Роланд Фрейслер сидел в своем огромном берлинском кабинете в здании Народной судебной палаты и просматривал протоколы допросов. Через полчаса он наденет свежую, тщательно отглаженную мантию алого цвета, такого же цвета пышную шапочку, возьмет под мышку толстую папку с материалами дела и отправится в зал заседаний. Там, беспрестанно перебивая защитников и обвиняемых, и не давая вставить слово даже своему коллеге по сенату, уж не говоря о тройке народных заседателей, назначенных из партфункционеров и отставных генералов, он произнесет несколько гневных речей, после чего отправит еще двоих бывших армейских офицеров на эшафот. Все это займет не более трех часов. Это будет обычный процесс, такой же, как и 1200 других, проведенных им за годы служения фюреру.

Чтобы попасть в здание Народного суда, расположенное в Шенеберге в центре большого парка, нужно было пройти через двойную колоннаду, перенесенную сюда с Александрплац в 1910 году. Сюда, на Потсдамерштрассе, привозили обвиняемых из нескольких столичных тюрем, а отсюда большинство из них увозили в тюрьму Плетцензее, где казнили в тот же день через несколько часов после вынесения приговора. Некоторые отправлялись в концентрационные лагеря, что никоим образом еще не свидетельствовало об их счастливом избавлении от смерти. Однако председательствование самого Роланда Фрейслера, возглавлявшего Первый из шести сенатов палаты, означало две вещи: это был суд Народного трибунала, а Народный трибунал выносил только смертные приговоры.

Особенное удовольствие Фрейслер получал, работая с титулованными особами и известными людьми. Не далее как позавчера он отправил на виселицу еще одну троицу из июльских, среди которых были Гельмут фон Мольтке и Эрвин Планк. Последний – сын знаменитого физика Макса Планка, а уж фамилия Мольтке говорила сама за себя.

Народная судебная палата (НСП) была создана в апреле 1934 года. Несмотря на полную и быструю нацификацию германского Министерства юстиции, Гитлер решил создать эту независимую надстройку для рассмотрения дел особой важности. Первоначально палата состояла из двух сенатов, но к сорок второму году их число возросло до шести. Каждый сенат представлял собой группу из двух судей, трех-пяти гражданских заседателей, секретаря, стенографистов. В августе сорок второго года статс-секретарь Минюста по особым поручениям Роланд Фрейслер сменил назначенного министром юстиции Отто Тирака на посту президента НСП, одновременно возглавив Берлинский сенат палаты. С этого момента деятельность НСП не ограничивалась уже никакими законами, полностью подчиняясь воле ее президента, стопроцентно преданного фюреру. Палату стали называть Народным трибуналом. Он работал в соответствии с «неписаными законами немецкого народного сообщества», неподвластный ни Министерству юстиции, ни какому-либо иному правительственному, общественному или законодательному органу.

Фрейслер снял трубку и позвонил домой. Затем переговорил по телефону с начальником Лехтерштрасской тюрьмы. После этого вызвал секретаря и велел ему пригласить Петера Кристиана, молодого помощника судьи, которого ожидало важное задание. Через пять минут Петер вошел в кабинет президента Народной судебной палаты и остановился у дверей.

– Проходи. Чего встал? – Фрейслер посмотрел на часы и стал складывать документы в красную папку. – Ну что, молодой человек, пришла пора для самостоятельной работы. Хватит уже набираться опыта. Время теперь не то.

Фрейслер посмотрел на настольный календарь, на котором значилось «25 января». Он встал, снял пиджак и подошел к большому кожаному креслу с разложенной на его спинке мантией.

– Ну-ка, помоги.

Петер стал помогать судье облачаться в просторное красное одеяние, один вид которого, когда из-под шапочки выглядывало костлявое остроносое лицо с бесцветным холодным взглядом, внушал трепет не только подсудимым, но и всем присутствующим в зале. Даже полицейским охранникам, стоявшим позади скамьи с обреченными генералами и полковниками, становилось не по себе.

– Сейчас пойдешь в канцелярию. Там для тебя заказан билет на поезд до Мюнхена. Ты, кажется, оттуда родом? Нет? Только жил там несколько лет? Тем лучше. Поезд сегодня вечером. Два дня на ознакомление с материалами следствия и двадцать восьмого числа процесс. Да, да. Именно ты будешь председательствовать. Хватит протирать штаны в помощниках.

Фрейслер подошел к зеркалу и стал расправлять складки на мантии.

– Помнишь дело «Белой розы»? Прошло почти два года. Да, это было весной сорок третьего и как раз там, в Мюнхене. Возможно, следователи не всех тогда выявили и мы не выскребли эту заразу до конца. Мне, как ты понимаешь, некогда. Берлинские тюрьмы все еще забиты этими подонками из компании Трескова, Штауфенберга, Канариса и прочих. С ними надо поскорее кончать, поэтому я не могу ехать сам и тащить туда трибунал из-за одной психопатки. Посылаю тебя. Тебя – именно потому, что ты молод. Да, да, именно поэтому. Процесс решили осветить в прессе. Будут пара журналистов и фотографы. Молодую изменницу должен осудить молодой человек, почти что ее ровесник. Ты понял смысл? Твои помощники тоже из только что окончивших университет. А вот адвокатом у нее будет старый опытный защитник. Для контраста. «Молодость рейха казнит измену». Короче говоря, дело пустяковое, справишься.

– Господин президент, – Петер наконец-то улучил момент, чтобы вставить слово, – а у нас нет никаких материалов? В поезде я бы изучил…

– Нет, ничего нет. Мне рассказали по телефону. Подробности узнаешь там, на месте. В Мюнхене все вопросы решай со старшим советником юстиции Бергмюллером. – Фрейслер надел шапочку и уже брал в руки свою папку. – И вообще, не мудрствуй там и не корчи из себя Цицерона, тем более что заседателей у тебя не будет. Работаем в режиме военного положения – никаких присяжных, никаких вердиктов и прочей чепухи. Так что все исключительно в твоих руках. Расследовать тебе тоже ничего не придется: девку взял полицейский в момент наклеивания листовки. Перед этим она повесила в городе еще десять или двадцать аналогичных бумажек. Все! Если откроются новые обстоятельства, позвонишь сюда. Хотя и без тебя мне сразу доложат.

