25

Коля Гиман был как тень без человека. Он словно уклонялся от человеческих взглядов, от надоевшей жалости. Редко его можно было увидеть вблизи. После заключения, вернувшись, он стал жить один в отцовском доме – отец в очередной раз прибился где-то в примаки. Иногда к нему приходила Танька Явгиньина, в такие дни они топили баню. Работал Коля тоже в одиночестве, кочегаром и сторожем в клубе. И то, что он занял место умершего Загорца, лишь добавило жизни слитности и завершенности. Все закончилось. Вскоре после Загорца умер и Ефим, второй главный участник этой истории, остался Коля, человек в ней случайный, но оказавшийся единственным ее результатом. Тенью.

В деревне главный праздник – Радоница. Все шли на кладбище к могилам своих близких. Коля тоже подходил к кладбищу, но кружил, как прокаженный, вокруг ограды, сидел на откосе холма, глядя вдаль. Он ждал, пока все разойдутся.

В тот день мой отец забыл оставить на могиле водку в стакане рядом с конфетами и крашеным яйцом. Странный обычай, но все так делали. Мы вернулись, когда на кладбище уже никого не было, только Коля. Он сидел на общей скамейке в центре кладбища.

Когда они с отцом выпили, помолчали – все им было понятно и без слов, – Коля вдруг стал говорить то, что отцу, наверное, было единственно неизвестно.

– Вы всё говорили: учитесь, учитесь… Что б я делал, если б выучился? Не выдержал бы. Точно не выдержал. А так… Все ясно. И чем больнее, тем ясней. Я думаю, не меня жизнь поймала, а я ее. Нет?

Это была его привычка. Сказать что-нибудь, а потом переспросить: «Нет?»

Когда выходили с кладбища, то прошли мимо последних по времени могил Загорцева Егора и Дроздова Ефима.

Отец сказал:

– Рядом лежат.

– Кто ж их тут сортировать будет? – сказал Коля.

26

Как нестеровские философы, мы с Витькой ходили по длинной тропинке в лесу вдоль бесконечной простой изгороди, похожей на растянутый по горизонтали знак диеза. Или на нотный стан, если бы существовал нотный стан из двух только линий. Изгородь отделяла дикий буреломный лес от заказника высаженных дубков с двумя или тремя листьями на тонких ножках в маленьких квадратах снятого дерна, по три-четыре в каждом. Я не забыл эту тропинку, могу пройти ее по памяти и сейчас, хотя длиной она была не меньше километра. Одно из лучших мест моей жизни, помогающее ей обрести неопровержимый смысл, проявляющийся хотя бы в том, что, когда бывает тяжело, я пускаю память по этой тропинке, и она говорит: если блестели под дождем гладкие жерди изгороди, если была впереди уходящая туманная даль, откуда можно оглянуться сейчас, то смысл этот есть. Как есть он в тех дубках с двумя или тремя листьями. Не все они вырастали, потому и сажали их по нескольку рядом, но мне казалось тогда, что так им веселее. Нас же с Витькой тоже двое.

Он был старше меня на год, учились мы в разных классах, и нам было о чем поговорить. Осенью, в сентябре, появилась эта привычка каждый день после школы, бросив дома ранцы, спешить через речку, через ее упругий качающийся мостик, к опушке леса, к началу нашей тропинки. Кто прибегал первым, ждал недолго. Встречались, шли не торопясь и разговаривали. Странно, конечно. Но мне кажется, я понимаю, почему это происходило. Потому что вся остальная жизнь была одинаковая. Почти одинаковая. У нас были домашние дела, родители, одноклассники, уроки. Там, позади, в деревне. И все было замкнуто, заполнено, завершено. А сюда, на тропинку, выплескивалась неизвестность, словно жизнь искала в огромном пространстве: а что еще? Просто погулять на улице после уроков – обычно. В магазин за хлебом сходить – обычно. За водой к колодцу – тоже. А с этой новой привычкой мы чувствовали себя взрослее, ее появление казалось признаком будущей жизни.

Нет, как ни объясняй, все равно это странно. Два деревенских мальчика каждый день после школы ходят по одному и тому же маршруту на прогулку, да еще и беседуют при этом? Даже не странно, а смешно. Но было так.

Мы говорили обо всем, в том числе о космосе, о том, что мы для кого-то как муравьи. И весь наш космос лежит у кого-то на столе под микроскопом. О том, можно ли вернуться туда, откуда вышел, если идти всю жизнь по круглой Земле, которая вертится. Не снесет ли тебя при этом. Много, много было тем для разговора, и еще в школе, сидя на уроках, я придумывал, что сказать. Наверное, и Витька был занят тем же.

