
– Что у него на голове?
– Бейсболка «Падрес».
– Как его зовут?
– Родни.
Минни поставила перед матерью чашку кофе.
– Подвинься, бильярдный шар. – И погладила Лало по бритой голове.
– Куколка, – грозно предупредил он, – смотри, чтоб никто не подрезал твои стринги.
– Заткнись, сопляк. Дурак.
– Жизнь удивительна, Минерва, – сообщила дочери Перла. – И полна чудес. Я видела привидение.
– Круто, мам. – И Минни поспешила обратно в кухонное рабство. Несколько ошарашенная, но со стариками всегда так. Мало того, что папа несет бред, так теперь еще и мама туда же.
– Не будь задницей, Минни! – крикнул вслед Лало. Татушка ПАПА НАВСЕГДА по-прежнему чесалась.
– Pobre Родни, – вздохнула Перла. – Ему неуютно здесь?
– С чего это? Он же у нас, этот чокнутый Родни. Он тут всегда, мам.
– Я никогда не была достаточно белой для семьи твоего отца, – сказала Перла. – Она тоже не была белой, Мама Америка. Смуглая, como café con leche. Но белее меня. O si, mijito. Я слышала, как она называет меня индианкой. Я же не глухая, а! – Она отхлебнула кофе. – Слишком горячий. Кто варил? Да ладно. Я никогда не нравилась твоей бабушке. Она считала меня женщиной низкого сорта. Называла меня проституткой.
Лало не знал, что на это сказать.
– Блин, – пробормотал он в итоге и вернулся в гараж смотреть кино.
Пытался отключиться от всего. Час назад звонил его сын. Они знают, кто это сделал.
– Сделал что? – спросил Лало.
– Замочил дядю Браулио.
– Да ладно.
– Зуб даю, пап, – сказал сын. – Че будешь делать?
И Лало сказал:
– Я?
Младший Ангел припарковался дальше по улице. В водосточных канавах было сыро, но под привычно палящим солнцем все выглядело пыльным. Трава пожелтевшая, а стены выцветшие. Сам он вырос в белой части города. Ребята в школе думали, что он француз.
Но дом его находился здесь – квадратная коробка площадью 1200 футов. Бугенвиллеи. На подъездных дорожках брошенные скутеры и трехколесные велосипеды. Баскетбольные кольца на стенах гаражей. Однородный классовый слой, назидательно заговорил в нем преподаватель. Музыка вот только разная.
Он шел по улице и чувствовал себя словно под прицелом видеокамеры. Или будто из каждого окна подсматривали любопытные. Глядят на «краун вик» и думают: свинья! Он понурился, опустив плечи, как будто мог стать меньше ростом, а еще лучше – невидимкой.
Кто этот gabacho?
А, это тот гринго-мекс.
С виду типичный наркоша.
Он всегда чувствовал себя неловко, запросто входя в дом Старшего Ангела и Перлы, как делали все остальные. Как будто еще не заслужил членства в их клубе. Но если он стучал или звонил в звонок, его непременно бранили. Разве брат стучится? Поэтому он собрался с духом, решительно отодвинул тяжелую решетку и шагнул внутрь. Вокруг большого стола в гостиной собрались люди. Бейсбольные кепки с названиями команд. Сигареты.
Только что появилась Ла Глориоза, она стояла в алькове, освещенная солнцем сзади, руки на бедрах. Золотистая юбка словно подсвечивала смуглые лодыжки. Контуры ног, затянутых в колготки, отлично видны сквозь ткань юбки. Распущенные по плечам волосы мерцали искорками – точно блики на чернильном море.
Она заметила его. Он улыбнулся. Она была великолепна, как ацтекская богиня, нарисованная на бархате, в лавчонке с тако. И мускулистая.
– Mi amor, – сказал он.
– Ay, tu. – У Ла Глориозы не было времени на глупости. Она резко вскинула голову, движением подбородка прогоняя его. Кудри взметнулись – поставила на место.
Он ответил коротким недоуменным движением бровей.
Голова опустилась, кудри рассыпались по плечам – примирение возможно. Она взглянула исподлобья, как волчица. Он вспыхнул, глаза влажно блеснули.
Ее левая бровь медленно приподнялась и замерла. Он смотрел на ее ключицы. Потом ниже, но в рамках приличий. Медленно подняв взгляд, встретился глазами с ней. Улыбнулся краем рта.
– Не дури, – сказала она.
Со двора вошла Перла за добавкой кофе.
– Es mi малыш! – воскликнула она, проковыляв к Младшему Ангелу, и ласково погладила его по лицу. Смерила взглядом их обоих и решительно заявила: – Даже не думайте.
Ла Глориоза скорчила ему рожу, наморщив нос, и, скрывшись за буфетом, принялась грохотать чем-то в раковине. С деланым раздражением. Родись он с гребешком на голове, перья уже встопорщились бы и он упорхнул бы на поиски самого красивого прутика для нее.