Он направился к выходу, и Петер поспешил следом.

– Да, вот еще что, – Фрейслер говорил уже на ходу, – ее брат, кавалер Рыцарского креста, недавно погиб на фронте. Поэтому обвинение направляй только на нее одну. Родственников не трогай. Мол, завелась одна паршивая овца. Понял? Будет неплохо, если ты пройдешься в своем заключительном выступлении по тамошнему университету – этакому рассаднику заразы. Но не перегибай. И никаких воспоминаний о «Белой розе». Не нужно, чтобы кто-нибудь связывал это дело с тем. Ну? Все понял? Проконтролируй выполнение приговора в тот же день.

Фрейслер остановился.

– Я надеюсь, тебе не нужно объяснять, о каком приговоре идет речь? Помни: Judex damnatur cum nocens absolvitur – судья подлежит осуждению, оправдывая преступника. Нелишним будет самому поприсутствовать на исполнении. К празднику жду тебя обратно. Будешь помогать мне по делу одного негодяя.

Петер смотрел в ночное окно своего купе и проклинал тот день, когда подал прошение о зачислении на юридический факультет. Теперь он должен выполнять волю этого человека, пославшего на смерть не одну тысячу немцев, среди которых, он был уверен, найдется несколько сотен невиновных. Он ехал на свой первый самостоятельный процесс не с тем, чтобы разобраться и вынести если не справедливое, то хотя бы законное решение. Он ехал, чтобы выполнить приказ и положить под нож гильотины человека, тяжесть вины которого была определена по одному короткому телефонному разговору. Да еще, как он понял, молодую женщину. Впрочем, в рейхе давно не делали различия между мужчиной, женщиной и подростком. А практика определения приговора еще до судебного заседания существовала уже с 1942 года.

Сразу после окончания юридического факультета Петер Кристиан был направлен на работу в Евгенический Верховный апелляционный суд, заседавший в северо-западном пригороде Берлина. Здесь, в Шарлоттенбурге в мощном тяжеловесном здании с колоннами и пилястрами рассматривались дела последней инстанции, касающиеся улучшения немецкой расы В этих стенах не выносились суровые приговоры: виновные в нарушении Нюрнбергских расовых законов карались в другом месте. Здесь же решались вопросы стерилизации германских граждан на основании «Закона о предотвращении появления потомства с наследственными заболеваниями». Евреи и полукровки также не являлись клиентами ЕВАСа.

Заседание Евгенического суда больше походило на врачебный консилиум. Не было ни обвинителей, ни защиты, не произносились длинные речи на публику. Народных заседателей заменяли эксперты, теоретики немецкой евгеники, видные ученые, такие, как знаменитый профессор Зютт – психопатолог с мировым именем С их помощью судейской коллегии из двух или трех человек предстояло окончательно определить, может ли данный субъект иметь право на потомство. Петеру импонировало то, что здесь не принимали скоропалительных решений и зачастую вопрос откладывался для дополнительного изучения.

И все же, изучая такие работы, как «Расовая гигиена немцев» Пауля Германа или «Бракосочетание и расовые основы» Людвига Леонхардта, он не мог себя убедить в том, что безоговорочно их принимает.

Он вспомнил свое последнее дело.

Это было поздней осенью сорок третьего года. В зал ввели молодую девушку, и все сразу обратили внимание на ее привлекательность. Она испуганно озиралась, вздрагивая от прикосновений, и была очень подавлена, а когда ее подвели к высокой кафедре с двумя судьями в мантиях и беретах, совсем растерялась. Судьи ЕВАСа чаще привыкли видеть перед собой людей с пониженным интеллектом, неприятных внешне, злобных или жалких. Такие исключения, как девушка по имени Лилиан, бывали здесь очень редко.

Петер начал быстро просматривать ее дело. Сегодня оно было уже третье по счету, и он по какой-то причине не успел с ним ознакомиться заранее. Скоро он понял его суть – глухота Глухота, которой страдала Лилиан от рождения, вполне подпадала под закон о наследственных заболеваниях. Более того, она вместе с наследственной слепотой была в нем четко прописана наряду со слабоумием, шизофренией и десятком других душевных недугов.

История Лилиан была печальной. Это история любви молодого аристократа, вернувшегося с фронта инвалидом, и простой девушки, работавшей в военном госпитале сиделкой в палате тяжелораненых. Она не только выходила летчика, оставшегося без обеих ног, но вернула ему желание жить, а сама, как это иногда случается, полюбила его. Родители оберлейтенанта поначалу очень благосклонно относились к ней. Это был их единственный сын, и они видели, какое благотворное влияние оказывает на него глухая сиделка, как много времени она уделяет их Гюнтеру. Они не могли и помыслить, что между молодыми людьми такой разной социальной принадлежности может возникнуть взаимное чувство.

Между тем Лилиан умела читать по губам, а летчик за долгие месяцы лечения научился понимать многие ее Жесты. Когда он встал на протезы, она учила его ходить. Несмотря на глухоту, Лилиан обладала звонким голосом. Смеясь, она радовалась его успехам, а позже ему довелось узнать, что и плачет она так же, как все нормально слышащие люди.

В тот день, когда Гюнтер фон Крейпе объявил своим родителям, что намерен жениться на Лилиан Горн, в ее жизни началась черная полоса. Отношение к ней родителей летчика сразу переменилось. Мать Гюнтера, занимавшая значительный пост в Немецкой социальной службе, потребовала от сына отказаться от своего решения Она развернула активную деятельность, в том числе и в госпитале, где работала Лилиан. Прежде всего она обвинила девушку во всяких гнусностях, целью которых было влезть в их семью, а когда поняла, что желание сына неколебимо, написала заявление в Евгенический суд города Лейпцига, где и началась вся эта история.

Пускай ее сын женится, но детей от этого брака не будет! Она не желает внуков от Лилиан Горн.

Более того, мамаша фон Крейпе начала усиленно собирать компромат на всю родню Лилиан. Особенно она упирала на седьмой пункт «Десяти заповедей выбора супруга», разработанных фюрером для нации еще в тридцать четвертом году:

Шестой пункт был также взят ею на вооружение:

– А как насчет пятого пункта?! – кричал в ответ Гюнтер. – «Женись только по любви! Деньги – тлен и не дают долговечного счастья. Там, где нет божественной искры любви, не может быть ценного брака». Это ведь тоже слова Гитлера!

Лейпцигский евгенический суд под мощным напором Вильгельмины фон Крейпе и ее супруга, влиятельного промышленника и группенфюрера СА, удовлетворил их иск и рекомендовал стерилизацию. А поскольку закон запрещал браки между стерилизованными и нестерилизованными гражданами рейха (последние могли бы иметь детей, так нужных нации, но в случае таких браков лишались этой возможности), то дальнейший вопрос решался сам собой.

Но Гюнтер не отступился. Он подал апелляцию в Верховный суд, забрал свою невесту и уехал в Берлин. Напоследок он заявил матери, что, если они проиграют это дело, он сам пойдет на стерилизацию и все равно женится на Лилиан.

И вот он сидит позади нее, а испуганная Лилиан через сурдопереводчика отвечает на вопросы судей.

– Я не подпишу этого решения, – неожиданно заявил Петер председателю судейской коллегии, когда они уединились в совещательной комнате. – Это бесчеловечно – лишать женщину возможности иметь детей.

– Ты не имеешь права не подчиняться, Кристиан! – заорал на него старший имперский советник юстиции Айзенлор. – Сейчас не сороковой год, черт побери. На нас уже и так косо смотрят из Шенеберга из-за постоянных отлагательств и доследований. Подписывай вердикт!

– Нет.

– Почему?

– Ее родители не глухие. Значит, говорить о наследственной глухоте нет никаких оснований. Ее история – лишь несчастное стечение обстоятельств, которые, я уверен, никак не отразились на генном уровне. Это не наш случай, господин Айзенлор, и Лилиан вполне может иметь нормальных детей.

– Чего ты упрямишься, Кристиан? – перешел от крика к уговорам председатель коллегии. – Тебе-то что от всего этого? Ну, не будет у них своих детей, возьмут чужих. Из одной только Польши в рейх на онемечивание вывезли триста тысяч. И еще столько же планируется. Отборный материал со всеми нордическими признаками. Хватит и на эту пару.

Петер понимал, что в деле Лилиан Горн замешаны большие деньги отца Гюнтера. Это вызывало у него еще большее неприятие навязываемого решения.

– Господин Айзенлор, я напишу особое мнение в вердикте.

– Да ты пойми, что мы последняя инстанция! Кому прикажешь рассматривать твое особое мнение? Господу Богу, что ли?

– А вы поймите, что… – Петер не мог подобрать нужных слов и вдруг ляпнул: – У колченогого от рождения доктора Геббельса шестеро детей, да еще на стороне найдутся! И никому что-то не пришло в голову стерилизовать этого «тевтонского карлика»!..

Воцарилось молчание. Секретарь, заполнявший какие-то бумаги, испуганно поднял голову. Они с Айзенлором уставились на Петера, осмысливая произнесенные им слова.

– Вы что-то сказали? – вкрадчиво поинтересовался старший имперский советник.

Петер молчал. Потом он подошел к столу, поставил свой росчерк в бланке судебного решения и вышел из комнаты.

Этот случай мог иметь для него далеко идущие последствия. Соответствующая бумага, заверенная двумя свидетельскими подписями, была послана вверх по инстанции и легла на стол президента Народного суда. Петера вызвали в Шенеберг.

– Разогнать бы эту вашу говорильню, – мрачно глядя на молодого помощника судьи, проворчал Фрейслер.

В руках он держал донос на Петера. Его нисколько не раздражало высказывание этого молодого человека в адрес Геббельса. По своим обширным каналам он знал, что и за «бабельсбергским бычком» ведется тайное наблюдение гестапо, а значит, и он не из касты неприкасаемых. Да и сам по себе этот доктор философии, забравший в рейхе в свои руки столько несвойственных ему функций, что, куда ни кинь, везде нужно было согласование с ним или с его людьми, не внушал Роланду Фрейслеру никаких симпатий. Если фюрер был пуританином и на словах, и на деле, то этот «тевтонский сморчок», призывавший всю нацию к аскетизму, роскошествовал в своем имении в Шваненвердере, устраивая там го вечера, то балы, и при этом по многу раз просматривал им же запрещенные для немцев американские кинофильмы вроде «Серенады Солнечной долины».

– Чем вы там занимаетесь? По три дня переливаете из пустого в порожнее, рассматривая дело какого-нибудь шизофреника или морона, – продолжал ворчать президент. – Хочешь работать у меня? – вдруг спросил он. – Заниматься настоящими делами?

От неожиданности Петер смог лишь кивнуть.

– Решено. Только учти, в этих стенах, – Фрейслер обвел взглядом свой кабинет, – ничто не ценится так высоко, как преданность. Сначала – фюреру, потом – мне. Что касается остальных, – он помахал бумажкой, имея, вероятно, в виду «карлика», – то их мы рассматриваем через призму нужности фюреру. Сегодня ты гауляйтер или рейхсминистр, а завтра дерьмо собачье. Почему? Потому что у нас в рейхе расстояние от Капитолия до Тарпейской скалы еще меньше, чем в Риме.

Поезд неторопливо стучал на стрелках, посылая в ночь короткие гудки. Ни одной светящейся точки за окном.

Петер вспомнил Эрну. Сколько же лет прошло с того момента, как они расстались? Семь. Ровно семь лет. И уже больше пяти лет, как прервалась их переписка, Он постарался отогнать эти воспоминания. Они никак не соответствовали тому, для чего он сейчас ехал в Мюнхен – город своей юности.

Поезд с затемненными вагонами шел на юг через Лейпциг и Франкфурт, делая значительный крюк в сторону запада. В районе Эрфурта Петер видел зарево и слышал отдаленный гул. Тогда они остановились и простояли несколько часов. Вечером следующего дня, проезжая Нюрнберг, пассажиры наблюдали сплошную дымовую завесу над городом.

– Они летают над Германией, как у себя дома, – тихо сказал кто-то из коридорных курильщиков – Скоро проводникам останется объявлять только названия развалин: «Развалины Лейпцига, господа! Кому выходить у развалин Лейпцига, поторопитесь».

Только к утру двадцать седьмого января их паровоз, стравливая пар и давая короткие свистки, остановился у перрона мюнхенского вокзала. Петер вышел на знакомую площадь и увидел зенитные пушки. Целый ряд домов здесь был разрушен. Мимо, по талому снегу, который никто не убирал, прошел большой отряд добровольцев противовоздушной обороны. В основном это были женщины, пожилые мужчины и даже старики с седыми бородами и старомодными кайзеровскими усами. На головах у них красовались каски различного образца: пожарные с алюминиевым гребнем на макушке, полицейские из тонкой, крашенной в черный цвет жести, «шлемы гладиаторов» с увеличенной задней юбкой, прикрывавшей всю шею и частично плечи, конусообразные чехословацкие, круглые русские… В руках они несли ведра, мотки свернутых пожарных рукавов, лопаты.

Сразу с вокзала Петер поехал в Народный суд, где пожилой председатель по фамилии Бергмюллер представил ему его товарищей по судебной коллегии. Они действительно оказались молодыми людьми. Один – его звали Эрвин – так и рвался выказать свою преданность столичному судье, командированному самим президентом. Он заглядывал в глаза и не знал, как угодить. Второй, напротив, был замкнут и сдержан. Петер почему-то сразу решил, что этот парень с легкостью подпишет смертный приговор, причем именно потому, что будет убежден в его справедливости. Звали его Рейнхард.

– Кто назначен от адвокатуры? – спросил Петер.

– Артур Глориус Старая лиса, прекрасно знающая, что от него требуется, – сказал Эрвин. – Будете общаться с ним, приготовьтесь к выслушиванию латинских цитат и прочей дребедени. Недавно он защищал одного психа…

– Вы меня простите, Эрвин, – перебил его Петер, – но где я могу ознакомиться с делом? Следствие закончено или еще нет?

– Не получено признание, поэтому следователь просит еще пару дней. Впрочем, там не с чем особенно знакомиться, господин судья. Два десятка страниц, из которых заслуживают внимание меньше половины Сейчас дело находится здесь, а обвиняемая в Штадельхейме. Вы знаете, где это?

– Я прожил в Мюнхене около четырех лет Правда, не был здесь с тридцать восьмого года.

– Тогда некоторых районов не узнаете, – сухо заметил Рейнхард. – Впрочем, тюрьма не пострадала.

В это время Эрвин вынул из своего стола тоненькую серую папку и помахал ею.

– Завтра вам выделят отдельный кабинет, а пока садитесь за мой стол, господин Кристиан.

– Благодарю, но я только что с поезда и хотел бы взять дело в гостиницу. Это возможно?

– Разумеется, но только до утра. Распишитесь вот здесь. Где вы решили остановиться?

– В «Венской». Там мне должен быть заказан номер. Надеюсь, она не пострадала? – повернулся Петер к Рейнхарду.

Тот пожал плечами и углубился в изучение каких-то бумаг. Петер раскрыл свой портфель и сунул в него протянутую Эрвином папку. Они условились встретиться завтра в десять утра.

Через два часа Петер сел на диван в своем номере и положил на колени серую папку с надписью: «Дело № 724 Измена, саботаж».

По пути сюда он прошел пешком по некоторым особенно знакомым местам своей юности. Постоял у груды засыпанных снегом кирпичей на месте кинотеатра «Каир». Проходя мимо Хофгартена, видел, как подростки стаскивали в огромную воронку ветки и расщепленные останки старых вязов. Приближалась двенадцатая годовщина «Национальной революции», и через пару дней на улицах, вероятно, снова вывесят флаги. «В последний раз», – подумал Петер.

Он открыл папку и увидел на первой странице подклеенную по краю фотографию молодой улыбающейся женщины в темном платье. Ее черты показались ему знакомыми. Может быть, она походила на известную киноактрису? Он минуту вглядывался в смеющиеся глаза и вдруг заметил, что его руки, державшие папку, дрожат. Петер отогнул фотоснимок и прочел на его обороте: «Эрна Вангер, июнь 1944».

Он мгновенно все понял и испытал ужас.

Эрна! Та самая девочка в красном берете, весело размахивавшая портфелем. Та, что оставила самый яркий след в воспоминаниях его молодости. Воспоминаниях, ассоциирующихся в его душе со всем хорошим и радостным, что было до войны. Ничто в последующей его жизни не могло ни затмить их, ни сравниться с ними.

Пускай их любовь была недолговечна, но она была настоящей. Она не умерла до сих пор. Иначе отчего он уже полчаса сидит, закрыв рукой лицо, и бесконечно шепчет: «Не может быть!»

Он отчетливо вспомнил их расставание. Они улыбались друг другу и говорили «До скорой встречи». Неужели он вернулся сюда через семь лет, чтобы судить ее? Чтобы лишить жизни ту, которая шептала ему: «До скорой встречи» – и заботливо поправляла шарф на его шее? Кто так решил? Как и почему чудовищные обстоятельства могли сложиться так противоестественно?

Петер вскочил и стал метаться по номеру. «Что делать? Что делать? Что делать?» Почти не отдавая себе отчета в своих действиях, он схватил трубку телефона и стал набирать номер междугороднего коммутатора. Через пятнадцать минут переговоров и ожиданий он наконец услышал резкий скрипучий голос:

– Фрейслер слушает.

– Господин президент, это Кристиан.

– В чем дело?

– Господин президент, я не могу вести этот процесс. Я должен быть отведен. Я…

– Что вы там мелете?

– Я лично знаком с обвиняемой.

– Та-а-ак, – протянул голос в трубке. – Что значит «знаком»? В каких вы отношениях?

– Мы дружили. Еще в школе…

– Когда виделись в последний раз?

– Семь лет назад.

– Состояли в переписке?

– Да… То есть нет… То есть она прекратилась уже несколько лет…

– Так в чем же дело, Кристиан? Я тоже лично знал Вицлебена, и это не помешало мне отправить старого негодяя на виселицу. В последнее время нам часто приходится судить известных людей, сделавшихся предателями. Если все судьи станут просить отвода, кто будет работать?

– Но господин президент…

– Прекрати истерику, Кристиан, и принимайся за Дело. Ты, конечно, можешь написать официальный рапорт на мое имя, но я бы не советовал тебе этого делать. Работай и не вздумай там выкинуть фокус!

В трубке раздались гудки.

Уже через час Петер проклинал себя за этот звонок. Он только что чуть не совершил предательство. Он думал только о себе, о том, в какую попал ситуацию, совершенно забыв о самой Эрне. Ведь именно через него судьба дает ей единственный шанс, а он хотел отказаться от своей миссии. Да, но что же он может сделать? Что от него зависит?

Петер схватил папку и стал быстро читать.

«24 января 1944 года около семи часов утра обервахтмайстер Зигфрид Кранк (12-й участок охранной полиции) задержал при попытке прикрепить на доску объявлений на Максимилианштрассе прокламацию антиправительственного содержания некую Вангер Эрну Элеонору, 1922 года рождения, оберхельферину ДРК. Последняя пыталась вырваться и убежать, но была схвачена и доставлена в 12-й участок ОРПО, а через час передана в гестапо. На предварительном допросе Вангер не созналась в авторстве прокламации и в своих намерениях…»

Он пролистнул несколько страниц и нашел ту самую листовку – большой смятый и надорванный с краю лист хорошей белой бумаги со словами, выведенными печатными буквами: «ФЮРЕР, ВЫ НЕ РАЗ ГОВОРИЛИ…» Из дальнейших материалов дела Петер узнал следующее.

В пять часов в то злосчастное утро сторож продовольственного магазина, расположенного напротив доски объявлений, видел из своего окошка молодую женщину. Она прикрепляла кнопками к доске довольно большой лист бумаги. При этом женщина опасливо озиралась по сторонам. Сторож не обратил внимания на этот эпизод, не выходил и не интересовался содержанием объявления. Полицейский же, задержавший Эрну, зафиксировал другое время: семь часов. На допросе задержанная уверяла, что подошла к доске с целью повесить объявление своей знакомой по работе. Увидев оторванный и трепещущий на ветру лист, она своими кнопками стала укреплять его, не вникая в содержимое написанного. Проходивший мимо обервахтмайстер обратил внимание на испуг женщины, вызванный его появлением. Прочитав прокламацию, он мгновенно сориентировался и задержал фройляйн Вангер, пытавшуюся в тот момент вырваться и убежать. При обыске в ее сумочке действительно был обнаружен листок с просьбой откликнуться родственников некой Урсулы Геттинген или тех, кто что-либо знает об их судьбе. Дальнейшая проверка подтвердила – сослуживица Вангер, работница Красного Креста Урсула Геттинген, действительно просила свою подругу по пути с работы повесить ее объявление. Допрошенный агентом гестапо сторож на очной ставке опознал в Эрне Вангер ту самую женщину, которую видел из окна рано утром. Графологическая экспертиза прокламации оказалась затруднена тем, что весь текст был выведен плакатным пером средней ширины печатными буквами. Тем не менее эксперт-графолог по некоторым характерным признакам пришел к заключению о возможном авторстве Вангер относительно изъятой прокламации и тех, что были обнаружены ранее.

Петер снял трубку телефона и позвонил в справочное бюро. Ему повезло. Через несколько минут его соединили с начальником тюрьмы Штадельхейм.

– С вами говорит Петер Кристиан – судья, назначенный председательствовать на процессе по делу фройляйн Вангер.

– Слушаю вас, господин судья.

– Могу я сейчас увидеться с обвиняемой? Мне необходимо составить о ней личное впечатление.

Возникла пауза.

– Да, конечно, приезжайте.

– В каком она состоянии? Я имею в виду физическое состояние.

– В самом нормальном. Ни здесь, ни в гестапо ее никто пальцем не тронул.

Когда, предъявив документы, Петер вошел в тюремный двор, его встретил немолодой штурмбаннфюрер СС с черной повязкой, закрывавшей один глаз. Это был его недавний телефонный собеседник. Они прошли в кабинет, где Петер оставил пальто и шляпу. Затем его отвели в небольшое помещение со стоящим посередине квадратным столом и двумя стульями В углу находился еще один небольшой столик и стул.

– Сейчас ее приведут. Вам дать стенографиста для ведения протокола?

Петер осмотрел комнату. Он знал, что в таких помещениях, предназначенных для встреч адвокатов с подзащитными, устанавливали микрофоны и гестапо прослушивало все, что здесь произносилось. Знали об этом и сами адвокаты.

– Нет-нет. Не нужно. Видите ли, господин…

– Хеннике.

– Господин Хеннике. Два часа назад я разговаривал по телефону с президентом Фрейслером В этом деле появились некоторые нюансы, и моя беседа с обвиняемой должна быть совершенно конфиденциальной. Вы меня понимаете?

Штурмбаннфюрер переглянулся единственным своим глазом со стоящим рядом охранником и кивнул.

– Могу предложить одну из пустующих камер.

Петер поблагодарил, и они пошли по коридору. Где-то здесь летом тридцать четвертого застрелили Эрнста Рема, возмечтавшего заменить миллионами своих штурмовиков армию и требовавшего проведения второго этапа обещанной Гитлером Национальной революции.

– Вот эта, например, свободна? – остановился Петер возле приоткрытой двери. – Если здесь чисто, она бы подошла.

– У нас везде исключительный порядок, господин судья, – убежденно произнес начальник тюрьмы. – Несмотря на все, что творится снаружи, мы не позволяем себе расслабляться. Заключенные, те, что уже осуждены на небольшие сроки, сами следят за чистотой.

– Да-да, я это заметил.

В камере были топчан, стол и стул, прикрепленные к полу. В углу – умывальник и накрытый крышкой унитаз. Через минуту охранник принес небольшой графин с водой и два стакана на небольшом подносе.

– Я жду вас у себя, – сказал штурмбаннфюрер. – Ее уже ведут.

Петер сел на стул и раскрыл на столе принесенную с собой папку. Когда кого-то ввели в камеру, он, не поворачивая головы, указал рукой на топчан, после чего так же жестом отпустил охранника. Тот вышел и запер дверь. Петер склонился над папкой. Боковым зрением он видел, что доставленная к нему женщина села на самый край топчана и смотрит куда-то в сторону. Он немного повернул голову и стал украдкой разглядывать ее.

Это была Эрна. Но в ее облике не обнаруживалось сходства с улыбающейся красавицей с фотографии. На лице выражение крайней подавленности. Туго стянутые сзади волосы, тюремная юбка и такой же серый, неопрятный свитер. Петер вспомнил суд над Вицлебеном и некоторыми другими из июльских заговорщиков. У них у всех отобрали одежду, выдав непомерно широкие брюки тюремного образца. Поясных ремней не было. Когда кто-то вставал для дачи показаний, то был вынужден обеими руками держать штаны, производя жалкое впечатление на огромный заполненный зал. Так утонченно унижали тех, кто еще несколько дней назад носил на плетеных погонах фельдмаршальские жезлы или генеральские звезды.

Молчание затянулось. Эрна повернула наконец голову в сторону человека за столом. Они встретились взглядами, и он печально улыбнулся.

– Боже мой! – тихо произнесла она. – Зачем?

Она узнала его, невзирая на прошедшие годы. Она ожидала увидеть здесь своего адвоката, следователя, кого угодно, вплоть до самого Адольфа Гитлера, но только не Петера. В ее голове пронесся рой мыслей. Ведь он теперь адвокат. Неужели он приехал ее защищать? После стольких лет? Если из их жизни, как из кинопленки, вырезать тот участок, когда они были в разлуке, склеить кадры и прокрутить то, что получится… Это будет бредовый сюжет в духе Сальвадора Дали. Вот она говорит ему «До скорой встречи», и они оба верят и живут в тот момент этим предстоящим свиданием. Мгновение… и они снова вместе. Но не в августе 38-го, как мечтали тогда, а в жестоком январе 45-го. Она сидит на тюремном топчане, а за железными дверьми камеры ее ожидает смерть.

– Зачем… вы здесь? – Эрна не смогла сказать ему «ты».

– Так вышло.

– Вы мой адвокат?

– Эрна, я стал судьей. Твоим адвокатом назначен Алоиз Глориус. Ты уже с ним встречалась?

– Судьей? Вы что, приехали меня судить?

Петер едва заметно кивнул и отвел взгляд.

– Меня прислали. Я ничего не знал, пока два часа назад не раскрыл твое дело.

Она смотрела на него, пораженная таким нелепым стечением обстоятельств. В этот момент она готова была отдать все, только бы на месте Петера сидел кто-нибудь другой.

– Боже мой! – еще раз произнесла она шепотом. – Почему вы не отказались?

Петер поднялся, подошел к двери камеры и прислушался. Затем он вернулся на свое место.

– Эрна, у нас мало времени, поэтому сначала успокойся. Я постараюсь что-нибудь придумать. Мы вместе что-нибудь придумаем. Ты только мне помоги.

– Я спокойна… господин Кристиан.

– Хорошо, можешь называть меня «господин Кристиан». Это даже необходимо при посторонних.

Он снова встал. Ему хотелось подойти к ней и сесть рядом или опуститься перед нею на корточки и посмотреть в лицо. Но глазок на двери не позволял ни того ни другого, и он просто стал прохаживаться по камере, задерживаясь возле глазка и прислушиваясь.

– Я знаю о гибели твоих близких, но теперь ты должна думать только о своем спасении и о своем отце. Ты понимаешь меня?

– О спасении? Вы слышали о «Белой розе»? Какое может быть спасение? Тюремщики сказали мне еще утром, что из Берлина выехал судья, посланный Фрейслером. Вас послал Фрейслер? Тогда это конец.

– Ты должна думать о спасении! – повысил он голос. Затем, посмотрев на дверь, он быстро подошел к Эрне, опустился на корточки и взял ее холодные ладони в свои руки. – Я обещаю, что ты не умрешь, – зашептал Петер. – Смертного приговора не будет ни при каких обстоятельствах!

Он резко встал и вернулся на свое место. Эрна удивленно и растерянно смотрела на него.

– Это правда?

– Клянусь.

– Петер…

Увидев, что она вот-вот расплачется, Петер уткнулся в раскрытую папку.

– Давай работать, Эрна. Все остальное потом.

– Давай, – перешла она на «ты», и он ободряюще кивнул головой.

– Для начала скажи: ты по-прежнему не призналась?

– Нет.

– Это уже хорошо. Графологическую экспертизу мы оспорим как дважды два. Перо не нашли, тушь тоже. Бумага – это вовсе косвенно. Главное – свидетели. – Петер посмотрел на нее и тихо спросил: – А теперь ответь: ты это сделала?

Она кивнула.

– Так я и думал. Но это ничего не значит. Раз наше правосудие с успехом казнит невиновных, значит, должна существовать и обратная возможность. У меня уже есть план, но об этом после. Сначала я должен увидеться с адвокатом. Говорят, он опытный защитник. Главное, ни в чем не сознавайся. Стой на своем: поправляла чужой листок. Я был там и смотрел объявления на этой доске. Многие написаны почти так же крупно, как и твое… высказывание. Раннее утро, холод, ветер, ты втыкаешь кнопку в чужой листок, не читая написанного. Поняла?

– Да.

– А теперь давай думать, кого мы можем привлечь в свидетели.

Двери открыл пожилой человек в давно не новом длинном халате с лоснящимся бархатным воротником. Он был лыс почти как Фрейслер, но в отличие от него более упитан. Он что-то жевал. Морщинистая желтоватая кожа его лица находилась в движении.

– Господин Глориус? – спросил Петер.

– Он самый. С кем имею честь?

– Моя фамилия Кристиан. Я назначен провести процесс по делу фройляйн Вангер. Мы могли бы поговорить?

Глориус понимающе кивнул, отер руку о халат и пропустил гостя в квартиру.

– Разве ее не будет судить трибунал? – спросил он, проглатывая остатки пищи.

– Это не совсем тот случай, господин Глориус.

Петер вопросительно посмотрел на адвоката.

– Снимайте пальто и проходите в кабинет, – сказал тот, зашаркав старыми тапочками по узкому темному коридору.

Кабинет оказался обычной комнатой с письменным столом, парой стульев, двумя обшарпанными креслами, журнальным столиком между ними и тремя книжными шкафами. На полу протертый ковер с разбросанными листками бумаги. Раскрытые книги и всевозможные листки бумаги валялись на столе и подоконнике. Шторы затемнения, несмотря на еще ранний час, были плотно закрыты, и свет исходил от единственной горевшей лампочки в люстре. Других штор на окне не было.

– Вы извините меня за то, что я побеспокоил вас дома, – сказал Петер, усаживаясь по приглашению хозяина в кресло, – но времени очень мало. Через два дня суд.

– Через два дня? – хмыкнул Глориус. – Лично я готов хоть завтра.

– Готовы к чему? К очередному фарсу?

Брови адвоката медленно поползли вверх.

– Что вы этим хотите сказать?

– Видите ли, господин Глориус, кому-то из подчиненных доктора Геббельса пришла в голову мысль широко осветить наш процесс в газетах. Будут журналисты, фотографы. Вас, вероятно, уже предупредили. Это накладывает на нас с вами определенные требования. Мы обязаны сыграть спектакль по всем правилам жанра. Обыватель, читая отчет о суде, должен увидеть в нем все стороны юридической процедуры. В том числе и профессиональную защиту. Сегодня я уже имел телефонный разговор с президентом.

Петер второй раз за этот день упомянул о своей беседе с Фрейслером, не уточняя ее содержания. С одной стороны, он не лгал – ведь разговор имел место на самом деле, – с другой же – давал понять собеседнику, что его тема напрямую связана с обсуждаемым сейчас вопросом.

– Что же вы от меня хотите?

– Только одного – вы должны провести защиту вашей подопечной на самом высоком уровне. Когда-то же вы отстаивали в суде права своих подзащитных? Представьте, что сейчас не сорок пятый год, а, скажем, тридцать второй. Представьте, что суд воспринимает доводы защиты, а у богини Правосудия по-прежнему завязаны глаза.

– Я, молодой человек, не смогу представить только одного: что по делу, охарактеризованному как измена и саботаж, сегодня возможна альтернатива смертному приговору. А что касается Правосудия, то к уху нашей слепой богини давно привязана телефонная трубка, провод к которой тянется из Верховного суда в Шенеберге. А еще на ее левой руке красная повязка со свастикой, ведь она член партии. Или вы не знали об этом?

Глориус, похоже, ничего не боялся. Петер сразу отметил его смелую откровенность. «Уж не провокатор ли он?»

– На политических процессах я давно смирился с участью скорее священника, нежели адвоката, – продолжал Глориус. – Мне отвели роль вечного advocatus diaboli , а вернее сказать, avocat des causes perdues , цель которого вовсе не состоит в выигрыше процесса. Понимая, что ничего не смогу изменить и что нужен лишь как церемониальный атрибут, я решил для себя – буду для обвиняемых хотя бы пастором, облегчающим душевные муки. Пусть видят, что хоть кто-то стоит на их стороне, и им станет легче. Только внушив себе это, я смог продолжить свою деятельность и не податься в судьи, как в свое время Фрейслер. Так на чем вы предлагаете построить защиту?

– Увы, не знаю, – вздохнул Петер.

– Она пока не созналась, – стал рассуждать Глориус, – но я сомневаюсь, что смогу оспорить факт содеянного. У обвинения есть два свидетеля. В другие времена в таких случаях можно было бы постараться понизить тяжесть вины. А не права ли отчасти подсудимая в том, что написала на своих листовках? Не был ли ее выпад против власти спровоцирован неприглядными действиями самой власти? Как вы думаете, Кристиан, через сколько минут, начни я говорить подобные речи, меня вытащат из зала суда и отвезут в гестапо? Через пять? Через десять?

– Вы правы, это не годится. Я имел в виду совершенно другое.

Петер встал и начал ходить по кабинету.

– Что, если пойти по пути анализа обстоятельств, толкнувших несчастную на необдуманный, импульсивный поступок? Ведь такие обстоятельства налицо. Гибель любимого брата и одновременно смерть матери…

– Молодой человек, – махнул рукой Глориус, – кого теперь этим проймешь? Люди гибнут как мухи, и не только на фронте. Вы же мне и ответите в зале суда, что немец должен оставаться твердым перед лицом несчастий. Чему нас учит фюрер? Все личное – ничто по сравнению с Германией. Я, конечно, скажу пару слов об аффекте, но это будет как раз тот самый шаблон или фарс, как вы изволили выразиться, который вам претит. На эти слова никто не обратит внимания. К тому же речь ведь идет не о единичном случае, а о десяти днях сознательной преступной деятельности. А это уже не аффект.

Они замолчали. Петер понимал, что адвокат прав и он требует от него невозможного.