Но запомнился навсегда один лишь день. Остальные были почти одинаковы, а этот отличался от других. Витька уже с самого начала был взволнован, он даже дрожал, как от холода, и говорил непонятно. Потом, правда, все прояснилось.

– Вот мы идем, а потом вернемся. Завтра в школу пойдем, потом опять сюда. Вот я возьму сейчас палку и брошу. А может, и не возьму. Кто знает?

Витька подфутболил палку ногой.

– Тогда я возьму, – засмеялся я.

– Подожди, не перебивай. Не до смеха. Вот скажи: почему мы здесь?

– Гуляем.

– Я же не спрашиваю: для чего мы здесь? Я спрашиваю: почему? Потому что все к этому шло. Как к результату. Понимаешь?

Я не понимал, о чем он говорит, хотя давно привык к его странным мыслям.

– Ну конечно, а как же иначе? – сказал я.

– Ты не соглашайся так легко! Подумай сначала. Все виновато в том, что будет! Я сегодня по дороге в школу тете Соне воды принес, она не успевала, ей надо было почту разносить. На пять минут задержался. И весь день пошел так, как пошел, а не так, как намечался. А кто намечал? Значит, и почтарка виновата, да? А я больше всех, потому что через меня все делается. Вот стоял в очереди в буфете, потом – раз, и надоело мне стоять. И в класс вернулся. А если б остался…

Витька замолчал и остановился как вкопанный. Он будто увидел перед собой стену.

– Может, я ненормальный? Может, не надо нам сюда ходить?

Мне показалось, он будет без конца повторять это свое «может». Что-то случилось, понял я. Конечно, случилось. Витька всегда был спокойным, а тут вдруг…

– Мать в школу вызывают. Но это не страшно. Страшно, что я, наверно, чокнутый, как Устюша. Но ей-то что? Ей все равно. Старуха. А мне… Знаешь, что я сегодня сделал? Подошел сзади к Сергею и со всей силы ударил в спину кулаком. И сейчас в это не верится. Он так оглянулся на меня, дыхание у него занялось, и упал на парту. Как в кино, когда умирают за родину. Медленно падают. Он ничего не понял. Думаешь, я понял? Стою и смотрю, как у него изо рта струйка крови показалась. Все испугались – Наташка, Лариска… Мария Карповна подскочила, смотрит на меня. Даже сказать ничего не могла.

– А за что ты?..

Витька дернулся, замахал руками, закричал на весь лес:

– Не знаю! Не зна-аю! Я бы сказал, если б знал!

Он и правда выглядел как ненормальный.

– Ну не дружим мы, ну лезет он везде, как выскочка, и все получается, да! Так что, из-за этого бить? В спину? Я в последнее время все думал и думал об этом, как мы с ним драться будем. Думаю: он мне скажет так, а я – так, и пошло. Он мимо ходит, все ему до лампочки. А я только и думаю, где бы с ним столкнуться. А потом вижу перед собой эту спину…

Витька обернулся ко мне:

– Что теперь будет?

– Ты прощения попроси. А матери скажи, что подрались. Не говори про спину.

– Просил. И у него, и у Марии Карповны, и у всего класса. Я не про то. Что со мной будет? Сейчас на дерево залезу или не залезу? Кто знает? А? Кто?

Витька тогда расплакался и даже не стеснялся своих слез, а я испугался. Конечно, уговаривал его какими-то обычными словами. Как будто слова в таких случаях могут быть необычными. От плача он успокоился. Мы шли и молчали.

Наверное, на этом и закончились наши философские прогулки. Может быть, еще раза два-три прогулялись. Но я не помню, о чем говорили. Может, просто палкой по изгороди выстукивали на ходу, каждый свой ритм.

Витьку я встретил случайно несколько лет назад. Почему-то решил, он мне обрадуется, как я ему, и удивился, что он просто узнал меня, и все. В Москве после стольких лет случайно встретились, и никакого удивления? – думал я. Витька был военным, сейчас пенсионер. «Молодой пенсионер», – пошутил он. Большой такой, даже огромный, улыбающийся человек. Бывший философ, почему-то подумал я, глядя ему вслед, в спину, когда мы попрощались.

Исповедь Витьки маленькая, хоть помещай ее под микроскоп, не такая, как известные всем «Исповеди» Августина, Руссо, Толстого. Но для меня она была первой в этом ряду. Я попытался пересказать ее, но разве можно пересказать исповедь? Она и сама, маленькая или большая, не может открыться вся, как улитка из своей раковины. Главное, что есть в ней, место соединения с панцирем, не увидеть никому.