– Tu hermano esta en su cama. – Перла махнула в сторону комнаты, где отдыхал Старший Ангел. – Все время в кровати.
– Он, наверное, жутко устал.
– Siempre. Pobre Flaco.
Она озиралась, покачивая висящей на пальце кофейной чашкой. Младший Ангел забрал у нее чашку, подвел Перлу к маленькому алюминиевому столику и усадил.
– Я принесу.
– Спасибо. Leche, пожалуйста. Y azucar.
– Si.
– Сахар, побольше сахару.
Ла Глориоза отскребала вчерашние кастрюли, стоя спиной к нему. Подойдя вплотную и наклоняясь за кофейником, он тихонько втянул ее запах. Она почувствовала, как он льнет к ней, голубая электрическая молния полыхнула у ее шеи, но Глориоза не подала виду.
Он положил ладонь ей на спину:
– Позволь.
Глориоза подпрыгнула.
– Мне шестьдесят лет, – прошипела она.
– Шестьдесят – это новые сорок, – ответил он. – А мне за пятьдесят. Так что ты моложе меня.
Ей пришлось задуматься.
Кофейник громко булькнул.
– Не шути со мной, – сердито прищурилась она.
Кофе кипел. А он стоял так близко к ней, что чувствовал тепло ее тела. От нее пахло миндалем и ванилью.
Наверное, она не помнит, как однажды, когда оба они были на очень много лет моложе, на одном из редких сборищ в доме его отца она выпила слишком много коктейлей. Учила его мать танцевать латино. Ла кумбия. Румба. Ча-ча-ча. К концу вечера она изрядно надралась и, наткнувшись на него в коридоре около спальни, которую использовали как гардеробную, прильнула, настойчиво требуя: «А ну поцелуй меня на ночь, ты, плохой мальчик».
Он неловко чмокнул ее.
«Так женщин не целуют, – сказала она. И поцеловала его в губы. – Вот как целуют женщин». Сгребла свое пальто и исчезла, точно призрак из потустороннего мира.
– Я не шучу, – сказал он.
– Думаешь, это так просто!
– Это просто.
– O si, cabron? И чего ты от меня хочешь? – Она сдула прядь, упавшую на лицо. Вот ведь pendejo!
– Хочешь, чтобы я прекратил?
Она раздраженно швырнула кастрюлю в раковину. Уставилась в кухонное окно, на vatos, болтавшихся на дороге. Тряхнула кудрями. Вздохнула.
– Нет, – ответила наконец.
Он налил кофе, взял баночку концентрированного молока, сахар и отнес Перле.
– Растворимый? – спросила та.
– Нет. Из кофейника.
Перла скривилась. Эти старики, им лишь растворимый подавай.
На него она даже не глянула. Лишь повела бровью в сторону Глориозы.
– Колибри.
– Я?
Она молча подула на кофе.
А он размышлял, как бы объяснял значение этого слова студентам. Еще одна мексиканская идиома. Пчела? Нет. Шмель? Не-а. Колибри? Создание, перелетающее с цветка на цветок и собирающее нектар.
Он откашлялся:
– Я…
– Ступай поговори с братом, – оборвала его Перла.
Но сначала он задержался в гостиной, рассматривая документы, подтверждающие гражданство Старшего Ангела. Тот вывесил их в рамочке на стене, чтобы все могли восхищаться. По углам прикреплены миниатюрные американские флажки. Выцветшие фотографии детей – Индио и Браулио. Младший Ангел присмотрелся: а он был красавчиком, этот Браулио. Херувим прямо. И маленький Лало, пухлощекий и кудрявый. Минни, очевидно, еще не родилась.
Рядом висел большой семейный портрет. В массивной белой раме с золоченой резьбой в виде виноградной лозы. Мама Америка с фотографией отца. А вокруг нее Старший Ангел, Мэри Лу и Сезар. Вот так вот. Его они и не подумали пригласить. И вовсе не стремились выказать тем самым презрение. От этого еще обиднее почему-то.
За плечом возникла Минни.
– Вся наша семья, Tio, – сказала она.
– Почти.
Она удивленно посмотрела на него, потом на фото, опять на него, на фото.
– Ой.
– Да.
– Упс.
– Маленькая оплошность, – c деланой жалостью к себе произнес он.
– Личностный кризис, а?
– Все, тайна раскрыта.
– Ты не одинок, в смысле не ты один чувствуешь себя одиноко. Кое-кому из нас знакомо это переживание. – И она вышла за дверь и побрела по улице.
А ему пришлось сделать еще четырнадцать шагов до входа в спальню.
Ему было страшно.
Младший Ангел был уверен, что брат умер. Или что он в каком-нибудь жутком медицинском состоянии. Или от него воняет какой-нибудь дрянью, и им обоим будет неловко.