– Тут нужен свидетель, – вдруг нарушил молчание Глориус. – Свидетель защиты. И не просто свидетель, а classicus testis . Такой, к которому прислушались бы. И нужны новые обстоятельства, выставленные защитой прямо на суде, ex tempore . – Он внимательно посмотрел на Петера и спросил: – Вам это нужно?

– Что?

– Чтобы на суде вдруг появился новый аргумент, поставивший вас же самого в тупик?

– Почему бы нет?

Лицо Глориуса вдруг исказилось. Он извинился и спешно вышел из комнаты. Петер слышал, как на кухне включили воду. Через две минуты Глориус вернулся и повалился в кресло. Его лоб покрывала испарина.

– Скажите откровенно, – произнес он так, как будто только что пробежал стометровку, – вы хотите ее спасти?

Петер открыл рот, но Глориус остановил его, подняв руку.

– Постойте. Только что я принял сильное обезболивающее. Уже третий раз за сегодняшний день. А вон в том ящике стола, – он протянул руку, – у меня припрятана ампула с цианидом калия. Когда мне не станет хватать шести доз морфина в сутки, я раскушу ее. Это лучшее лекарство от боли. И от страха. А теперь можете отвечать.

Петер снова опустился в кресло. В другое время слова адвоката проникли бы в его душу и даже потрясли бы его. Но не сегодня. Слишком большое потрясение он уже испытал. Однако эти слова многое прояснили. Но стоит ли доверяться этому человеку? Нет, он не имеет права рисковать.

– Ну хорошо, хорошо, – сказал Глориус, – считайте, что я ни о чем не спрашивал. Но тогда объясните, почему я должен доверять вам?

– Я вовсе не прошу вас мне доверять. Я только предлагаю…

– Провести настоящую защиту Эрны Вангер, – перебил адвокат, – это я понял. Но с какой целью? С целью ее спасения или с тем, чтобы превратить привычный фарс в утонченную показуху? Я должен знать, какова ваша finis ultimus . Ну, подмигните мне хотя бы одним глазком! Это чертовски принципиально, господин судья. Если речь идет о первом, мы сможем сделать это только вдвоем, если же о втором – я блестяще справлюсь без вас и не вижу смысла в нашем дальнейшем разговоре.

Он припер Петера к стенке. Нужно действительно выбирать: либо спасать Эрну по-настоящему, невзирая ни на что, либо делать вид, что спасаешь, и думать в первую очередь о себе самом. Осталось два дня. Решать нужно немедленно.

– Забудьте все, что я говорил о прессе и журналистах. Я хочу только одного – чтобы она осталась жива. – Петер поставил локоть на подлокотник кресла, прижал ладонь ко лбу и говорил не глядя на Глориуса. – Я готов со своей стороны сделать все, что зависит от меня. Вы поможете мне?

– Кто она вам?

– Никто. Теперь никто. Мы были знакомы, когда она была еще ребенком. Прошло много лет, но я не смогу предать нашу дружбу и нашу детскую любовь. Ведь речь идет о жизни и смерти. Я не смогу жить, если вынесу ей смертный приговор, как того хочет Фрейслер. Умоляю вас, Глориус, не нужно больше вопросов!

Петер отнял от лица руку, и старый адвокат увидел в его глазах неподдельную боль и мольбу.

– Успокойтесь, Кристиан. Мы попробуем. Кто-нибудь знает о ваших отношениях?

– Фрейслер. Вернее, он знает только о том, что мы знакомы.

Петер рассказал о своем звонке в Берлин.

– Это скверно, что вы ему позвонили. Старая лиса может изменить свое решение в любую минуту. Ну да ладно – судей теперь не хватает, так что будем надеяться. Однако factuna fieri infectum non potest . Что касается свидетеля, то я упомянул о нем не ради красного словца. Есть одна зацепка.

Петер воспрянул.

– Какая?

– Как мне удалось выяснить из разговора с парой ее университетских подруг, у нашей подопечной есть жених – некий военно-морской чиновник по фамилии фон Тротта. Вы знаете о его существовании? Нет? Официально они не помолвлены, но это не столь важно. Главное то, что в данный момент он в Мюнхене. Приехал несколько дней назад и двадцать четвертого числа, когда ее арестовали, вполне мог быть уже здесь.

– Вы полагаете…

– Я полагаю, что это единственная возможность. Что, если именно от него она шла в пять часов утра? А?

– Но зачем ей было возвращаться еще раз в семь?

– Зачем, зачем… Забыла выполнить поручение подруги, вот и вернулась по пути на работу. Поскольку ее схватили in situ criminis , нам нужно доказать, что она только поправляла тот злосчастный листок. Что двумя часами раньше сторож видел не ее, потому что в это время фройляйн Вангер была совершенно в другом месте. Таким образом, мы отберем сторожа у обвинения, превратив его в свидетеля защиты! Та, которую он видел в пять утра, принесла прокламацию, и именно она является и ее автором, и автором всех предыдущих листовок. Доказав это, мы докажем, что вся вина Эрны Вангер лишь в ее невнимательности и потере бдительности, а вовсе не crimen laesae majestatis . Следователи уверены, что все пройдет без сучка и задоринки, а посему не будут готовы к такой неожиданности. А дальше все зависит от вас. – Глориус удовлетворенно хлопнул себя по коленям и встал. – Что делать, etiana innocentes cogit mentiri .

Петер, как всегда, ничего не понял из очередной латинской премудрости, просто поверив в ее уместность.

– С утра я займусь этим фон Троттой, а вы приходите завтра вечером, – продолжал Глориус, выпроваживая гостя в коридор. – Попозже. И будьте осторожны. Никаких контактов ни с женихом, ни с отцом Эрны Вангер. И не встречайтесь больше с нею. Ведь вы были сегодня в Штадельхейме? Я это сразу понял. Имейте в виду, что вашим молодым коллегам может быть поручено приглядывать за вами. Даже наверняка Особенно остерегайтесь Бергмюллера: здесь он доверенное лицо Фрейслера и внештатный сотрудник 15-го отдела .