Но все страхи оказались напрасны. Старший Ангел сидел, опираясь на подушки. В белоснежной сорочке и удобных пижамных штанах. На ногах белые спортивные носки. И пахло от него детской присыпкой и чуть-чуть потом.
Старший Ангел проповедовал группе подростков, которые неловко переминались в изножье его кровати. У всех девчонок одна рука лежала поперек живота, словно поддерживая ребра, а вторая бессильно свисала. Парни затолкали кончики пальцев в карманы джинсов.
Старший Ангел вещал:
– Панда заходит в ресторан.
– Да, Папа.
– Si. Садится за стойку и заказывает еду и пепси.
– И что дальше, Пап?
– Он поел, выпил, вытащил пистолет и пристрелил повара.
– Чего?!
– А уходя, проорал: «Погуглите это!» – Старший Ангел улыбался, как городской сумасшедший, глаза блестели совершенно безумно.
Дети переглянулись.
– И чего, они погуглили?
– Конечно. И знаете, что там говорилось?
Они помотали головами.
– Там было сказано: «Панда. Растительноядное млекопитающее, которое питается листьями и побегами растений». – Он рассмеялся.
Дети опять переглянулись.
– До меня дошло, – выговорил толстенький пацан.
– Кыш отсюда, mocosos, – распорядился Младший Ангел.
Подростки поплелись к двери.
– У меня нет соплей, – возмутился было толстяк.
По всей кровати разбросаны газеты. Старший Ангел по сто раз пересматривал страшные картинки. Мертвый малыш лицом вниз в полосе прибоя. Утонул и выброшен на берег, как маленький узел никому не нужной одежды. Старший Ангел видел, что младший брат глаз не сводит с фото. Он аккуратно сложил газету и пристроил ее на тумбочку у кровати.
– Никому не нужны иммигранты, – сказал Старший. – Он утонул, этот мальчик.
– Я знаю.
– Стремился к новой жизни.
– Я знаю.
– Так выглядят и наши, – продолжал Старший. – В пустыне.
Наши.
– Я должен подумать об этом, – сказал Младший Ангел. Ему вдруг пришло в голову, что, может, Старший вовсе не такой уж ярый республиканец. Оказывается, он почти ничего не знает о старшем брате. – Но мы-то живем тут давным-давно. Кажется, в пустыне не так много тел из семейства де Ла Крус. – Он не мог остановиться, хотя лицо брата потемнело. – Мы ведь теперь американцы, нет? Ну, в смысле, уже семья постиммигрантов. Через сколько, почти пятьдесят лет?
– Госссподи.
– Но я по-прежнему мексиканец, – не унимался Младший Ангел. – Мексиканский американец? Но будем откровенны, я не живу в этом, как его, Синалоа.
Старший Ангел вытер губы. Ему показалось, что они влажные, но на деле растрескались.
– Наверное, это приятно, Carnal, выбирать, кто ты такой.
Младший Ангел отстраненно уставился в угол комнаты.
– Сегодня у тебя не получится.
– Что именно?
– Втянуть меня в любимую игру «я больше мексиканец, чем ты».
– Мне показалось или ты только что признался, что ты гринго?
– Иди в жопу, – проворчал Младший.
– Culero.
Каждому внезапно опять было по одиннадцать лет.
– Окей, – дернул плечом Старший Ангел. – Я завтра помру, так что все в порядке.
Господи в Бога душу мать Иисусе. Младший Ангел дружески улыбнулся.
– Садись. – Старший похлопал по кровати.
Этническая гражданская война вроде бы пронеслась мимо, подобно вечерним дождевым облакам, что спешат к востоку, чтобы пролиться над горами Куаймака.
– Эй! – Глаза Старшего Ангела сияли темными кострами. – Помнишь, как отец чистил апельсины?
– Я помню нашего отца, ага, – кивнул Младший Ангел.
Старший намек понял.
– Наш отец. Он посыпал апельсины чили.
– И солью.
Им обоим это почему-то показалось забавным.
– Он снимал кожуру одной длинной лентой, – воскликнул Старший Ангел. – И делал змей из апельсиновых корок. Каждый раз.
Теперь они хохотали во весь голос. А неплохо вот так посмеяться. Бессмысленно. Безопасно.
– При мне он называл их глистами, – сознался Младший.
– А я тебе рассказывал… – И Старший Ангел рухнул в пучину повествований. Шутки и печали. Таинственные сказки их предков. Вопросы о Сиэтле. Когда он начал в подробностях рассказывать о каждой склянке с таблетками на своей тумбочке, и о дозировке, и о режиме приема, Младший Ангел сломался – забрался наконец на кровать старшего брата.
тишина
хорошие разговоры
устрицы
день без боли
Войти с помощью соц. сетей: